Текст книги "Это моя работа. Любовь, жизнь и война сквозь объектив фотокамеры"

Часть вторая
Годы после 11 сентября

Пакистан, Афганистан, Ирак

4. «Вам, американцам, здесь больше не рады»

В Нью-Йорке я приземлилась 14 сентября и сразу же пошла на Граунд-Зиро. От башен не осталось ничего, кроме искореженной стали и пепла. Вокруг стояли люди, зажимавшие рты ладонями, чтобы не кричать от ужаса. Я видела бесчисленные записки – люди искали пропавших. Я была в шоке. Нью-Йорк был моим домом! Я ругала себя за то, что не была здесь и не смогла зафиксировать одно из важнейших событий моей жизни. Одиннадцатого сентября геополитика моего поколения изменилась навсегда. Латинская Америка более не интересовала СМИ.

Я помчалась на Юнион-сквер – там располагалось мое фотоагентство SABA. Мой агент Марсель предложил разделить стоимость перелета в Пакистан, и мы забронировали билет в Исламабад. А потом он вручил мне огромную цифровую камеру Canon – это была первая цифровая камера, которую я держала в руках. И еще я получила руководство.

– Ты же фотографируешь Nikon, верно? – спросил Марсель.

– Да, – кивнула я. – Всю жизнь.

– Хорошо. Но Canon выпустила лучшую цифровую камеру в мире. И тебе понадобится такая камера, чтобы отправлять в газеты и журналы снимки из Пакистана. Вот тебе руководство и широкоугольный объектив к Canon. Пока будешь лететь, изучай инструкцию.

Адреналин играл в крови. Уксваль, Мексика, горные велосипеды, поцелуи, долгие сиесты – все было забыто перед лицом нового задания. Я уже мысленно строила грандиозные планы.

***

К тому времени, когда я прибыла во враждебно настроенный пакистанский город Пешавар, десятки журналистов уже заселились в городские отели. Я приехала 21 сентября. Пешавар – это пыльный, зловещего вида пограничный город, полный подозрительных бородачей, агентов ЦРУ и пакистанской разведки. До границы с Афганистаном всего тридцать пять миль. Практически нигде не было видно женщин – лишь иногда в узких переулках я замечала призрачные фигуры в белых, черных или бирюзовых бурках. В таких местах постоянно чувствуешь слежку за собой. Мы все знали, что Соединенные Штаты нанесут ответный удар за нападение на Всемирный торговый центр и Пентагон. Все журналисты хотели находиться поближе к Афганистану, чтобы, когда границы рухнут – а это неизбежно в хаосе вторжения, вести репортажи с места событий. Военные действия в Афганистане были для меня загадкой, но эту территорию я знала намного лучше, чем мои более опытные коллеги. Начнется ли наземная операция, как во Вьетнаме? Придется ли американцам сражаться в окопах? Или все ограничится воздушными налетами и бомбардировками? Я представления не имела, что будет дальше, но хотела находиться в центре событий.

В скромном отеле «Гринз» я жила вместе с Алиссой Бантой, фотографом из Форт-Уорта, штат Техас. Ей было уже за тридцать, и в ее жилах текла филиппинская, мексиканская и американская кровь. Более зрелые журналисты, располагавшие средствами, поселились в отеле «Перл-Континентал». В вестибюле этого отеля мелькали лица, которые я прежде видела только на экранах телевизора. В сопровождении больших съемочных групп эти люди целеустремленно куда-то двигались.

Знаменитые писатели сидели за компьютерами в оборудованном наспех пресс-центре. Мы с Алиссой, несомненно, были самыми неопытными «военными» фотографами, но и возможностей для съемки было множество. Америка в мгновение ока стала одержима исламом. Все, что проливало свет на религию, которая стояла за атаками против Америки, попадало на первые полосы. Редакторы неожиданно оценили информацию о «Талибане», о положении пакистанских женщин, об афганских беженцах, живущих в Пакистане. Словом, все то, чем я занималась, когда находилась в Индии, вдруг оказалось востребованным.

***

В Пешаваре я добилась первого настоящего успеха: меня в качестве фрилансера пригласили для работы над большим проектом для New York Times.

Именно моя близость к месту событий помогла мне получить эту работу. Когда понадобилась большая история, Times отправила в Пакистан не только своих лучших штатных корреспондентов и фотографов, но еще и пригласила ряд фотографов со стороны. Если штатного фотографа нет на месте, редактору приходится выкручиваться. Поэтому первые часы после событий жизненно важны для фотографа-фрилансера. Вы должны оказаться в нужном месте и располагать телефоном или электронной почтой, чтобы вовремя сказать «да».

Я знала, что у меня есть только один шанс доказать свою полезность Times – ведь я могла рассказать о настроениях в Пакистане до войны. Мне нужно было не только сделать отличные фотографии, но еще и увязать их со статьями репортеров газеты. Журналисты New York Times всегда загружены работой, всегда заняты, всегда в стрессе. Как бы они ни делали вид, что их не волнует, появится ли их статья на первой полосе, все сражаются за нее. Они конкурируют с журналистами из других газет, но еще более жестоко друг с другом. И ни у одного из них нет времени на то, чтобы возиться с фотографом.

Мне часто приходилось самой угадывать тему дня. Я поднималась до рассвета и ложилась после полуночи. Я постоянно работала, чтобы оказываться в нужном месте в нужное время.

И я использовала все свои преимущества. По опыту работы в Афганистане я знала, что обладаю уникальным достоинством – гендерным. Я использовала свой пол для того, чтобы проникнуть в женские медресе – религиозные школы, взять интервью и сфотографировать самых религиозных пакистанских женщин. Прежде чем сделать снимок, я долго беседовала с ними об их политических и религиозных убеждениях. Я впервые столкнулась с открытой ненавистью к Соединенным Штатам, к моему правительству и нашей внешней политике. Женщины гордились тем, что произошло 11 сентября, и совсем не сожалели о гибели невинных людей. Они симпатизировали «Талибану» и взглядам этого движения. Истоки такого отношения лежали в израильско-палестинском конфликте. Они считали, что события 11 сентября совершенно оправданны, потому что Америка много лет поддерживала Израиль и вела дискриминационную политику в отношении палестинцев. Эти женщины помогли мне понять глубину ненависти, возникшей из-за такой политики в мусульманском мире. И я хотела объяснить эти чувства читателям, которые все еще пытались понять причины событий 11 сентября.

Я хотела показать жизнь пакистанских женщин вне религии. Я знала, что в американских изданиях люди видят только женщин в паранджах и бесформенных одеяниях, погруженных в Коран. После таких снимков легко отвергать чужие убеждения и веру, считая их странными, исключительно «исламистскими». Но если читатели увидят настоящих женщин – увидят их дома, детей, кухни, – то картина станет более полной.

Мне хотелось разрушить стереотипы и заблуждения с помощью фотографий, хотелось показать другую сторону.

В Пакистане я быстро научилась во время работы забывать о своих политических убеждениях и превращаться в посланца и переводчика для тех, кого я снимала. И это оказалось полезным в будущем: эти женщины первыми сказали о ненависти к моей стране, но они были не последними.

Я делала фотографии и проникала в такие места, которых не было в других публикациях. И первый свой сюжет я решила предложить New York Times Magazine. Это было самостоятельное издание с собственными редакторами. И мой материал приняли. Это стало важной вехой – первая публикация в журнале, причем в таком, который славился великолепными документальными материалами.

После 11 сентября молодые фотографы, которые были готовы отправиться в такие места, как Пакистан, Афганистан и впоследствии Ирак, получили потрясающую возможность сделать себе имя. Тот сентябрь породил целое поколение журналистов, которые взрослели в период Войны с Террором.

***

Мы были все ближе к вторжению. Обычные пакистанцы, сочувствующие своим мусульманским братьям по ту сторону границы, стали неприязненно коситься на нас, неверных журналистов. На улицах начались демонстрации протеста. Мужчины обливали чучела президента Буша керосином и поджигали с криками: «Умри, умри, Америка!» Я оказалась в гуще этих протестов, укрытая буркой, оставаясь одной из немногих женщин в окружении мужчин.

Однажды я отправилась на такую демонстрацию вместе со своими коллегами-мужчинами. Хотя я была одета по мусульманскому обычаю – закутанная с ног до головы, чтобы не видно было даже прядки волос, – пакистанцы узнали во мне иностранку. И неудивительно – ведь у меня была фотокамера, я работала и вторгалась в мужской мир. И для них этого было достаточно, чтобы воспринимать меня совершенно по-другому. В их мире иностранных женщин судят по фильмам, зачастую фильмам порнографическим. Их считают доступными и всегда готовыми к сексу. Я старалась не выдавать своих чувств в присутствии коллег. Мне не хотелось, чтобы моя половая принадлежность определяла, можно ли поручить мне ответственное задание. Поэтому я продолжала фотографировать, не обращая внимания на руки, скользящие по моему телу и хватающие меня за ягодицы.

Когда чучело президента Буша загорелось, коллеги куда-то пропали. Я пыталась сосредоточиться на съемке, но количество рук на моем теле резко увеличилось. И теперь это были уже не касания украдкой, но агрессивные лапания. Руки переместились с ягодиц на промежность и дальше. Я продолжала снимать. Сопротивление со стороны западной женщины возбудило бы этих мужчин еще сильнее. Я пыталась одной рукой держать камеру, а другой отмахиваться, но у меня ничего не вышло. Тогда я повернулась, посмотрела им прямо в глаза и сказала: «Харам!» – то есть «запрещено, грешно, постыдно». Я хотела показать им, что понимаю: такие действия непозволительны в исламе.

Это не помогло. Вокруг меня бушевал адреналин, адреналин в крови сотен неженатых, сексуально возбужденных мужчин, не имевших ни работы, ни образования. Они ненавидели Запад за политику Америки в их регионе, и ненависть эта в преддверии новой войны еще больше усугублялась. Вокруг меня пылали чучела. Люди кричали: «Умри с Америкой!» Десяток мужчин хватали меня за ягодицы. Я замерла, опустила свою камеру с мощным объективом (примерно 2,5 кг весом и 30 см длиной), а потом, когда почувствовала следующее унизительное прикосновение, провела прием карате, которому научилась еще в школе.

И тут же повернулась к мужчинам:

– Харам! У вас нет сестер? Матерей? Разве пакистанцы не мусульмане? Разве бы вы позволили какому-нибудь мужчине так вести себя с вашими сестрами или матерями?

И я обрушила на голову стоявшего позади меня парня свой объектив. Глаза у него закатились, и он рухнул на землю. Мужчины, окружавшие меня, замерли от неожиданности.

Я не стала выяснять, как себя чувствует тот тип, – бросилась к машине, где уже собрались мои коллеги-мужчины. Все они были довольны проделанной работой и просматривали на мониторах своих цифровых камер снимки, которые могли принести им престижные премии. Никому из них не было дела до того, через что мне пришлось пройти, чтобы сделать хотя бы один снимок.

***

Пакистанское правительство стало пристально следить за нашими передвижениями. В отеле «Гринз» журналисты обсуждали возможность ночного нападения со стороны фундаменталистов или сторонников «Талибана». Было очень страшно. Некоторые из нас обследовали отель в поисках путей бегства: черный ход, крыша, окна номеров. Я думала о молодом и любознательном Мохаммеде из посольства. Вернулся ли он в Афганистан? Взял ли в руки оружие?

Алисса буквально сходила с ума. Она была уверена в том, что талибы нападут на нас с минуты на минуту. Она тщательно обследовала карниз под нашим окном на предмет бегства в случае необходимости. Если они придут, мы, вероятно, сможем пройти по узкому карнизу и перепрыгнуть на соседнее здание, расположенное всего в нескольких метрах.

Но одного этого нам не хватило бы – нужна была маскировка. С помощью нашей пакистанской переводчицы мы отправились на рынок и купили синие бурки и золотистые резиновые тапочки, в которых в лагерях ходили афганские беженцы. Переводчица объяснила, что носить бурку нужно уметь. Нельзя просто полагаться на то, что в этом бесформенном одеянии нас никто не узнает. И она преподала нам урок ношения. В тесном гостиничном номере мы закутались в свои бурки, плотная сетка скрыла наши глаза. И в таком виде мы начали ходить от стены к стене.

– Не так уверенно, – командовала переводчица. – Опустите плечи. Смотрите в землю. Вы, американки, слишком самоуверенны. Скромнее. Будьте скромнее.

Она пыталась выбить из нас уверенность в себе, которая формировалась годами. Мы пробовали забираться на грузовики, залезая и спускаясь с кроватей. Бурки спутывали нам щиколотки, и мы падали на пол, хохоча как безумные.

***

Шестого октября, накануне первых американских бомбардировок Афганистана, я получила электронное письмо от Уксваля: «Мне нужна девушка из плоти и крови, а не подружка по Интернету».

Весь мой профессиональный энтузиазм мигом пропал. Я сразу же ему позвонила.

– Ну пожалуйста, Уксваль, – молила я на посредственном испанском, который в минуты волнения становился еще хуже. – Я люблю тебя. Мне нужно пробыть здесь всего несколько недель. Война вот-вот начнется, и я скоро вернусь домой.

– Нет, – отрезал он. – No quiero esperar más. (Я не хочу больше ждать.)

Он ждал меня три недели. В голосе звучал ледяной холод.

За помехами почти ничего не было слышно. Алисса спала. Я заперлась в маленькой ванной и продолжала умолять Уксваля дождаться меня.

– Пожалуйста, любовь моя! Я работаю на New York Times! Для моей карьеры очень важно быть здесь. Несколько недель ничего не значат. Просто дай мне еще немного времени.

Уксваль был как кремень.

– Мне нужна девушка, которая каждый день будет рядом со мной. А не друг по переписке или по телефону.

И он бросил трубку.

Я разрыдалась так громко, что проснулась Алисса.

– Что случилось? – спросила она. – Все хорошо, малыш?

– Уксваль только что бросил меня.

Я чувствовала себя полной идиоткой, даже просто произнося эти слова. Ведь мы вот-вот могли оказаться на войне.

– О, малыш, мне так жаль… Не думай о нем… – Алисса зевнула. – Будут другие. Если он не может понять тебя сейчас, то потом будет только хуже.

***

Соединенные Штаты начали бомбардировки Афганистана. Никто из журналистов, находившихся в Пешаваре, не пытался попасть в Афганистан. Мы знали, что «Талибан» все еще контролирует страну. Пытаться проникнуть туда до падения этого режима было бы полным безумием. Но мы знали, что падение «Талибана» неизбежно.

Утром после начала кампании я вернулась в мечеть, где и раньше фотографировала пакистанских женщин-фундаменталисток. Стоило мне войти, я сразу же ощутила напряженность. Мне казалось, что меня должны воспринимать как нейтрального наблюдателя, а не как пропагандиста действий американского правительства. Но уже в дверях меня встретила одна из женщин, которых я фотографировала.

– Начались бомбардировки, – сказала она. – Американцы убивают наших братьев-мусульман. Вам, американцам, здесь больше не рады.

***

Я отказалась от большого задания для New York Times, сказав, что мне нужен отпуск, и полетела за девять тысяч миль в Мехико. Мой сосед Майкл открыл мне дверь с очень смущенным видом.

– Что ты тут делаешь? «Талибан» уже пал?

– Уксваль бросил меня на прошлой неделе.

– И что?! Ты вернулась домой из-за этого?

Мне захотелось следующим же самолетом вылететь обратно в Пакистан. Я снова чувствовала себя полной идиоткой.

– Да. Мне нужно поговорить с ним лично.

Я оставила камеру и сумки в своей комнате, переоделась в спортивный костюм, отправилась в соседний спортивный зал и стала заниматься на тренажере. Теперь я уже сама не понимала, что делаю. Я не чувствовала сердечной боли, не плакала. Прошли сутки с момента моего возвращения в Мехико, а я даже не позвонила Уксвалю.

Он узнал о моем приезде от друзей и пришел ко мне, словно ничего не случилось. Поцеловав меня, он тут же потащил меня в спальню.

Он не представлял, на какую профессиональную жертву я пошла, чтобы прилететь сюда и вернуть его. Его жизнь текла точно так же, как и до моего отъезда: днем он работал, вечером катался на велосипеде, по ночам пил холодное пиво. Мне хотелось его ненавидеть, но я была так влюблена…

Не прошло и месяца, и утром в день моего 28-летия мы увидели по телевизору взятие Кабула. Я представила, как журналисты, с которыми я познакомилась в Пешаваре, немедленно бросились через границу освещать это событие. А я оказалась в тысячах миль оттуда. Я уже не знала, правильно ли поступила, вернувшись в Мехико. Я не понимала, что для меня важнее – личная жизнь или карьера, то, где я живу или как я живу. Но я знала, что мне неспокойно. Я смотрела кадры падения Кабула на экране маленького телевизора, который мы купили после событий 11 сентября, и думала о том, что нахожусь не там, где нужно.

***

Единственным оплотом «Талибана» в Афганистане оставалась южная часть страны, Кандагар. Журналисты из Пешавара перебрались в Кветту, самый близкий к Кандагару пакистанский город. Оттуда можно было быстрее всего попасть в Кандагар после американской атаки. Я позвонила в Нью-Йорк Марселю и сказала, что собираюсь вернуться. New York Times Magazine дал мне задание. Я пообещала Уксвалю, что пробуду в Азии недолго.

***

К Кветте собралась новая группа примерно из ста журналистов. Все они жили в поразительно роскошном пятизвездочном отеле «Серена», принадлежал он Ага Хану, миллиардеру, лидеру исламской секты. Мы засиживались за столами за завтраком, днем посещали ужасные лагеря афганских беженцев и ждали, когда откроется граница.

Кветта была еще страшнее Пешавара. Здесь не было магазинов и парков, а два кинотеатра, где показывали американские фильмы, после начала бомбардировок попросту разгромили. Спиртное было под запретом, и мы без конца пили чай, периодически потягивая контрабандный виски из бутылок от воды. Совсем рядом с моим номером жили всемирно известные фотожурналисты – здесь собрались все, от Жиля Переса до Александры Булат и Джерома Делея. Меня окружали истинные знаменитости нашего мира.

Как-то утром, когда я завтракала, зазвонил телефон. Это был Уксваль. Глаза у меня заблестели, и я поднялась из-за стола, чтобы прошептать свое ежедневное «Te quieros» (люблю тебя), прежде чем приступить к работе. Когда я вернулась, Жиль Перес, который освещал события в Иране и Боснии, спокойно посмотрел на меня и спросил:

– Это твой бойфренд?

– Да.

– Ты его сильно любишь?

– Да.

– Однажды он тебе изменит.

И знаменитый журналист ушел.

Я ему не поверила. Я все еще была наивной девочкой. Со временем я поняла, что хотел сказать Жиль: в нашей профессии отношения заканчиваются либо неверностью, либо разрывом. Вести двойную жизнь невозможно.

***

Все журналисты в «Серене» хотели первыми сообщить об окончательной победе над «Талибаном» в Кандагаре. Конкуренция приводила к значительной напряженности. Все были готовы идти на риск, но важно было проявлять осторожность, чтобы не попасть в руки вооруженных боевиков «Талибана», когда они будут бежать от американских бомбардировок. Кроме того, существовала опасность попасть под американские бомбы.

Наши переводчики и водители, у которых были связи в Кандагаре, сообщали нам о ходе боевых действий. Некоторые журналисты получали разведданные из Вашингтона. Дух товарищества в «Серене» испарился. Если раньше фотографы делились друг с другом планами на следующий день, то теперь все стали замкнутыми и скрытными. Каждый считал, что обладает некоей эксклюзивной информацией, которая позволит ему первым оказаться в Кандагаре.

Однажды вечером пакистанские власти заперли ворота отеля, чтобы журналисты не бросились в Афганистан. Журналисты из New York Times перелезли через ограду, сели в ожидавшие их машины и направились к дому одного из наших пакистанских осведомителей, расположенному близко к афганской границе. Мы раз пятьдесят звонили в нью-йоркское и вашингтонское бюро газеты и в Пентагон. В конце концов было принято решение ехать в Афганистан.

Наш мини-конвой двигался по той же бесконечной серой равнине, которая была мне хорошо знакома по прежним поездкам. Со мной в машине ехали еще одна женщина-фотограф, Рут Фремсон, и двое журналистов-мужчин. Неизвестность тревожила нас, и всю дорогу мы молчали. Мы не видели ни афганцев, ни американских солдат. Никто не знал, бежали ли талибы или они все еще удерживают город. Мы надеялись приехать в освобожденный город, но было трудно понять, что происходит: Афганистан выглядит разбомбленным даже без бомбардировок.

В Кандагаре царил хаос. Мальчишки-подростки расхаживали по улицам с противоракетными орудиями. «Калашниковы» висели у них на шеях, как огромные леденцы. Все мужчины – и противники талибов, и бывшие талибы, перешедшие на другую сторону, – были в больших тюрбанах. У всех были «калашниковы» и солидный запас патронов. Все бесцельно бродили по городу, собираясь возле неуклюжих, низких магазинов, над витринами которых красовались грязные навесы. Я уже видела Афганистан, который одновременно казался мне и библейским, и безжизненным, но такие разрушения и обилие вооруженных мужчин – это выглядело особо зловеще.

Журналисты New York Times нашли несколько целых комнат в гостинице, расположенной над пекарней, где несколько раз в день выпекали свежий хлеб. В зонах военных действий большинство журналистов живут, как в университетском кампусе. Мы делили комнаты, еду, спутниковые телефоны, кабели – абсолютно все. Когда появлялась возможность переселиться в лучшие условия, мы перебирались туда всем скопом. Я делила комнату с Рут, у которой тоже было задание от Times. Она всегда служила мне образцом для подражания: была мудрой, но не вела себя покровительственно, начинала работать до рассвета и заканчивала, когда уже давным-давно спускалась темнота. Каждую ночь она помогала мне пересылать снимки в Нью-Йорк по спутниковому телефону, который установила в нашей комнате. Кроме еще одной журналистки, которая жила в нашей гостинице, в Кандагаре женщин не было.

Корреспондент Times Magazine, с которым я работала, решил сделать материал про Гуль Ага Шерзая. Этот полевой командир был противником «Талибана» и помогал американцам, а потом стал губернатором Кандагара. Но и он в свое время убил немало людей. Я считала, что нам с этим корреспондентом нужно работать в команде. Мне казалось, что он поможет мне получить доступ к необходимым материалам, поскольку ему нужны хорошие снимки для сюжета.

На нашей первой встрече я широко улыбнулась и протянула ему руку:

– Привет!

– Думаю, ты мне все испортишь, – сказал он. – Ты же женщина. Лучше нам работать по отдельности.

И он ушел, а я осталась в полной растерянности.

Мне помог инстинкт выживания. Я попросила переводчика из команды Times помочь мне добраться до особняка Гуль Ага Шерзая. Он улыбнулся, так как отлично знал нового губернатора.

И почти сразу же я оказалась рядом с массивным Шерзаем за традиционным iftar – вечерней трапезой после заката во время рамадана. Вместе с нами сидели другие мужчины, которые явно никогда еще не разделяли трапезу с посторонними женщинами. Весь особняк был устлан коврами. Мебели не было. Множество мужчин из соседних районов пришли, чтобы поужинать вместе со своим новым лидером.

Казалось, все они вышли из Х века – в тюрбанах и шапочках, с подведенными черной краской глазами. И все они смотрели на меня. Я держалась поближе к Шерзаю, поскольку не совсем представляла свое положение. Он позволил мне сделать фотографии. Я осторожно подняла камеру и стала фотографировать трапезу, накрытую на потрепанном ковре, и мужчин, собравшихся вокруг него.

Когда пришел корреспондент, я все еще сидела рядом с губернатором. Коллега сухо кивнул мне, но я почувствовала себя настоящим триумфатором. Впрочем, в его присутствии мне стало немного легче, и я поднялась, чтобы сфотографировать Шерзая в окружении жителей города с разных ракурсов. Фотографии были очень интимными. Они с новой стороны открывали жизнь командиров боевиков, которые взяли власть в свои руки и с которыми американцам придется иметь дело. Редактору понравилась атмосфера этих снимков. Он отлично понимал, в каких трудных условиях мне пришлось работать.

Через несколько дней, когда в городе праздновали победу, десятки мужчин и мальчиков собрались вокруг громкоговорителей, из которых неслась музыка Болливуда, запрещенная при талибах. Было Рождество, и я сообщила редакторам, что не могу оставаться в Афганистане. Нужно было возвращаться домой к Уксвалю – к моей другой жизни.

Уксваль планировал наш рождественский отпуск в небольшом городке на побережье Оксакана. Прошло семьдесят два часа с того момента, когда я покинула Афганистан, где мне приходилось кутаться в шарфы и не смотреть мужчинам в глаза. И вот я уже лежу на пляже в бикини и целуюсь с Уксвалем. Три недели меня окружали тысячи беженцев, живущих в кошмарных условиях в Пакистане и Афганистане. Мне было трудно влиться в беззаботный мир веселящихся мексиканцев и американцев, которые целыми днями курили травку и пили пиво. Уксваль записал нас на курсы серфинга. Меня мучил лямблиоз – неприятная желудочная болезнь, вызванная антисанитарными условиями, в которых я провела последние несколько недель. Продукты и вода в Афганистане были загрязнены, и это вызывало постоянную диарею, изжогу, потерю веса и бессонницу. Но я должна была взять себя в руки и вести себя, как настоящая подружка – веселая, внимательная, нормальная девушка. Я должна была сделать все, чтобы наш отпуск удался.

Сделать этого я не смогла. Я не смогла выключить мозг. Я восхищалась загорелыми, улыбающимися девушками, которые с легкостью скользили по волнам. Они казались такими счастливыми. По вечерам я выпивала несколько бокалов вина и в одиннадцать уже отправлялась спать. Уксваль веселился до рассвета. У меня не было ни сил, ни желания общаться с людьми, с которыми я не чувствовала ничего общего. К этому времени большинство моих друзей составляли журналисты и фотографы, так же как и я, увлеченные международной политикой, событиями в мире и свежими новостями.

Мы начали ссориться. Я ревновала Уксваля к женщинам, крутившимся вокруг него. Он ревновал меня к моей работе. Невероятно романтические примирения чередовались у нас с мучительными ссорами. Я даже не знала, что настолько не уверена в себе. Я знала, что никогда не смогу быть женщиной, которая ему нужна. И я боялась, что так будет со всеми мужчинами. Моя работа всегда стояла у меня на первом месте, потому что такова природа этой работы: когда что-то происходит, я должна немедленно ехать – и мне этого хотелось. Я знала, что если не окажусь в нужное время в нужном месте, там окажется другой фотограф.

Друзья и родные иногда спрашивали меня, почему фотографы не отказываются от чрезмерной нагрузки, чтобы сохранить свой брак и личные отношения, почему они не выбирают для себя другой путь – уютную, светлую студию рядом с домом. Разница между студийным фотографом и фотожурналистом такая же, как между политическим карикатуристом и художником-абстракционистом: объединяет их только чистый лист бумаги. Эти занятия требуют разных талантов и разных желаний. Я готова собраться в мгновение ока и прыгнуть в самолет, я чувствовала свою ответственность за освещение войн, голода, борьбы за права человека. Это моя работа. Представьте, что хирург просто уйдет с экстренной операции… Или официантка откажется приносить заказанные блюда посетителям… Но у меня не было начальника, который наказал бы меня за подобное поведение, – меня нельзя было уволить после смерти пациента или жалоб клиентов. Если бы я перестала работать так, как я работала, это было бы равнозначно тому, что я уволила саму себя.

И все же я всегда спешила домой из охваченного войной Афганистана, чтобы Уксваль был доволен. Из психиатрической больницы Кабула, где я видела, как обнаженные женщины бродят по саду, а других приковывают к стенам, я переносилась в солнечную Мексику, к двадцатимильным велосипедным прогулкам и купанию в горных речках. Я старалась соответствовать, любить то, что любил он, и быть настоящей женщиной.

Как-то вечером ожидался метеоритный дождь, и Уксваль предложил подняться на гору Ицтакуатль, чтобы посмотреть на падающие звезды. За пределами Афганистана мне меньше всего хотелось лезть в горы ради развлечения. Но конечно же я согласилась. Уксваль с энтузиазмом принялся укладывать палатку, снаряжение, печку. Он собрался за час. Мы поднялись на 3500 метров и около полуночи добрались до места. Ноги у меня отваливались, в висках стучало, я задыхалась от высотной болезни.

В конце концов мы остановились и поставили палатку. Я вспоминала картины Пешавара, Кветты и Кандагара. Больше всего мне хотелось вернуться в Южную Азию и заняться работой на Times. Примерно в час ночи Уксваль разбудил меня и вытащил из палатки на леденящий холод. Он держал меня в объятиях, звезды сыпались по черному небу. В тот прекрасный момент мне не хотелось быть нигде, кроме этой горы. Но через несколько минут я замерзла. И когда мы засыпали, мне вновь вспоминались афганские горы.

***

Осенью 2002 года, субботним утром за два месяца до моего дня рождения, я сидела за своим ноутбуком в Мехико. На экране была почта Yahoo!Mail. И я увидела десятки сообщений от некоей Сесилии с одной и той же темой в верхней части страницы: te quiero, te quiero, te quiero, te quiero (люблю). Иногда – te extraño (скучаю). Я глазам своим не поверила. Все эти признания предназначались не мне. Уксваль случайно оставил свою почту открытой на моем ноутбуке. Ему писала другая женщина! Он меня обманывал!

Когда первый шок прошел, мне стало грустно. Все вещи Уксваля я сложила в мешки для мусора и выставила к двери с запиской: «Я знаю про Сесилию. Ты оставил свою почту открытой на моем ноутбуке. Я вернусь в понедельник, и к этому времени постарайся забрать все свои вещи из этой квартиры. Не звони мне».

Несколько недель я не могла есть и с трудом заставляла себя пить воду и соки. Дни чередовались с бессонными ночами. В нашей семье ни у кого не было депрессии – только у друзей или далеких родственников. Но я не могла заставить себя встать с постели.

В одну такую бессонную ночь я вспомнила, каким прекрасным был прошлый год: я ездила в Южную Азию, работала на Times, сотрудничала с мексиканским бюро, снимала сюжеты для Boston Globe и Houston Chronicle вместе с Мэрион. Я была так счастлива.

– У тебя есть твоя работа, – сказала я самой себе. Я даже произнесла эти слова вслух, чтобы придать себе смелости.

На следующее утро я позвонила редактору международного фотоотдела New York Times и спросила, где им нужны фотографы-фрилансеры. Я объяснила, что собираюсь уехать из Мексики.