Текст книги "Журнал «Юность» №03/2024"

Ксения Буржская

Прозаик и поэт, AI-тренер Алисы (голосовой помощник «Яндекса»), в прошлом году у нее вышел поэтический сборник «Шлюзы», а весной этого года – третий роман «Пути сообщения» (первые два – «Мой белый» и «Зверобой»).

Яна Вагнер

Родилась в 1973 году в Москве в двуязычной семье. Вагнер – девичья фамилия ее матери, которая в 60-е годы приехала в СССР из Чехословакии изучать русский язык и литературу. Окончила Российский государственный гуманитарный университет, работала переводчиком с чешского и английского, более десяти лет занималась транспортной логистикой. Первая публикация состоялась в 2010 году в сборнике «Лисья честность». Известность ей принес дебютный роман-антиутопия «Вонгозеро» (2011). Роман «Живые люди» (2013) – продолжение «Вонгозера» – вошел в лонг-лист премии «Национальный бестселлер». Третий роман – «Кто не спрятался» – написан в жанре герметичного детектива (2017), номинирован на премии «Большая книга», «Ясная Поляна» и «Национальный бестселлер». Готовится экранизация.

Писатель Ксения Буржская поговорила с писателем Яной Вагнер об оптимизме страшных историй, заводных писателях и тонких мирах, откуда приходят тексты.

– Я много видела разговоров с тобой, и мне кажется странным, что никто не спрашивал тебя о тебе. Вроде как, знаешь, если ты писатель, то давай говорить про твои книги. Мне кажется важным поговорить про тебя, ведь это интереснее намного. Короче, назовем эту беседу «ни слова про “Вонгозеро”».

– УРА.

– Мне кажется, у каждого писателя есть какая-то книга, которая его толкнула к тому, чтобы писать. Даже так: есть ли книга, которая так тебя заряжает, что ты читаешь и хочется сразу бежать и писать самой? Чей ты преемник в этом смысле?

Яна Вагнер. Фото Ольги Паволги

– Меня Стругацкие, например, так всегда заряжали. Я далека, конечно, от мысли, что могла бы за ними что-то продолжить, они очень все-таки большие писатели. Или, может, один очень большой писатель, потому что не поймешь, где один брат заканчивается и начинается другой.

В общем, ничей я, конечно, не преемник, но действительно есть писатели, которых читаешь и испытываешь острую зависть. Такую, знаешь, профессиональную зависть хорошую, когда думаешь: даже если у меня так не получится, ну надо же хотя бы попробовать. И вот их очень много. Есть американцы прекрасные – Джон Ирвинг, к примеру, очень его люблю.

– Прямо вот читаешь Ирвинга и бежишь писать? Так это работает?

– Иногда. Скажем, я только что перечитывала тоже очень любимого своего Макса Фриша. Роман «Назову себя Гантенбайн». Это одна из тех историй, когда нельзя в двух словах сказать даже, о чем они, в которых толком нет сюжета, а в «Гантенбайне» к тому же нет главного героя, верней, мы не знаем, кто он и как его зовут. Словом, такой в чистом виде сложный постмодернистский роман, но сделанный настолько ювелирно, что читается легко и счастливо, и не можешь оторваться. Читаешь и думаешь – ну как, как он это сделал. В общем, хоть страницы целуй, и это опять про зависть, ее многие любимые книжки вызывают. Как они все это делают? Почему я так не могу написать? А потом идешь и пробуешь.

– Может, и к лучшему, что ты именно так не написала, потому что я ничего у Фриша не поняла. Очень сложно, но буду думать дальше. Хотя я понимаю, чем он заряжает – собственно, вот этим отсутствием сюжета и сплошным потоком каких-то эмоциональных умозаключений. По тому же принципу работает какой-нибудь Виан. Или Хармс. А ты вот как-то говорила, что писательство воспринимаешь как прием сигнала. Это сигнал откуда?

– Мне кажется, все, что связано с придумыванием – музыка, стихи, тексты, картины, – рождается в каких-то тонких мирах все-таки. Не у нас в голове. Сложно точнее определить, но давай так попробую: они все уже где-то лежат, эти идеальные тексты, мелодии и стихи. Как Микеланджело говорил, в каждом камне есть идеальная скульптура, и скульптору надо только отсечь лишнее, чтоб она показалась. И вот писатель, художник, как его ни назови – он такой передатчик, пожалуй. Или приемник.

И в зависимости от того, насколько хорошо у тебя смазаны контакты или, не знаю, настроен слух, ты и принимаешь этот свой текст. Бывает, что почти удалось поймать его. А бывает, плохо расслышала. И дальше ты либо сидишь, мучаешься и скребешь эту тонкую стену, чтобы достать потерянное при передаче, либо просто бросаешь эту затею и назавтра еще раз пробуешь. И это адская работа именно потому, что большую часть времени ты просто сидишь и сквозь жуткие помехи пытаешься расслышать, как на самом деле должна звучать вот эта конкретная фраза. Знаешь, что она есть, слышишь ее даже как будто, просто не можешь передать. Ненавидишь себя за то, что не можешь. Ровно поэтому художники столько пьют – от бессилия. Или чтобы контакты эти чертовы смазать.

– То есть текст – это звук? Или свет?

– Не знаю. И звук, и свет, и образ, и краска, что угодно. Это что-то такое, почти нематериальное, но оно при этом существует, и его можно поймать и сюда затащить. Я была недавно на выставке работ одной молодой художницы, она пишет городские пейзажи маслом. Подходишь близко – и видишь мазки, отходишь – а вдруг утро, свет утренний рыжий, который не сверху, а боковой, нежный. И спрашиваешь себя: вот как это делает человек? Вынимает это все откуда-то, и получается кусок жизни.

– И спрашиваешь себя: зачем же люди так мучаются?

– Зачем люди это делают – не совсем понятно. Очень странное занятие. А все-таки, мне кажется, оно доставляет нам радость. Ну, то есть, когда мы по эту сторону сидим и нам показывают все эти вещи. А вот когда неумело пытаемся их оттуда достать, мы несчастливы, конечно, совсем.

– Ты медленно пишешь, как мы знаем. А вообще ты быстрый человек?

С точки зрения принятия решений?

– О нет, и решения я тоже принимаю мучительно долго, это у всех зубовный скрежет, как правило, вызывает. Но я Весы по гороскопу, у нас бесконечный поиск баланса: с одной стороны так, а с другой эдак, и как поступить? А баланса-то не существует.

– Любишь ли ты скорость?

– Не люблю. И водитель я тоже скучный. Езжу, как трамвай, – очень тихо, очень тупо, никакого ветра в лицо. Книжки слушаю за рулем, иногда просто заслушиваюсь и еду так медленно, что мне гудят сзади. К тому же я в деревне живу под Звенигородом, у нас красиво. Едешь, смотришь на лес. Ну и спешить мне некуда, в Москву-то не надо. И еду я, скорее всего, в «Пятерочку» в деревне Ягунино за красным вином и мандаринами. Куда торопиться?

– Я все знаю про Звенигород твоей души, но вот если бы у тебя была вторая жизнь, как у героев Простоквашино, где бы ты провела ее?

– Если бы у меня была вторая жизнь, я ее прожила бы у моря. Всегда скучаю, и мне мало его выпадает. Просто я правда люблю свое Подмосковье и вообще зиму очень люблю, не могу без снега. Так что первую свою жизнь, вот эту, на юг бы тратить не стала, я все-таки северянин. Мне нужна обязательно смена сезонов яркая. Грибы, мокрый лес. Елки мне нужны обязательно. То есть в пальмах я через месяц завою от тоски. Хотя если долго не вижу моря, тоже тоскую. Ну хорошо, пусть это северное будет море и снег. Можно так.

– А эпоха какая тебе нравится из тех, где ты не была?

– Я бы в Belle Époque хотела попасть, в самое начало XX века. Жизнь буквально бурлила, все тогда появилось только, новенькое – радио, воздухоплавание, фотография, кино, метро, модернизм и модерн. Холодные завивки, фокстрот и красивые блестящие автомобили. Изумительное время, полное смысла и надежды. Все закончилось, правда, как мы помним, довольно скоро кровавейшей Первой мировой, так что, может быть, изнутри мне это время таким романтичным не показалось бы. И вообще это как в детстве, когда думаешь, что в Средневековье была бы принцессой и ходила в бриллиантовой диадеме, а на самом деле пасла бы свиней и умерла в четырнадцать от туберкулеза. Так что есть вероятность, что и тут никаких бы мне не досталось завивок и парижских кафе, а стояла бы я где-нибудь сигареты крутила на фабрике.

– К слову о принцессах, какая книжка у тебя была любимая в детстве? И кем ты там была?

– Я уверена, кстати, из этого тест бы вышел отличный: назови любимую детскую книжку, и я скажу тебе, кто ты. Милн и Линдгрен, например, – идеальные авторы для рефлексирующих интровертов, муми-троллей любят одиночки и созерцатели, Марка Твена – ироничные люди с принципами, ну и так далее. Ну а я сильнее всего любила Маугли. «Говоришь ты, а отвечаю я, Ракша-демон: человеческий детеныш мой, и он останется у меня. Его не убьют. А теперь убирайся вон или, клянусь оленем, которого я убила (я не ем падали), ты отправишься на тот свет хромым на все четыре лапы!» Я ее вслух всегда читала, вскакивала и размахивала руками. «Твоя охота – это моя охота» и «встань, когда с тобой говорит человек». И сына потом этим мучила, хотя он иначе устроен, у него «Остров сокровищ» любимый. А во мне, похоже, много невысказанного пафоса, и я все мечтаю вскочить и что-то кому-то красиво выкрикнуть.

– По ролям ты читаешь, и вообще, ты – очень артистичная, а театр ты при этом не любишь. Какие претензии у тебя к театру?

– Да, действительно, не люблю. Понимаю, что лишаю себя, скорее всего, какого-то гигантского удовольствия, но мне оно, к сожалению, недоступно. При этом я очень люблю кино и вообще игру актерскую, большой ее ценитель. Но кино за последние полвека очень изменилось, и видно, как раньше переигрывали актеры, как это все неестественно было, какие интонации неживые. А сейчас все на нюансах. Актеры играют глазами, они могут молчать даже, и вдруг раз – глаза погасли или рот умер, это все тонкие, волшебные вещи, которых в театре не видно просто потому, что ты сидишь далеко. И поэтому в театре актер неизбежно говорит громче, чем нужно, и шептать не может, никто не услышит его шепот. В общем, нет, дайте мне крупный план, чтобы я каждую морщинку разглядела, расслышала каждый вздох.

– Я тебя как-то спросила про роман «Кто не спрятался» – кто ты в этой истории, потому что там очень много голосов. Мне было интересно, какой из них твой, и ты сказала, что все.

– Ну конечно, все люди, которых я придумываю, отчасти и есть я. И когда меня спрашивают, кто я из них, отвечаю «все», даже когда они очень разные. Точка, в которой мне удается с ними соединиться, это точка, где мы похожи. Способ их оживить. А потом они постепенно обрастают мясом и кожей, и вот дальше я уже начинаю пугать их и мучить, потому что в жанрах, которые я выбираю, без этого не обойтись. Словом, им не очень со мной повезло.

– Ты говоришь, что пугаешь их, а сама ты чего боишься?

– Да того же самого, думаю. У меня самый простой человеческий набор страхов. Я безумия боюсь, долгих мучительных болезней. Смерти боюсь, как все. Боюсь невозможности остановить вещи, которые остановить нельзя.

– При этом ты невероятная оптимистка. Ты недавно рассказала про Россию будущего, и там у тебя все очень оптимистично, да и по другим вопросам тоже. Как ты вообще пришла к тому, чтобы так оптимистично смотреть на жизнь?

– Не знаю. Просто мне кажется, надо уметь в жизни видеть хорошее. Вот буквально – добывать радость любыми способами. А когда наступает уныние, бить себя по рукам. И бояться будущего тоже нельзя. Как только человек начинает думать, что ничего хорошего впереди не ждет, не мечтает, не испытывает больше нетерпения и надежды – все, он состарился, остается только безрадостно доживать. Дольше всех живут люди, которые это умеют – радоваться, ждать завтрашнего дня с любопытством и нетерпением. Я таких стариков много видела, им, как правило, за девяносто – именно поэтому. Они не говорят «уже поздно, это не для меня», им все интересно. Радость – топливо, которое продлевает жизнь.

– Как же так получается, что ты веришь, что все будет хорошо, и в голове у тебя всегда позитивный сценарий, а потом садишься и пишешь книгу, в которой никогда не бывает хеппи-энда?

– Вот и мама всегда меня спрашивает: «Господи, Яна, ты такая всегда была веселая девочка, почему ты пишешь такие жуткие книжки?!» Я не знаю. Ну, во-первых, верить в хорошее вовсе не значит отрицать, что бывает плохое. И к тому же, вдруг я нарочно выбираю такие фантастические, неправдоподобные декорации для своих историй, чтоб держать в голове – это не по-настоящему. И вообще далеко не самое страшное, что может случиться. Точно не самое.

Страшные истории тоже дают надежду, потому что даже в них обязательно спасается кто-то. Ну и потом, мы прощаемся с героями в какой-то точке, а дальше, может, все хорошо с ними будет.

– Еще про будущее. Как ты относишься к антиутопиям? Веришь в них?

– Люблю и читаю, но сама написать не взялась бы. Автор антиутопии все-таки не только писатель – это в первую очередь философ, конечно, мыслитель, порядком выше задача. Они видят точки разлома, по которым мир рано или поздно развалится на куски, и начинают ломать. Причем это попытка не предвидеть будущее, а скорее предотвратить. Предостережение. А заодно один из способов зафиксировать настоящее. Хотя даже автор антиутопии, конечно, ничего изменить не может, он просто свидетель, как и все мы. Наблюдатель, и только документирует то, что увидел.

– Какой правильный ответ на вопрос «Что хотел сказать автор?», когда автор – ты?

– Такой вопрос задают обычно плохие учителя, которые не любят литературу, потому что это не имеет вообще-то никакого значения. Нету правильного ответа и неважно, чего хотел автор. Он часто задумывал одно, а получилось другое. Бывает, и сам не понял, что получилось, пока его не прочитали, а иногда и после, кстати, не понимает. Это нормально – и читатель, и текст нередко умнее автора, у него вообще роль довольно скромная. Но вот этот конкретный автор одно и то же пытается, пожалуй, сказать: что люди не хорошие и не плохие, и никого нельзя списывать.

– Чувствуешь себя взрослой?

– Не всегда. Далеко не всегда. Мне исполнилось 50, а я все еще удивляюсь всякий раз, когда встречаю человека 92-го, скажем, года рождения, а у него уже борода. Или когда понимаю вдруг, что все голливудские звезды скоро будут моложе меня. Очень неприятное открытие. К этому невозможно подготовиться. Так что нет, человек я, конечно, невзрослый и вообще всем этим несколько потрясена.

– Я слышала недавно на работе новое маркетинговое определение аудитории, которая называется «50 – это новые 30». Ты согласна, что «50 – это 30» сейчас?

– Вряд ли 30. Может быть, 40. Все-таки мы как человечество молодеем: если верить ВОЗ, молодость – это теперь до 44-х. Иногда смотрю на семейные фотографии и вижу, что мои старшие родственники и в 40, и в 50 выглядели гораздо старше, чем мы, да и вели себя по-другому. Посмотри хотя бы, как мы одеваемся – рюкзачки эти наши, маечки, кеды. Ну и живем мы дольше теперь. Главное – не терять любопытства и радости.

– В России прошлого, в нулевых, очень любили в глянцевой прессе спрашивать всех знаменитых людей: «Что лежит в вашей косметичке?» Вот в твоей косметичке что лежит?

– У меня в косметичке, как у всех женщин, помада, и пудра, и тушь для ресниц. И таблетки еще теперь – тоже, в общем-то, как у всех.

ЗОИЛ

Денис Лукьянов

Родился в Москве, окончил Институт журналистики, коммуникаций и медиаобразования МПГУ. Писатель и журналист. Ведущий подкастов, контент-менеджер издательских сервисов «Литрес», обозреватель радио «Книга».

ЕЛЕНА ОСАДЧАЯ, «СЕЗОН ВДОХНОВЕНИЯ» («ПОЛЫНЬ»)

Если взять и разобрать на составляющие психологический роман, построенный на преодолении абьюзивных отношений, и добавить туда изрядно греческой мифологии, то получится как раз «Сезон вдохновения». Но обо всем по порядку. Для начала стоит просто принять, что авторы «Полыни» удивительно любят окунать богов разных пантеонов в Петербург – исторический и современный. Елена Осадчая поселяет муз и верховных олимпийцев в современный мир, где они и по театрам ходят, и в Париж не дураки отправиться, и современные костюмы носят (Аид вообще пошил себе на заказ, по фигуре). Муза Клио, главная героиня романа, привыкла работать с историей человечества, но никак не может разобраться с собственной историей. Героиня в отношениях с Зевсом, который – ох, вот удивительно! – относится к ней как к очередной игрушке. К тому же грядет сезон вдохновения – соревнование, из-за которого сестры-музы могут рассориться. Но вот Клио встречает смертного художника Адама, спускается в Подземный мир, где чуть не погибает (а Зевс, которого она зовет, так и не приходит на помощь), и понимает, что в жизни надо что-то менять. В идеале – наказывать гордеца-громовержца. Для этого, возможно, придется идти на крайние меры – даже напрашиваться к мойрам и унижаться перед Герой.

«Сезон вдохновения» – это, конечно, чистой воды Диснейленд, где мифологические персонажи и сюжеты, подобно диснеевским мультяшкам (а они въелись в наше сознание так же крепко, как и мифы), соединяются с поп-культурой, а потому герои и знают «Доктора Кто» с его ТАРДИС, и смотрят «Ла-Ла Ленд», и слушают Боба Дилана. Елена Осадчая делает то же, что и американская киноиндустрия конца девяностых и начала нулевых: используя знакомые, устоявшиеся в массовом сознании тропы и сюжеты (в данном случае мифологические), переиначивает их, осовременивает и насыщает темами, которые интересны и важны читателю в 2024 году. Оттого книга слегка напоминает условную «Красотку», «Блондинку в законе», «Дневники принцессы», «Поездку в Америку» – не самим сюжетом, конечно, а подходом к конструированию истории. Есть здесь этакое легкое и приятное ностальгическое ретро.

Но нельзя позволить обмануть себя. «Сезон вдохновения» – не комедия и не любовный роман; это попытка понять и описать природу токсичных отношений, а еще научиться разбираться в собственных желаниях (ведь давить тараканов у себя в голове сложнее всего). И сделано это вовсе не пошло. Елена Осадчая закручивает все события вокруг Клио и окунает читателя в ее совершенно разные, но стопроцентно человеческие состояния: отчаяние, сомнение, страх. Героиня постоянно оказывается в стрессовых, критических ситуациях: таковы и покаяние перед Герой, и беда в Подземном мире, и первое позирование смертному художнику. Впрочем, всюду здесь оголенные нервы: еще немного – и в своей искренности текст может превратиться в автофикшен. Но нельзя зацикливаться только на Клио, ведь Елена Осадчая не бросает и других персонажей. С любовью относится к первоисточнику, не сильно меняет его, но при этом будто подбирает каждому герою свой уникальный парфюм, который использует в меру. Аполлон – современный плейбой-шоумен, любящий своих муз; Зевс, уж простите, sugar daddy с тонной комплексов; Аид – бизнесмен, любящий иронию и умеющий сохранять лицо в любой ситуации; Харон не прочь пожевать халвы, а музы – вступить в отношения со смертными. И вновь мы возвращаемся к тому, с чего начали: мифологические архетипы наслаиваются на архетипы современности, и именно поэтому все в романе работает слаженно: сюжет, смыслы, подтексты. «Сезон вдохновения» – в меру красивая и очень личностная история, где боги ведут себя как боги. Что значит – как люди. А варианты разве остаются?

«– Это ведь Зевс, – говорю я, понимая, что разговоры о любви к нему не произведут на Терпсихору ни малейшего эффекта. – Не какой-то смертный или даже второсортный божок.

– Знаю, – тяжело вздыхает Терпсихора, сейчас больше похожая на вечно печально-торжественную Мельпомену, чем на саму себя. – Но то, что происходит, то, что он делает с тобой, с Герой, с остальными своими любовницами… Это неправильно, Клио. Какой смысл в отношениях, если они не делают тебя счастливой?

– Но я счастлива, – говорю с горячностью, которую не ожидала сама от себя. Обхватываю пальцами кулон, чтобы скрыть их дрожь. – Рядом с ним мне так хорошо, как не бывает ни с кем больше. Не хмурься, Терра. Вместе с тобой и Талией мне тоже хорошо, но не так, как с ним. С Зевсом… Я его люблю.

– Ты думаешь, что любишь его. Если бы ты его любила, то не плакала бы так часто из-за него. А он бы не связывался с тобой только тогда, когда ему хочется с кем-то переспать. – Терпсихора замечает, как я сжимаю кулон, и ее губы презрительно кривятся. – Ты таскаешь на себе эту безделушку, которую он подарил, уже несколько веков, не снимая. Вне зависимости от того, что на тебе надето и подходит ли этот кулон к наряду или нет. Так цепляешься за этот подарок, аж смотреть тошно».

АНГЕЛИНА И ВЕРОНИКА ШЭН, «КАНАШИБАРИ. ПОКА НЕ ПОГАСНЕТ ПОСЛЕДНИЙ ФОНАРЬ. ТОМ 1» («КИСЛОРОД» И «ВКОНТАКТЕ»)

Подруги Хината и Минори оказываются в странном месте: повсюду городские развалины, на улицах – никого. Последнее, что они помнят, – как попали в аварию. Но вскоре девушки встречают первых людей и понимают – дела их плохи. Это странное место кто-то называет самой преисподней. Всё здесь работает по правилам традиционных японских игр. Ничего нельзя есть и пить, иначе умрешь, – пропитание добывается в небольших «азартных играх» – один герой верно замечает, что они похожи на побочные компьютерные квесты. Но это еще не самое ужасное. Все очутившиеся здесь каждые три дня обязаны проходить иные испытания – становиться участниками кайданов, традиционных страшных историй: нужно то покинуть дом с призраками, то провести ритуал изгнания демонов-они во время новогоднего праздника, то замуровать компаньона в бетонном столбе, как делали в древнем обряде во время постройки дома. Только выигрыш гарантирует выживание. Откажешься – тебя убьют демоны. Проиграешь – умрешь. Поговаривают, что кошмар кончится, когда минует сто таких историй. Но правда ли это? Как жить дальше? И что делать, когда пути подруг разойдутся? А если старинная легенда правдива и после сотого кайдана явится могущественное чудовище… Тогда никому несдобровать.

Дебютный роман Ангелины и Вероники Шэн – это во всех смыслах увлекательная и жуткая игра, «Джуманджи», которые попали в руки к знатокам японской культуры. Здесь, как уже понятно, всем правят игровые механики, где ставки высоки как никогда, – в руках у читателя оказывается колоритный хоррор, в который, наверное, могли бы попасть герои «Унесенных призраками» Хаяо Миядзяки; атмосферой книга очень уж напоминает первые минуты этого аниме. Авторы намеренно ослепляют и героев, и читателей – никто не понимает, что это за жуткий не-город. Все строят догадки и предположения, но не знают ничего наверняка. Досконально разобраться в вопросе за вечной чередой игр подругам некогда. Так и читателю «Канашибари» не дают опомниться, постоянно перебрасывая из одного соревнования в другое. Выходит своего рода рамочная композиция – много мини-историй внутри глобального сюжета. Сами по себе бесконечные игры стали бы скучны – и некоторые из них, на фоне глобальной интриги, действительно кажутся затянутыми, – но авторы не вставляют ни одно соревнование с бухты-барахты. В каждом поджидают пиковые точки, меняющие не только главных, но и второстепенных героев – их поведение и психологическое состояние.

Атмосфера «Канашибари» невероятно гнетущая. Немудрено: вокруг все умирают, а Хинате и Минори нужно не только выжить, но и сохранить в себе человека. Ведь многие игры подстрекают к предательству. Так что глобально, несмотря на быстро развивающиеся события и вечные соревнования, это, с одной стороны, социальный эксперимент: помести группу людей в критические обстоятельства и посмотри, как они будут действовать – дадут ли волю дикой, звериной сущности? С другой – это история о том, как сохранить себя и не навредить другим в мире тотальной тьмы, потому текст и сфокусирован на Хинате (и написан от ее лица). В первом томе героине не хватает более глубокого раскрытия, но можно быть уверенным, что в продолжении авторы еще нырнут в бездну ее сознания – намеков Ангелина и Вероника Шэн оставили достаточно.

Написанный с трепетным отношением к традиционной японской культуре и мифологии, «Канашибари» оказывается герметичен и внешне, и внутренне: героям не убежать ни из странного не-города, ни от собственных мыслей и решений. А потому роман – настоящий психологический триллер с колоритными хоррор-элементами и сюжетными поворотами, которых во втором томе, очевидно, станет больше. Ведь рано или поздно Хината узнает, как, зачем, и почему оказалась в этом месте. И, возможно, увидит, что случится, когда будет рассказан сотый кайдан – и погаснет сотый синий фонарь. Читательская интуиция подсказывает – ничего хорошего.

«Какое-то время мы шли молча, а потом забрели в аптеку. На полках лежали разнообразные лекарства, однако воспользоваться ими, как я полагала, мы не могли. Передохнув какое-то время, утолив жажду и немного перекусив, мы вновь отправились бродить по городу. Наверное, в этом не было особого смысла, мы могли нарваться на неприятности, однако сидеть без дела и просто ждать казалось невыносимым. Мы создавали себе хоть какую-то видимость дела. Сбегали от дурных мыслей, сосредотачиваясь на ходьбе и разглядывании улиц.

Но голову все равно не покидала мысль о том, что завтра нас вновь ждало страшное испытание. Испытание, существование и необходимость которого мы еще даже не поняли и не приняли. Привычная жизнь изменилась так внезапно, изменилась на нечто не поддающееся логике и здравому смыслу.

Казалось, мы обе сошли с ума.

Однако это была реальность. Но я должна была вернуть себе свою настоящую жизнь».

ЕКАТЕРИНА ТЮХАЙ, «ДЕВОЧКА СО СПИЧКАМИ» («АСТ», ПРИ ПОДДЕРЖКЕ ПРОЕКТА «ЛИТАГЕНТЫ СУЩЕСТВУЮТ»)

Рассказ о любой антиутопии лучше всего начинать со слова «представьте». Так вот, представьте Россию середины XXI века, где балом давно правят 3D-принтеры и нейросети, а o COVID-19 вспоминают как о далеком прошлом. Нейросети, впрочем, даже получили свободу воли – случайно, благодаря юному уникуму. Но это так, нюансы. Ученая Кира разрабатывает проект «Капсула», который, с помощью все тех же нейросетей, поможет проникать в человеческие сны – видеть их, анализировать и даже менять; стирать травматические воспоминания. И вот ее стартапом вдруг активно заинтересовывается президент России Игорь Соколов, недавно похоронивший мать, в прошлом – звезду балета. Он хочет провести испытания на себе. Неужели все лишь ради того, чтобы ввести новый закон, который позволит наказывать за мысли? И какую роль во всем сыграет юная Полина, мечтающая о научной карьере и вынужденная жить с пьющим отцом?

Итак, представили все это? А теперь смело забывайте. Все жанровые элементы мира будущего – лишь инструменты в руках Екатерины Тюхай, которые нужны лишь для того, чтобы ярче обрисовать читателю, цитируя книгу, «ландшафт психики Соколова». «Девочка со спичками» лишь прикидывается антиутопией, а на деле оказывается скорее полноценным психологическим романом, где в центре – Игорь Соколов, его сознание, его настоящее и прошлое: детство с отцом-военным, заставляющим сына быть талантливым хоть в чем-то, и юность в «хабе», этаком современном аналоге колонии. Соколов, безусловно, центральная фигура повествования – и это еще одна не совсем типичная черта антиутопии, где авторы обычно сосредотачивают внимание на «маленьких людях» и их противоборстве системе. Здесь эта линия тоже появится – интригу особенно зададут таинственные переписки незнакомцев между главами, – но она – не основной движущий фактор романа.

У любого действия и решения, напоминает Екатерина Тюхай, есть объяснимые причины. У пристрастия президента к наркотикам, у желания тотально контролировать любую ситуацию – тоже. Искать причины нужно в прошлом, а значит, в голове, снах и воспоминаниях. Однако подробно в романе выписан не только сам Соколов: психологический «ландшафт» и Киры, и Полины не менее разнообразен и важен для текста. Перед читателем, по сути, хитросплетение логических и психологических игр, обернутое в жанровый фантик; исследование души не просто всякого отдельно взятого человека, живущего в трудных обстоятельствах, в постоянной борьбе либо с социумом, либо с самим собой, но и всех сильных мира сего, которые при внимательном рассмотрении тоже могут оказаться людьми глубоко травмированными. Есть в романе и другой важный лейтмотив, обостряющий происходящее, – стремительно развивающиеся технологии и их место в мире. «Девочка со спичками» – смелый, фактурный и стилистически интересный роман, местами напоминающий «Центр тяжести» Алексея Поляринова. Но такое сравнение – условность. Екатерина Тюхай мыслит совершенно в ином ключе и работает с иными типажами.

«– Как всеобщая открытость влияет на вашу свободу? Если вы не нарушаете закон, то никак. Я живу под камерами почти двадцать четыре часа в сутки, исключая сон и походы в туалет. Вы можете видеть всю мою жизнь в прямом эфире, но вы по-прежнему ничего обо мне не знаете. О чем я думаю? Какие планы строю? Что собираюсь сделать? Вот и сейчас вы задали вопрос, который касается моих мыслей и планов насчет закона сто сорок семь. Представьте, если бы я мог делиться с вами не только результатом своей работы, но и процессом, причем напрямую из собственной головы? Наверное, это добавило бы вам уверенности в завтрашнем дне. Почему вам интересно, что я задумал? Почему вы из-за этого переживаете? – Его глаза сузились и потемнели, как у зверя перед прыжком, вызывая мурашки у сидящих в первых рядах. – Страх. Вы боитесь, что я сделаю что-то, что не согласуется с вашей картиной мира. Вы боитесь потерять контроль надо мной. Вы боитесь за свою жизнь. Задайте себе другой вопрос: а чувствуете ли вы себя в безопасности в этом случае? Скорее всего, нет. Так вот, закон сто сорок семь – всего лишь маленький шаг на пути к глобальному процессу освобождения человечества от планов, которые может построить и воплотить, например, преступник. От ощущения опасности. От непредсказуемых последствий. Как в свое время мы пришли к революции в медицине через профилактику болезней и прививки, так и сейчас мы оказались на пороге следующего скачка: эры профилактики опасных и угрожающих обществу ситуаций. Нормальный виток эволюции, только и всего. Апдейт, если хотите. Так где здесь нарушение свободы? И да, спасибо за интересный вопрос».

АНАСТАСИЯ ЕВЛАХОВА, «ЛАМПА ДЛЯ ДЖИННА» («ПОЛЫНЬ»)

Если кажется, что «Старика Хоттабыча» невозможно превратить в мистику, граничащую с легким хоррором, нужно просто открыть роман Анастасии Евлаховой и дойти примерно до середины. Вовка – на самом деле ее зовут Влада, но это имя она не любит, – вот-вот должна сдавать ЕГЭ. Она ждет не дождется взрослой жизни без родителей. Экзамены, нервы, ночные переписки – и вот Вовке предлагают скачать какого-то «Джинна». Приложение, которое поможет с экзаменами. Тут-то и начинаются странности: пропадает свет в квартире, в голове звучат голоса, взрывается газ в соседних домах и… пропадают родители, которые должны были вернуться с конференции. А телефон Вовки словно сходит с ума. И все бы ничего, но начинают приходить сообщения с угрозами от незнакомца. Неужто это Джинн вырывался на свободу? Чтобы найти родителей и понять, кто ее мучает на самом деле, Вовке придется преодолеть собственные страхи, отправиться в другой город и сделать главный выбор: собственное будущее или семья?