Текст книги "Война в России и Сибири"

Старое Поречье, 18/1 августа

Мы не нашли нашего полка в Мартинковцах. Пришлось, не откладывая, ехать в сторону Кузьмина, куда, как нас уверили, он был отправлен, хотя для нас никто не оставил никакой записки.

Два полка, с которыми я в последнее время путешествовал, – чеченцы и татары – расположились в Новом и Старом Поречье. Я делю с замечательными офицерами, двумя полковниками Мусалаевым и О’Ремом и полковым адъютантом, великолепный польский замок, хозяином которого теперь русский по фамилии Никитин, и наконец-то после девятидневных странствий мы находим здесь отдых. Я попрощался с офицерами и отправился с визитом в штаб дивизии.

Штаб расположился в замке княгини Чарторыйской. Князь Багратион, с которым я провожу вечер, рассказал мне об атаках, в которых участвовал во время войны, и пригласил, как только солдаты отдохнут, приехать в полк и поучаствовать в атаке вместе с его кавказцами-кавалеристами[189]189
  В скором времени дивизия генерала Багратиона, вызванная в Петроград Корниловым, желавшим подкрепить свои претензии на диктатуру, потерпела неудачу в полях севера. Чужеземные князья подчинялись власти великого русского царя, но после того, как не стало его магической власти, им расхотелось служить. Ради чего? Неужели воины Кавказа могут стать полицейскими? Зачем им рисковать в бесславных и бесцельных боях, рискуя жизнью, навсегда простившись с Казбеком и солнечными долинами? Их сумки полны золота и драгоценностей, взятых у неверных. Они покрыли себя славой и в песнях поют о страхе, который они внушают врагам. Последняя нить, связывавшая их с Россией, обрезана. Пусть русские сами разбираются между собой. Война кончилась. Сыны Кавказа, вольные и невозмутимые, возвращаются на родину к своим полям, стадам, высоким перевалам. Князь Багратион вернулся на Кавказ, и спустя какое-то время был расстрелян большевиками.


[Закрыть].

Я простился с Дикой дивизией, и меня отвезли на ближайший вокзал, чтобы я двинулся в Каменец-Подольский. Я собирался сопровождать туда графа Комаровского, которого штаб 2-й бригады Дикой дивизии направлял туда «по делам», а на деле за бочками с вином: татары и чеченцы уже полтора месяца не видели ни капли и их терпению пришел конец. Я разминулся с графом и больше уже никогда его не видел.

Я ехал в Каменец на поезде генерала Черемисова, которого Временное правительство только что назначило командующим армиями Юго-Западного фронта[190]190
  Речь идет о несостоявшемся назначении генерал-лейтенанта В. А. Чере мисова главкомом армий Юго-Западного фронта, против которого выступил верховный главнокомандующий армией генерал от инфантерии Л. Г. Корнилов.


[Закрыть]. Этот офицер заслуживает, чтобы мы ненадолго остановились и вспомнили о нем. Когда разразилась революция, его необузданное честолюбие, нравственная всеядность, презрение к людям дали ему возможность использовать в своих целях солдатскую анархию и страсть к политике «новых людей». Находясь в немилости при царском режиме и медленно продвигаясь по службе, он решил поклониться новым богам и наверстать упущенное. Он готов был на все уступки революционерам, даже в ущерб армии, и был уверен, что обойдет всех своих товарищей, кого еще удерживали сомнения. Как Брусилов, он искал расположения солдат, но не старался сохранить свое лицо. Как ни далеко заходил Брусилов, он никогда не посягал на боевой дух армии. Генерал Черемисов, зачастую без просьб самих солдат, устраивал боевые комитеты и оперативные комитеты[191]191
  Боевой комитет – комитет из солдат, контролирующий приказы командиров. Оперативный комитет – комитет из солдат, которые имели доступ к планам и документам штабов, могли их обсуждать и вносить улучшения. Большевистская пропаганда требовала учреждения этих двух комитетов, чтобы подорвать власть офицеров. Комитеты имели право veto.


[Закрыть].

Он сумел убедить Временное правительство, легко поддававшееся на обманы, что, если солдатам дать больше свободы, их революционный энтузиазм доведет армию до сердца Германии[192]192
  Генерал Черемисов имел обыкновение опережать пожелания комитетов. С тех пор, как армия перестала воевать, он не сомневался, что победит всех, потому что его коллеги не имели печальной решимости следовать по его стопам. Он преуспел так, что опротивел даже солдатам.
  Назначенный командующим 9-й армии, он произвел смотр всем частям, которые в нее входили. Произносил пламенные речи, предложил повсюду учредить «боевые и оперативные комитеты». Солдатский комитет 6-го корпуса выразил протест, после чего последовала удивительная сцена: командующий армии настаивал на развале армии, а солдаты сопротивлялись. Кавалерия пострадала меньше других: сформированная при царском режиме, состоящая из отважных воинов, она какое-то время держалась. 6-й кавалерийский корпус послал нескольких солдат к генералу [Н. Н.] Головину, начальнику главного штаба группы армий (исполняющий должность начальника штаба помощника главнокомандующего армиями Румынского фронта. – Примеч. сост.), с просьбой перевести его в состав другой армии, «чтобы оградить себя от тлетворного влияния генерала Черемисова». Что и было сделано.


[Закрыть]. Друзья генерала, два еврея, господин Рубинштейн, фамилии второго не помню, проповедовали во всех солдатских комитетах, что победить может только этот «по-настоящему революционный генерал». Подтверждали это победами под Станиславовым[193]193
  О них я писал в предыдущей главе.


[Закрыть], одержанным только благодаря двум ударным батальонам Неженцева и действиям Дикой дивизии, где сохранялась прежняя дисциплина. «Революционные» солдаты не имели к ним никакого отношения. Однако это не помешало генералу Черемисову и его приспешникам приписать победы «освобожденным» солдатам. Его эмиссары ездили повсюду – и в комитеты частей, которыми генерал хотел командовать, и в штабы фронтов, ратуя за «революционного генерала, с которым не офицеры, а солдаты выигрывают битвы!».

Приехав в Каменец-Подольский, чтобы получить полномочия командующего Юго-Западного фронта, генерал Черемисов не знал, что Корнилов, которого он ненавидел, и не без оснований, уже назначил на это место генерала Деникина[194]194
  Главкомом армий Юго-Западного фронта 24 июля был назначен генерал от инфантерии П. С. Балуев и только со 2 августа – генерал-лейтенант А. И. Деникин.


[Закрыть]. Когда мы вышли на перрон, нас встретил офицер штаба фронта и передал приказ генералу ехать обратно. В недоумении и ярости он был вынужден вернуться.

Я поехал в Киев. В середине августа я снова вернулся на фронт. Штаб Юго-Западного фронта при приближении неприятельской армии был переведен в Бердичев. В Каменец-Подольском находился теперь штаб армии.

В Бердичеве я узнал, что министр иностранных дел[195]195
  Автор говорит об М. И. Терещенко, занимавшем должность министра иностранных дел Временного правительства с мая по октябрь 1917 г.


[Закрыть] приказал своему представителю в штабе Юго-Западного фронта «принять против меня меры». Действительно, я написал несколько писем министру внутренних дел[196]196
  Вероятно, речь идет об Н. Д. Авксентьеве, министре внутренних дел Временного правительства с 7 августа по 15 сентября 1917 г.


[Закрыть], жалуясь на обыски тайной полиции, сопровождавшиеся воровством, которым я подвергся в гостинице «Регина» в Петрограде. Я не скрыл своего мнения по поводу тех персон, которых Временное правительство считает необходимым внедрять во все службы империи.

В своей почте я нашел письмо от посланника Нидерландов в Петрограде, он сообщал мне, что Временное правительство сообщило ему о строгих мерах, которые намерено принять относительно меня. И как это водится, сообщал, что защитить меня он возможности не имеет. После разговора со штабом фронта, где моим письмам порадовались, представитель дипломатической службы господин Алферов сообщил мне, что «Ставка, ознакомившись с моими неуместными письмами, адресованными министру внутренних дел и коменданту петроградского гарнизона, не принимает против меня мер только потому, что я выказал военную доблесть на фронте, ну и т. д.». Я поблагодарил его, и мы выпили рюмочку за «возвращение в Россию порядка».

Ждали государственного переворота. Князь Куракин сказал мне с таинственным видом: «Скоро в России все переменится». Будущее было в тумане, и я продолжил свое путешествие.

Я вновь приехал в Каменец-Подольский и наблюдал невероятное. Вокруг города продолжалось беспорядочное отступление армии с грабежами и всевозможными эксцессами. В городе власть принадлежала солдатам. По своему желанию они останавливали офицеров на улице и проверяли документы. Офицеры сторонились разлагающейся армии, патриоты организовывали отряды добровольцев, политиканы занимали бесполезные кабинеты штабов и пользовались беспорядками, чтобы повесить себе на грудь солдатские Георгиевские кресты[197]197
  Так называемые, «кресты Керенского». Они давались офицерам по представлению солдат. Солдаты отказывали в них строгим офицерам, зато крест можно было получить, увеличив порцию сахара или распределив сигареты. В полках их ценили. Крест носили с пальмовой ветвью.


[Закрыть], а также другие награды и занять удивительные военные должности. Черемисов, в июле командующий армейским корпусом, в сентябре стал главнокомандующим армиями фронта, не имея никакого контакта с войсками. И он был такой не один.

На вокзале Каменец-Подольского я увидел полки ингушей и кабардинцев, они грузили лошадей, отправляясь в Петроград. Чуть дальше пятью эшелонами уезжал на север капитан Неженцев со своим ударным батальоном, и Корнилов. Мы полюбовались его великолепным отрядом, состоящим из трех тысяч штыков, сотни казаков и батареи полевых орудий. И здесь та же таинственность. Войска направляются на рижский фронт, но принц Ольденбургский, ученый, полковой адъютант, дал мне понять, что «что-то должно произойти».

Несколькими днями позже я узнал о попытке государственного переворота Деникина и его неудаче[198]198
  В данном случае автор говорит о Корниловском выступлении (Кор ниловском мятеже). В конце августа 1917 г. на фоне острого общественно-политического кризиса в России была совершена неудачная попытка установления военной диктатуры, предпринятая верховным главнокомандующим Л. Г. Корниловым в целях восстановления твердой власти в стране, предотвращения прихода к власти большевиков. Речь идет о поддержке штабом Юго-Западного фронта во главе с генерал-лейтенантом А. И. Деникиным действий главковерха Л. Г. Корнилова в ходе Корниловского выступления.


[Закрыть]. Я немедленно вернулся в Бердичев.

На вокзале я встретил румынского полковника…[199]199
  Пропуск в тексте воспоминаний.


[Закрыть] атташе при штабе армий Юго-Западного фронта. Он доверительно сообщил мне, что солдатский комитет по приказу правительственного комиссара арестовал Деникина, Маркова и других. Им плевали в лицо, швыряли в них камнями, отказались дать матрасы, чтобы ночевать. Им грозили смертью. Полковник жаловался, что полковник [Ж.] Табуи, глава корпуса иностранных атташе, под предлогом того, что не имеет права вмешиваться в дела русских, отказался от попытки спасти Деникина, Маркова и других, хотя это способствовало бы победе союзников. Он предложил мне пойти к комиссару фронта [Н. И.] Иорданскому.

У комиссара я увидел генерала, члена штаба фронта, и несколько журналистов. Господин Иорданский, заслуженный революционер, накопил большой опыт конспирации за время своей долгой деятельности, он без труда раскрыл заговор и арестовал одиннадцать или двенадцать человек, в том числе и генералов [А. И.] Деникина, [С. Л.] Маркова, [Е. Ф.] Эльснера, [И. П.] Романовского, князя [С. Ал.] Кропоткина (адъютанта Деникина), а также профессора [Б. А.] Будиловича, этого своего рода Тиртея[200]200
  Тиртей – греческий поэт VII в. до н. э.


[Закрыть] с сердцем льва, и чеха поручика [В. В.] Клецанду, отважного боевого офицера, который во время ареста ранил солдата[201]201
  Государственный переворот Корнилова и его генералов готовился с такой детской неуклюжестью, что все его ждали, и комиссарам не составило труда его предотвратить. Говорит само за себя то, что Корнилов деликатно переписывался с Керенским по телеграфу, вместо того чтобы пригласить его в Ставку и заставить подписать необходимые приказы. Когда Корнилов пригласил Деникина и Маркова присоединиться к нему, они привлекли и офицеров главного штаба, информируя их обо всем, что происходит, а среди них было немало сочувствующих новому режиму. Деникин рассчитывал на казачий полк, который должен был арестовать комиссаров и комитеты, но забыл о семи или восьми пулеметах в Бердичеве, которые изъял Иорданский под предлогом необходимости починить их. В нужный момент на казаков направили пулеметы, они мгновенно сдались, и за час все было кончено Иорданский выполнил свой долг. Иностранные атташе замолвили слово только за князя Кропоткина, чья роль была весьма скромной. Защищая других арестованных, они могли поступить опрометчиво!


[Закрыть].

Я попросил у комиссара Иорданского разрешения поговорить с Деникиным, чтобы получить возможность развеять лживые слухи о дурном с ним обращении. Сказал, что уведомлю об этом компетентные лица, а через них и правительства союзников. Я понял, что Иорданский хочет, чтобы «заговорщиков» судил солдатский комитет Бердичева, и в этом случае они были бы обречены. После крайне напряженного спора с Иорданским, которого яростно поддерживали красные журналисты, я ушел и дал телеграмму генералу Жанену.

На следующий день газета «Киевская мысль», а за ней и другие русские газеты опубликовали статьи, требуя от правительства суровых мер против меня. Комиссары в Ставке были готовы пустить в дело «революционную справедливость». Генерал Жанен и командующий Бушеншульц сумели их успокоить. При подобных обстоятельствах я предпочел покинуть Россию и уехал на Румынский фронт.

В штабе румынской армии меня очень хорошо приняли, так как я привез собственноручное письмо генерала [М.] Пелле, а от генерала Коанда и господина Митилино, посланника Нидерландов, были получены депеши. Мое пребывание в румынской армии было благополучным. Я был прикомандирован к полку 55/67 под командованием полковника Драгу, великолепного храброго командира, любимого своими подчиненными. Он отвечал за сектор перед деревушкой Мэрэшешти, которая дала свое имя знаменитому сражению русских и румын против немцев[202]202
  Битва при Мэрэшешти состоялась в августе 1917 г. на востоке Румынии между германскими и русско-румынскими войсками.


[Закрыть]. Румынские солдаты проявили в ней незаурядную выносливость и хороший боевой дух. Ими умно командовал офицер, которого иной раз называли изнеженным, но он проявил себя ничуть не хуже своих товарищей на других фронтах.

Я совершил несколько коротких поездок в 6-ю русскую армию и нашел там все то же самое, что и в России. Банды красных солдат объезжали местность, грабили и совершали всяческие жестокости. В декабре 1917 г. около тридцати деревень были уничтожены. Положение русских офицеров в Румынии было отчаянным. Они не могли остановить распространившееся зло и были вынуждены нести клеймо общественного осуждения. Русское командование делало все возможное, чтобы пресечь беспорядки в своих войсках. Соседство с превосходными румынскими войсками, которые по-прежнему демонстрировали отличные военные и патриотические качества, могло бы помочь генералу [Д. Г.] Щербачеву противостоять требованиям солдат. Однако по непонятным причинам он шел на уступки большевикам.

В Яссах в один из вечеров в декабре 1917 г. я ужинал у посланника Бельгии, а жил он рядом с резиденцией генерала Щербачева. Внезапно мы услышали оттуда крики и поспешили туда. Русский офицер посягнул на жизнь генерала. Как он мог войти к нему в дом? Потом я узнал, что генерал Щербачев предоставлял свою гостиную для заседаний большевистского комитета, очевидно, считая, что эти люди посланы исполнительным комитетом Петрограда, чтобы окончательно разложить русскую армию в Румынии. Возглавляли эти сборища известная большевистская пропагандистка еврейка мадмуа зель Рош и тоже еврей [С. Г.] Рошаль, молодой человек двадцати двух лет, в прошлом президент республики Кронштадт, который самым жестоким образом казнил не одну сотню морских офицеров[203]203
  Речь идет об избрании С. Г. Рошаля в марте 1917 г. председателем горкома РСДРП(б) и членом исполкома Кронштадтского совета; занимая эти посты он сыграл одну из главных ролей в привлечении матросов Балтийского флота на сторону большевиков. Упоминания о терроре относятся, вероятно, к революционному террору в феврале – марте 1917 г., когда на Балтийском флоте было убито около 100 морских офицеров, включая командующего флотом вице-адмирала А. И. Непенина.


[Закрыть]. Все они были обысканы, и выяснилось, что ни один из них не имеет никаких мандатов. Рошаль трусливо унижался, плакал, на коленях просил пощады. От него хотели избавиться, но украинский депутат при Щербачеве яростно этому воспротивился.

На состоянии Румынского фронта, безусловно, отразилось перемирие, заключенное между русскими и австро-германцами[204]204
  2 декабря 1917 г. был подписан договор о перемирии между Россией, с одной стороны, Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией – с другой. Перемирие устанавливалось на 28 дней с 4 декабря 1917 по 1 января 1918 г. После заключения перемирия стороны приступили к переговорам, начавшимся в Брест-Литовске 9 декабря.


[Закрыть]. Пушки замолчали. Я решил, что моя работа в качестве военного корреспондента закончилась, и в конце декабря уехал из Румынии, собираясь вернуться во Францию. Перед отъездом генерал [Е.] Григореску вручил мне во время скромной и трогательной церемонии офицерский крест ордена Короны Румынии с мечами.

Мое пребывание в румынской армии было относительно спокойным – я участвовал всего лишь в двух разведках между боевыми линиями, но счел бы для себя честью посвятить несколько глав прекрасному полку полковника Драгу, а также генералу Григореску и другим офицерам, которые оказали мне гостеприимство. К несчастью, и записки, и фотографии, снятые в румынской армии, разделили судьбу моих чемоданов. Какие-то из них по-прежнему в Киеве, а другие у меня украли русские «товарищи».

Я приехал в Киев в начале 1918 г. и застал там весьма своеобразную обстановку. С одной стороны, [С. В.] Петлюра, своего рода [Ж.] Буланже, блестящий малокультурный кавалерист, собравший вокруг себя офицерство, если чем-то заметное, то разве что формой в средневековом стиле. В стычках с большевиками Петлюра почти не терпит потерь: при столкновениях они разбегаются в разные стороны. «Украинское правительство», сформированное немцами[205]205
  Автор пишет о Совете народных министров Украинской народной республики.


[Закрыть], не имеет опоры в прошлом и лишено будущего, оно старается обмануть союзников и дожидается немцев. Большевистские эмиссары действуют в городе почти беспрепятственно. Голова большевистского движения – евреи, интеллигенция, балтийские матросы – его руки. Уже начались ночные расправы и аресты. Ждут погромов. Банкир Вайнштейн, «банк коммерции и индустрии», делился со мной своим беспокойством. Союзники не вмешиваются: одни надеются, что немцы восстановят монархию, другие ждут полной победы большевиков и, глядя на течение событий, застыли, скрестив руки.

Я встретился с русскими друзьями, умными офицерами, однако лишившимися всякой инициативы после того, как рухнула иерархия, которая их сформировала. Много генералов с прекрасными фамилиями, верно служивших родине вместе со старой армией, но нет ни одного вождя.

Я уже собрал чемоданы и приготовился уезжать из России, как вдруг случайно узнал об одном комиссаре генерала Алексеева, который собирает добровольцев, формируя новую Донскую армию. Я пошел повидаться с ним. Это оказался молодой поручик, граф Разумовский, он переоделся в гражданское и жил в маленьком домишке в пригороде. Он назвал мне цифры, но явно преувеличенные. Шестьдесят тысяч казаков и сто пятьдесят тысяч добровольцев под командованием генерала Алексеева вместе с героем Корниловым двинутся на Москву. Мне имеет смысл примкнуть к одному из многочисленных отрядов казаков, которые направляются на Дон под командованием их атамана, генерала [А. М.] Каледина.

Княгиня Барятинская и ее муж, бывший военный атташе в Риме, сообщили мне, что 5 или 6 января Георгиевский батальон (почетная гвардия Ставки) отправился в Ростов[206]206
  На Дон отправилось сравнительно небольшое число чинов Георгиевского батальона, самым известным из которых стал его командир – полковник Н. С. Тимановский. В конце ноября 1917 г. из офицеров и солдат Георгиевского батальона была сформирована Георгиевская рота; впоследствии влита в состав Корниловского ударного полка.


[Закрыть].

Старания упорядочить русский хаос сосредоточились в Новочеркасске. Все лучшие люди России – генералы, офицеры, дворяне, патриоты всех сословий, бросив разложившуюся армию, горящие деревни, охваченные анархией города, двинулись окольными тропами на Дон к атаману казаков [и] республиканцу Корнилову. В Киеве мои друзья, молодые горячие офицеры-аристократы, все собирались к нему: добраться, переодевшись, и встать в ряды новой армии, что формируется в сердце России, отомстить за честь русского офицерства и армии, запятнанной трусостью, предательством и жестокостями двенадцати миллионов «товарищей»![207]207
  К сожалению, у большинства дело ограничилось намерениями. После расформирования 1-й гвардейской кавалерийской дивизии под командованием генерала [А. П.] Богаевского в Киеве в декабре 1917 г. находился сам генерал и множество его офицеров, принадлежавших к лучшим фамилиям России. Он показал им пример исполнения долга, состоявший во вступлении в армию добровольцев. Позже в Донском правительстве он встретил только двоих. Но это не избавило остальных от жалкой смерти, когда в конце февраля большевики взяли Киев. Впрочем, очевидно, что придворная аристократия России, как, собственно, и повсюду в Европе, была не на высоте по отношению и к своему долгу, и к своим обязанностям. Дюгеклены [автор имеет в виду Бертрана Дюгеклена (1320–1380), выдающегося военачальника Столетней войны, коннетабля Франции. – Примеч. сост.], простые дворяне, вели себя куда достойнее.
  В начале 1918 г. на курорте Минеральные воды неподалеку от колыбели Добровольческой армии развлекалась тысяча офицеров. Месяц спустя они оказались в руках большевиков, их расстреляли или вынудили работать на себя, на их злейших врагов (Грондейс указывает на акт красного террора на курорте Кавказских Минеральных вод Пятигорске, произошедший не в начале 1918 г., а в конце октября 1918 г. По постановлению Чрезвычайной комиссии в Пятигорске были казнены 106 человек, среди них член Государственного совета князь Н. П. Урусов, бывший министр путей сообщения Российской империи С. В. Рухлов, генералы Н. В. Рузский, Р. Д. Радко-Дмитриев, контр-адмирал А. П. Капнист и др. – Примеч. сост.).


[Закрыть]

Линия сражений украинских банд с большевистскими приближалась к направлению Киев – Ростов, грозя нарушить связь, и я поспешил уехать.

10/23 января я уехал в вагоне штаба фронта в обществе еще тридцати таких же, как я, привилегированных. Нам завидовали все «непривилегированные». В коридоре солдаты в упор смотрели на нас, обмениваясь между собой репликами со словами «контрреволюционеры», «буржуи». Мы догадывались, что без столкновения не обойдется.

Действительно, ранним утром на следующий день наш вагон отцепили на полустанке, я едва успел перекинуть на ходу багаж в теплушку.

В теплушке уже ехали человек тридцать, кто, лежа на полу, кто, сидя на чемоданах или мешках: военврач без погон, казаки, крестьяне, в углу прикорнула женщина и еще молчаливые, в солдатских шинелях, но узнаваемые по тонким чертам лица и чистоте рук офицеры, ехавшие в армию Корнилова.

При моем появлении все замолчали. Здесь явно были и ярые демократы, им я не мог понравиться. Я дал понять, что я иностранец, это их немного успокоило. Вскоре они забыли обо мне, и я мог спокойно наблюдать и слушать.

Старый казак разговаривал с революционным солдатом:

– Дураки вы! Не захотели с немцем сражаться! И что? Теперь в родных братьев стрелять будете! Много выиграли? Нет, не надо, не надо было бежать с фронта!

– Свобода этого требовала, товарищ.

– И никто не работает! Если не сеяли, что жать будем, лодыри вы беспробудные?! Только жрать и пить умеете. Вам бы домой скорей и землю пахать!

– Нет, я не хочу пахать землю! Я всю жизнь ее пахал, а потом три с половиной года кровь лил, не хочу больше ни земли, ни войны, (и обратившись ко мне) я хочу быть писателем!

Другой революционный солдат, глядя недобрым взглядом, допрашивал доктора:

– Сколько получаешь в месяц, товарищ?

– Сорок семь рублей.

– Сорок семь?! А я всего двадцать! Несправедливо!

Наступила ночь, а разговоры продолжались. Разговаривая, солдаты возбуждались. Им всем хотелось грабить помещиков и уничтожать контрреволюционеров.

В удушающей духоте мне наконец удалось задремать, сидя на своем чемодане, но громкие голоса вскоре меня разбудили. Вокруг зажженной свечки сгрудилось несколько человек: двое кричали с искаженными лицами, добродушные крестьяне смотрели на них, посмеиваясь.

– Мы забрали и поделили зерно, – кричал один, – срубили и продали деревья, выгнали помещика, все в доме поломали, шкафы, столы, картины – все!

Громкий хохот. Однако кто-то возразил:

– Ну и глупо! Буржуев убивать надо, а ломать-то все зачем? Забирать надо и пользоваться.

Разговор перешел на армию Корнилова.

– Пленных у нас не было. Брали офицера и расстреливали.

– Убивать их мало! Их надо в воду бросать! Живыми! В кипяток!

– Шкуру сдирать! Всю спину шомполами!

Разговор показался мне любопытным, и я позволил себе вмешаться.

– Мне рассказывали, что на австро-германском фронте солдаты продали неприятелю лошадей и пушки. Правда это? А сколько немцы заплатили за пушки и лошадей можете вы мне сказать?

– Вот у него спросите. Он должен знать, он командир полка.

Я взглянул на того, кого мне указали: солдата лет тридцати.

– И что ж, господин полковник, – спросил я под смех собравшихся, – много лошадей вы продали неприятелю?

– Сколько смогли. А что делать? Я хотел сначала румынам продавать, но они мало давали. Немцы мне дали по сто рублей за лошадь.

Сразу же поднялся крик.

– Сто рублей! Как же нас-то обобрали!

Обобрали и еще как! Они своих лошадей продавали за 8, 5, 3 рубля. Великолепных офицерских лошадей за 20 рублей… А лошадей туркестанского саперного батальона дешевле.

– А как пушки шли, господин полковник?

– Поначалу нашлись хитрецы, которые сумели продать свои пушки по 15 тысяч за батарею из шести трехдюймовых пушек и за 30 тысяч за тяжелую батарею. Но такой базар быстро кончился. В нашей дивизии немцы платили по тысячи рублей за пушку.

– Думаю, вы много еще чего продавали неприятелю?

– Да все подряд, что было в обозах – мыло, муку…

– В общем, полная ликвидация. А если бы мне захотелось знамя вашего полка, вы бы мне его продали?

– Почему нет? Триста рублей, если желаете. Это возьмете, мы другое сделаем.

– Триста? Дороговато за ваше знамя. Не стоит оно трехсот рублей.

Чуть позже «полковник» мне сказал, что он вернулся с фронта, что он, простой солдат! – с 27 тысячами рублей в кармане. И прогулял их за две недели с «женщинами».

Таких солдат, как эти новорежимные, не бывало еще на свете, они уникальны во всей мировой истории!

12/25 января 1918 г.

Утром я приехал в Знаменку, собираясь ехать дальше с казаками, возвращавшимися с фронта.

Мои киевские друзья говорили мне, что молодые казаки, отозванные военным Донским правительством, возвращались к себе в станицы целиком на стороне максималистов-пропагандистов, но со своими офицерами они не ссорились, потому что те не требовали от них исполнения долга перед русской родиной. Старые казаки стояли за атамана, Алексеева и Корнилова. Донское правительство расформировывало полки, как только они приходили с фронта, и отправляло людей по станицам подышать родным воздухом, а потом призывало их и формировало новые подразделения со строгой дисциплиной.

Как раз один «комиссар» казаков должен был уезжать сегодня с секретарем и несколькими офицерами на специальном поезде в Новочеркасск. Он выделил мне купе в спальном вагоне. Его тон с офицерами, его отзывы о них были неприятно грубыми.

В два часа дня мы получили депешу, что «вокзал и город Александровск заняли большевики, на мосту установлены две пушки и штук двадцать пулеметов, перекрывая подступ к Днепру. Большевики многочисленны, хорошо вооружены, их намерение – разоружить всех казаков, едущих на Дон».

Комиссар решил, что поезд, где я расположился с таким удобством, вернется в Киев. Казаки ехали на Дон группами, кто поездом, кто верхом. Я собрался ехать с ними. Два эшелона из 11-й дивизии как раз находились на вокзале. Я представился полковнику, он охотно принял меня, и я сел вместе с офицерами в вагон третьего класса.

Предстояло решить существенную проблему. Переправа через широкий и глубокий Днепр – дело непростое, нас могли атаковать отряды максималистов. Полковой командир отправил вперед доктора, он должен был сообщить нам, в каком состоянии находится переправа: есть ли серьезные препятствия для пятисот хорошо вооруженных всадников с пулеметами.

Доктор-еврей, человек очень ловкий, часто исполнял у них роль разведчика и даже шпиона, что требует не только ума, но и храбрости. Однако офицеры уверяли меня, что под огнем он трус. Трусость и отвага в одном человеке удивили меня, но потом я подумал, что доктор, имея дело с крестьянами и солдатами, полагается на свой ум, который помогает ему избегать опасностей, а с пулей не договоришься.

13/26 января

Стоило нашим казакам выйти на вокзале, где останавливался поезд, как к ним тут же подходили неведомо откуда взявшиеся матросы и «рабочие» – агитаторы с горящими глазами и рублеными жестами. В запасе у них десять слов, три идеи, и они яростно твердят их, настраивая и возбуждая толпу. Результат не замедлил сказаться: казаки перестали слушаться старших, начали грубить. Контакт между офицерами и солдатами нарушился. Больше никаких приказов, каждый делает, что хочет.

Во второй половине дня доктор вернулся. Переправа через Днепр обещает быть сложной операцией. Все мосты в руках большевиков. Единственное средство – паром, который может взять только двадцать человек с лошадьми и на путь туда и обратно тратит два часа. В нашем отряде сто пятьдесят человек, значит, нам понадобится на переправу не меньше шестнадцати часов. Последние будут подвергаться серьезной опасности.

В Долгинцево начальник эшелона получил депешу от комиссара казаков в Знаменке: ему приказано ждать артиллерийского подкрепления, которое позволит атаковать Александровск. Спросили казаков, они хотели ехать дальше. Значит, едем.

В Никополе вечером новый приказ от комиссара из Знаменки: не двигаться с места, ждать артиллерию; расчет на полк текинцев (Афганистан)[208]208
  Текинский конный полк формировался из текинцев, одной из крупнейших племенных групп в составе туркменов, которые проживали в Туркмении, Афганистане, на северо-востоке Ирана и в Узбекистане.


[Закрыть], преданный генералу Корнилову.

Последовала огорчительная сцена между казаками и офицерами. Казаки не верили, кричали: «Врете! Большевики не заберут винтовки!» Но, возможно, еще не все потеряно. Казаки требуют подтверждения, что приказ исходит от Донского верховного военного совета, потому что не повиноваться совету все же опасно. Эй, офицер! Воспользуйся! Надави на них! Куда там! Он не знает, что сказать, и не говорит ничего толкового. Бесстрастным голосом прочитал депешу и точка. Похоже, думает совсем о другом. Агитатором такое на руку, они смеются. Но большинство казаков смотрит еще на офицера, ждут от него нажима, приказа, призыва. Но не дождались: он стоит неподвижно и молча. Момент упущен. Солдаты скандируют: «Домой! Домой!» И уходят, а мы остаемся – офицер и я.

Восемь офицеров, включая полковника, решают исполнить приказ и дождаться подкрепления, обещанного депешей. Я уезжаю вместе с пятью из них в Долгинцево на локомотиве, который предоставил в наше распоряжение начальник вокзала. Полковника и остальных офицеров солдаты арестовывают и не позволяют уехать. Потом они их отпускают, но железнодорожные рабочие забирают у них винтовки, так как им нужно огнестрельное оружие. Полковник и три офицера присоединяются к нам только среди дня.

Театр военных действий Гражданской войны в России в январе 1918 г.

15/28 января

Просидев тридцать шесть часов на стуле в комнате, набитой солдатами, я с наступлением вечера наконец-то присоединился к эшелону 54-го полка донских казаков. Толку от моего сидения было мало. «Вольные сыны степей», одни наглее, другие потише, сошлись на том, что честь для них – пустой звук. Они охотно сдадут оружие. Герои комической оперы.

Эту ночь сплю на соломе. Надо мной поматывают головой два умницы дончака, мне они не мешают, я не спал две ночи. Мне снится сон: я мчусь на горячем скакуне с героями старинной донской баллады. Но это сон. Утренний свет возвращает меня в реальность: усталые лица, отощавшие лошади.

Остановка в Хортице. Ведутся переговоры с Александровском. Большевики оставляют казакам только личное оружие. А из государственного – 24 винтовки на эскадрон.

До чего же мне все это не нравится! И я уезжаю от казаков, и на свой страх и риск отправляюсь к максималистам.