Текст книги "Лже-Нерон"

Кое-что, впрочем, можно было извлечь и из этой вспышки народного гнева. То, что гнев этот прежде всего обратился против Кнопса, дало Маллуку и Шарбилю желанную возможность задержать этого человека. Он был теперь в их руках, и это было хорошо. Ибо если Артабан одержит на крайнем Востоке – на что теперь есть виды – окончательную победу, то Рим при всех обстоятельствах, прежде чем пойти походом через Евфрат, поведет переговоры, и тогда, чтобы доказать свою добрую волю, можно будет предложить Риму на худой конец нероновского канцлера. Так как дело шло о презренном рабе, то царь Маллук, как ни нерушимы были его взгляды на гостеприимство, не возражал.

Все эти вопросы царь и жрец как раз обсуждали, когда со звоном и бряцанием вошел Требон. После трусливого бегства мошенника Теренция царь Маллук и жрец Шарбиль чувствовали себя с его ставленниками очень уверенно и поэтому с еще большей неподвижностью и важностью, чем обычно, приняли шумливого, разгневанного фельдмаршала.

На жалобу Требона Шарбиль ответил, что офицер, арестовавший Кнопса, действовал не самочинно, а с ведома и по поручению правительства. Понятно, что население Эдессы взбунтовалось против алчности и произвола Кнопса, что оно не пожелало больше терпеть издевательств после того, как император Нерон бегством своим обрек своих чиновников на произвол судьбы.

Только теперь понял Требон, в какой степени его собственное положение становилось угрожающим после бегства Нерона. Он был человеком горячим, но в то же время и в достаточной мере солдатом, чтобы мгновенно учесть военные шансы. И тут он понял, что в уличном бою с населением Эдессы и войсками Маллука у него нет никаких видов на победу.

– Если вы так думаете, – вызывающе ответил он жрецу, в душе, впрочем, готовый на уступки, – то вы в конце концов и меня можете велеть арестовать.

Старец промолчал и, как показалось Требону, усмехнувшись, повернул свою птичью голову к Маллуку. Царь же в первый раз с тех пор, как вошел Требон, открыл рот и сказал:

– Не бойся, капитан. Мы тебя не арестуем.

Он произнес это глубоким голосом, спокойно, без насмешки. Но Требону показалось, что его ударили по голове. Больше всего потрясло его, что царь не назвал его «маршалом», а сказал «капитан». Проще и лучше нельзя было поставить вещи обратно на свои места. В ту же минуту, как царь Маллук назвал его капитаном, Требон сразу превратился из всесильного фельдмаршала в рядового провинциального офицера, точно так же, как император Нерон, бежав, сразу стал снова рабом, каким и был по рождению; Маллук же родился царем. Требон не дерзнул возмутиться, он чуть было даже не поблагодарил царя. Он смолчал.

После короткой паузы Шарбиль дал разъяснение к словам Маллука. Царь Эдессы, пояснил он, предоставляет капитану Требону возможность стянуть свои войска в цитадель и дает ему на это три часа сроку. Царь не хотел бы, чтобы Требона постигла та же участь, что и Кнопса. Поэтому пусть капитан использует предоставленный ему срок.

Согнувшись, подавленный, сбитый с толку, кляня и подчиняясь, Требон удалился.

10. ПРОЩАНИЕ С ЭДЕССОЙ

Единственный человек в Эдессе, не усмотревший в бегстве Нерона краха его режима, был Варрон. Успехи Артабана на крайнем Востоке вновь разожгли его почти угасшие надежды, и Варрон никак не хотел признать того факта, что идиотская выходка «создания» уничтожила все те преимущества, которые давала делу Нерону победа Артабана. Наоборот, он считал выгодным временное исчезновение Нерона, так как попутно навсегда сбрасывались со счетов Кнопс и Требон.

Он и не думал принимать всерьез мятеж в Эдессе. Как только победа Артабана станет общеизвестным фактом, можно будет без всякого труда убедить население, будто Нерон вовсе не бежал, а лишь отправился к великому царю Артабану, чтобы обсудить с ним, как использовать крупную победу на Востоке для нанесения такого же решительного удара на Западе. Размышляя вслух, он шагал взад и вперед перед молча сидевшей Марцией. Он подошел к ней вплотную, взял в руки ее светлую голову, бережно отогнул ее назад, сам откинул голову, чтобы лучше видеть.

– Ты не напрасно отдала себя «созданию», – уверял он ее, – сбудется все же то, что я пообещал тебе: ты вступишь на Палатин.

Приспособляясь к изменившемуся положению, он мысленно уже переносил центр тяжести своего предприятия из Эдессы в Ктесифон, столицу Артабана, и оттуда, из Ктесифона, оно представлялось ему в новом свете, принимало огромные масштабы, расцветало.

Да, излагал он Марции свои планы, он покинет теперь эту нищенскую Эдессу и перенесет свою резиденцию в Ктесифон. Не потому, что он чувствует себя в Эдессе в опасности, как какой-нибудь Кнопс или Требон; дело в том, что ему теперь нужно, наконец, связаться лично с Артабаном. В сущности, – упущение, что он не устроил уж давно встречи с Артабаном, чтобы лично обсудить с ним ряд вопросов. Ведешь переговоры с послами, с министрами, а о личности самого царя имеешь самое смутное представление, не знаешь даже черт его лица. Варрон хочет видеть царя Артабана. Он рассчитывает открыть царю глаза на многое и дать ему несколько полезных советов.

Что касается «создания», то оно, вероятно, блуждает где-нибудь в степи. Более точных сведений пока получить не удалось, но такой малый, как Теренций, не пропадет, он для этого слишком ничтожен; о таком ничтожестве даже боги забывают, а Варрон слишком уверен в своей звезде, чтобы хоть на минуту допустить возможность гибели «создания». Несомненно, наш Теренций, поскитавшись по свету, очутится целым и невредимым при дворе великого царя. Хорошо будет, если Варрон сможет его там встретить лично и несколько серьезнее заняться им.

Да, бегство Нерона, нагнавшее панику на всех его приверженцев, его, Варрона, лишь подстегнуло. Он немедленно принялся за подготовку своего переселения ко двору великого царя. Он не хотел, чтобы отъезд его из Эдессы мог быть истолкован как бегство. Он явился к царю Маллуку, желая перед тем, как покинуть Эдессу, открыто и спокойно поговорить с ним.

Это было смело. Как оптимистически ни смотрел Варрон на все свое предприятие в целом, он видел опасности, кроющиеся в отдельных моментах. Возможно, что царь Маллук захочет задержать его как объект для обмена при переговорах с Римом. Но с этой опасностью Варрон считаться не мог. Он не мог появиться при дворе Артабана как беглец. Он должен был оставить в Эдессе ясную ситуацию.

И вот они снова сидят втроем – Маллук, Шарбиль, он – в покое с журчащим фонтаном. Говорят, как полагается, о безразличном, и ни Варрон, ни они не упоминают о том, что их больше всего тревожит, – о бегстве Нерона. Наконец, выждав полагающийся срок, Варрон начал:

– Я прошу моего двоюродного брата и великого царя дать мне отпуск. То, что император удалился, заставляет также и меня покинуть на некоторое время Эдессу.

Долгое было молчание. Шарбиль смотрел на царя, ждал, пока тот заговорит. Царь наконец сказал, и это прозвучало скорее печально, чем иронически:

– Ты называешь это – «удалился», брат мой?

А Шарбиль прибавил высоким, злым старческим голосом:

– Нам было бы желательно, чтобы это «удаление» произошло не так стремительно и чтобы мы, так долго предоставлявшие императору охрану и гостеприимство, заблаговременно были оповещены о его намерениях. Не мешает принять меры предосторожности, чтобы в будущем нас не застигли врасплох внезапные решения западных людей.

И хитрая высохшая голова Шарбиля грозно придвинулась к Варрону.

Варрон не отступил.

– Значит ли это, – спросил он, – что вы хотите меня задержать? – Он медленно перевел взгляд на царя.

Тот грустно и с едва уловимой насмешкой ответил:

– Ты ошибаешься, западный человек и гость мой.

И Шарбиль, которому явно хотелось услышать другие слова, вынужден был пояснить:

– Ты плохо знаешь великого царя. То, что я тебе сказал, да не означает, что мы хотим задержать тебя. Наоборот, да будет это извинением, что мы недостаточно противимся желанию нашего гостя покинуть нас. Ибо я не хочу скрыть от тебя: мы даже несколько рады твоему отъезду. После того, как Нерон «удалился», как ты это называешь, великому царю не легко было бы поручиться, что в будущем сон твой будет спокоен. Мы далеки от того, чтобы сравнивать тебя с такими мутными звездами, как Кнопс или Требон. Но у толпы глаз неразборчив, все западные люди представляются ей на одно лицо. Никогда бы царь не прогнал тебя от своего очага; но так как ты сам выразил желание уйти, он не удерживает тебя.

– Нет, я не удерживаю тебя, – произнес тихо, серьезно, едва ли не грустно, глубоким голосом царь Маллук.

Варрону после слов Маллука стало ясно, что его затея с Нероном с точки зрения властителей Эдессы самым жалким образом рухнула и что они были бы правы, если бы силой задержали его, его, втянувшего их в эту авантюру. Они же отпускали его на все четыре стороны да еще просили у него извинения за то, что были недостаточно вежливы. Где еще можно было найти такое великодушие, как не здесь, на этом непостижимом Востоке? Варрон не был сентиментален, но это его тронуло, и он поклонился глубоко и благодарно, скрестив по восточному обычаю на груди руки.

После долгого молчания Шарбиль начал снова:

– Куда же, о мой Варрон, ты пойдешь? Не много есть дорог, открытых для тебя.

– Так как мой император Нерон находится на пути к великому царю Артабану, – ответил Варрон, – то и я считаю правильным направить свой путь на Восток.

– А разве он на этом пути? – насмешливо спросил верховный жрец; его желтый и сухой, как пергамент, лоб сморщился больше обычного, крашеная треугольная черная борода безжизненно свисала вокруг сухих губ и позолоченных зубов. А царь Маллук сказал:

– Ты поступаешь мудро, отправляясь на Восток. Для тебя, да и для меня, пожалуй, лучше, если император Домициан обратится к Артабану, а не к нам с требованием выдать тебя; ибо резиденция великого царя расположена дальше от Антиохии, чем моя, и завеса, за которой он может спрятать тебя, гуще моей. Я предоставлю в твое распоряжение слуг и охрану, которые в целости доставят тебя ко двору великого царя. Быть может, твоя дорога не так безопасна, как ты предполагаешь.

Слушая царя, Варрон испытал чувство, которого давно уже не знал, нечто вроде благоговения. Как величественно и достойно обставлял этот восточный царь расставание с ним, расставание, к которому Варрон стремился из таких прозаических расчетов. Люди Востока были лучше римлян, человечнее, культурнее. Варрон отступил на шаг и в упор взглянул на царя и жреца, на тихое лицо Маллука, с кроткими выпуклыми глазами и горбатым мясистым носом, и на изрытое морщинами лицо Шарбиля, точно сросшееся с остроконечной шапкой священнослужителя.

– Я благодарю тебя, о мой брат и великий царь, – сказал он искренне, сердечно, – и тебя, верховный жрец, что вы не сердитесь на меня за совет в деле Нерона.

Маллук посмотрел на него таким же прямым и открытым взглядом и сказал:

– Я не сержусь на тебя.

И почтительно, простирая обе руки с плоско вытянутыми книзу ладонями, царь и Шарбиль поклонились своему гостю, западному человеку, который покидал их и, быть может, навсегда.

Варрон же, взяв ларец с документами и свою дочь Марцию, направился на юго-восток, ко двору царя Артабана.

11. ВЕЛИКИЙ ЦАРЬ

Дальше Ктесифона, западной столицы парфян, Варрона не пустили; ему предложили дожидаться в Ктесифоне, пока великий царь, после победоносного завершения войны, вернется в свою резиденцию.

И Варрон стал дожидаться. Сидел в кабинетах министров, говорил о своем Нероне, показывал известное послание покойного парфянского царя, великого Вологеза, в котором тот благодарил Варрона за умное содействие в деле окончания войны между Римом и парфянами. Министры, однако, при всей своей вежливости далеко не так серьезно расценивали дело Варрона, как он на это рассчитывал. Только мало-помалу он понял, что его затея, если ее рассматривать отсюда, из Ктесифона, выглядит куда более мизерной. Он привык к толчее народов в Риме; но в Ктесифоне мир открывался гораздо шире, парфяне сносились с народами, имена которых Варрон даже не всегда знал или никогда не выговорил бы, если бы и знал. Послы скифов, аланов, даже послы Китая дожидались возможности предстать перед великим царем и изложить ему свои нужды. Варрон понял, что даже подлинный Рим не был для двора Артабана центром мира, не говоря уж об искусственном Риме Нерона. Он чувствовал себя порой незначительной фигурой, провинциалом, и его планы, связанные с Ктесифоном, казались ему безнадежными.

Но когда царь прибыл, Варрон неожиданно быстро получил аудиенцию.

Церемония была внушительной. Часть огромного тронного зала отделялась занавесом. Вдоль стен выстроена была царская гвардия, царедворцы образовали большой полукруг. Раздался голос:

– Его величество царь царей воссел на трон.

Занавес раздвинулся, великий царь явился миру. Он восседал на золотом, сверкающем драгоценными камнями троне, окруженный священнослужителями; рядом горел священный огонь. Тяжело и неподвижно лежали складки царской мантии. Корона, спускавшаяся с потолка на толстых шнурах, висела над головой царя. Лицо царя больше чем наполовину скрывала огромная, искусно заплетенная борода, посыпанная золотой пылью.

Сановники, когда голос возгласил, что царь воссел на трон, пали ниц, прикасаясь лбом к земле; опустился на колено и Варрон. Он передал свое прошение. Артабан милостиво велел прочесть его вслух и ответить, что обдумает его содержание. Занавес сдвинулся, и золотое видение восточного величества скрылось раньше, чем Варрон услышал его голос. Аудиенция как будто кончилась.

Но это было не так. Варрон, разочарованный тем, что царь не обратился к нему лично хотя бы с несколькими словами, был приятно поражен, когда ему сообщили: его величество даст ему тотчас же вторую, личную аудиенцию.

Царедворцы и гвардия удалились. Варрон остался один в огромном зале.

Неожиданно из-за занавеса вышел небольшого роста человек. У него была круглая голова, его безбородое лицо под очень черными волосами было поразительно белым. Только по мантии Варрон узнал царя.

А тот вместе с короной и бородой сбросил с себя царское величие, позабыл о церемониале и превратился в человека с приятными и обходительными манерами. Без долгих слов он перешел к делу, заговорил об «эксперименте», как он назвал затею Нерона. Его греческий язык хромал, ему приходилось часто искать подходящее слово, и все же он выражал все оттенки своей мысли. В неудаче «эксперимента» повинна была, по его мнению, ненадежность «ореола» Нерона.

– Этот «ореол», – пояснил он с легкой иронией, – иногда, по-видимому, перестает выполнять свое назначение. Мой главный маг, правда, утверждает, что это невозможно. Но он ошибается, как показывает пример вашего Нерона. Когда Нерон решался на эту кровавую ночь или на свое бегство, несомненно, «ореол» бездействовал. Вам, мой Варрон, как опытному государственному мужу, надо было позаботиться о том, чтобы в те минуты, когда «ореол» Нерона изменял ему, Нерон не принимал никаких решений.

Варрону не очень-то приятно было слушать эти оригинальные политические и теологические изыскания; он чувствовал за ними скрытую насмешку человека, сознающего свое превосходство. С досадой увидел он, что царь, как ни далек он был от нероновских событий, понял главную ошибку его, Варрона, которую сам он никак не хотел признать. Из-за мелочной, личной ненависти к Требону и Кнопсу он упустил из виду главное: перестал следить за «созданием», за переменами, совершавшимися в нем, за движениями его души. В непонятном ослеплении он забыл о том, что, даже лишенный собственных мыслей и собственной индивидуальности, человек в ту самую минуту, когда его наделяют властью, приобретает сущность и содержание. Функция властвования меняет нутро носителя власти. Власть, кредит, слава создают индивидуальность и лицо тому, кого природа лишила этих свойств. Это ему, Варрону, следовало знать, это ему следовало сказать себе. Но он не знал этого или не захотел с этим посчитаться. Как ни дружелюбны и мягки речи царя Артабана, его витиеватые богословские рассуждения – они показывают, что Артабан ясно понял его, Варрона, ошибку и его непростительное упущение.

А он-то тщеславно и заносчиво думал, что здесь, при парфянском дворе, только и ждут его поучений! Этого-то царя собирался он наставлять, царя, который видел людей и политическую действительность куда более остро, чем он, Варрон, ему-то он намеревался «на многое открыть глаза», преподать «несколько полезных советов»!

Но Варрон был по крайней мере человеком, который не упорствует, если он в чем-либо ошибется. Бессмысленно было бы прятать свои ошибки за туманной болтовней, за глупыми оправданиями. И он прямо, мужественно, без попытки обелить себя признал:

– Вы правы, ваше величество. Вы осудили меня справедливо.

Артабану, видимо, понравилось это деловое признание. Он оставил неприятную тему и ласково спросил Варрона:

– Так, мой милый Варрон, а теперь скажите, каковы, по-вашему, шансы Нерона в настоящий момент, после того, как он улепетнул из Эдессы.

Он сказал «улепетнул», он употребил это простонародное слово, и оно странно прозвучало на его ломаном греческом языке. Это «улепетнул» окончательно уничтожило Варрона. До какого идиотского положения он довел себя! Вот он сидит, самонадеянный, как снег на голову свалившийся римлянин, и хочет что-то внушить этому прекрасно разбирающемуся во всем царю парфянскому: вашему, мол, царству угрожает серьезная опасность, если вы не пойдете на огромные материальные и человеческие жертвы, чтобы поддержать Нерона. Как сказать об этом? Это попросту глупо и совершенно безнадежно. Но – «здесь Родос, здесь прыгай».

Варрон превозмог себя и сказал Артабану кое-что из того, что подготовил и что было изложено в объемистых докладных записках, написанных для парфянского двора.

Нерон и его Рим, в противоположность Флавиям, из понятных внешних и внутренних побуждений, будут честно соблюдать договор о дружбе с парфянами. Нерон знает, что только в союзе с парфянами можно действительно отстоять цивилизацию от нашествия северных варваров.

Варрон говорил без всякого подъема, ему неприятно было произносить перед царем Артабаном такие дешевые фразы.

Артабан, впрочем, очень скоро прервал его болтовню вежливым, но очень определенным жестом.

– Мой милый Варрон, – сказал он, – мне небезызвестны все эти общие места. Небезызвестно мне и все то, что говорит против проекта всадить в ваше предприятие новые войска и деньги после ошибок вашего Нерона, совершенных из-за порчи «ореола». Одно мне неясно: что может сегодня еще говорить за то, чтобы я поддержал вашу затею? Об этом мне бы и хотелось услышать от вас, как от представителя Нерона.

Перед такой трезвой постановкой вопроса Варрон почувствовал себя школьником, не выучившим урока, и деликатность, с которой царь указывал на его ошибку, не облегчала ему ответа. Здесь могли помочь только честность, деловитость. Сухо и без прикрас признал он, что после того, как император бежал, он, Варрон, отказался от своего первоначального мнения, будто власть Нерона можно распространить до самого Палатина. Но он полагает еще и сегодня, что вполне возможно спаять все мелкие царства между Тигром и Евфратом, прихватив вдобавок значительную территорию по ту сторону Евфрата, в одно большое буферное государство под властью императора, который с престижем имени «Нерон» соединяет сердечную преданность великому царю Артабану.

– Да, – ответил Артабан, – совершенно так же и я смотрю на создавшееся положение. В лучшем случае это означало бы для меня некоторое усиление нашего влияния в Месопотамии. А это значит, – заключил он, вежливостью тона смягчая резкий вывод, – и вы сами это признаете, что, взяв на себя жертвы и риск, связанные с активной поддержкой вашего Нерона, я добьюсь выгоды, которая ни в каком разумном соотношении с огромными затратами на нее не находится.

Варрон не ответил. Что можно было ответить на это заключение? Оно правильно. Он, Варрон, проиграл игру. Он конченый человек.

– Вернуться мне, стало быть, в Эдессу? – спросил он, и его померкшее лицо представляло странный контраст с логичностью этого вывода.

– Не разыгрывайте предо мной героя, – почти с досадой ответил царь. – Вы ведь отлично знаете, что для вас вернуться в Эдессу – значит быть выданным Риму и погибнуть. Само собой разумеется, что мне приятно иметь при своем дворе человека, который заслужил благодарность моего великого предшественника Вологеза и который признал меня, когда я был еще слаб и незначителен. Вы и ваш Нерон дороги мне как гости. Но, к сожалению, я должен заранее ограничить это гостеприимство. Если оно будет грозить миру моего государства, я вынужден буду его нарушить.

– А разве такая возможность мыслима? – несколько оторопело спросил Варрон.

– Да, весьма даже мыслима, – серьезно ответил Артабан. – Если Домициан будет умен, он предложит мне выгодные торговые договоры и не станет сопротивляться разумному разрешению военных вопросов в Междуречье. Если он при этом поставит условием, чтобы я отступился от вас и вашего Нерона, я не сочту себя вправе это условие отклонить. Нельзя ставить под угрозу мир двухсот миллионов из-за благополучия одного лица. Такой человек, как Люций Теренций Варрон, должен это понять.

Да, Варрон это понимал. Рассуждения великого царя Артабана были так же прямолинейны и ясны, как неровен его греческий язык. И все же этот умный, порядочный и гуманный царь, по мнению Варрона, требовал от него слишком многого. Он не только хотел его выдать, он хотел, чтобы Варрон сам признал необходимость этого.

Перед молчаливой Марцией Варрон пытался разобраться в своих впечатлениях.

– Мне остается, – сказал он, печально и иронически улыбаясь, – одна надежда: что Дергунчик наделает глупостей и вынудит тем самым Артабана снова вступиться за дело нашего Нерона. Но, к сожалению, я сам многому научил Дергунчика, много дури из него выбил.

И Варрон оглянулся на прошлое, вспомнил, как он затевал свое дело, «эксперимент», и осудил себя за то, что увлекся западными масштабами, вместо того чтобы придерживаться восточных. Он, например, всегда думал, что он дальновиднее всех, на самом же деле он как истый ограниченный римлянин не умел видеть дальше пределов империи. В сущности, он проявил себя таким же националистом, как и все прочие, надменным и уверенным в том, что Рим осчастливит мир, если займется его устройством. Теперь, слишком поздно, он понял, как велик мир и как мал Рим.

И вот уже в этом неисправимом жизнелюбце вновь воскресает радость созерцания, радость игры.

– Сколько ни познавай, никогда всего не познаешь, – заключил он. – Я проучил Дергунчика, теперь он учит меня. Когда мы ссылали в Риме какого-нибудь писателя, как Мусона или Диона из Прузы, слово «ссылка» было для меня пустым звуком. А теперь, став по воле Дергунчика эмигрантом, я начинаю понимать, что центр мира находится вовсе не там, где ты родился, что в мире столько же центров, сколько людей.

12. БЕГЛЕЦ

Нерон-Теренций – один из этих центров мира – между тем уходил все дальше и дальше. Он тронулся в путь еще в ночь встречи с Иоанном и уже углубился далеко в степь. Весь день он отсиживался по закуткам, следующую ночь шел опять, все время на юго-восток, и третью ночь тоже. Он был доволен, что он один. Одиночество пустыни помогало ему восстанавливать свой жестоко пострадавший «ореол». На третий день он сильно мучился голодом и жаждой; но в этот третий день его «ореол» был вполне воссоздан, так что Теренций чувствовал себя словно облеченным в броню. Он говорил себе, что только свет, излучаемый им, помешал неистовому Иоанну дотронуться до него и что судьба, конечно, не даст ему, Нерону, погибнуть. И действительно на следующий день его, очень изнуренного, подобрали бедуины.

Это были неласковые люди. Когда он сказал, что направляется ко двору царя царей, они недоверчиво спросили, что ему там нужно, и, услышав в ответ вычурные и темные речи, решили, что это проходимец, бежавший раб или что-либо в этом роде, и дали ему самую унизительную и тяжелую работу. Но он, в сознании могущества своего «ореола», не удостоил их даже возражений, попросту повернулся спиной, отошел на несколько шагов и присел на корточки. Они стали его бить, он продолжал упорствовать в протестующем молчании. В конце концов, спокойствие и величие, с каким он сносил побои и бедствия, сыпавшиеся на него, произвели впечатление на бедуинов. Правда, когда у него вырвалось признание, что он император Нерон, они лишь слегка и презрительно усмехнулись. Но втайне, сравнив его лицо с головой, вычеканенной на монетах, испугались, не совершили ли они большой оплошности. Они продали своего неудобного пленника соседнему племени.

Нерон отнесся к этому безразлично. Испытания, постигшие его, как раз и доказывали, что боги признают его притязания. Чтобы полностью восчувствовать, что есть император, чтобы до конца быть Нероном, он должен был пройти и через падение Нерона, познать не только вершины его славы и блеск его. И поэтому все то зло, что обрушилось на него, он принимал с такой же готовностью, как и хорошее. Без внутреннего протеста примирился он с тем, что и второе племя бедуинов обращалось с ним не лучше, чем первое. Но и на новых его хозяев стало постепенно действовать его молчаливое упорство, они склонялись к мысли, что это скорее безумец, чем мошенник, и так как душевнобольные одновременно считались у них и святыми и достойными презрения, то над Теренцием в одно и то же время и потешались и почитали его. Неспокойно им было с этим человеком, болтающим всякий диковинный и высокопарный вздор, и они рады были при случае развязаться с ним, точнее, они бросили его в пустыне.

И началось долгое, мучительное странствование Нерона по пустыне. Много раз он был на грани полного истощения, но именно это тяжкое скитание завершило его окончательное превращение в Нерона. Он испивал чашу крайних лишений и уничижения и утверждался в вере, что он «до мозга костей» наиболее совершенный представитель человечества – император.

После многих тяжелых и смешных приключений он попал в подземный город Гома, расположенный в пустыне. В ту пору там находились одни женщины, дети и старики; мужчины выехали на ежегодный разбой. В Гоме Нерону неплохо жилось. И здесь несовершеннолетние и женщины не знали, считать ли его проходимцем, дурачком или попавшим в беду высоким господином. Но он им нравился. Этот человек, молчаливо сидящий в пещере, излучал царственное спокойствие, кротость и величие. Дети, женщины и старики собирались и разглядывали его с боязливым любопытством. Иногда, когда его очень просили, он начинал рассказывать. Он рассказывал великолепно, как лучшие сказочники. Жители города Гомы слушали своего удивительного гостя и охотно давали ему приют – пока вернутся мужчины и решат его дальнейшую судьбу.

Но еще до того, как вернулись мужчины, явились посланцы царя царей. Решив, что с признанием Нерона все остается пока по-прежнему, Артабан разослал своих лучших соглядатаев и агентов, чтобы разыскать пропавшего без вести, и им удалось то, что не удалось людям Варрона, – они напали на след скрывшегося Нерона. И они явились сюда и, к большому удивлению города Гомы, бросились ниц перед чужестранцем и, касаясь лбом земли, приветствовали его, как повелителя западного мира.

Самого Нерона нисколько не поразил приход посланцев великого царя и то, что они, распростершись в прахе, приветствуют его. Один и в нужде он покинул Эдессу. В блеске и великолепии, окруженный императорской свитой, он вступит в Ктесифон. Так ему подобало, и ничего достойного удивления в этом не было. Все было к лучшему в этом мире, и все, что с ним, Нероном, произошло, полно сокровенного смысла. Боги хотели, чтобы миру явился новый, до этой поры скрытый от мира Нерон, законченный, совершенный Нерон, и поэтому случилось то, что случилось. Теперь круг замкнут. Его душа, как полагается душе императора, защищена броней от искусов как блеска, так и лишений. Он в ладу со своей судьбой, он понял ее смысл, ничто более не может вывести его из уверенного равновесия.

Снисходительно и с величайшим спокойствием позволил он посланцам Артабана облачить себя в пышные одеяния и торжественно препроводить в Ктесифон. На всем длинном пути ему оказывались величайшие почести. Народ чувствовал дыхание царственности, исходившее от этого человека, который, гордо замкнувшись в себе, со скучающим и важным видом следовал в Ктесифон. Без числа падали перед ним ниц люди, касаясь лбом земли, как перед самым великим царем.

Даже Варрон был поражен, увидев своего Нерона. После внутренних и внешних потрясений последних месяцев Нерон этот похудел, лицо его потеряло округлость, в рыжеватые волосы вплелись первые белые нити, а вокруг губ часто витала мягкая, усталая, божественно гордая улыбка. Трудно было устоять перед этой улыбкой. Легким безумием веяло от этого человека, оно окружало его, как панцирь, сотканный из воздуха. Это не было прежнее «создание», и Варрон стал сомневаться, удастся ли ему при всем напряжении воли и при всей его, Варрона, хитрости опять приручить этого нового Теренция.

Нерон говорил меньше, медленнее, более мудро. Очень редко подносил смарагд к глазам. Он не был более любопытен; он увидел все, что мог видеть человек, и ему незачем было особенно присматриваться, чтобы кого-нибудь или что-нибудь распознать. Гордость его не была такой злобной, неприступность приобрела оттенок благожелательности. Его, измерившего все высоты и глубины, ничто больше не удивляло, ничто не могло уязвить.

Теперь его нисколько не пугала и встреча с царем царей, от которой он прежде уклонялся, как от некоей угрозы.

Правда, когда он очутился в тронном зале, его «ореол» стал чуть-чуть меркнуть. Покрывавшие стены зала фрески с изображением подвигов древних персидских царей сделаны были – этого Нерон не мог не признать в душе, – несмотря на огромные размеры, с таким изысканным вкусом и так по-царски, как ему не приходилось еще до сих пор видеть. И сильнее еще, чем росписи на стенах, поразил его купол зала с гигантской выложенной из мозаики фигурой всадника – Митры, поражающего злого демона. Нерон увяз под этим куполом, и с грызущим чувством сознания собственного ничтожества вспомнил он о статуях Митры, которые были специальностью фабрики керамических изделий на Красной улице.

Затем началась та обстоятельная, великолепная церемония, которая предназначена была для внушения всем и каждому мысли, что восточный властелин – нечто единственное, божественное. Занавес раздвинулся, корона реяла, торжественно стояли священнослужители в золотых своих бородах, пламя «ореола» светилось, ниц пали сверкающие царедворцы. Нерону нелегко было устоять среди повалившихся наземь сановников, и в ушах у него словно издалека зазвучала песенка: