Текст книги "Это моя работа. Любовь, жизнь и война сквозь объектив фотокамеры"

Направляясь в провинцию, мы несколько часов двигались по пыльной каменистой дороге вместе со стадами верблюдов. Молитвы Мохаммеда были слышны даже через шум двигателя. Он перебирал мусульманские молитвенные четки – теспи. Камеру я не доставала. Иногда красота ущелий, рек и зеленых холмов так меня завораживала, что я не замечала, как мой шарф соскальзывал со лба к основанию шеи, а рукава обнажают запястья. А потом видела, насколько недоволен Мохаммед тем, что моя кожа обнажилась.

Первую остановку мы сделали в доме в провинции Логар: Мохаммед хотел показать мне обычную жизнь афганской семьи. Перед глинобитной постройкой, где жила семья из сорока человек, среди сорняков стоял маленький мальчик. Мохаммед послал его позвать кого-нибудь из мужчин. Телефонов в Афганистане нет, поэтому мы не могли заранее сообщить о нашем приезде. Мой гид представил меня как иностранную журналистку, интересующуюся жизнью в Афганистане и людьми, которые уже двадцать лет вынуждены существовать в условиях войны.

Очень скоро хозяин дома заварил чай и позволил мне присоединиться к трапезе мужчин. Мне посчастливилось увидеть то, что запретно для всех афганских женщин. Поскольку я была иностранной журналисткой, для меня было сделано исключение из правил, регулирующих жизнь женщин. Я чувствовала себя андрогином, представителем некоего третьего, неопределенного пола. Первые двадцать минут все ощущали неловкость. Ни один из присутствующих мужчин никогда не ел в присутствии посторонних женщин – даже маленьких девочек или престарелых тетушек.

Я выбрала тему, на которую может свободно говорить любой афганец, – семья.

– Сколько у вас детей? – спросила я.

Большинство афганцев гордятся множеством детей. Когда они заговорили о своих одиннадцати детях, лица их просветлели.

– А сколько детей у тебя? – спросили меня, полагая, что в двадцать шесть лет детей у меня должно быть немало.

– Ни одного, – ответила я.

Наступила тишина. Я спокойно ела предложенную мне еду. Вопрос о детях преследовал меня в течение всей поездки (и много лет после), так что я привыкла. Но я постеснялась спросить разрешения сделать фотографии.

После обеда Мохаммед отвел меня в тайную школу для девочек. «Талибан» запрещает девочкам учиться, но некоторые афганцы так хотят дать дочерям образование, что создают тайные классы в подвалах собственных домов. Хозяин дома ждал нас у дверей. Поскольку там находились молодые девушки, Мохаммеду входить было нельзя, но хозяин дома провел меня через три маленькие комнаты, где молодые учительницы вели занятия для ярко одетых девочек из соседних деревень. Одежда девочек меня поразила – зеленая, пурпурная, оранжевая. Одна учительница – я бы не дала ей больше двадцати пяти лет – держала на руках младенца. Это не мешало ей вести урок у доски, рядом с которой были развешены несколько учебных пособий, написанных от руки. Дети сидели прямо на полу. Лишь у немногих были книги.

Вид иностранки поразил детей. Учителя, думаю, были удивлены не меньше – ведь я подвергалась серьезному риску. Я все еще боялась. Вытащила из сумки фотоаппарат, но так и не смогла сделать хорошие снимки: половина кадров получились нерезкими.

Мы поехали дальше. Узкая дорога устремилась в скалистые горы, и вот мы уже оказались на небольшом плато между двумя горными пиками. Здесь царила полная тишина. Я увидела небольшое, удивительно ровное озеро. Мохаммед и наш водитель все утро не молились, и это их явно беспокоило. Прежде чем Мохаммед приступил к молитве, я набралась смелости и спросила, можно ли его сфотографировать. Он согласился. Я была счастлива увидеть его на открытом воздухе, увидеть спокойные и плавные движения молитвы. На фоне суровых гор, под ярким небом Мохаммед выглядел абсолютно умиротворенным. Он начал молитву, подняв руки к ушам. Здесь мы были недосягаемы для «Талибана». И я поняла, какие моменты мне нужны – по-настоящему интимные, личные, когда люди так погружены в размышления, что забывают о беспокойстве, нет ли рядом талибов.

Когда мы продолжили путь, я смотрела на желтовато-коричневые горы, скомканные, словно простыни на постели. Среди скудной растительности виднелись глинобитные дома, сливающиеся с землей.

На четвертый день, ближе к вечеру, мы приехали в дом Мохаммеда. Солнце уже садилось, свет был бархатно-золотистым, извилистую дорогу пересекали длинные тени. Мне было интересно увидеть семью Мохаммеда. В скудно обставленном доме со мной никто не поздоровался. Женщины опустили глаза и из уважения к мужчине сделали вид, то не замечают меня, – единственным исключением стал обычный знак вежливости: правая рука приложена к груди, голова склонена в легком поклоне. Мохаммед провел меня через двор, мы поднялись по ступенькам в мою комнату, и он ушел. Я знала, что мне не следует появляться на его территории и пытаться общаться с его семьей. Он уже дал понять, что ему не хочется, чтобы я фотографировала «его» женщин. У меня было такое чувство, что он боится показывать мне свой дом, чтобы я не сделала снимки тайком.

Но его племянники, племянницы, сыновья, дочери и даже жена подсматривали за мной из двора. Я сделала знак, что они могут войти, думая, что мои попытки наладить контакт тщетны: ничто не может разрушить барьер, возведенный годами унижений и приватности семьи. Но я ошибалась. Ко мне в комнату робко вошла девочка-подросток с крупными грязными руками, чтобы поздороваться. Поскольку мы не говорили на языке друг друга, наше общение ограничилось рукопожатием, она первой протянула руку. Я чувствовала себя смертельно больной, которая лежит в палате, а люди приходят, чтобы посмотреть на него через стекло и пожалеть его.

Прошло четыре дня с того времени, как я приехала в Афганистан, и мне было интересно, что произошло в мире с тех пор, как я его покинула. Афганистан находится во временной капсуле войны. Многие афганцы даже не представляют, насколько далеко в технологическом отношении ушел остальной мир. В стране нет иностранных газет, нет телевизионных новостей. Даже электричество здесь не везде. Меня охватила клаустрофобия. Тревога. Я давно не мылась, и запах пота просачивался через одежду. Я скучала по утренним пробежкам в парке Лодхи в Нью-Дели, мне не хватало вида пухлых индианок, замерших в позах йоги. Я скучала по бассейну в Американском клубе и ледяному пиву с шапкой пены в конце дня в клубе иностранных корреспондентов. Я скучала по всему, чего я даже не осознавала, но успела полюбить. Я очень многого не осознавала. Например, собственной свободы.

Но, растянувшись на тонком матрасе, я поняла все преимущества того, что я гостья в Афганистане. У меня всегда будет собственная комната – в доме Мохаммеда мне отвели комнату, застланную коврами, с большим окном. В эту комнату не войдут мужчины. Мне не нужно думать о своей внешности, стремиться выглядеть привлекательно и очаровывать мужчин. В Америке я тратила массу времени и сил на то, что в Афганистане казалось пустым, если не бессмысленным. Было интересно погрузиться в незнакомый мир и идеологию.

В последние несколько дней пребывания в Афганистане, когда я бродила по улицам и входила в дома людей, я начала понимать и ценить ту анонимность и ту защищенность, какие давала мне плотная одежда, окутывавшая меня с головы до ног. Я поняла необходимость постоянно быть прикрытой.

Проснувшись на следующее утро в доме Мохаммеда и готовясь к новому дню, я поняла, насколько значимо постоянное присутствие моего «махрама», – меня охватило неизведанное ранее чувство покоя, когда все контролирует мужчина.

***

В июне 2000 года Кабул показался мне серым и одиноким городом. Монолитные, некрасивые здания и параноидальные состояния, витавшие в воздухе, выдавали тяжелое советское прошлое Афганистана. Некоторые районы города выглядели так, словно их замела страшная пыльная буря. Горы пыли погребли под собой ржавые машины, стоявшие в тени разбитых глинобитных домов. Настроение в городе резко контрастировало с настроениями в живых, залитых солнцем деревнях, относительно свободных от влияния «Талибана». В Кабуле все постоянно думали о том, что они делают и с кем общаются. Работники ООН – преимущественно афганцы, пакистанцы или люди из других мусульманских стран – комфортно себя чувствовали в своем анклаве, но я редко видела их на улицах Кабула. А местные избегали разговоров с иностранцами на людях.

В конце концов мне пришлось напрямую столкнуться с «Талибаном» – я пошла в Министерство иностранных дел, где иностранные журналисты должны были регистрироваться при въезде в страну. Это был Афганистан, о котором меня предупреждали: все, что я хотела сделать, должно было получить одобрение. Нужно было получить бумагу, написанную от руки на языке дари, поставить на нее печать министерства и подписать у некоего господина Файза.

В министерстве повсюду сновали молоденькие мальчики с большими тюрбанами на головах. Я прождала два часа, напилась сладкого чая и повысила свои шансы заработать диабет. Встреча с талибами меня пугала, но теперь я знала правила. К тому моменту, когда господин Файз вызвал меня, моя нервозность полностью прошла.

Этому упитанному министру прессы было не больше двадцати восьми лет. Я увидела традиционный тюрбан и длинную бороду. Он поприветствовал меня от лица своей страны. Наши голоса эхом отдавались под высоченным потолком. Странные тени играли на потрепанном ковре под нашими ногами. Я думала о мужчинах и женщинах, убитых и забитых камнями за измену, об убийствах на футбольных стадионах Афганистана по пятницам.

– Благодарю вас, – сказала я, опустив глаза. – Для меня большая часть получить возможность приехать сюда. Увидеть Афганистан собственными глазами. Я пишу статью о том, как двадцать лет войны повлияли на вашу жизнь.

Я не стала говорить, что уже провела почти неделю в провинциях Газни, Логар и Вардак и несколько ночей ночевала в домах добрых и щедрых афганцев, которые упрочили мою веру в то, что Афганистан – это вовсе не террористическое государство, управляемое безумными женоненавистниками талибами, каким его часто рисовала наша пресса.

– Ваша страна прекрасна, господин Файз. Я благодарна за то, что вы выдали мне визу.

С помощью переводчика мы с господином Файзом обсудили, что мне хотелось бы посмотреть в Кабуле. Он засыпал меня вопросами о моем происхождении и намерениях, и на каждый его вопрос я давала развернутый ответ. Мне уже казалось, что я завоевала его доверия.

– Я хочу, чтобы вы переехали из дома Associated Press в отель «Интерконтиненталь», – сказал он.

***

В печально известном «Интерконтинентале» корреспондентов ожидала не лучшая судьба – практически полная изоляция и неусыпное наблюдение со стороны талибов, которые сторожили отель со всех сторон. Здание стояло на высоком холме, откуда открывался вид на весь город. Это был единственный работающий отель в городе, и Министерство иностранных дел выколачивало из иностранцев огромные деньги за пребывание в нем.

Свет там давали с перебоями, а в вестибюле почти постоянно было темно. Днем лифт не работал. Эмалированная табличка со сколами указывала направление на бассейн и SPA – жестокая шутка над теми, кто еще помнил времена, когда гости отеля действительно могли носить купальники. Магазины в вестибюле были закрыты навечно, витрины давно уже покрылись пылью. Половина отеля была разрушена постоянными ракетными обстрелами между группами моджахедов. Одна стена частично обрушилась, но никто не обращал внимания на этот мусор. Немногих гостей обслуживал лишь книжный магазин и ресторан. И, если честно, когда я жила в отеле, там не было ни одного другого гостя.

Я прошлась по магазину и нашла потрепанное издание 70-х годов «Островов в океане» Эрнеста Хемингуэя, сборник Джорджа Оруэлла, лживую историю Афганистана и блестящие хроники движения «Талибан». Рядом я увидела несколько книг без обложек на немецком, французском, итальянском и русском языках, оставленных прежними постояльцами. Там же были словари урду и руководство «Как выучить дари за один день» – вероятно, для тех наивных журналистов, которые думали, что смогут пообщаться с местными жителями без присмотра. Впоследствии хозяин магазина проникся ко мне доверием и показал ряд книг, запрещенных «Талибаном». Это был его секретный запас.

Я вернулась в свою комнату, расстроенная тем, что единственный способ убить время до сна – это чтение. Было очень тихо. Я сняла одежду и, обнаженная, вышла на балкон моей одинокой комнаты, прямо под звезды. Женщина. Обнаженная. На улице. В стране, где правит «Талибан». Отличный повод для публичной казни на футбольном стадионе в пятницу. Но я не могла устоять перед соблазном. Дул прохладный ветер. В городе уже начал действовать комендантский час, и все сидели по домам, спали, мечтали или страшились наступления рассвета.

Я забралась в постель и уставилась на странное собрание книг.

***

На следующей неделе я побывала в женской больнице и в районе, разбомбленном Советами. Я видела, как вдовы просят милостыню на улицах. Я снимала полностью одетых рожениц на старых, проржавевших гинекологических креслах. Я фотографировала, как афганцы разбирают завалы, оставшиеся после войны. Когда я остановила машину там, где весь день вдовы просили милостыню, они вскочили и бросились ко мне, думая, что я дам им денег. Ярко-синие бурки покрылись серой пылью. Повсюду царили грязь и бедность.

***

В один из последних дней в Кабуле я встретилась с женщиной из Судана, Анисой. Она руководила главным офисом агентства по делам беженцев в Кабуле и жила в Афганистане уже несколько лет. Увидев ее за большим столом в полупустом кабинете, я испытала огромное облегчение. Я изголодалась по присутствию женщин, с которыми у меня было бы хоть что-то общее.

Аниса отвела меня в квартал, где жил средний класс. У дверей нас встретили четыре женщины. Они откинули свои синие бурки, и я увидела лица с тонкими чертами, нежную кожу и яркие синие глаза. Все женщины были в юбках с цветочным рисунком. Белые кожаные туфли-лодочки стояли у дверей. Каждый раз, обнаружив под бурками, напоминающими могильные памятники, живых людей, я испытывала непередаваемое изумление. Женщины улыбнулись и с удовольствием провели нас в свой скромный глинобитный дом. На полу стояли плетеные корзины. Стены были увешаны тканью с вышивкой розовыми и зелеными нитками. На окнах я увидела кружевные занавески, а стекла были покрыты провощенной бумагой.

ООН тайно обучала женщин полезным навыкам – вязанию, шитью, ткачеству. Так вдовы и матери этого квартала могли хоть немного заработать себе на жизнь. Они сидели на полу и пили чай с печеньем. За чаем мы разговорились. Эти женщины совершенно не походили на тех, деревенских. Они были образованными, когда-то работали в министерствах и ведомствах. Но после прихода к власти талибов все кончилось. Лишившись свободы, они ужасно страдали – ведь им было запрещено работать вне дома.

– Нашу столицу разрушили, – сказала одна из женщин. – Талибы восстановили столицу. Но в каждом афганском доме женщины – самые несчастные члены семьи. Они думают только о том, как накормить детей. А теперь и мужчины столкнулись с теми же проблемами, что и женщины. Если у них недостаточно длинные бороды, их могут избить на улице. Если они не молятся, их могут бросить в тюрьму. Страдают не только женщины.

– Бурка – это не проблема, – сказала другая. – Главная проблема в том, что мы не можем работать.

Их слова меня изумили. Я наивно полагала, что, учитывая те ограничения, с которыми сталкиваются афганские женщины – невозможность работать или получить образование, – бурка станет главной их жалобой. Для них же бурка была искусственным барьером, физическим средством маскировки тела, но не разума.

Эти женщины заставили меня по-новому взглянуть на мою собственною жизнь, полную привилегий, возможностей, независимости и свободы. Я была избалованной американкой: могла работать, могла принимать решения, быть независимой, могла вступать в отношения с мужчинами, чувствовать себя сексуальной, влюбляться, переставать любить, могла путешествовать… Мне было всего двадцать шесть лет, а я уже так много испытала!

***

За день до отъезда из Кабула я вернулась в Министерство иностранных дел, чтобы получить у господина Файза выездную визу.

– Присаживайтесь, – сказал он, указывая на стул. – Как ваша поездка? Какое впечатление у вас сложилось от нашей страны?

Я подумала о Мохаммеде из визового отдела, о городских женщинах, запертых в четырех стенах, о вдовах на улицах, о больнице, напоминавшей нечто ужасное. Господин Файз в своем огромном кабинете в Министерстве иностранных дело в Кабуле символизировал все, с чем боролись миллионы женщин во всем мире. В Афганистане «Талибан» дал мне право видеть и делать то, что было категорически запрещено афганским женщинам с тех пор, как талибы пришли к власти. Я могла ходить без бурки, работать. Но, может быть, в Афганистане были и такие женщины, которых вполне устраивала их жизнь: они жили в деревнях, пекли хлеб, заботились о своих семьях и дышали чистым афганским воздухом. Мой жизненный выбор наверняка казался весьма странным таким людям, как господин Файз.

– Господин Файз, – сказала я. – Я люблю вашу страну. Мне лишь хотелось бы, чтобы правила «Талибан» позволяли таким иностранцам, как я, открыто общаться с местными жителями. Мне и другим журналистам очень трудно посещать Афганистан и находить что-то позитивное в условиях столь жестких ограничений на общение с афганцами.

Господин Файз, конечно же, не знал, что я нарушила их правила и лично встретилась со многими афганцами.

– Ваша культура всегда славилась гостеприимством и добротой, – добавила я.

– Понимаю, – последовал вежливый кивок.

Я посмотрела на остатки чуть теплого зеленого чая в фарфоровой чашке и ощутила удивительное чувство комфорта. Мне не хотелось, чтобы этот момент заканчивался.

– Пока не время. Когда мы будем готовы позволить вам встретиться с нашими женщинами и нашими людьми, мы обязательно вас пригласим.

Я улыбнулась. Наши глаза встретились, и я не отвела взгляда. Допив чай, я плотно закуталась в свой шарф, чтобы порыв ветра случайно не сорвал его с головы.

В следующем году я дважды побывала в Афганистане. Между поездками я нашла фотоагентство, готовое распространять мои снимки. Но долгое время их не покупали ни газеты, ни журналы. В 2000 году никто в Нью-Йорке не интересовался Афганистаном.

3. «Мы на войне»

Я вернулась в Нью-Дели и продолжила снимать. Я путешествовала по Индии, Афганистану, Пакистану и Непалу. Более всего меня интересовали проблемы женщин и проблемы прав человека. Мы с Мэрион подпитывали друг друга идеями и сюжетами. Мы поддерживали друг друга, когда уставали, впадали в депрессию, тосковали. Кроме того, командой было легче получать задания. И когда Мэрион в 2001 году решила поехать в Мексику (она всегда хотела пожить в Латинской Америке, к тому же они с Джоном расстались), я поехала с ней. Так началось новое приключение.

Я никогда не думала о возвращении в Нью-Йорк. Я даже не заехала домой, чтобы повидаться с родными. К тому времени, когда я закончила колледж, моя семья рассеялась по всей стране. Лорен переехала в Нью-Мексико и занялась живописью, когда я еще училась в старших классах. Лесли уехала в Лос-Анджелес и стала работать у Уолта Диснея, когда я поступила в колледж. А Лайза последовала за ней через несколько лет – она вместе со своим партнером писала сценарии. Встречались мы только в Рождество – и очень ждали этого момента.

Мы были близки, несмотря на географические расстояния, но жизнь за границей имела свою цену. Когда я была в Индии, у первого мужа Лорен обнаружили рак легких – через месяц он умер. Я не смогла проститься с ним и утешить сестру. В том же году мама попала в автомобильную аварию и три дня находилась в коме. Родственники решили не говорить мне, потому что я была далеко и все равно ничего не могла сделать. Я часто ощущала мучительную пустоту в душе. Живя так далеко от родных, я рано поняла, что нужно изо всех сил стараться сохранить близость с теми, кого я люблю.

***

В длинные выходные Мехико пустел. «Эль Дистрито Федераль» или «эль Д. Ф.», как мексиканцы называют свою столицу, представлял собой бесчисленные кварталы бетонных зданий, причудливых бронзовых статуй и домов в колониальном стиле. Некоторые из них не имели собственного лица, другие были очаровательными латиноамериканскими гасиендами. Над городом постоянно висел смог, образовывающий зонтик молочного цвета. На широких улицах всегда было полно машин, особенно лаймово-зеленых «Фольксвагенов»-«жуков» – такси. Город был очень велик, и царящий в нем хаос пугал и не вызывал теплых чувств.

У Мэрион уже появился новый бойфренд, профессиональный горный байкер. Он проводил экскурсии для полупрофессиональных горных байкеров. В пасхальный уик-энд они собрались отправиться в соседний штат Веракрус, и я предложила Мэрион присоединиться к ним. В детстве я была настоящим сорванцом и полагала, что в велосипеде, пусть даже и горном, ничего сложного нет. Десяток велосипедистов выехали из города Папантла де Оларте, любуясь желтыми цветами ванильных деревьев. И стоило мне нажать на тормоза на большой скорости, как я перелетела через руль!

Остаток уик-энда мне пришлось провести в минивэне поддержки. Одним из проводников был молодой мексиканец Уксваль с пышной шапкой черных волос. Он говорил на испанском, английском, итальянском и еще на массе разных языков в той степени, которая позволяла ему очаровывать женщин со всего света. Он собирался жениться, но почему-то нас сразу же потянуло друг к другу. Как большинство маменькиных сынков, Уксваль умело использовал женственную сторону своей натуры. Но все в нем было каким-то неестественным. В конце поездки мы простились, и я пожелала ему счастья в браке.

Через два дня он позвонил и спросил, нельзя ли ему зайти ко мне – я снимала квартиру еще с двумя американками. Я дала ему адрес, и он приехал через несколько часов. Как только я открыла дверь, он сразу же сжал меня в объятиях и стал целовать. Мы очень долго не могли отпустить друг друга, а потом он повернулся, чтобы уйти.

– Я должен был сделать это, прежде чем решиться на что-то другое, – сказал он и вышел из квартиры.

В тот же вечер Уксваль разорвал помолвку.

Меня смущал роман с человеком, который разорвал помолвку из-за того, что его потянуло к совершенно незнакомой женщине, но его решительность пришлась мне по душе. Несколькими годами раньше бабушка Нина усадила меня за кухонный стол в Хэмдене, штат Коннектикут, и решила поговорить со мной о любви. Я только что рассталась с Мигелем – он был слишком замкнутым и пассивным для меня. В моем юном возрасте любовь и жизнь казались неразрывно связанными, а вопросы о том, кого любить и какую профессию выбрать, сплетаются в один – как жить?

***

– Выдам тебе секрет, – игриво сказала бабушка, словно собираясь признаться, что они с дедушкой занимались любовью до брака.

И то, что она сказала, я запомнила на всю жизнь.

– Раньше я встречалась с парнем, Сэлом, – сказала бабушка. – Много лет назад он подвозил меня с работы и провождал до самого порога. Мы часами сидели на бетонных ступеньках на Шерман авеню. Нам не хотелось расставаться, и мы шли с Шерман авеню до Чэпел-стрит. Мы ходили на шоу Парамаунт. Он был веселым и общительным. Мы ничем не занимались – только гуляли и ходили в кино за двадцать пять центов. С ним было весело. Он постоянно обнимал и целовал меня. Но у него был серьезный недостаток. У него не было денег. Он много работал. Он целыми днями работал, чтобы помочь матери заботиться об остальных детях. И у него никогда не было денег. И будущего.

– Наши пути разошлись, и вскоре в него влюбилась моя подруга, Элинор, – продолжала бабушка. – Она с ума от него сходила, и ему она тоже нравилась. Сэл хорошо к ней относился, а она была готова для него на все. Постоянно готовила ему еду и старалась сделать все, что ему было нужно. Он много работал, чтобы она ни в чем не нуждалась. А я уже была с Эрни. Не пойми меня превратно, твой дед был отличным добытчиком и полностью мне доверял. Мне не приходилось показывать ему чеки из магазинов, а ведь мои сестры вынуждены были делать это. Твой дед давал мне полную свободу. Он позволял мне играть в карты на Квиннипиак авеню и никогда не говорил, что я должна возвращаться к определенному времени. Когда приезжали его братья, Эрни сидел за столом и смотрел, как мы играем. Сам он играть не любил, но сидел, смотрел и болтал с нами. У Элинор с Сэлом тоже все было хорошо. Они сохранили свой брак на всю жизнь. Я ни о чем не жалею. Твой дед, может быть, был чуть холодноватым человеком, но очень хорошим… Недавно я узнала, что у Элинор болезнь Альцгеймера – и быстро прогрессирует. И тогда я сказала: «Знаешь, Эрни, думаю, мне нужно позвонить Сэлу и выразить сочувствие – и пригласить его на кофе». – «Конечно», – ответил Эрни, даже не слушая меня. И однажды, когда твой дед был на работе, в дверь позвонили. Это был Сэл. Элинор уже была в специальной больнице, и он пришел один. Мы разговаривали, вспоминали те времена, когда нам было по шестнадцать лет и мы гуляли по главному бульвару Хэмдена. Я сказала, что мне очень печально узнать о болезни его жены. Мы допили кофе, и Сэл поднялся, чтобы ехать в больницу. Я проводила его до дверей, и там Сэл обнял меня. Он обнял меня и поцеловал так, как меня не целовали с тех золотых деньков, когда Сэл провожал меня с работы по главному бульвару. «Я больше пятидесяти лет ждал, чтобы сделать это, Антуанетта», – сказал он. «Я знаю», – кивнула я и закрыла за ним дверь. Его жена умерла через три дня, и я не позвонила ему. Я чувствовала себя странно. До того поцелуя я могла общаться с ним совершенно свободно. Но поцелуй все изменил. Даже телефонный звонок может все изменить. Но, знаешь, я забыла, что поцелуи могут быть такими. Когда мужчина обнимает тебя и целует по-настоящему. Это поразительное чувство. Не пойми меня неправильно, твой дед много работал, был хорошим добытчиком, но у нас с ним все было спокойно. Но как это могло быть? Разве можно было сохранить страсть так долго? Я готовлю еду, а Эрни не ест. Я говорю: «Эрн, давай выпьем кофе», – и он пьет, но никогда не просит сам. Мы едем домой от врача, и я предлагаю: «Эрн, давай остановимся и выпьем кофе в “Данкин Донатс”». А он говорит, что мы можем выпить кофе дома.

Я запомнила эту историю навсегда. И мне не хочется жалеть о поцелуях, которые я упустила.

***

Роман с Уксвалем был легким, спонтанным и романтичным. Я никогда прежде не испытывала ничего подобного. Когда у меня не было заданий за пределами Мехико, мы валялись в кровати допоздна и вставали, когда дольше лежать было уже нельзя. Мы уходили на долгие прогулки или грузили свои горные велосипеды в его машину и ехали на крутой, опасный холм к огромной статуе Богоматери Гваделупской – Ла Вирхен. Я любила Уксваля всем сердцем и делала для него абсолютно все – даже училась ездить на горном велосипеде и дважды в неделю проезжала пятнадцать миль в гору.

Единственное, чем я не могла поступиться, это была фотография. Мои снимки появлялись на первых страницах газет, но мне хотелось достичь большего – я хотела получать большие задания, работать для журналов, регулярно снимать для New York Times. Я хотела, чтобы читатели узнавали мои фотографии, чтобы снимки брали их за душу – как это произошло со мной на выставке Сальгадо в Аргентине. Это только начало. И я еще не была в Африке! Чем больше я работала, чем больше достигала, тем большего хотела.

Но фотография разлучала меня с Уксвалем, и это порождало в наших отношениях определенную напряженность. Каждый раз, когда звонил телефон, он уходил, защищаясь от моего неизбежного ухода. Он знал, что не может просить меня бросить работу. А работа эта была невозможна без поездок, без физического отсутствия дома. Я никогда не отказывалась от заданий – ни единого раза.

Как-то сентябрьским утром мы с Уксвалем валялись в постели, и тут в дверь постучал мой сосед Майкл. Я поняла, что что-то случилось, – никто из нас никогда не будил соседей по утрам, а в Мехико редко происходило нечто такое, что требовало срочной реакции. У нас не было кабельного телевидения, и мы поднялись в квартиру Мэрион. Я сидела перед телевизором и видела, как пылают и рушатся башни-близнецы. Я все еще не до конца проснулась и не поняла, что самолеты врезались в них намеренно.

Все были крайне возбуждены. Мне вспомнились женщины в свадебных платьях, которых я когда-то фотографировала на крыше Всемирного торгового центра для ежегодного свадебного марафона в День святого Валентина. Юные пары, сияющие и счастливые, стояли на крыше мира. Невесты придерживали развевающиеся вуали. От этих воспоминаний я заплакала.

Молчание нарушил Майкл:

– Понимаешь, что это значит?

Я покачала головой.

– Мы на войне.

Мы целый день не отходили от телевизора Мэрион. В новостях и аналитических обзорах то и дело звучали слова «Афганистан», «тренировочные лагеря», «террористы», «Талибан». Я почувствовала знакомое возбуждение и предвкушение: мне нужно снова ехать в Южную Азию. Мне придется бросить Уксваля. История разворачивается в Афганистане и соседнем Пакистане, а эти страны я знала очень хорошо.

Майкл тоже был журналистом. Он прекрасно понимал, что значит для меня 11 сентября.

– Когда ты летишь в Пакистан? – спросил он.

Мне нужно было позвонить в мое фотоагентство SABA и предложить им отправить меня в Пакистан. Самое важное историческое событие в жизни я увидела по чужому телевизору в Мехико и не собиралась упускать вторую часть этой истории.

– Мне нужно уйти, – тусклым голосом сказал Уксваль, легко поцеловал меня в щеку и вышел из квартиры Мэрион, оставив меня сидеть перед телевизором в полном оцепенении.

Я ненавидела себя за свою увлеченность. Я хотела броситься за ним и упросить его остаться, но нужно было сосредоточиться. Мне нужно было сделать звонки. Все полеты в Нью-Йорк отменили, и я хотела понять, как попасть в Нью-Йорк и Пакистан. Хотя я была молода и очень неопытна, но лишь немногие фотографы имели за плечами опыт работы в Афганистане при талибах. Я не думала, что могу оказаться на войне. Меня беспокоило, что может произойти с гражданскими лицами, с теми женщинами, запертыми в своих кабульских домах, которых я фотографировала. Что будет с женщинами из Газни и Логара?

Вот так впервые мне пришлось делать выбор между жизнью личной и профессиональной. Я знала – или, по крайней мере, надеялась, – что настоящая любовь будет дополнять мою работу, а не мешать заниматься ею.