Текст книги "Журнал «Юность» №03/2024"

Элис выкатила маленький никелированный столик, поставила на него какую-то красивую бутылку, поломала плитку шоколада. Посмотрела на меня:

– Что выпьем? Сладкое? Крепкое? Вино? Может, виски?

Мне хотелось попробовать виски, напиток, о котором я только читал, но, скромничая, попросил вина. На столик Элис положила пачку «Мальборо». Это было не так удивительно, эти сигареты я уже пробовал. Но нечто удивительное бытовое мне еще пришлось пережить. Посетовав, что стало душновато, она потянулась с кресла к подлокотнику дивана, что-то там нажала – и стеклянные двери балкона раздвинулись. Я выдержал, виду не показал, но эта механика меня чрезвычайно впечатлила. Однако настоящий шок был еще впереди. Мы говорили о вечеринке, о друзьях, об учебе, о кино, перепрыгивая с темы на тему.

Я не хотел уходить, но знал, что пора, и отчаянно думал, как сделать это изящно. Мне невероятно хотелось ее поцеловать, хотелось до дрожи, до онемения, но осознавал: нет, это невозможно. Наконец решил, что, прощаясь, я поцелую ее руку, это решение меня немного успокоило. И тут грянул гром. Элис немного потянулась и очень обыденно сказала:

– Ну что, пойдем спать?

Мир перевернулся, сомнамбулу, кажется, еще и парализовало. Я онемел, застыл, тупо глядя на какой-то вензель на ковре, потом невероятным усилием повернул голову, посмотрел на нее. Не знаю, что она прочитала в моем взгляде, но дружески положила руку мне на колено, улыбнулась и заговорщицки прошептала:

– Ну что ты, не дрейфь, все будет хорошо. Иди, твое полотенце – которое оранжевое.

Удивительно, но все действительно было хорошо. Не сразу, но моя оторопь постепенно отступила. В кровати мы курили, пили вино. Я даже рассказал какой-то анекдот. Элис заверила меня, что я понравился ей сразу, что она здесь со мной совсем не потому, что поссорилась с Федей, и не потому, что решила ему отомстить. И, апофеоз, она сама предложила встретить Новый год вместе, вдвоем, на даче. Сказала, что родители в это время будут где-то за границей. Под утро она как-то серьезно посмотрела на меня, потом спросила, опустив голову:

– Скажи, скажи честно, я буду знаменитой актрисой?

Надо ли говорить, что я с жаром уверил Элис, что ее ждет слава и в театре, и в кино. Я говорил искренно, уверенный, что такая красота не может не ужиться со славой.

Утром мы действительно пили кофе, ели бутерброды с сыром. Элис была нежна и внимательна, как и ночью. А меня волновал один вопрос: мы действительно еще встретимся? Я собирался с духом, чтобы спросить ее об этом, и если «да», попросить телефон. В конце концов она, кажется, поняла, что меня мучит, взяла бумажку с журнального столика, карандаш. Я выдохнул, наблюдал. Элис написала первые три цифры, стрельнула в меня колдовским взглядом и дописала оставшиеся четыре цифры. Я только что не поцеловал эту бумажку. У порога мы обнялись, у лифта поймал ее сдуваемые с ладони воздушные поцелуи.

Я вышел из подъезда, оглянулся. Рядом с «моим» домом стоял еще один такой же высокий красивый кирпичный дом. В душе, да что в душе, в каждой клеточке моего тела все пело: «Божественная, божественная, влюблен, влюблен, любим, любим». Дворник окликнул меня, попросил закурить. Сигарет у меня не было, а я почему-то спросил его, что это за дома такие красивые. Мужик немного задумался, хитровато улыбнулся, ответил:

– Красивые, говоришь? А какими им еще быть?

Чай, слуги народа живут. Пусть народ плохо живет, главное, чтобы слуги жили хорошо. Совета министров это дома.

Прошел день, другой. Меня терзали сомнения: когда, когда, через сколько дней прилично позвонить. Решил, что на третий, мол, Бог троицу любит. С замиранием сердца набрал семь заветных цифр, дождался ответа:

– Слушаем вас, вахта-проходная ГИТИС…

Подумав, что ошибся, я набрал номер еще раз и еще раз. Ответ был тот же. Промучившись сутки, я снова позвонил, мне снова ответили:

– Слушаем вас, вахта-проходная ГИТИС…

Москва, 2021 год

Полина Михайлова

Родилась в Москве в 2002 году. Alma mater – философский факультет МГУ имени Ломоносова. Стихи и проза публикуются в журналах «Нева», «Новый мир», «Идель», «Литеrra», «Млечный Путь» (Иерусалим), «Южный маяк», «Пролиткульт», «Пашня». Победитель секции «Поэзия» семинара-совещания «Мы выросли в России» (Урал), издала книгу стихотворений «Ранка на ладони» (2022) по полученному гранту. Член литературной студии драматурга Елены Исаевой «Коровий брод». В 2023 году выиграла питчинг от АСПИР (в мастерской в Ярославле), на котором выступала с проектом романа «Боле-конвертер». В 2023-м издала по президентскому гранту сборник рассказов «Топить можно вернуться».

1

И смеялась она так, что во время смеха некрасиво оголялась десна; и запах был у нее странный, особенно тот, который оставался на унитазе и на полочках в ванной, – какая-то смесь просроченной косметики, пота и тревоги. И смеялась она над тем, что я «увлекаюсь севером»; и обувь у входной двери тоже ставила странно: не поперек, а вдоль коврика. Одним словом, мачеха.

Папа рассказал, что женится, в бассейне: мы повисли у бортика на первой дорожке, переутомившись. Я вытащила колобашку (такой голубой пенопластовый поплавок в форме бесконечности, который кладут меж бедер, чтобы работать только руками) и плюхнула ее перед носом на пол. А папа сказал:

– Кротик, я женюсь.

Почему он называл меня кротиком? Разве я похожа на крота? Может, когда надеваю очки, чтобы смотреть на доску в школе, и треугольно морщу нос, или когда зарываюсь в спальный мешок в походе. А может, потому, что пересмотрела все серии чешского «Кротика»? Krtek, Krteček, Тая – похожие ли имена?

Я снова взяла колобашку, проплыла еще две дорожки, туда-назад, и повисла совсем близко к папе, нос к носу:

– Это как?

Поднырнула с выдохом и пузырьками: «Брфф, брфф».

Папа смотрел на брусничный таймер, но мимо него, с его черных волос на груди стекала вода, край воды выводил линию под сердцем.

– Это так: Мила с нами поживет.

Я была уверена, что, если скажу «нет», папа не будет жениться. Но он так мерно дышал в плеск воды и так врезался словами в привычный бассейнский шум, что я поняла: он не будет спрашивать. Даже меня. Я пропела:

 
На дорогу, что вдали от Неглинки,
Пролилась ко мне музыка синим дождем…
Ради Бога, не женись ты на Милке,
Познакомились с мамой в девяносто шестом[3]3
  Песня А. Розембаума. Оригинал: «Ради Бога, не снимайте пластинки, этот вальс танцевали мы в тридцать седьмом».


[Закрыть].
 

Папа улыбнулся и прижал меня к волосатой груди. Я была выше края воды.

– Ты у меня боец.

– Брфф, брфф.

Когда Мила приехала, был ноябрь. Мы с папой крепили рулонные шторы на окно и жарили картошку на кунжутном масле. Запах забирался под обои и под ковры, запах танцевал на пушистых фи гурках ездовых собак – моей коллекции на стеллаже в коридоре, запах не хотел вылетать в стылый подъезд – но его вытолкали туда и сказали:

– Родные, я пришла.

И зашуршал серый картье-брессоновский дождевик, заулыбались креветковые десны, закатался до балкона и назад бордовый в полосочку чемодан, завились под дождевиком кудряшки наушников от плеера.

– Ой, Тая, у тебя здесь фигурки собак! Хаски…

– И не только. Маламут, самоед, лайки и чукотские ездовые.

Мила вскоре перестала говорить страстное «родные»; придумала не стучаться при входе в мою комнату, а так, скрести рукой (потому что громкий внезапный стук все-таки может испугать); начала использовать кунжутное вместо подсолнечного и много, много улыбалась деснами.

2

На каждый праздник мы – папа, я, Мила и те, кто хотел заглянуть, – готовили домашнее выступление друг для друга. Сценку, прозу наизусть; песню под фортепиано, на котором играла я, но чаще – под гитару, на которой играла Мила. Мила знала много песен. Какие-то она пела ровно, беззнаково и тренированно, как заводная кукла, между какими-то у нее легонько и неровно розовели щеки (как если приложить ситечко к коже под самое солнце, во время загара, – а потом вбить себе в голову, что загорит неровно, и убрать), под какие-то она даже плакала. Но я-то знала, что самыми важными для Милы были песни, в которых она меняла слова.

Зачем меняла? Как будто боялась что-то произнести, что-то накликать, нарушить то, что и так стоит на краю гроба, держится на воображаемых ниточках и не воображаемом скотче на плинтусе в ванной. Например, песню «Художник» Мила могла спеть так.

Вместо:

 
Вот эта улица, вот этот дом,
Вот остановка под самым окном.
<…>
Может, я нарочно все напутал,
И весна смеется, а не осень плачет.
Хочешь – нарисую солнце, утро,
Только в жизни чаще все иначе[4]4
  Песня В. Ланцберга.


[Закрыть].
 

Могла бы спеть:

 
…Хочешь – нарисую солнце, утро,
Только в нашей жизни – все хорошо!
Или в песне «Ты у меня одна».
 

Вместо:

 
Можешь отдать долги. Можешь любить других,
Можешь совсем уйти, только свети, свети[5]5
  Песня Ю. Визбора.


[Закрыть].
 

Спела бы:

 
Можешь отдать долги. Можешь любить других,
Можешь меня найти, только свети, свети.
 

В праздники Мила ласкала гитару; смотрела на папу, наклонив влево голову, и пела, пела, пела. Вдвоем мы чаще всего пели «Ты у меня одна». Сначала редко, не каждый праздник, но потом так много и так часто, что я невольно стала ассоциировать слова с Милой. Ты у меня одна: разве мачеха – с бордовым чемоданом в полосочку, с крашеными рыжими волосами и со скрежетом в дверь, как мачеха-кошка в гоголевской «Утопленнице»[6]6
  Н. Гоголь. Вечера на хуторе близ Диканьки. Майская ночь, или Утопленница.


[Закрыть], – разве она у меня такая не одна? Чтобы будить в метель, чтобы стелить постель: и здесь сходится. «Тая, посмотри, как за окном метет. Почти-север. И дует-то как: как во флейту!» Одно только не сходилось. Можешь отдать долги. Можешь любить других, можешь совсем уйти, только свети, свети. Свети? Разве Мила греет? Разве Мила светит?

Так, мы были близки с Милой только несколько раз в жизни, и все – во время пения «Ты у меня одна». Если б ее спросил об этом другой, она бы ответила ему, мол, нет, мы были близки с Таей гораздо больше, не только в праздники, а когда я встречала ее после школы, когда кормила на ужин творожной запеканкой, когда комментировала выцветающее звездное небо, когда просила убрать за собой посуду, а потом хвалила; когда желала ей хорошего дня в ватсапе, когда говорила за столом в кафе на ухо, что она мне как дочь. Слышите? Не только в праздники. Но близость двоих подразумевает два сердца, единство двух воспоминаний, творожных запеканок и звездных неб. И Тая говорит. Мы были близки с Милой только на праздники, во время пения песни «Ты у меня одна».

– Ты первый голос или второй?

Завешиваем шторы, двигаемся на табуретке назад-вперед-назад; звучим не как жена Мила и школьница Тая, а как две девушки без возраста, которые сошли откуда-то, куда вы всегда боялись запрокинуть голову, и произносят то, что вы всегда боялись запечатать в слова.

 
Ты у меня одна. Словно в ночи луна,
Словно в степи сосна. Словно в году весна.
Нету другой такой ни за какой рекой,
Нет за туманами, дальними странами.
 
 
В сумерках города. В инее провода.
Вот и взошла звезда, чтобы светить всегда.
Чтобы будить в метель. Чтобы стелить постель,
Чтобы качать всю ночь у колыбели дочь.
 
 
Вот поворот какой делается с рекой,
Можешь отнять покой. Можешь махнуть рукой.
Можешь отдать долги. Можешь любить других,
Можешь совсем уйти, только свети, свети[7]7
  Песня Ю. Визбора.


[Закрыть].
 

Говорят, главное в любви – поступки, но у Милы они как-то не выходили. Зато когда она говорила, тягуче и под гитару, что нет «другой такой ни за какой рекой», когда смотрела мне в глаза долго-долго, всю песню, я понимала, что она пытается. Пытается любить. Попытка любви должна быть оценена выше, чем внезапная быстрая любовь.

Мила смотрит в меня, зрачки в зрачки; Мила всковыривает во мне все эмоции, у которых кончается уже срок годности, не давая им начать гнить; Мила подстрочно, на каком-то небывалом метауровне по отношению к тексту песни, благодарит меня (я чувствую!) за то, что когда-то я навсегда приняла ее.

«Мы сплетаемся, мы перемешиваемся, мы греем руки о гитару и о благодарность друг другу; сплетаемся только сейчас; я знаю, кончится песня – и мы снова будем получужими, но пока – мы родные, и это то слово, которое ты запрещаешь мне говорить», – поет подстрочником Мила.

Песня кончается – и Мила снова берет без спросу мои резинки для волос, готовит тушеную курицу с овощами, которая получается недоготовленно-резиновая, ставит туфли вдоль коврика, просит тише говорить с бабушкой по телефону (потому что в тишине лучше усваивается еда), пропитывает собой всю квартиру и спит долго и сладко, голая, и запах усиливается после ночи. Мила строгая и точная там, где точность не нужна, она требует многого в том, чего папа заметить не может, и прощает то, что у всех на виду. Мила не знает, какая взрослая девушка Тая, – у Милы была дочка, но она умерла: ее загрызли собаки.

– Таечка, мы же договаривались: гель для душа ставим на верхнюю полку. «Юки-онна»[8]8
  Персонаж японского фольклора. Перевод с японского 雪女, «снежная женщина».


[Закрыть] – твой? Убери его.

– Таечка, мы же решили: день готовишь – ты, два – я.

– Таечка, стучись, пожалуйста, к нам, прежде чем войти.

Милочка, я никогда не стучалась в комнату к папе.

3

Север. Папа рассказывал, что с мамой он познакомился на Северном полюсе, в экспедиции. Рассказывал еще, что у нее были волосы, светлые, как жасмин, то есть почти белые, и прямые. Были веснушки, как у меня: в тех же местах, за щечкой и на носу. Были привычки, никому, кроме него, непонятные: например, что пила вместе и кофе, и чай; что совсем не боялась постареть и ждала-ждала первых совместных с папой морщин. И что она тоже была полярником. Я пыталась, честно, пыталась представить маму без веснушек и с черными (или рыжими крашеными) волосами – не могу.