Текст книги "Война"

Глава 18

Просыпаюсь от ощущения чужих рук на теле, их прикосновение отвратительно.

Я задыхаюсь, пытаюсь вырваться.

Где мой кинжал?

Почему не получается открыть глаза?

Боль возвращается, как нежеланный поклонник, и она так сильна, что я рыдаю.

– Спокойно, жена, – гремит голос Войны.

Я вдруг понимаю, что это его ладони касаются меня. Что он делает?

– Стой, стой, стой, – выдавливаю сквозь стон, отталкиваю его. – Больно.

Везде. Эта боль повсюду.

– Прости, Мириам, – отвечает он, но спустя секунду прикосновения возвращаются.

– Нет, нет, нет! – сопротивляюсь я.

Почему я ничего не вижу?!

Эти руки не похожи на те, другие. Они крепко держат меня, и ничто не способно их скинуть.

– Я не причиню тебе вреда, Мириам. Пожалуйста, полежи спокойно. Так нужно.

Но я не лежу спокойно. Все, что я помню, это треск рвущейся рубашки и прикосновение чужих, отвратительных рук, а потом боль. Только боль.

Я вырываюсь, тяжело дыша. А затем все меркнет…

На этот раз, когда я прихожу в себя, перед глазами возникает мутный силуэт Войны. Он склоняется надо мной – брови нахмурены, взгляд темных глаз тяжел. Чувствую, как его теплые ладони прижимаются к моей коже.

– Что происходит? – бормочу я.

Всадник хмурится. Он так близко. Опасно близко. Протягиваю руку, собираюсь оттолкнуть его, но ладонь легко скользит по его щеке.

– Спи, Мириам.

– Нет! – восклицаю я почти обиженно.

Силуэт Всадника становится то четким, то размытым. Когда черты его лица становятся яснее, замечаю на его губах легкий намек на улыбку:

– У тебя дух воина, жена, и я очень этому рад, но сражаться со мной тебе не нужно. Теперь ты в безопасности.

В безопасности ли, когда над тобой нависает сам Всадник Апокалипсиса? Решить я не могу – слишком болит голова. Пытаюсь сосредоточиться, но веки тяжелеют, глаза закрываются.

Я не хочу спать! Правда, не хочу. Но боль вымотала меня.

Веки опускаются, и все тревоги исчезают.

Первое, что я замечаю, – теплое прикосновение ко лбу. Теперь я узнаю это прикосновение. Руки Всадника умелые и прикосновения явно добрее, чем у напавших на меня прошлой ночью.

Война убирает назад мои волосы и что-то бормочет так тихо, что я не могу разобрать. Вздыхаю от ощущения его рук на своей коже. Оно больше не причиняет боли. Если честно, сейчас оно кажется странно успокаивающим.

В ответ на мой вздох рука Всадника останавливается, а пальцы надавливают на кожу. Глаза я не открываю. Не готова к последствиям прошлой ночи. Боль постепенно возвращается, и я не уверена, что готова снова почувствовать ее. Но снова засыпать я тоже не собираюсь, и притворяться дольше не могу. Открываю глаза.

Война сидит рядом, его бедро почти прижато к моему боку. Он смотрит на меня сверху вниз, он очень близко, и его глаза кажутся светлыми.

– Ты проснулась. – Он ловит мой взгляд. – Как ты себя чувствуешь?

– Плохо… – хриплю в ответ.

Губы разбиты и распухли, головная боль пульсирует на дне глаз, тело горит от боли, горло саднит – хотя это, скорее всего, из-за зомби, а не из-за насильников. Боль ни на секунду не унимается.

Рука Войны напрягается, но он не убирает ладонь с того места, где она лежит.

– Как долго я была без сознания? – спрашиваю.

– Всего один вечер. – Он медленно перебирает мои волосы, наблюдает за мной в уверенности, что я при первой возможности оттолкну его руку. Наверное, ночью я делала это не раз.

Что ж, перейдем к более сложным вопросам:

– Насколько серьезны мои раны?

Черт, говорить больно. У меня болят зубы и челюсть.

– Они были… значительны, – мрачнеет Всадник.

Были?

– Можешь рассказать больше? – тихо прошу его. Боюсь пошевелиться, чувствуя, как боль волнами прокатывается по телу.

На его скулах двигаются желваки.

– Жена, я привык ломать, а не чинить. Не могу точно сказать, какие травмы ты получила. Знаю лишь, что их было много. Когда я вытащил тебя из палатки, ты была вся изломанная, распухшая, в синяках…

Я вздрагиваю при упоминании о палатке. Теперь самый трудный вопрос:

– Напавшие на меня… – Нужно продолжить. Этот вопрос необходимо задать, но у меня никак не получается.

Выражение лица Войны меняется, и он становится похож на какого-то древнего бога.

– Схвачены, подвергнуты пыткам и будут мучиться до суда, – от звука его голоса леденеет кровь.

Если бы все это не касалось меня, мне было бы почти жаль этих людей…

Оттолкнувшись от матраса, со стоном поднимаюсь. Все тело, каждый сантиметр, адски болит. Простыни соскальзывают, и я вижу, что по-прежнему в рваной рубашке – той самой, в которой была прошлой ночью. Она распахивается, соски едва прикрыты.

Мы с Войной сидим рядом, я на мягком тюфяке, он – на земле. Наши ноги и плечи соприкасаются. Мне уже лучше, чем ночью – несмотря на боль, я чувствую, как наши тела касаются друг друга.

Заставляю себя переключить внимание на то, что происходит вокруг. Мы снова в шатре Войны. Прошлой ночью он спас меня и принес сюда. А значит, матрас, на котором я сижу… его. Сердце замирает. Я ведь очень старалась не оказаться именно здесь.

Пытаюсь сосредоточиться на этом, зацепиться за неловкость ситуации, в которой мы оказались, но все мысли крутятся вокруг того, что он остановил тех мужчин и всю ночь заботился обо мне. И я благодарна ему за это. Очень благодарна. Я не чувствовала этого, когда в Иерусалиме Война сохранил мне жизнь, не чувствовала, когда он остановил своих мертвецов, но теперь… теперь я благодарна.

В это мгновение с улицы доносится крик:

– Господин, тут проблема с новым Фобосом! Нужен ваш…

– Это может подождать, – резко отвечает Война.

Мой взгляд скользит по нему, задерживаясь на чувственном изгибе губ. Почему я думаю о его губах?

– Иди, – говорю ему. – Со мной все будет в порядке.

Война нерешительно смотрит на меня.

– Честно. Умирать я не собираюсь… благодаря тебе.

Глаза Всадника темнеют. Губы приоткрываются, и кажется, сейчас он скажет что-то в ответ, но нет. Его взгляд скользит по моему лицу, иногда замирая, и с каждой секундой становится все жестче. Должно быть, выгляжу я очень плохо, раз от одного моего вида у него так меняется настроение.

– Они отлично справятся и без меня, – заявляет он.

– Я семь лет жила одна, – настаиваю, плотнее запахиваю рубашку на груди. – Со мной ничего не случится за время твоего отсутствия.

Побыть одной мне бы не помешало.

Война смотрит на меня несколько долгих секунд. Затем неохотно встает, подходит к сундуку, на котором лежит кинжал в ножнах. Я вижу, как перекатываются мышцы под его кожей.

Мириам, остановись!

Взяв кинжал, Война возвращается ко мне. Опустившись на пол, кладет оружие мне на колени.

– Если кто-нибудь, кроме меня, зайдет в шатер, – говорит он, кивая на вход, – бей, не задумываясь.

Это слова того, кто знает толк в убийстве. Стискиваю пальцы на рукояти кинжала. Сейчас я не чувствую себя кроткой.

– Вернусь через десять минут, – обещает он и направляется к выходу из шатра.

И вдруг останавливается и оглядывается.

– Десять минут, – повторяет он, глядя на меня тяжелым взглядом. – Еда на столе.

Всадник выходит, и я остаюсь одна – впервые после того, что случилось прошлой ночью.

Меня едва не изнасиловали и не избили до смерти.

Война ушел, и до меня, наконец, доходит смысл произошедшего. Не помогает и то, что я снова в палатке, одна, а все тело болит, и я не уверена, смогу ли действительно защититься, если кто-нибудь снова нападет. Но признаться в этом Всаднику, когда он предлагал остаться, я не могла. Одно дело чувствовать себя уязвимой, и совсем другое – демонстрировать это кому-то другому.

Осторожно ощупываю лицо, пытаясь понять, насколько все плохо. Губа рассечена, нос разбит, кожа вокруг глаз припухла. Никогда еще я не была так счастлива, что рядом нет зеркала. Не хочу видеть, во что превратилось в мое лицо.

Несколько минут я сижу, охваченная беспокойством и смятением. У меня болит даже кожа… Казалось бы, такая боль должна заглушить любые потребности организма, но это не так. Желудок сводит от голода. Как же хочется есть! С отчаянием смотрю на еду, о которой говорил Война. Кажется, что до стола не всего несколько метров, а миллионы километров.

Крепче сжимаю в руке кинжал, который дал мне Война, и все же заставляю себя встать… Меня сейчас вырвет! Стошнит прямо на кровать Войны, и увы, не от отвращения, которое я испытывала к нему еще вчера. Подавляю приступ тошноты, откидываю с глаз волосы и, пошатываясь, бреду к столу. С тяжелым вздохом падаю на стул, кладу рядом кинжал.

Не думаю, что мне стоило вставать. Все тело кажется… сломанным. Или, скорее, что кости в нем только что срослись. Они будто хрупкие тонкие веточки, которые вот-вот переломятся на ветру.

Передо мной на блюде курага, инжир и финики, оливки и вяленое мясо – баранина или козлятина. Сейчас любое мясо – баранина или козлятина. А еще на блюде нарезанный сыр и несколько лепешек. Рядом – кофейник и маленькая чашечка с густым кофе по-турецки. Кофе давно остыл, хлеб затвердел, а сыр подсох, но эта еда переносит меня в рай. Наслаждаться ею не мешают даже синяки и разбитая губа.

Я ем и продолжаю осматриваться. Странно находиться в шатре Войны не в качестве обычного посетителя, а в качестве гостьи.

Мне кажется, что я слышу ответ Войны: «Ты не гость, ты моя жена».

Закончив трапезу, сижу, не решаясь пуститься в обратный путь – от стола к постели.

Пришло время осмотреть другие раны. Опускаю взгляд вниз. Рваная рубашка обнажает бледную кожу, покрытую синяками. Осторожно отодвигаю ткань, чтобы рассмотреть получше. Ох-х… Мое тело больше похоже на плоть зомби, с которыми я вчера сражалась.

Я собираюсь переключить внимание на нижнюю половину тела, но слышу звук приближающихся шагов. Поспешно запахиваю рубашку. Полог откидывается, входит Война. Выглядит он очень грозно. Заметив меня за столом, замедляет шаг и выражение его лица меняется – оно все еще свирепое, но… по-другому.

– Мириам, – произносит он хрипло.

Мне нравится, как мое имя звучит в его устах. Так… грозно. Сегодня мне бы точно не помешала дополнительная порция грозности.

Война подходит к столу и выдвигает стул. Садится рядом, смотрит на оставшуюся еду, затем на мое лицо. Он весь – целеустремленность и энергия, а я чувствую себя как выжатый фрукт. Он поднимает руку к плечу, его волнистые волосы покачиваются. Я напрягаюсь, заметив, что он берется за рукоять кинжала, но Всадник протягивает его мне:

– Это твое.

Опускаю взгляд на кинжал. Его кинжал. Тот самый, который я забрала у него, когда только оказалась в лагере. Тогда, как и сейчас, он носил его в ножнах на плече.

– Он принадлежит тебе, – замечаю я.

Война отвечает с легким раздражением:

– Бери.

Что ж… Спорить из-за какого-то клинка я не собираюсь.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Всадник уже во второй раз за сегодня.

– Неважно, – повторяю я тот же ответ.

Он усмехается.

Я отвожу глаза, стараясь смотреть куда угодно, только не на Всадника, и задаю вопрос:

– Куда мне теперь идти?

– Никуда, – отвечает он. – Ты остаешься здесь.

Хочу возмутиться, но Война берет меня за руку, задирает рукав и принимается рассматривать ссадины.

– Выглядит уже лучше. – Он переводит взгляд на меня. – Но вид у тебя усталый.

Я и чувствую себя уставшей. И действительно не хочу ругаться с ним, особенно сейчас, когда он так заботлив. Обо мне давно уже никто не заботился, я и забыла, как это приятно.

Тебе не нужна ничья забота, Мириам. Особенно забота Всадника.

Стараясь удержать в голове эту мысль, начинаю подниматься, но тело пронзает боль. Я падаю обратно на стул. Война встает, моя боль отражается в его глазах. Не знаю, о чем он думает, но могу предположить, что он понял, что недооценил, насколько плачевно мое состояние.

Он молча подходит ко мне, берет на руки и относит в свою кровать. Укладывает меня, и в этот момент рубашка, которая до сих пор вела себя прилично, распахивается… обнажая грудь.

Все всегда может стать хуже, правда?

Но Всадник даже не опускает взгляд ниже, и мне снова хочется кричать. Почему из всех людей именно у него еще осталась крупица морали? Я быстро поправляю рубашку. Война опускается рядом на колени.

– Мне придется снова тебя коснуться.

– Зачем? – бросаю на него встревоженный взгляд.

– Твои раны еще болят.

Ох, точно. Он же ухаживал за моими ранами. Киваю, прикусываю щеку изнутри. Мне все еще трудно выносить чужие прикосновения. Пальцы Войны смыкаются на моем запястье, он задирает рукав рубахи, обнажая кожу, покрытую синяками. Я наблюдаю за Всадником, вижу, как он хмурится, глядя на мои раны. А потом забываю обо всем, чувствуя его руки на своем теле.

Война проводит ладонью по нежному предплечью, на костяшках его пальцев ярко выделяются татуировки. Под его руками кожа нагревается. А потом происходит нечто странное. Прямо у меня на глазах синяки бледнеют, раны затягиваются.

Я смотрю на Войну, широко раскрыв глаза:

– Ты исцелял меня!

Глава 19

Всадник умеет не только поднимать мертвых, но и исцелять раненых. Вот почему он почти не отнимал рук от моего тела. Мне казалось, что я слишком остро реагирую на его прикосновения, но, оказывается, так он лечил меня.

На мгновение наши взгляды встречаются, Война явно встревожен моими словами. Похоже, кому-то не нравится сама мысль о том, что он помогает человеку, даже если это его жена.

Война перемещает руки на другой участок кожи и начинает залечивать его. Я не требую ответа. Не хочу, чтобы Всадник вдруг решил, что он слишком крут и не может больше нянчиться со мной.

Он молчит, а я любуюсь его склоненной головой. Волосы Всадника с вплетенными в них золотыми украшениями собраны в пучок. Я вглядываюсь в его резкие черты, наблюдаю, как напрягаются и расслабляются желваки на скулах.

Моя кожа нагревается под руками Всадника, раны медленно исчезают. Прикосновения, от которых я отбивалась, прикосновения, которые до сих пор вызывают во мне странные чувства, исцеляют меня. Невероятно!

– Я не хотел этого, жена. Не хотел, – бормочет Война. Спустя несколько секунд он добавляет: – Когда ты кричала, никто не пришел на помощь. Никто, кроме меня, – его голос звучит хрипло и болезненно.

Вздрагиваю, вспоминая. Я была уверена, что кто-нибудь обязательно остановит тех, кто на меня напал. Но никто не пришел. Мы живем в городе, где нет настоящих стен, но мои крики остались незамеченными. Если бы Война не вмешался, скорее всего, я уже была бы мертва. Мертва и осквернена.

– Почему ты пришел?

– Услышал твои крики.

– Как ты понял, что это я?

В лагере сотни женщин. Уверена, мой голос не настолько особенный. Наши глаза встречаются.

– Так же, как ты понимаешь мои слова, на каком бы языке они не были произнесены. Женщина, мы с тобой связаны, и эта связь сильнее человеческой природы.

Не знаю, верить ему или нет. Но точно знаю: верить я не хочу.

– Я все еще тебя ненавижу, – говорю, впрочем, без особого пыла. В основном для того, чтобы напомнить об этом себе. Окутываю себя словами, как плащом.

Уголок рта Всадника приподнимается.

– Я знаю, – кивает он.

Война еще немного колдует над ранами, а я наблюдаю за движениями его рук. Мое удивление растет.

– Как ты это делаешь? – наконец, спрашиваю я. – Как исцеляешь.?

– Я просто этого хочу. – Он замолкает, и я уже думаю, что объяснение окончено, но он добавляет: – У меня и у всех моих братьев есть способности, противоположные основным силам. Мор может как наслать болезнь, так и излечить от нее. Голод – уничтожить урожай и вырастить его. Смерть забирает жизнь и дарует ее. – Война снова делает паузу. – Я же могу ранить… и исцелить.

Не знаю, что на это ответить. Кажется, голова сейчас взорвется. Значит, Всадникам приказано уничтожить человечество… и в то же время дарованы силы спасти его.

Война долго смотрит на меня, переводит взгляд на мои губы. На этот раз я чувствую приближение поцелуя. Война придвигается ближе, я наклоняю голову, чтобы легче было поймать его губы.

Война жесток и неумолим, но он не только зло. Он доказывает это прямо сейчас, в тот самый момент, когда его прикосновения еще согревают мою кожу. Всадник склоняется ко мне, я тянусь к нему… И в последний момент отворачиваюсь. Я не могу. Одно дело – прощение. И совсем другое – вот это. Я не могу перейти эту черту.

Не могу.

Я все жду, когда Война потребует вернуть свою постель, но этого не происходит. Ни в середине дня, когда я то просыпаюсь, то вновь проваливаюсь в сон, ни вечером, когда солнце скрывается за горизонтом и лагерь затихает.

Война подходит ко мне несколько раз – тихо приносит еду, касается моей кожи, чтобы продолжить исцеление. Его рубиновые татуировки светятся в темноте.

– Почему ты еще не спишь? – бормочу, чувствуя его прикосновения, кажется, уже в пятый раз за ночь.

– Мне не нужен сон, – отвечает он. Я тут же распахиваю глаза, а Война, помолчав, добавляет: – Моему телу он не нужен. Это человеческая черта, которую я просто перенял за время, проведенное среди вас.

Мой мозг затуманен сном, но вдруг до меня доходит.

– Тебе не нужно спать?! – Я даже слегка приподнимаюсь.

– Я умею исцелять раненых и поднимать мертвых, а тебя удивляет это? – усмехается он.

Справедливо. Я опускаюсь обратно на подушки.

– Что еще ты умеешь? – спрашиваю.

– Ты уже знаешь все мои тайны. Мне не нужны ни еда, ни питье, хотя я могу наслаждаться ими. Я говорю на любом наречии из тех, на которых говорят или когда-либо говорили на Земле, хотя отдавать приказы предпочитаю на мертвых языках. И я умею поднимать мертвых.

Наступает тишина, и я снова закрываю глаза, позволяя Войне спокойно работать. Но уснуть больше не могу. Не сейчас, когда ладони Всадника касаются моего тела, а днем я сама едва его не поцеловала. Я все еще смущена, что сразу после нападения захотела ощутить вкус его губ, пусть всего на мгновение.

Снова открываю глаза.

– Зачем они это сделали? – негромко задаю вопрос. – Почему напали на меня?

Я смотрю на него. Возможно, полумрак играет со мной злую шутку, но сейчас глаза Войны кажутся такими печальными… Не замечала этого раньше, думала только о том, как он ужасен. Но сейчас в его лице нет ни намека на жажду крови, и это преображает Всадника.

– Сердца людей полны зла, жена, – говорит он.

У меня нет сил, чтобы спорить. Я ненавижу Всадников, это так, но сейчас я, кажется, гораздо сильнее ненавижу других людей. Мы всегда были настолько жестокими? Или такими нас сделали четверо Всадников, ступивших на землю?

Руки Войны отпускают мое тело.

– Спи, Мириам. И не беспокойся о других людях и об их мотивах. Ты еще восстановишь справедливость.

Странные слова.

Война уходит, а я проваливаюсь в беспокойный сон.

Проснувшись на следующий день, вижу рядом остывший завтрак и свои вещи, сложенные у постели. И никаких признаков присутствия Всадника. Наверняка уехал воевать, куда же еще… Сегодня он спокойней оставляет меня одну.

Ковыряюсь в тарелке с едой и думаю: а ведь я неплохо устроилась… За мной ухаживает один из Всадников Апокалипсиса и ничего не требует взамен.

Пока не требует.

В ушах звенит мое предупреждение Заре: многое может сойти тебе с рук, но лишь до поры до времени. Так устроен этот мир.

Но, конечно, больше всего отвлекает то, что я то и дело задумываюсь: а каково это, быть с таким мужчиной, как Война? С мужчиной, который является скорее силой природы, чем обычным человеком. И меня это не то чтобы пугает…

Закончив завтрак, начинаю разбирать вещи. Здесь ветки для изготовления стрел, мои туфли, рабочие инструменты, доставшийся мне в наследство кофейный сервиз и потрепанный бульварный романчик.

А еще я вижу стопку свежей одежды и записку: «Тебе приготовили ванну. Скорее всего, она уже остыла. И все же, наслаждайся».

Поднимаю глаза, и в дальнем углу шатра вижу большую металлическую ванну.

Странно, но у меня слезы подступают к глазам. В наши дни воду качают из скважин, ванна – это роскошь. Особенно теплая.

Я снова смотрю на записку и провожу пальцем по уверенным, размашистым буквам Войны. Как и он сам, его письмо наполнено властной уверенностью.

Отложив листок, подхватываю свежую одежду и направляюсь к ванне.

С тех пор, как я присоединилась к армии Войны, я узнала о себе кое-что новое: купание в ванне заставляет меня нервничать. Каждый приближающийся звук заставляет выскакивать из воды. И это обидно, потому что вода – пусть и не теплая, – все равно потрясающая. Боже, как я скучаю по водопроводу! Мне его отчаянно не хватает…

Что ж, теперь я могу подробно рассмотреть свои раны. Синяки стали меньше, ушибы ноют меньше, чем вчера. Разбитая губа зажила, а грудь уже не болит при каждом вздохе. Я все еще чувствую усталость и слабость, словно за последние дни меня разобрали и заново собрали – и это не так уж далеко от истины. Поэтому несмотря на шум шагов и разговоров на улице, которые постоянно заставляют напрягаться, я позволяю себе подольше полежать в воде. Я искренне мечтала немного отмокнуть в воде. Все же обтираться губкой – совсем не то, что принимать ванну.

Уже собираясь вылезать, слышу, что кто-то приближается к шатру. Задержав дыхание, жду, пока шаги пройдут мимо, но полог распахивается, входит Война.

Я замираю, лежа в чем мать родила.

Лицо и доспехи Всадника покрыты пятнами крови и тонким слоем пыли. Пыль оседает и на его волосах. У меня внутри все сжимается. Ловлю взгляд Войны, в котором полыхает огонь. Как же неловко! Очень, очень неловко. Я сползаю, глубже уходя под воду.

– Привет.

Привет? Мириам, ты серьезно?

И да, вопрос не в тему, но… видно ли ему мои соски? Меня это очень беспокоит.

– Жена, – его голос кажется грубее, чем обычно. – Ты нашла мою записку.

Ну да. Правда, поздновато, если учесть, что он уже вернулся. Сколько же я проспала? Другой вопрос: как долго отсутствовал Всадник?

– А ты разве не должен был уехать… – Не могу придумать, как вежливо сказать «убивать людей» – … в набег?

Мой взгляд падает на его доспехи. В последний раз, когда я видела его в броне, кожа была изрешечена пулями, выпущенными из пистолета Зары. Но сегодня, несмотря на кровь и грязь, доспехи выглядят гладкими и абсолютно целыми. Как это возможно?

Война делает шаг вперед, отвлекая меня от раздумий. Начинает разоблачаться, снимает гигантский меч.

– Мне стало… тревожно, что ты тут одна, – отвечает он.

Ему? Тревожно? Да это мне тут стоит волноваться.

Всадник снимает наручи, затем кожаные наплечники. Отстегивает нагрудник, роняет его на пол. Последней стягивает рубаху.

У меня перехватывает дыхание при виде его обнаженного тела. Под всей этой броней скрываются скользкие от пота мышцы. Алеют татуировки на груди. О, эта кожа! Такая же невероятная, как и его броня. Я же видела, как его тело пробивали пули и резали мечи, но на коже ни следа от этих ран. Война говорил, что может исцелять себя, но только сейчас я вижу, что это правда.

Всадник тяжело садится на стул, который скрипит под его весом. Откинувшись на спинку, Война складывает руки на груди.

– Тебя никто не беспокоил, пока меня не было?

Наши взгляды встречаются, в его глазах по-прежнему горит огонь.

– Нет.

Я почти уверена, что Война поставил вокруг шатра нескольких своих солдат. Я постоянно слышала шаги совсем рядом. Что-что, а перестраховываться он умеет.

– Как ты себя чувствуешь?

Обнаженной. Уязвимой. Так, будто моя грудь выставлена на всеобщее обозрение.

– Уже лучше.

– Хорошо, – кивает Война, расшнуровывая поножи.

Его взгляд скользит по моей коже. Конечно, я понимаю, Всадник проверяет, как заживают раны, но думать могу только о том, что он таращится на мою грудь. Мне хочется прикрыться.

– Закрой глаза, – резко говорю я.

– Зачем? – удивляется Всадник, приподнимая бровь. Он все еще возится со шнуровкой поножей.

– Потому что я раздета и хочу вылезти из ванны, но не хочу, чтобы ты на меня пялился.

Огонь в его глазах вспыхивает сильнее.

– Рано или поздно я увижу твое прелестное тело, жена моя.

И снова у меня все внутри сжимается от звуков его голоса.

Собираюсь уже возмутиться, когда Всадник покорно закрывает глаза. Выдохнув, я выскальзываю из ванны и закутываюсь в полотенце. Как можно скорее натягиваю свежую одежду, выделенную мне Войной, по ходу удивляясь, как удачно она сидит. Хотя футболка и классические брюки-карго редко сидят плохо.

И все же.

– Спасибо за одежду, – благодарю его. То, что человечество вымирает, – не причина забывать о хороших манерах.

– Теперь можно открыть глаза? – вместо ответа спрашивает он.

– Да, да… – соглашаюсь, оттягивая майку на груди, чтобы ткань не прилипла ко все еще влажному телу.

Война заканчивает снимать доспехи, встает. Не знаю, чего я ждала от него, но определенно не того, что Всадник возьмет и сбросит штаны.

А именно это он и делает.

– Черт!.. – вскрикиваю, прикрывая ладонью глаза. Слегка прикрывая…

Будь храброй – это, конечно, моя мантра, но… Вообще-то, я должна была это предвидеть. Он же раздевался. Но я думала, что он подождет, пока я отвернусь. И еще: на нем нет нижнего белья. Теперь я точно знаю: если Война захочет секса, мне несдобровать. Очевидно, нагота смущает только меня. Самого Всадника она ни капли не волнует. Он даже не смотрит на меня, когда проходит через весь шатер к ванне. Словно он не обнажен, а я не смущена. Мой взгляд возвращается к ванне, в которой я только что лежала. Есть что-то грязное – в прямом и переносном смысле, – в том, что он собирается мыться в той же воде.

– Может, мне выйти? – спрашиваю я, неизвестно зачем. Нужно просто уйти, не задавая вопросов, даже если колени дрожат от усталости. Война ступает в ванну, его подведенные глаза смотрят на меня.

– И что, жена, ты никак не отреагируешь?

– Значит, ты знаешь, что неприлично светить своими прелестями перед людьми? – заявляю, выплескивая негодование.

Всадник ложится в ванну.

– Это всего лишь нагота. Ничего оскорбительного.

Каким-то образом Война, негодяй, убивающий людей, умудряется выглядеть совершенно невинным.

– Это не оскорбительно, – возмущаюсь я. – Это… неправильно.

– Разве? – удивляется он. – Значит, мужья не могут видеть обнаженными своих жен и наоборот? Они каким-то образом наслаждаются друг другом, оставаясь полностью одетыми?

Мне хочется рвать волосы на голове.

– Мы не женаты!

Война бросает на меня красноречивый взгляд, ясно говорящий: нет, женаты.

– Я больше не должна оставаться в твоем шатре, – заявляю, пятясь. Я определенно не продумала всех нюансов ночевки там, где Война живет, спит и моется.

– Ты должна была сразу остаться в этом шатре вместе со мной. Я позволил тебе насладиться свободой, потому что тебя это радовало, а мне нравится радовать тебя, исполняя нелепые человеческие прихоти.

Нелепые… что?

– Хочешь порадовать меня? – бросаю, теперь уже действительно разозлившись. – Может, тогда перестанешь убивать людей?

Война испытующе смотрит на меня.

– Есть еще кое-кто, кому я тоже пытаюсь угодить, Мириам. И, к сожалению для тебя, ваши желания не совпадают.

Я пережила испытание ванной. С трудом. Теперь Война одет и залечивает мои раны. На этот раз, стоит ему прикоснуться, как я остро ощущаю эту близость. Есть что-то особенное в том, чтобы видеть глаза Всадника, когда они не подведены черным. Хочется протянуть руку и прикоснуться к нему, и я уверена, что увижу в его глазах то же самое: он тоже этого хочет. Поэтому я отвожу взгляд.

Сейчас он закончит лечение и… останется здесь.

Это что-то новое.

Я привыкла, что он тоже в шатре – все же это его шатер, – но до сих пор я бóльшую часть времени провела тут без сознания. Я посматриваю на Войну, пока он точит меч, листает книги, которые выглядят в сто раз скучнее, чем доставшийся мне бульварный роман. Это так… по-домашнему. Будто мы с Войной действительно женаты. Черт, нужно валить отсюда. Немедленно. Серьезно, что мне делать? Я же не могу вечно здесь оставаться. Чем дольше я тут пробуду, тем сильнее мы оба привыкнем к такой жизни. Этого нельзя допустить. Война и так слишком привлекателен, а теперь я знаю, что он может быть обезоруживающе добр. Я не смогу долго сопротивляться.

Но сейчас это неважно. Все равно сегодня, пока все кости в моем теле ноют, а прикосновения причиняют боль, мне отсюда не уйти. Останусь, потерплю еще немного, а потом, когда буду готова, уйду.

А пока…

Я достаю набор инструментов, беру ветку и принимаюсь обстругивать ее. Надо же как-то скоротать время. Я молча занимаюсь делом, и в конце концов тревога проходит, остаюсь только я, обструганная ветка и звук инструментов, которыми я работаю. Я шлифую будущее древко стрелы куском наждачной бумаги, чтобы поверхность стала гладкой.

– Где ты этому научилась?

Поднимаю голову и встречаю пристальный взгляд Войны – он, наверное, уже давно наблюдает за мной. Я так увлеклась, что ничего вокруг не замечала.

– Долгая история, – отвечаю.

– Времени у нас достаточно.

Черт бы побрал этот его глубокий голос. Каждый раз, когда его слышу, не могу не думать о его губах. Лучше, наверное, рассказать… Все, что угодно, лишь бы отвлечь мысли от того пути, куда они так и норовят свернуть. Я откладываю стрелу. Пол вокруг усыпан стружками.

– Моя мать была профессором, преподавала историю в Еврейском университете, – начинаю я. – Она вела курс, посвященный древнему оружию. У нее было много книг об оружии и о том, как его делать. Я увлеклась этим задолго до того, как мы с матерью и сестрой пытались сбежать из охваченного войной Израиля. Мое наивное маленькое сердце хотело выжить. Я решила, что, если научусь делать оружие, смогу охотиться, как современная амазонка. Детская мечта переросла в искреннее увлечение. Потребовалось немало времени, чтобы понять то, что написано в книгах, и еще больше, пока у меня начало что-то получаться. Однако я справилась. Я сделала один лук, второй… Потеряв мать и сестру, я вернулась в Иерусалим, одна, без средств к существованию, и с головой ушла в работу. Сначала я делала деревянные кинжалы… Это был путь проб и ошибок. Дерево может сгнить, оказаться слишком мягким или хрупким. Но я научилась правильно обращаться с древесиной. Затем я перешла к изготовлению другого оружия. Я делала луки и стрелы, испытывала мягкие и твердые породы дерева. Научилась обжигать готовые изделия. А потом обнаружила, что могу использовать битое стекло для наконечников, и тонкий пластик для оперения стрел. Вокруг, в заброшенных домах и на свалках было полно этого добра, а также веревок, клея и прочего. В книгах была вся необходимая информация, и я научилась мыслить творчески.

– Значит, ты самоучка, – говорит Война. Кажется, он впечатлен, а мне становится неловко от того, как меня радует его внимание.

Я киваю.

– А твои боевые навыки? Тоже сама научилась?

Я качаю головой:

– Пару приемов мне показали воины постарше. Такие, как моя мама. Раньше большинство израильтян должны были не меньше двух лет отслужить в армии. Но когда я достигла совершеннолетия, режим в стране сменился – при новом перестали верить, что от женщины на войне есть толк. Поэтому пришлось обходиться тем, чему научила мать, и знаниями, которыми делилось старшее поколение израильтян.