Текст книги "Война в России и Сибири"

Чортков, 12/25 июля

Эстафета привозит нам приказ возвращаться в Чортков. Мы были там час назад, теперь поедем обратно. Из-за повального бегства пехоты задачи нашей дивизии изменились. Мы должны были поддержать части 11-й армии, находящиеся в опасности из-за частной неудачи, теперь остаемся здесь и будем обеспечивать общее отступление, чтобы оно не превратилось в катастрофу.

Повара уже готовят обед, и вкусный запах супа наполняет дом, где расположились полковник Мусалаев, О’Рем и я. Приказ получен очень строгий. Мы должны провести глубокую разведку целой бригадой: татарским и чеченским полками.

Сейчас 7 часов. Солнце садится, и длинные тени легли на дороги, забитые тысячью повозок, где вперемешку с армейским имуществом лежит награбленное. Всеобщее недовольство выражается громкой бранью. И вдруг хохот: это с десяток добровольных помощников толкают с веселым смехом подводу, помогая одолеть подъем. Солдаты – большие дети, они, по сути, славные, но им нужна хозяйская рука.

Нас, восемь сотен всадников, разделил орущий беспорядочный поток. Мы пережидаем, когда все утихнет и успокоится, чтобы соединиться, и вдруг наступает тишина – все смотрят на странную толпу, которая приближается.

Бредут в беспорядке изнуренные солдаты. Они без ружей, без вещмешков, без фуражек, они устали, едва передвигают ноги – жалкие, напуганные, голодные беглецы.

Пятнадцать тысяч молодых людей пройдут по этой дороге между двумя рядами кавалерии. Они изнурены страхом и лишениями. Кавказцы с презрением над ними насмехаются: «Храбрецы! Руками надумали воевать? А ну быстро назад! Марш на врага!»

И они, в самом деле, возвращаются на фронт, эти пятнадцать тысяч революционных свободных солдат под предводительством восьми казаков с пиками в руках. Жалкое зрелище: удрученные грубые лица, голодные глаза, они похожи на бродячих псов, их было бы жалко, если бы не подлое предательство родины. Ни один офицер не предал своего долга. Мне говорили, что многие офицеры, оставленные солдатами, гибли на своем посту. Дезертиры, которым новый режим, положившись на их совесть свободных людей, поручил с оружием в руках охранять новое правительство, единодушно пренебрегли всеми своими обязанностями, доказав преступную слабость и предельную глупость новых порядков, основанных, по мнению политиков, «на новых принципах».

Новый указ Временного правительства объявил, что офицеры имеют право расстреливать мародеров и дезертиров[185]185
  Речь идет о постановлении Временного правительства о восстановлении смертной казни и об учреждении военно-революционных судов на театре военных действий от 12 июля 1917 г.


[Закрыть]. Значит, верхам не понравилась оригинальная свобода, которую получили «товарищи солдаты» от социалистов-революционеров, связанных с большевиками, свобода бежать от врага, бросать офицеров и повсюду насильничать и грабить.

Новой мерой на плечи офицеров возложили ответственность за солдатские бесчинства. К несчастью, невозможно в один день исправить те ужасные заблуждения, которые внедрялись многие месяцы.

Нет ничего проще, чем пристрелить на месте мародера или беглеца, если остальная масса солдат, присутствующая при этом, одобряет наказание. Недостаточно убить двух или трех человек, повернувших врагу спину, нужно согласие на это остальных, нужно уметь ободрять нерешительных и воодушевлять слабых.

Известно, что в армиях даже самых смелых и просвещенных народов Европы царят жестокие законы, которые обуздывают страсти, порожденные сражениями и военным хаосом. Русских солдат от этих законов освободили, в большинстве своем они люди простые, и, как свойственно простым людям, склонны к пьянству, насилию и воровству.

Этим людям из очень поверхностных соображений льстили самым немыслимым образом – все, сверху до низу[186]186
  Один русский генерал рассказывал мне характерный и типичный случай, при котором он присутствовал: генерал [А. Н.] Куропаткин явился к военному министру [А. Ф.] Керенскому. Керенского не было, и он через адъютанта министра доложил о себе начальнику кабинета [Г. А.] Якубовичу. Зал ожидания, куда вошел Куропаткин, был полон солдатами, которые желали в качестве депутатов поговорить с военным министром. Они, как водится, заняли лучшие места, загородили, стоя или сидя, проходы, расположившись скорее живописно, чем вежливо. Бывший главнокомандующий русской армией во время русско-японской войны, бывший командующий армиями Северо-Западного фронта пробыл в кабинете минут десять. Когда он ушел, Якубович громко сделал выговор адъютанту, так что его слышали окружающие солдаты: «Как вы пропустили генерала Куропаткина вне очереди? В следующий раз пусть любой генерал ждет, пока не пройдут по очереди все солдаты!».


[Закрыть] – пышными глупыми вредными речами. И низвели за три месяца современную армию на уровень кочующей орды.

Неужели правительство надеется, что в один миг сотни тысяч этих «товарищей», которых методически настраивали против всех командиров и командующих и которые теперь кочуют, опустошая деревни, будут слушаться молоденьких прапорщиков с револьвером в руках, заведомо лишенных всяческого авторитета? Неужели у них появятся авторитет и власть, если среди всеобщей паники один на один с взбунтовавшимися крестьянами, готовыми на грабежи и убийства, они начнут стрелять?

Копычинцы, 13/26 июля 1917 г.

В это утро наш 34-й армейский корпус насчитывает всего 1500 солдат. Но можно ли на них полагаться? Отступление, которое стало теперь свершившимся фактом, обеспечивает кавалерия. 2-й кавалерийский корпус расположился вокруг Копычинцев, 3-й кавалерийский корпус отправили на север в Волочиск, а мы начинаем работать с сегодняшнего вечера в Хоросткове.

Знаменательный факт: австрийцы после нашего отступления от Ломницы двигаются настолько медленно, что наши патрули, которые должны были бы обнаружить противника, нашли наши батареи, брошенные во время первой паники.

Пока мы готовились к отправке, собравшись возле деревенского колодца, к нам подошел тощий желтый еврей и стал жаловаться, что у него забрали лошадь. Он обвинял двух татар, и офицер приказал ему отправиться вместе с ними за лошадью. Однако еврей так испугался этих насмешливых с ледяным угрожающим взглядом татар, явных разбойников, на которых он даже взглянуть боялся, что отказался наотрез. Его страх вызывал и сочувствие, и улыбку. Комаровский распорядился вернуть ему лошадь, и еврей исчез за оградой, где ему явно не поздоровится.

Полк построен. Мы прячем тревогу и горе за военным великолепием наших полков. Музыканты играют песни, популярные на Кавказе, песни, уже знакомые всем русским: «Разбойники в лесу», «Ала верды» и знаменитую балладу о казаке Стеньке Разине, который топит гордую и счастливую невесту в темных водах Волги.

Крестьяне с женами и детишками вышли из домов и любуются издалека выправкой наших красавцев, а они выглядят особенно эффектно, стоя на пустой площади. Мы тоже вскочили в седла, постаравшись позабыть усталость последних дней, чтобы сделать из нашего печального бегства, которому так рады австрийцы, череду триумфальных проездов через цветущие деревни, которые мы покидаем, скорее всего, навсегда.

Но из всех деревень, которые остаются в стороне, кабардинцы и ингуши, отделившись от отряда, приставив хозяевам кинжал к груди, забирают скот, а потом продают его в соседней деревне, где его тут же крадут наши татары и продают дальше, и так до бесконечности.

Клювинцы – Толстое 14/27 июля

Я ночевал вместе с графом Комаровским в одном из красивых чистеньких домиков, покрашенных в светлую краску, в селе Хоростков. В час ночи к нам вошел татарин и сообщил нам от имени князя Магалова, что «последняя линия пехоты отошла, и теперь между нами и неприятелем нет никого, и мы должны быть готовы к любым неожиданностям».

Мы оделись и снова легли в кровать, ожидая сигнала к отъезду, намеченному на 6 часов. Мы почти расстроились, когда немцы, а главное «уланы», которых мы лихорадочно и тревожно ждали всю ночь, так и не появились. Для всех будет праздником, если появится возможность их атаковать, пусть даже их будет больше.

С князем [А. В.] Гагариным я встретился в Клювинцах. Под Калушем ему удалась операция, которая засвидетельствовала, что он прирожденный воин. Новый режим отстранил его, и только благодаря просьбе всех офицеров бригады он удержался на посту. Какими бы ни были его вины в глазах революционеров, он искупил их все следующим фактом: под Калушем пехотный полк, около тысячи человек, обратился в беспорядочное бегство, за ним могли побежать и резервы. Поняв опасность, князь Гагарин соскочил с лошади, отчитал солдат, и ему удалось повести их за собой. Сам он с саблей в руке бросился на врага, который, воспользовавшись беспорядком, выдвинулся вперед, но, увидев наступающих, тут же вернулся на свои позиции.

Князь Гагарин разрешил мне сопровождать при любых действиях его эскадрон из двух полков. 3-я сотня полка черкесов должна была встречаться с неприятелем, и я отправился к ее командиру, штабс-ротмистру Бучкееву, который представил меня своим офицерам: князьям Магомет-Гирею и Сеид-Бею Крымшамхаловым и поручику [Д. А.] Курнакову.

Деревня Клювинцы расположилась в небольшой долине, поднимаясь на склоны холмов, что стоят вдоль небольшой речки Голодные Ставы.

Мы отправились в путь с приказом найти врага и атаковать его холодным оружием, если он приблизится. На холмах то и дело появлялись черные фигурки – пехотные патрули; другие фигурки быстро двигались на фоне светлого неба – неприятельская кавалерия.

Больше всего мы опасаемся вражеских автопулеметов, у нас нет от них защиты, они скосят нас в один миг. Нет у нас и динамита, мы вручную разбираем мостики. Вынимаем шашками доску, а потом, действуя ею как рычагом, выламываем остальные.

Дивизия ускакала, ускакали полки ингушей и черкесов, за врагом наблюдает только наш полуэскадрон. Полки кабардинцев и дагестанцев с пулеметами находятся на левом фланге, а дивизионная батарея полевых орудий бомбардирует дороги, ведущие к Клювинцам, и стреляет по кавалеристам, которые то и дело появляются группами.

Неприятель отвечает маленькими снарядами в три пальца, которые рассыпаются шрапнелью над главной дорогой. Мы легко избежим обстрела, если поедем полем.

«Живой занавес», который мы натягиваем между отступающей армией и неприятелем, начинает шевелиться. Нужно появляться то там, то здесь, делать вид, что мы атакуем, обманывать насчет нашей численности и наших истинных намерений и в то же время не слишком рисковать и не слишком дерзить. Наша дивизия прославилась у неприятеля, и нам это на руку, чтобы держать его на расстоянии и пугать, если понадобится, а главное, сеять тревогу. У страха глаза велики, он будет думать, что нас гораздо больше. А тем временем наша славная пехота и обоз могут спастись.

Главную опасность представляет характер здешней местности. Следуя по долине, добираешься до места, где ее пересекает другая, и здесь может оказаться ловушка, если передвижение заметил враг. Двигаясь по гребню, ты неминуемо заметен неприятелю, так что удовольствие от такой прогулки сопряжено с большой опасностью. И все-таки я еду поверху с другой стороны холма.

Справа три всадника. Мы останавливаемся, чтобы понять, кто они. Двое из них тоже останавливаются. Начинаем осторожно сближаться. Это штабс-ротмистра [А. Н.] Баранов из полка ингушей. Мы пожимаем друг другу руки, здесь, вдалеке от русской армии, на земле, которую уже занимал враг и которую, похоже, займет вновь. Но оживленная стрельба, что поднялась справа, показывает, что враг просто-напросто сконцентрировал усилия на другом направлении. Другие всадники призывают нас, размахивая руками, и мы мчимся туда, где завязался бой.

Четыре пулемета полка дагестанцев строчат по неприятелю, который, похоже, двинулся в атаку, а теперь бросился на землю и отполз, потому что никого не видно, пулеметы при этом продолжают яростно строчить.

«Сражение» не представляет никакого интереса, и я в ночной темноте возвращаюсь в полк татар. Неприятель явно не желает сражаться.

Когда мы подъезжаем к Толстому, справа от нас горит дом. Я решаюсь сказать, что этот революционный пожар зажжен в знак радости, что врагу снова отданы захваченные им территории, так тяготившие совесть русских. Мне возражают, что, скорее всего, дом подожгли шпионы.

15/28 июля

Мы уезжаем утром под проклятия местного населения, у которого наша революционная армия вмиг пробудила симпатию к царскому режиму и его правительству, мягкому без сентиментальности и твердому без жестокости. За десять дней банды «новых и свободных граждан», которым социалисты-революционеры привили единственную политическую религию, на какую были способны, разрушили добрую репутацию царской армии, которая держалась здесь на протяжении трех лет, благодаря разумному и ненавязчивому управлению.

Мартинковцы, 16/29 июля

2-я бригада сегодня получила задание. И я попросил у князя Магалова разрешения сопровождать его татар: вечером они вернутся в Австрию[187]187
  Речь идет о возвращении на территорию Галиции, принадлежавшей до начала Первой мировой войны Австро-Венгерской империи.


[Закрыть], чтобы встретиться с неприятелем, о передвижении которого мы ничего не знаем.

Штаб-ротмистр, мусульманин [Зейналабдин-бек] Садыхов, получил приказ заехать за мной в 1-ю сотню вместе с двадцатью татарами: этой ночью мы должны будем точно определить расположение австрийских позиций в районе хутора Дембина.

Враг, похоже, не преследует нас всерьез. Наша пехота вернулась в Австрию и заняла позицию возле Толстой траншеи, защищать их она должна во что бы то ни стало. Австрийцев видели возле хутора Дембина, в 6 километрах на запад от Толстой. Теперь нужно определить, всерьез ли они там окопались.

Мой сотоварищ, Зейнал-Бек Садыхов, дворянин, из рода владельцев Шуши, что на юге Кавказских гор, пошел в армию добровольцем в начале войны. Как солдат участвовал в опасных и необходимых разведках Карпат, получил три или четыре Георгиевских креста и был произведен в офицеры. Ему поручают вылазки, требующие от офицера большой отваги, хладнокровия и ума. Я счастлив, что еду с ним вместе.

Солдаты воодушевлены. Один из них забавляет нас: довольно долго едет во главе колонны, держась за седло руками, ноги в воздухе. Когда Зейнал-Бек отъезжает по какой-то причине от отряда, я до того, как он вернется, остаюсь за главного, и наши солдаты выравнивают лошадей по моей. Хорошее настроение не влияет на присущую этим восточным людям важность, самый незначительный из них исполнен достоинства.

Мы приближаемся к Толстой и уже издалека видим суетящихся людей. Это маленький отряд русской пехоты. Преодолев огромное расстояние, оставленное на произвол судьбы революционной армией, он пришел сюда, чтобы занять передовую позицию около деревни на склоне холма. Почему тяжесть войны ложится на плечи такого маленького отряда в такой огромной стране? Уже в начале войны нельзя было не заметить разительного контраста между зоной военных действий, где люди страдали и подвергались неслыханным лишениям, и тыловыми частями, которым, казалось, и дела не было до первой линии.

Защита страны, которая до сих пор именовалась «святая Русь», а теперь стала в некотором смысле ничейной, «интернациональной», доверена горстке добровольцев, составляющих примерно сто двадцатую часть русской армии.

Мы спешились, чтобы поговорить с солдатами, которых не могли не уважать. Революционная пропаганда, за исключением нескольких лицемерных лозунгов, призывала людей забыть о своей родине и о своем историческом долге. Солдаты выглядели изнуренными, лишенными той военной гордости, какая придает сил тем, кто терпел лишения и приготовился к смерти.

На войне часто видишь – и я это видел в русской армии в 1915 г. – удивительное здоровье, прекрасный аппетит, хорошее настроение и вкус к жизни в моменты, когда у человека могут отнять жизнь в любое мгновенье. Ничего подобного у этих солдат нет, они производят впечатление страдальцев, обреченных на выполнение долга, но внутри сомневаются и колеблются. В них нет и крупицы того здорового энтузиазма, каким дышали самые последние батальоны русских в 1915 г.

Мой друг Зейнал-Бек постарался поднять в них воинский дух. Добрый Садеков говорит отлично, мягким голосом с простыми достойными жестами. И, похоже, солдаты в глубине души с ним согласны, а если возражают, то только потому, что нельзя же сдаваться сразу. Все их объяснения очень понятны.

– Солдаты совсем запутались, – говорит один из них. – Сегодня им говорят одно, завтра кричат другое. Они не понимают, что им делать.

– Вы храбрецы, – утверждает дворянин черкес, – всему миру известна храбрость русского солдата. Но вам задурили головы идеями, которые вы не очень-то понимаете. Рассудите сами, могут ли командовать полком сразу несколько командиров?

– Что от нас хотеть? Большинство из нас читать-писать не умеет. Во Франции и в Англии, наверное, по-другому?

И все вопросительно смотрят на меня.

Я говорю на своем плохом русском о свободе, той самой, что не сходит с языка у людей фальшивых и своекорыстных, утверждаю, что нет ничего дороже свободы, она дороже благополучия, счастья, цивилизации, она достойна того, чтобы ее защищали даже ценой жизни, потому что жизнь без нее не имеет цены.

Какое-то время мы еще беседуем с этими славными солдатами, им трудно, их оставили наедине с самими собой.

Зейнал-Бек дает команду, и наши ловкие красавцы всадники вскакивают в седла. Кавалькада удаляется, и нам вслед долго смотрит горстка солдат, затерянных на этом бескрайнем просторе, одиноких среди своих сомнений и поражений.

Ночь, не спеша, наполняется жизнью. С севера на юг двигаются пехотинцы, кавалеристы разных полков, отряд кабардинцев… Мы привязали лошадей к плетню на околице Толстой и стали держать военный совет. Неприятель, который только что обстреливал наших, находится за хутором Дембина, и мы тремя небольшими группами пойдем тремя дорогами в поисках неприятеля.

Я еду с пехотинцами под командованием поручика Карелина. Нас семеро: три офицера, три солдата и я. Другие группы, тоже по семь-восемь человек, уезжают одновременно с нами. У околицы мы расстаемся.

Ночь, светлое небо, яркая луна и четкая линия холмов. Неприятелю трудно нас разглядеть, мы специально выбрали лошадей темной масти.

Только мы успели подняться по склону, как зарево позади заставило нас обернуться. Подожжен дом, и свет, ослепительно яркий в темноте, падает и на нас. Наше преимущество потеряно, каждое наше движение отчетливо видно на фоне пожара.

Мы осторожно продолжаем продвигаться вперед по дороге среди полей овса и кукурузы. Затем сворачиваем прямо по полю на юго-запад, к другой дороге, идущей параллельно первой. И вдруг справа и слева от себя замечаем довольно многочисленные отряды, скачущие, чтобы нас окружить. Нам ничего не остается, как повернуть назад перед неведомым числом неприятеля. Мы мчимся галопом прямо через поля, а потом рапортуем поручику Зейнал-Беку, временно назначенному главным командиром, о результатах нашей прогулки.

Затем по его приказу мы вновь отправляемся в путь отрядом в двадцать всадников. Пожар к этому времени погас, и нашу вторую экспедицию мы снова начинаем в темноте. Но когда мы скачем по полю, небо позади нас вновь озаряется огнем: подожгли второй дом. Теперь обстоятельства опять против нас: луна исчезла, и враг стал невидимкой, так что мы продолжаем наш путь в молчании.

На этот раз далеко ехать не пришлось. Едва мы добрались до первой дороги, о которой я упоминал, как со всех сторон раздались выстрелы. Мы ответили. Выстрелы идут снизу, стреляют пешие. Мы на лошадях, против озаренного могучим пожаром неба, нас отлично видно, и мы бессильны против этого поста или патруля, который затаился в темноте и стреляет разрывными пулями. Я скачу галопом и вижу синевато-белые огоньки в траве: пули ударяются обо что-то твердое.

Несколько лошадей перепугались и понесли, остальные ринулись за ними. Сумасшедшая скачка в темноте. Я потерял стремена, безуспешно пытался какое-то время справиться с лошадью и должен был стискивать ее коленками, когда она прыгнула через ручей, что течет по долине.

После того, как нам удалось утихомирить лошадей, мы поехали к деревне. Со всех сторон опять выстрелы. Похоже, все наши отряды столкнулись с врагом, который давно настороже. Если бы шпионы не подожгли дома, от темноты нам была бы помощь.

Возле Толстой, 17/30 июля

Зейнал-Бек счел, и я с ним согласен, что заниматься этой ночью разведкой бессмысленно. Значит, у нас впереди несколько часов отдыха – сейчас уже половина четвертого, а потом мы вернемся к нашему заданию.

Восемь офицеров улеглись на полу и на столах в домишке на хуторе. Его хозяйка, ворчливая старуха, не торопилась с услугами. А наши татары тем временем ощипывали кур. Куриная гибель не улучшила настроения старухи. Татары развели могучий огонь в очаге и повесили два больших котла, составив пучком по три винтовки.

Я вышел из дома. Ночь светлая. К изгороди привязаны штук пятьдесят лошадей, и возле них на траве спят наши татары и кабардинцы, завернувшись в серые плащи и черные бурки. Спят, обняв ружья, не расстаются с ними и во сне. Справа и слева всадники – наши аванпосты – на расстоянии нескольких сотен метров от нас охраняют сон остальных.

Я захожу в другой дом, надеясь найти кровать. Мне по плечу тяготы военной жизни, но по возможности я предпочитаю удобства. Из комнаты выходят полуодетый старик и девочка лет десяти, старик спрашивает, что мне нужно. Мы вступаем в разговор. Старик участник войны 1866 г.[188]188
  Австро-прусско-итальянская война 1866 г.


[Закрыть] Тяжелой трудовой жизнью добился скромного благополучия: хутор, хорошо обработанный надел, коровы, овцы, мебель. Ему казалось, что он прочно и надежно защитился от всех ударов судьбы. И даже, когда началась война и пришли русские, жизнь не слишком переменилась. Не было конфликтов, не было злоупотреблений: «солдаты» привыкли жить среди крестьян. Офицеры крепко держали их в руках. Сердце местных жителей – и уж точно сердце старого солдата – болело за родную Галичину, но со временем галичане начали даже симпатизировать завоевателям.

И как все теперь переменилось! «Творят, что хотят!» Русские солдаты заходят на хутора с саблей наголо и забирают все, что понравится. Его дом уже четыре раза грабили. А с евреями обращаются еще хуже. С ними вообще все позволено, потому что у них больше вещей, какие нравятся русским. У простых крестьян все проще, для грабителей меньше соблазнов.

Маленькая девочка с чудесными светлыми глазами вдруг расплакалась. Я спросил деда, из-за чего она плачет. «Знали бы вы, как она все переживает! Мария у нас такая нежная! А вы представьте – приходят солдаты, все переворачивают, угрожают – а зачем? Мне же ничего не надо. А они все хватают, шкафы выворачивают, на пол бросают, разбивают, что не понравилось, ругаются черными словами, бывает, что и пьяные. Ее мать и бабушка сбежали после первого грабежа. Что с ними сталось, не знаю».

Я спросил, есть у Марии братья и сестры. «Есть две маленьких сестренки: шесть и восемь. Мои три внучки. Мария захотела с дедушкой остаться, а младшие вырыли на огороде яму в кукурузе, и там прячутся, ночуют в холодные ночи, только бы не попасться в руки разбойников. Знали бы вы, как все переменила эта русская революция!»

Старик предоставил мне кровать, угостил фруктами, поблагодарил за разговор. «Знали бы вы, что для меня значит поговорить по-человечески, услышать добрые слова, а не ругань и угрозы штыком и саблей. Мария, поцелуй офицеру руку!» Этого я не позволил и сказал, что было бы странно плохо обходиться со стариком и такой славной маленькой девочкой.

Мария показала мне свои сокровища, которые она укрыла от жадных «казаков»: грифельная доска, замусоленная кукла, книжка с цветными картинками и другие драгоценности, на защиту которых она встала бы даже против сабель пьяных солдат.

Два сожженных дома сильно напугали старика и девочек. Но Мария сходила за сестрами, и они вернулись в дом. Все трое ластились ко мне, хотели поцеловать руку, а ночь понемногу редела, двигаясь к заре.

Я не смог заснуть, мне трудно давался сон на нечистых крестьянских постелях, кишащих паразитами. И на протяжении трех часов, какие мне оставались до подъема, я слышал детские голоса – тихие, чтобы меня не потревожить. Девочкам стало спокойнее в моем присутствии, но ржанье лошадей, грубые голоса солдат продолжали их пугать.

С большим трудом мне удалось вложить немного денег в руку девочки, и я вернулся на бивуак. Офицеры спали среди немыслимого хаоса. Огонь в очаге продолжал гореть. В него пошли все дрова старухи. Суп, на который солдаты не пожалели десятка кур, все еще не сварился. Огонь полыхал и казался пожаром, освещая разоренную комнату: один из наших татар старательно рубил саблей стулья, шкафчики, мелкую хозяйственная утварь. Другой кидал обломки в огонь. Третий помешивал драгоценный суп шашкой с серебряной рукоятью. Своей работой они занимались шумно, напевая кавказские песни, переговаривались на своем медлительном с носовыми звуками языке.

Съев каждый свою курицу, ели руками, помогая кинжалами, под проклятия несчастной старухи (ее сухие глаза продолжали плакать), мы уехали из деревни. Патруль выяснил, пока мы спали, и сообщил, что дороги, по которым мы ездили в ночи, вполне безопасны, если не считать выстрелов издалека. Значит, в эту ночь мы имели дело с аванпостами.

Деревня Толстая пуста, жители перешли к неприятелю. Мы ждем нового приказа в брошенном домишке. По распоряжению Зейнал-Бека солдаты действительно купили барашка, и теперь здесь жарится чудесный кавказский шашлык: небольшие кусочки мяса нанизываются на ивовый прут и поджариваются на огне.

Приходит приказ: наша миссия окончена. Вместо нас будет работать разведка ингушей. Я осведомился у капитана Мухина, может ли он мне гарантировать, что они непременно доберутся до врага. Он ничего не мог мне пообещать, и я уступил настояниям Зейнал-Бека и вернулся вместе с ним.

Для наших лошадей наступило замечательное время. Мы отпускали их пастись в поля овса, ржи, молодой кукурузы, они пили из речушек, которые мы переходили вброд, иногда по седло в воде. И мы тоже радовались, радовались тяготам, порой невыносимым, но, преодолев которые, чувствуешь себя крепче, храбрее и мужественнее.