Текст книги "Это моя работа. Любовь, жизнь и война сквозь объектив фотокамеры"

По путеводителю я нашла агентство по расселению, и меня привели к женщине по имени Лео. Я платила ей 22 доллара в день за маленькую комнатушку. Лео встретила меня, как старую подругу. В тумбочке она оставила два крохотных кусочка мыла, украденных в американском отеле в середине 70-х годов. Рядом с мылом лежала шоколадка – украденная в том же отеле!

На застекленной террасе с видом на девятиэтажный дом стояли три кресла-качалки. Лео и ее мать Грасиэла устроились в них и предложили присесть и мне. Мы начали с обычных вопросов, светской беседы, коротких словечек. Мы пытались привыкнуть к интонации друг друга – и это нам быстро удалось. Мы покачивались в своих креслах, и я поняла, что все, что я читала о Кубе – неудачи коммунизма, бедность, трудности, очереди за продуктами, борьба за элементарные удобства, неравенство между теми, кто платит долларами и кто расплачивается обычными песо, – все оказалось правдой. Лео и Грасиэла подтвердили это. Наш разговор затянулся до ночи. Нам было уютно под легким кубинским ветерком, задувающим в открытые окна веранды. Я ожидала увидеть страшную, зловещую крепость, но люди здесь оказались очень теплыми и открытыми – такими же, как везде.

Через несколько дней после приезда я отправилась в Publicitur. Эта организация представляет Международный пресс-центр Кубы и обеспечивает иностранных журналистов «проводниками», которых назначает правительство. Они сопровождают журналистов, записывают имена всех, у кого берут интервью, фиксируют каждое посещенное место, а потом передают эту информацию властям. Я представилась секретарю в приемной. Она сразу поняла, что я – «американская журналистка». Меня уже ждали. Секретарь провела меня в комнату, где за столом сидели две молодые женщины, гордившиеся своим школьным английским и весьма ограниченными знаниями о внешнем мире. Директора Publicitur с готовностью ответили на мои вопросы о Кубе и жизни в этой стране. Я попросила организовать мне фотосъемку в ряде мест, но инстинктивно поняла, что от них я не получу никакой нужной мне информации. Они сказали, что могут организовать съемку в правительственных зданиях и больницах, но я понимала, что в такой стране, как Куба, это невозможно. Я впервые оказалась в стране, где журналистов сопровождают официальные гиды, а свобода передвижения строго ограничена.

Все работники Publicitur и Международного пресс-центра были готовы показать мне туристические достопримечательности Кубы – пляж Варадеро, «Тропикану», недавно отреставрированный район Старой Гаваны. Но с тем же энтузиазмом они не позволяли мне отклоняться от заранее определенных маршрутов. Я приехала на Кубу в сезон дождей, и снимать на улицах было трудно. Я целыми часами бродила по городу из конца в конец в поисках интересных сюжетов, страдая от жары, влажности и постоянных заигрываний со стороны кубинских мужчин, которых изумляло появление иностранки. В конце концов я сумела наскучить даже своим гидам. Я так много времени тратила на поиски композиции и подходящего света, собираясь снять блестящую американскую машину на фоне разрушающегося здания, что они решили: ходить повсюду со мной нет никакого смысла. В течение нескольких дней в моем доме не было воды для мытья, и вскоре я сама стала чувствовать исходящий от меня запах. Мне казалось, что я вот-вот рухну от жары. Но я продолжала ездить по кубинским городам и деревням в одиночестве с камерой в руках. И вот тут-то я почувствовала себя в своей тарелке. Я оказалась дома.

Когда я вернулась в Нью-Йорк после месяца, проведенного на Кубе, я сразу же начала думать о возвращении на этот остров. Мне не хотелось терять импульса путешествий и открытий. Мне не хотелось вновь погружаться в трясину комфортной жизни. Но прошло целых два года, прежде чем я справилась со всеми своими обязательствами в Нью-Йорке и смогла вернуться на Кубу в 1998 и 1999 годах.

***

В 1999 году Бебето предложил мне интересную идею. В прошлом году в городе произошло несколько убийств проституток-трансгендеров. Агентству стало известно, что мэр Джулиани решил не тратить государственные средства на расследование преступлений, связанных с этой социальной группой. Репортер АР хотел написать статью о том, что проститутки-трансгендеры вовсе не являются отбросами общества. Это задание стало моим первым серьезным поручением, первой возможностью сделать настоящий фотоочерк.

Сначала мы вместе с репортером отправились в Митпэкинг-Дистрикт, чтобы проложить дорожку в совершенно закрытый мир проституток-трансгендеров. Мы ехали вместе с сотрудниками местной организации, которая по выходным распространяла там презервативы и информацию о болезнях, передаваемых половым путем. Я не выпускала из рук камеры. Когда нам удалось завязать какие-то контакты, я решила действовать самостоятельно и в течение нескольких недель почти каждый четверг, пятницу и субботу по вечерам приезжала в этот район – часто без камеры.

Я пыталась завоевать доверие женщин. Но они относились ко мне весьма скептически, ведь я была единственной белой в племени латинос, чернокожих и азиаток. Наконец одна из женщин по имени Кима, которая работала на пустынных тогда улицах в том месте, где сегодня располагается модный ресторан «Пастис», пригласила меня в свою квартиру в Бронксе.

– Приходи около полуночи. Сможешь побродить с нами, а потом поедем в центр работать.

Я спросила, можно ли мне взять камеру, и она согласилась.

К Киме я пришла с шоколадным печеньем и молоком. Не знаю, о чем я думала, принося печенье с молоком в квартиру, где было полным-полно проституток-трансгендеров, живущих на наркотиках, алкоголе и фастфуде. Но мне не хотелось приходить с пустыми руками, а приносить спиртное показалось неэтичным. (Позже я узнала, что именно так и надо было поступить.) В квартире было много женщин, которые кололись гормонами с черного рынка, пили, танцевали, красились. Они позволили мне фотографировать все, что мне захочется.

Пять месяцев я проводила с Кимой, Лалой, Анжелой и Жози почти все выходные. Когда я стала своей в их кругу, мои фотографии стали более интимными. Со временем я смогла увидеть то, чего не видела раньше: например, крутой парень, который выглядит так, словно вышел из клипа Снуп Дога, нежно расчесывает волосы своей подружки-трансгендера в тусклом свете уличного фонаря, пока она ждет своих утренних клиентов.

Как-то вечером я отправилась на первое за много месяцев свидание с парнем-саксофонистом из кубинского оркестра. Примерно в час ночи он провожал меня домой по Кристофер-стрит к углу с Западной 10-й улицей. Нам не хотелось расставаться, и мы продолжали болтать о пустяках. В конце концов он меня поцеловал.

Через несколько минут я почувствовала, что к нам слишком уж близко подошла группа людей. Я открыла глаза и увидела тени, танцующие у наших ног.

– ЭТО ЖЕ ТА ЖУРНАЛИСТКА!

Это были Кима, и Лала, и Шарисс, и Анжела – вся трангендерная компания. Они кричали, смеялись и подходили к нам с несчастным музыкантом все ближе.

– Ух-у-у-у-у, а ты молодец, девочка!

Музыкант смутился.

– А чем ты зарабатываешь на жизнь? – поинтересовался он.

– Я фотограф.

– А это твои друзья?

– Да, я полагаю.

Тот поцелуй был последним.

***

Когда в начале 2000 года я получила приглашение отправиться в Индию с другом семьи – профессором бизнес-школы, который вывозил своих студентов за границу для занятий, я подумала, что это хорошая возможность покинуть Нью-Йорк, хотя это никак не было связано с тем, что мне было интересно фотографировать. Я поинтересовалась в АР, можно ли мне поработать в Южной Азии, и они с восторгом приняли мое предложение. В тот момент я не знала, захочу ли там остаться. Но тогда я далеко не загадывала и не собиралась принимать каких-то важных решений. Просто передо мной открылась дверь, и я в нее вошла. Так было с отъездом в Индию. И оказалось, что мне больше не было суждено жить в США.

2. «Сколько у вас детей?»

Первую ночь в Нью-Дели я провела в обществе двух иностранных корреспондентов: Мэрион, репортера из Boston Globe, и ее бойфренда, Джона, штатного фотографа АР. Приехав поздно вечером, я поняла, что они уже привыкли к постоянной череде гостей. Сонный Джон открыл мне дверь, совершенно невозмутимо показал мою комнату и ушел спать дальше. Я лежала и смотрела в потолок. Собственное одиночество неожиданно напугало меня.

Но на следующее утро, когда я пила кофе, любезно оставленный мне на стойке Мэрион, жизнь представилась в новом свете. На этой кухне я увидела перед собой жизнь, о которой всегда мечтала.

– Мы никогда не прекращаем работать, – сказала Мэрион.

Она была стройной, красивой, и у нее не было времени на всякие глупости.

– Мы писали обо всем – от ядерных испытаний в Индии и Пакистане до угона индийского самолета в Кашмир… Мы уже устали.

Лицо ее стало серьезным и сосредоточенным. Я испытывала искреннее восхищение перед этой женщиной – и одновременно тревогу. Мэрион и Джон были почти моими ровесниками, они приехали из Соединенных Штатов и уже освещали важные международные события, напряженно работали и строили свою карьеру. И при этом им удалось вполне комфортно устроиться за рубежом. Я перестала думать, что совершила ошибку, приехав в Индию. Мне стало казаться, что я попусту тратила свою жизнь в Нью-Йорке.

Все то, что делает Индию самым непростым местом на земле, одновременно делает ее и настоящим раем для фотографа. Улицы живут своей насыщенной жизнью. Это своеобразный хаос, в котором можно столкнуться практически со всеми сторонами нашего существования. Колоссальное неравенство между богатейшими и беднейшими слоями населения порождает самые невероятные контрасты. В Индии можно увидеть практически все. Страна представляет собой идеальную лабораторию для фотографа. Утренний и вечерний свет демонстрирует целую радугу сверкающих, насыщенных оттенков: я следовала за женщинами, закутанными в ярко-желтые, бирюзовые и малиновые сари, пока они не исчезали в огромной толпе. Я десять дней провела на реке Ганг в Варанаси, фотографируя индуистов с рассвета и до глубокой ночи. Восемь дней в Калькутте я фотографировала мужчин, моющихся прямо на улице, и детей, играющих в грязи и просящих милостыню. Когда возбуждение достигало пика, я, буквально покидая собственное тело, пряталась за своим видоискателем. Потрясающие сюжеты были повсюду, и мои глаза не могли этого вынести. Но я могла выдержать все что угодно ради отличных кадров. На пленку я потратила все свои деньги.

Я нашла комнату в темной, слегка депрессивной квартире общительного тридцатилетнего мужчины по имени Эд Лейн. Он был начальником отдела в финансовой компании Dow Jones и больше всего любил виски. Агентство помогло мне получить журналистскую аккредитацию и индийскую визу. Эд взял меня в местный клуб иностранных корреспондентов, где журналисты каждую неделю собирались, чтобы посплетничать в кругу таких же экспатов. Мне казалось, что я попала в роман Хемингуэя. Это была теплая, дружеская компания, где можно было познакомиться с новыми людьми, которых потом приглашали уже к себе домой. Когда я их слушала, мир начинал казаться мне совсем небольшим и вполне доступным. Если обладать знаниями и логистическими навыками, можно было попасть в любое самое опасное и труднодостижимое место. Это было частью работы и жизни журналиста.

***

Когда я не фотографировала, то смотрела фильмы Болливуда на хинди или ходила в бассейн Американского клуба. Этот элитный клуб американского посольства открыла для меня Мэрион. Жизнь в Индии была трудной, но дешевой. Понятия личного пространства здесь не существовало, но достаточно было немного заплатить, и можно было получить настоящую роскошь. Одно задание позволило мне оплатить аренду жилья, второе – горничную.

В Штатах мои друзья по школе и колледжу вступили в «брачный период» – помолвки и свадьбы шли одна за другой, и меня часто приглашали в качестве фотографа. У всех жизнь двигалась вперед, а я, приехав в Индию, охотилась за хорошим светом и деревенскими женщинами. Кочевое существование, полное приключений, мне нравилось, но порой я задумывалась, не суждено ли мне остаться старой девой: вечно одинокой, в романах со случайными мужчинами, увешанной фотоаппаратами.

Все могло быть еще хуже.

За несколько месяцев я вошла в устойчивый рабочий ритм. Вместе с Мэрион я работала на Boston Globe и Houston Chronicle, сняла интересный сюжет для Christian Science Monitor и постоянно отправляла материалы в АР. Я несколько раз писала в отдел фотографий New York Times, предлагая свои услуги в качестве стрингера, но все мои электронные письма оставались без ответа. Я также написала корреспондентам этой газеты в Индии, спрашивая, не могу ли что-нибудь снять для них. Они ответили, что сами делают снимки на заданиях. И все же я не оставляла своих попыток. Я чувствовала, что если мне удастся снять что-то для New York Times – самой влиятельной в сфере международной политики газеты, где работали лучшие журналисты мира, – это станет пиком моей карьеры.

***

Примерно в середине апреля 2000 года Эд вернулся из командировки в Афганистан. С собой он привез пятнадцать афганских ковров и полезный совет:

– Тебе нужно поехать в Афганистан и снять женщин, живущих при «Талибане».

– Что ты хочешь сказать?

Я вообще ничего не знала об Афганистане – лишь несколько статей из Times, которые прочла еще в Нью-Йорке, занимаясь в фитнес-клубе.

– Ты женщина, тебе интересны женские проблемы, – пояснил Эд. – Несколько журналисток уже делают там свои сюжеты. Тебе нужно поехать.

Я никогда не была во вражеской стране. Афганистан был буквально разрушен войной – в 80-е страну оккупировал Советский Союз, а потом началась гражданская война, когда разные группировки боролись за власть. К 2000 году 90 % территории страны контролировала одна из таких группировок – «Талибан». Талибы обещали положить конец насилию и грабежам. В стране воцарились законы шариата – строгое подчинение Корану. Всем женщинам пришлось носить паранджу; телевидение, музыка, другие развлечения оказались под строгим запретом. За воровство мужчинам отрубали руки, женщин за измену мужу забивали камнями. Но все, что я читала, писали чужаки – западные журналисты и немусульмане. Не навязываем ли мы, представители западной цивилизации, свои собственные ценности мусульманской стране? Действительно ли афганские женщины несчастны под паранджой и властью «Талибана»? Или же мы считаем их несчастными, потому что их жизнь совершенно не похожа на нашу?

Ответа на эти вопросы я не знала. Не знала я и того, как организовать подобную поездку. Единственной властью в стране был «Талибан», почти все иностранные посольства и дипломаты страну покинули. Я была американкой, у меня не было мужа, и я хотела поехать в Афганистан, чтобы фотографировать людей. В этой стране женщинам запрещено выходить из дому без мужчины-спутника. Фотографировать живых существ не разрешалось. Пророк Мухаммед сказал: «Каждый создающий изображения будет в Огне, и каждому созданному им изображению будет дана душа, которая станет мучить его в Аду».

Но я не боялась. Единственное, что меня беспокоило, – это мысли о том, смогу ли я заниматься своей работой в Афганистане. Я верила, что если намерения мои будут чисты, то со мной ничего плохого не случится. И Эд не был безумным смельчаком. Вряд ли он посоветовал бы мне поехать туда, где я могу погибнуть.

По совету Эда я сразу же разослала множество электронных писем – в офис верховного комиссара ООН по делам беженцев и в несколько местных неправительственных организаций. Я писала, что хочу сделать снимки для сюжета о жизни женщин при «Талибане». И почти сразу же пришли ответы. Я была потрясена: у меня не было поддержки крупного издания (для них я была пустым местом), но люди все же нашли время, чтобы ответить на мои письма и предложить логистическую поддержку. Немногие журналисты писали об Афганистане под властью талибов, и они были благодарны мне за мой интерес. Я договорилась о том, что приеду через две недели.

За неделю до отъезда я проверила свой банковский счет. Остатки свадебных денег практически испарились, а большинство гонораров за фриланс еще не пришло. Я не могла отменить эту поездку из-за денег. В большинстве горячих точек кредитные карты не принимают. Единственная форма расчета – наличные доллары. А долларов у меня не было. Ну, или рупий в данном случае. Мама не могла одолжить мне денег. К отцу и Брюсу я обращаться не хотела, потому что они постоянно твердили, что я должна зарабатывать сама. Я позвонила своей сестре Лайзе, и они с Джоном сразу же перевели на мой счет несколько тысяч долларов, даже не спрашивая, почему я хочу поехать в Афганистан, и не пытаясь убедить меня в том, что это плохая идея.

***

В мае 2000 года я прилетела в Пакистан, чтобы оттуда в первый раз поехать в Афганистан. Со мной были мои фотоаппараты Nikon, камера для панорамной съемки, чемодан и четыре проблемы: я была из Америки, то есть из страны, которая только что объявила о санкциях в отношении Афганистана за то, что там укрывался исламский фундаменталист Усама бен Ладен; я была фотографом, а фотографировать живое «Талибан» строго запрещал; я была не замужем – и по правилам «Талибана» должна была находиться в доме отца или путешествовать в сопровождении мужа или другого родственника мужского пола; я ехала в страну, где «Талибан» организовал строжайшую цензуру.

Пакистан оказался ближайшей к Индии страной, где было посольство Афганистана, куда я могла обратиться за визой. Коллеги из АР в Дели посоветовали мне обратиться к корреспонденту АР в Пакистане Кэти Гэннон. Она могла помочь мне ускорить процесс получения визы и дала полезные советы относительно того, как женщине следует вести себя в стране, где господствует «Талибан». Кэти работала в этом регионе уже более десяти лет – немногие журналисты мира способны на такое. За коктейлем в клубе ООН в Исламабаде она спокойно рассказывала мне о том, как можно работать при «Талибане». Кэти предложила мне остановиться в доме АР в Кабуле и дала координаты Амир Шаха, стрингера АР в этой стране. Ее энтузиазм слегка ослабил мои страхи.

На следующее утро я гадала, что надеть для визита в посольство Исламского Эмирата Афганистан. Я забыла задать Кэти самый главный вопрос. Впрочем, я понимала, что главное – это скромность. Афганские женщины носят паранджу, но западные женщины в Пакистане ходят с открытым лицом. В итоге я остановилась на традиционном местном костюме – объемные, мешковатые брюки и длинная рубашка, голову я покрыла широким шарфом, решив, что он сойдет за хиджаб. Шарф показался мне предпочтительнее большого куска ткани, которым закутывают не только голову, но и тело. Также я приготовила свои документы и фотографии для паспорта – те, на которых была снята в черном шарфе на голове. И вот со всем этим я направилась в посольство. Для любого журналиста нет ничего более ужасного и раздражающего, чем бюрократический и часто связанный с произволом процесс получения визы.

Я твердо помнила совет Эда: «Никогда не смотри афганским мужчинам прямо в глаза. Голова, лицо и тело должны быть покрыты. Ни в коем случае не смейся и не шути. И самое главное – каждый день сиди в визовом отделе и пей чай с тамошним клерком, Мохаммедом, чтобы убедиться, что твои документы действительно отправили в Кабул на обработку».

Афганское посольство оказалось весьма скромным, ничем не примечательным зданием в дипломатическом квартале города. Визовый отдел представлял собой маленькую комнатку в боковой части посольства, куда имелся отдельный вход. Другие чиновники посольства могли видеть, что происходит в визовом отделе, через маленькое окошко. Запах в комнате стоял удушающий. Моложавый мужчина с пухлыми щеками и черной бородой, спускающейся на грудь, сидел за столом. На голове его красовался белый тюрбан. Это бы тот самый Мохаммед, о котором говорил Эд. Напротив стола стояли потрепанный диван и несколько стульев. В комнату постоянно входили и выходили сотрудники ООН и их водители-афганцы. Только мужчины! Когда вошла я, на лице Мохаммеда проявилось изумление, но он быстро взял себя в руки и глазами указал на потрепанный диван. При этом он продолжал работать с мужчинами – даже с теми, кто пришел после меня.

В конце концов он все же меня подозвал. На английском он говорил очень плохо. Я подала ему свой паспорт, думая, что он тут же прогонит меня, увидев, что я из Штатов.

– Вы замужем? – спросил он.

– Да, замужем, – ответила я. – У меня двое сыновей остались в Нью-Йорке.

Он взял мои документы и велел приходить через три недели. Я кивнула.

Вернулась я на следующий день. Мохаммед не возражал. Я была осторожна и не разговаривала с ним, если он не задавал мне вопросов первым. Первые два дня (из девяти!) мы сидели молча. На третье утро я решила нарушить правило Эда.

– А вы женаты, Мохаммед?

Он сразу же ответил:

– Нет. Жены нет. Моя мать умерла, и у меня нет жены. Я не могу найти жену. Мои братья ищут для меня, но нужно слишком много времени.

Говоря о себе, Мохаммед мгновенно изменился. Он поднял подбородок и стал смотреть на меня. Я поняла, что отсутствие семьи заставляет его страшиться за свое будущее. Статус афганского мужчины во многом зависит от наличия сыновей.

– Но вы обязательно найдете себе женщину, – сказала я.

– Слишком трудно… Без помощи матери или сестры найти жену в Афганистане невозможно. Мужчины и женщины не общаются вне дома. Только моя семья может найти мне жену… – Он выглядел очень несчастным.

В этот момент в комнату вошел какой-то чиновник посольства, и Мохаммед замолчал. Я опустила глаза и ушла.

На следующее утро Мохаммед встретил меня улыбкой.

– Ваши документы отправлены в Кабул. – Он впервые заговорил со мной в присутствии другого сотрудника. – Здесь вы можете снять свой хиджаб. Нет необходимости носить его – вы же не мусульманка.

Я поняла, что правильно поступила, продемонстрировав уважение к Мохаммеду и его коллегам, придя в посольство в хиджабе (то есть прикрывшись и выбрав скромную, не подчеркивающую фигуру одежду). Правда, перспектива открыть волосы и лицо перед двумя незнакомыми мужчинами мне не понравилась. К тому же я боялась, что слова Мохаммеда другому чиновнику могут показаться непристойными.

– Нет, спасибо, я лучше так…

***

В выходные я отправилась в пакистанский город Пешавар, чтобы снимать лагеря афганских беженцев, устроенные для тех, кто бежал из страны во время войн. В понедельник я вновь вернулась в посольство. Мохаммед вел себя странно. Он улыбался, словно с радостью ожидал моего визита. Мы вместе выпили чая.

– Пока из Кабула ничего не сообщали о вашей визе.

Он был занят, и рядом было много чиновников, поэтому я дождалась, пока мы снова останемся одни.

– Как провели выходные? – спросил он.

– Я ездила в лагеря афганских беженцев в Пешаваре, – осторожно ответила я, не зная, не сочтет ли он это оскорблением.

– Где вы останавливались? В отеле? А где вы живете в Исламабаде?

Я постаралась ответить на эти вопросы уклончиво, со скромной улыбкой. Мне вовсе не хотелось выдавать подобную информацию молодому талибу.

Неожиданно Мохаммед наклонился ко мне, украдкой глянув на окошко, через которое его могли видеть работники посольства. Убедившись, что там никого нет, он решился и прошептал:

– Можно вас спросить?

– Конечно, сэр, спрашивайте, – ответила я, – если только мои ответы не помешают мне получить визу.

Мохаммед нервно улыбнулся.

– А правда… – начал он, – я хочу сказать… Я слышал, что в Америке мужчины и женщины могут появляться на людях вместе, не будучи женатыми.

Он немного помолчал, снова глянул на окошко и продолжал:

– Правда, что мужчины и женщины могут жить вместе, не вступая в брак?

Я знала, что он рискует, задавая этот вопрос. «Талибан» запрещает своим членам проявлять любопытство к сексу. Страх Мохаммеда был ощутим почти физически.

– Вы уверены, что мои ответы не повлияют на получение визы? – уточнила я.

– Обещаю, что нет!

– Неженатые мужчины и женщины в Америке много времени проводят вместе, – ответила я. – Они ходят на свидания, в кино, в театры, в рестораны. Мужчины и женщины иногда даже живут вместе до брака. И американцы женятся по любви.

(В отличие от Афганистана, где большинство браков устраивается родственниками и среди родственников!)

Почему я сказала это талибу в афганском посольстве? Учитывая языковой и культурный барьеры между нами, уверена, что он понял не более десяти процентов сказанного. Но даже это привело его в восторг.

– Мужчины и женщины… Правда, что они могут касаться друг друга? И иметь детей до свадьбы?

– Да, – мягко ответила я. – Мужчины и женщины касаются друг друга до свадьбы.

– Вы ведь замужем, верно? – спросил он.

Я улыбнулась, почувствовав, что ему можно сказать правду. Не знаю почему, но я чувствовала себя рядом с ним совершенно свободно. Может быть, по той причине, что он решился задать мне столь опасные вопросы? Что не побоялся вторгнуться на территорию, запретную для неженатого мужчины в рамках жесткого толкования Корана талибами?

– Нет, Мохаммед, я не замужем. Я долго жила с мужчиной – так, как будто мы женаты.

Он перебил меня:

– А что случилось? Почему вы ушли? Почему вы не замужем?

Он перестал быть для меня талибом. Мы были обычными двадцатилетними людьми, желающими лучше узнать друг друга.

– В Америке женщины работают. А сейчас я путешествую и работаю.

– Америка хорошее место, – улыбнулся он.

– Верно, – согласилась я.

Через пять дней я получила свою визу.

***

Я ехала через Хайберский перевал по каменистой дороге и рассматривала острые пики гор Спингар, ярко выделяющиеся на фоне кобальтового неба. Я договорилась с сотрудниками агентства ООН по делам беженцев, чтобы меня довезли от границы с Пакистаном в Джелалабад, а потом и в Кабул.

Мы ехали молча, и я любовалась поразительным пейзажем, словно принадлежащим другой планете. Каждые несколько миль я видела брошенные русские танки, подбитые и изрешеченные пулями, – мрачное напоминание о том, что красота Афганистана не спасла эту страну от мучительных испытаний. Афганистан – одна из беднейших стран мира, но если бы только это. Вдоль пустынной дороги стояли остовы разбомбленных домов. В клубах пыли то и дело можно было рассмотреть похожие на призраков женские фигуры, с головы до ног закутанные в традиционные синие одеяния. Мальчишки закапывали ямы на дороге лопатами, и водители бросали им монетки.

***

В Джелалабаде я остановилась в гостинице ООН за 50 долларов за ночь – большинству афганцев не заработать столько и за год. Повсюду были ветхие жилища-мазанки. В моей комнате лежал заламинированный лист с правилами и инструкциями ООН: «Двери закрываются в 19.00. Никакого общения с местными жителями. Выходить только в сопровождении водителя ООН. Вы находитесь в зоне активных боевых действий. В случае бомбежки спуститесь в бомбоубежище, расположенное за зданием. С собой возьмите бутылки с водой, еду и все необходимое».

Коричневый платок и национальный костюм я сняла в ванной. Надо сказать, что все это не защитило меня от тяжелых взглядов афганцев – в этой стране очень мало иностранок и женщин без хиджабов. Расслабиться я смогла только в душе. Свобода, независимость и сексуальность, составлявшие самую суть моего существа, полностью противоречили образу жизни, навязанному Афганистану «Талибаном». Я знала: чтобы успешно работать в этой стране, мне нужно скрывать свои взгляды.

Сотрудники агентства по делам беженцев передали меня двум мужчинам из программы помощи афганцам-инвалидам. Эта программа направлена на реабилитацию афганцев, пострадавших при взрывах тысяч противопехотных мин, оставленных в этой стране советскими солдатами. Моджахеды – афганцы, сражавшиеся против советских оккупантов, – поняли эффективность этой тактики и подхватили ее, в результате мины продолжали взрываться под ногами людей, которые просто шли куда-то или обрабатывали поля.

Журналисты должны были регистрироваться в Министерстве иностранных дел в Кабуле, но я решила провести несколько дней вдали от столицы на свой страх и риск. Если министерство узнает о моем присутствии, мне могут запретить посещать определенные районы или навязать «проводника» от талибов. Сотрудники агентства помощи инвалидам, мой водитель Мохаммед и переводчик Вахдат не являлись членами «Талибана» и считали, что мы сможем немного поездить незамеченными. Вахдат, который попросил называть его Мохаммедом, взял на себя роль моего «махрама», поскольку у меня не было мужчин-родственников. Чтобы мне позволили ввезти в страну фотооборудование, я сказала, что буду фотографировать разрушения, оставленные войной. Оба Мохаммеда пообещали свозить меня в провинции Логар, Вардак и Газни, где я смогу встретиться с простыми людьми – жертвами взрывов противопехотных мин, вдовами, врачами, родственниками инвалидов.

Афганистан – страна племен. Женщины закрыты в глубине больших домов, и на их территорию могут входить только другие женщины или родственники-мужчины. Я знала, что мне не удастся взять честное интервью ни у одной женщины, стоит ей увидеть Мохаммеда (Вахдата). Моему сопровождающему было слегка за сорок. В его темно-русых волосах и длинной черной бороде уже появилась седина. Выглядел он типично для пуштуна. Пуштуны – самая большая племенная группа Афганистана и самая консервативная. «Талибан» состоит преимущественно из пуштунов, хотя среди них есть таджики и хазары. Глубокие морщины на лице Мохаммеда говорили о тяжелых испытаниях – войны, репрессии, бедность лишили его молодости. Как мой «махрам», он должен был сопровождать меня, одинокую женщину, куда бы я ни направилась.

С самого начала путешествия я ломала голову над тем, как обойти запрет «Талибана» на фотографирование: прекрасные образы мучили мою душу, но я слишком боялась последствий неразрешенных действий. Поэтому тоскливо смотрела в окно машины и наблюдала, как потенциальные кадры исчезают вдали. В этой стране легче увидеть автомат, чем фотоаппарат. Я знала, что каждая сделанная мною фотография потребует долгих и сложных переговоров – и с моим «махрамом», и с тем, кого я захочу снять. Поскольку я не знала ни фарси, ни дари, мне приходилось целиком и полностью полагаться на своего гида в этой деликатной ситуации. Я не могла самостоятельно работать, не могла войти в жизнь людей без долгих объяснений. За последние несколько лет я научилась наблюдать за людьми, добиваясь взаимопонимания через визуальный контакт. В Афганистане я на людей почти не смотрела. Мне приходилось постоянно напоминать себе о том, что смотреть в глаза мужчинам нельзя. В этой стране существовало множество правил и ограничений, особенно в отношении фотографирования женщин. Но поскольку «Талибан» запретил телевидение, а также все иностранные газеты и публикации, кроме религиозных документов, – большинство афганцев понимали: то, что я снимаю, никогда не появится в их стране. Им не приходилось волноваться о том, что кто-то из соплеменников увидит фотографии женщин, скажем, в Houston Chronicle. Это удивляло меня, но многие – и мужчины, и женщины – спокойно соглашались фотографироваться.