Текст книги "Цивилиzации"

13. Македа

Молодой правитель всегда находил если не цель, ради которой они могли бы забыть о себе, то хотя бы точку, направление, импульс, чтобы объединить своих подданных, направить, придать им сил; вот и это невозможное, немыслимое странствие сначала привело их к стенам Куско, а затем безвозвратно от них отдалило, и, коснувшись было пупа земли, они отправились на самый ее край; но никогда все это не превращалось лишь в бесцельное блуждание – во всяком случае, китонцам ни разу не довелось по-настоящему это осознать, а иначе они один за другим уж верно пристали бы к берегу умопомрачения. В жилах Атауальпы текла кровь Пачакути, она-то доселе и подсказывала ему решения, ведь он еще не был знаком с политической философией левантинца из Флоренции [43], чей труд только подтвердит, что он настоящий государь – есть у него этот дар, унаследованный от Великого преобразователя, как называли его прадеда.

По пути в Саламанку они остановились у ворот небольшого города под названием Македа. Не сомневаясь, что слухи о резне в Толедо успели распространиться по округе, Атауальпа расположился за городскими стенами и отправил в крепость Кискиса – как всегда, на разведку, а с ним Игуэнамоту, ведь она знала язык.

Жители собрались в храме. Кискис и Игуэнамота, старательно скрыв наготу плащами, стали свидетелями странной сцены, происходившей внутри. Какой-то постриженный, стоя в деревянной клети, наставлял довольно нерадивую аудиторию. Зрелище мало походило на торжественную церемонию, завершившуюся в Толедо кострами: не было здесь ни той пышности, ни суровой значительности.

Постриженного вдруг перебил человек со шпагой на поясе и осыпал его бранью. Игуэнамота разобрала не все, но поняла с его слов, что постриженный не тот, за кого себя выдает. Они начали поносить друг друга и продолжали до тех пор, пока постриженный в своей клети не пал на колени со сложенными ладонями и, подняв глаза к небу, принялся молить бога за него заступиться.

В тот же миг человек со шпагой рухнул как подкошенный, забившись в падучей, у рта его выступила пена. Присутствовавшие при этом левантинцы перепугались и в полном смятении стали молить постриженного снять заклятие. Тот смилостивился, вышел из клети, проложил себе дорогу сквозь толпу и склонился над припадочным. Он коснулся его головы каким-то свитком, произнес несколько непонятных слов, и судороги тотчас прекратились.

Придя в себя, человек со шпагой поспешил засвидетельствовать свое почтение и удалился. Едва это случилось, толпа бросилась к постриженному, протягивая ему медные и серебряные монеты. Все повторяли слово, которое кубинка не понимала: «Indulgencia» [19]19
  «Индульгенция» (исп.).


[Закрыть].

Кискис и Игуэнамота были впечатлены могуществом приколоченного бога (если они все правильно поняли, и постриженный именно его призвал покарать обидчика). Они доложили о происшедшем Атауальпе, который, как обычно, не выказал и тени смущения. Однако счел, что правильно будет оценить опасность. Моральный дух его войска и так расшатался, не хватало еще, чтобы его подрывали сверхъестественные и, вероятно, враждебные силы. Но как в этом разобраться? После Толедо Атауальпа хотел, чтобы о нем позабыли, и не собирался посылать за этим постриженным колдуном. Ему нужно было временно ограничить общение с местными. И тут он вспомнил, что к ним примкнули левантинцы.

Юный Педро Писарро, которого Игуэнамота спасла от расправы, понемногу оживал. Вечерами он рассказывал ей предания своей земли, которые она переводила женам и сестрам Атауальпы. Игуэнамота описала ему сцену, которую наблюдала в храме Македы, и спросила, где этот постриженный черпает силу. Педро Писарро внимательно выслушал свою покровительницу и негромко рассмеялся.

– Видели вы двух мошенников, – сказал он, – они заранее договорились разыграть эту комедию с единственной целью – вытянуть из горожан деньги. Священник торгует индульгенциями, то есть продает верующим грамоты, которые сам же и составляет – должно быть, на площадной латыни: покупая их, якобы можно искупить грехи и спасти душу. Уверен, что альгвасил [44], притворившийся, будто хочет призвать его к ответу, получает свою долю от прибыли этого нехитрого предприятия.

Игуэнамота перевела, ничего толком не поняв. Китонцам хотелось знать другое – что это за умение поражать недругов на расстоянии, которое постриженный, видимо, обрел через своего приколоченного бога, и как таким даром управляют. Тогда Педро Писарро, будучи юным, но смышленым малым, объяснил иначе, нарисовав следующую картину: «Если сегодня после захода солнца вы вернетесь в город, то наверняка застанете вашего священника дома и увидите, как они с подельником чокаются за здравие легковерного народа, для которого у вас на глазах было разыграно веселое представление. – И добавил, прежде чем повернуться на лежаке и уснуть в изнеможении от ран: – Сколько похожих трюков проделывают эти мошенники с простыми людьми!..»

Таким стал их первый урок в Новом Свете.

14. Саламанка

Эскалона, Альморокс, Себресос, Альвила… Были еще города и еще люди. Стаи бродячих псов, нищие, всадники, процессии с деревянными крестами. Вдоль дорог, совсем как в Тауантинсуйу, склонившиеся к земле крестьяне разгибали спины и провожали их взглядом.

Вечерами Педро Писарро рассказывал им о Роланде и Анджелике, о Ринальде и его верном скакуне Баярде, о Брадаманте и гиппогрифе, о Руджьере, Феррагусе, потерявшем шлем, и о драме Олимпии и фризского царя Кимосха [45].

А еще о том, как сериканский царь Градасс взял в плен самого императора Карла Великого, но затем потерпел поражение от Астольфа с его волшебным копьем: Атауальпа помнил, как в самом начале междоусобной войны его схватили воины Уаскара и как потом он бежал, так что этот фрагмент он слушал внимательно. И попросил повторить ему описания аркебуз из рассказов о злоключениях Олимпии. Он хотел все знать о пищалях, фоконах, бомбардах, ведь они были невыдуманными, а Педро Писарро уверял, что, в отличие от непредсказуемого приколоченного бога с его карами, молния из этих орудий, если научиться ими пользоваться, будет всегда ударять в нужный момент. Юноша также говорил, что сам хоть и молод, но от своих дядьев и кузенов кое-чему научился в военном деле. Во время стоянок, когда весь остальной отряд располагался на ночлег, воины под его присмотром упражнялись с огненными палками. Кискис считал, что от них больше шума, чем толку.

Игуэнамоте нравился этот сообразительный юноша, которого она взяла под свое крыло. Атауальпа ценил его за знания, которые он мог ему дать об этом крае и мире. Так инка узнал, что Испания воюет со страной под названием Франция.

Они взяли с собой маленького арапчонка, встреченного на постоялом дворе в Техаресе. Его мать была служанкой, обращались с ней плохо – ребенка пожалели жены Атауальпы.

Наконец на горизонте показалась Саламанка. Перед ними предстал город, превосходящий по красоте Толедо. Руминьяви не без опаски, но зато со всеми почестями предъявил местным властям охранный лист. И снова их вверили заботам постриженных – очевидно, эта категория населения занималась самой разнообразной деятельностью: поклонением местному божеству, производством черного напитка, хранением и поддержанием в должном виде говорящих листов. Они были и священниками, и архивариусами, но также амаута, поскольку спорили о таинствах этого мира и рассказывали бесчисленные притчи, и даже аравеками [46], ведь некоторые из них практиковались в поэзии и весьма искусно выстраивали комбинации стихов и строф. Кроме того, они много пели и всегда хором, выводя плавные и строгие мелодии, и никакими музыкальными инструментами, помимо собственного голоса, не пользовались. И хотя как будто бы ими дан обет бедности, занимали они – как и в Лиссабоне – самые роскошные здания.

Студенты, которых в городе было много, развлекались тем, что выискивали на портале одной из таких обителей каменную лягушку, спрятанную в завитках лепнины. Атауальпа остановился рассмотреть сие творение, но лягушку не увидел. Нищий слепец, сидевший возле портала с протянутой рукой, произнес, обращаясь к нему: «Quien piensa que el soldado que es primero del escala tiene mas aborrecido el vivir?»[20]20
  «Неужели вы думаете, что солдату, первым взобравшемуся на штурмовую лестницу, более, чем кому-либо другому, опостылела жизнь?» (исп.). Перевод К. Державина приводится с незначительными изменениями.


[Закрыть] Поскольку Верховный инка вышел из паланкина, он не возмутился таким обращением и попросил Игуэнамоту перевести (хотя сам уже начал понимать обрывки кастильской речи).

Странные вещи говорил этот попрошайка: «Ни одна книга, кроме какой-нибудь уж слишком отвратительной, не должна быть уничтожаема или отвергаема, все должно быть доведено до всеобщего сведения, в особенности если это нечто безвредное, нечто такое, из чего можно извлечь пользу».

Сопровождавший их постриженный хотел было заставить слепца замолчать, но Атауальпа подал знак рукой: это ни к чему. Нищий продолжил разматывать клубок своей туманной мысли: «В противном случае писали бы лишь немногие и только для одного какого-нибудь читателя, ибо писательство дается не легко, и те, кто этим делом занимается, желают быть вознаграждены – не столько деньгами, сколько внимательным чтением их трудов, а если есть за что, то и похвалами, по каковому поводу Марк Туллий Цицерон говорит: „Почести питают искусства“».

Педро Писарро, которому довелось кое-чему поучиться, стал шепотом объяснять, что Цицерон был великим амаута и жил очень-очень давно.

«Неужели вы думаете, что солдату, первым взобравшемуся на штурмовую лестницу, более, чем кому-либо другому, опостылела жизнь? Разумеется, нет, – только жажда похвал заставляет его подвергаться опасности, и точно так же обстоит дело в искусствах и в словесности».

Словно почувствовав, что здесь есть постриженный, слепой старик повернулся к нему: «Хорошо проповедует богослов, пекущийся о людских душах, но спросите-ка его милость, огорчает ли его, когда ему говорят: „Ах, ваше преподобие, какой же вы прекрасный проповедник!“?»

Слепец громко расхохотался. Атауальпа снял одну серьгу и положил ее в руку нищему. Они пошли дальше, постриженный все твердил об index, heretico и auto de fe [21]21
  Своде запрещенных книг, еретике, аутодафе (исп.).


[Закрыть].

Атауальпа и тем более Игуэнамота не переставали удивляться, заметив, что одни жители полнотелы и пресыщены всевозможными благами, а другие их собратья просят милостыню, обивая пороги, и тощают от голода и нищеты. Атауальпе и тем более Игуэнамоте казалось странным, что неимущие готовы терпеть подобную несправедливость, не пробуют вцепиться тем, первым, в глотки и не поджигают их дома.

Педро Писарро умел расшифровывать говорящие листы. К нему в руки попал некий труд, тайно переведенный одним постриженным и распространявшийся из-под полы; отрывки из него юноша зачитал императору инков и его кубинской спутнице: «Ибо когда гранды видят, что не могут более противостоять народу, они выдвигают кого-либо из своей среды и делают его государем, чтобы за его спиной удовлетворять свои аппетиты» [47].

Это был политический трактат, недавно доставленный из края под названием Флоренция, и молодой Атауальпа, впитавший мудрость предков, почувствовал, что из сочинения можно извлечь пользу на будущее, ведь было там и такое: «Кроме того, грандам нельзя угодить достойным способом, не причиняя людям обид, а народу – можно, ибо у народа, который только не хочет быть угнетаем, цель более достойная, чем у грандов, которые сами хотят угнетать».

Не то чтобы молодой император чрезмерно заботился о счастье простолюдинов. Он, глазом не моргнув, мог вырезать и мятежных каньяри, и подлых псов из Тумбеса [48], как сам он любил их называть, и точно таких же псов из Толедо. Но он чувствовал ответственность перед своим народом, пусть его численность не превышает двухсот человек, бежавших из Чинчайсуйу. Чтобы их спасти, ему предстояло встретиться лицом к лицу с могущественными и многочисленными недругами, в борьбе с которыми нужно разыграть замысловатую политическую партию, пользуясь всеми местными преимуществами, тончайшим пониманием баланса и расстановки сил. Этот Никколо Макиавелли показался ему неплохим советчиком.

Кискис проводил время, склонившись над картами этих мест: он хотел знать, как стоят горы, где пролегают долины и есть равнины, разбирался в особенностях рек и болот. Велики были его старания.

Чалкучима постигал дисциплину, ведающую применением законов и наказаний, – наставлял его постриженный, пользовавшийся здесь громкой славой, его звали Франсиско де Витория [49].

Игуэнамота училась у своего юного протеже расшифровывать говорящие листы – он стал ее наставником и, говорят, даже больше.

Атауальпа увлеченно осваивал запутанную историю местных королей.

Всех озадачивали объяснения постриженных касательно преданий, заключенных в говорящем футляре: их цитировали по любому поводу, с футляром почти не расставались и поклонялись ему одержимо. Структура духовной организации, которой они принадлежали, также оказалась бесконечно сложной. И все же две вещи китонцы поняли: есть место под названием Рим – оно внушает наивысшее благоговение, и есть священник по имени Лютер – этот вызывает просто бурю чувств. Даже Франсиско де Витория, казавшийся воплощением мудрости, невольно вспыхивал, когда слышал об этом своем собрате. Атауальпа и его подданные никак не могли уловить суть этой распри, но размах у нее, надо полагать, был немалый, раз привел к настоящим войнам где-то на севере.

Одно предание им особенно не понравилось: это была история пастуха, у которого бог отнял все: жену, детей, скот, здоровье, скопленное состояние, – и сделал это играючи, поспорив с неким демоном, словно от скуки или из гордыни – чтобы испытать благоверие несчастного и показать, насколько тот предан ему, что бы ни случилось. Китонцы сочли такого бога беспечным, а то, что в результате он вернул бедному пастуху все имущество, жену, детей, скот (и умножил все это, будто извиняясь за злую шутку), только добавило к нему недоверия. Виракоча никогда не затеял бы столь наивную и жестокую игру. Что до Солнца – этот бог в своем невозмутимом движении выше подобных ребячеств.

Зато ритуал мессы был любопытным. Орган поражал слух и проникал в сердца. Юные Куси Римай и Киспе Сиса придумали игру – они учились осенять себя крестным знамением и говорили, что хотят пройти обряд крещения.

Так сменяли друг друга дни, в Саламанке постриженные охотнее, чем в Лиссабоне, соглашались иметь дело с китонскими девами. Девы иной раз беременели. Постриженные заболевали.

Атауальпе нравилось слушать рассуждения Франсиско де Витории о естественном праве, позитивной теологии, свободной воле и других понятиях, в которых не так легко разобраться, а поскольку Верховный инка тогда еще очень плохо владел кастильским, его представления обо всем оставались лишь фрагментарыми, и потому у диалога были границы.

Но вот однажды до них дошла новость о возвращении Карла V. Педро Писарро до того очаровал их своими историями паладинов, что они рассчитывали встретить Карла Великого, императора франков, и его племянника Роланда с верным Дюрандалем [50]. Впрочем, и этот Карл был совсем не прост – в чем им вскоре предстояло убедиться. Его армия – обещалось, что это будет нечто громадное – подходила к Саламанке, а впереди нее летели слухи о славных делах на далекой чужбине. (Реальность была не столь однозначной, но это выяснится позже.)

Было решено отправить навстречу посольство. Возглавлять его поручили Чалкучиме и Кискису. А вот Игуэнамоте сопровождать их Атауальпа не позволил: нечего ей быть Анджеликой при этом Карле. Вместо нее толмачом отправили одного постриженного, проявившего интерес к языку кечуа. В любом случае посольство было прежде всего предлогом для разведки. Но Чалкучима счел нужным взять с собой пуму Атауальпы и несколько попугаев, на всякий случай.

15. Карл

Три десятка всадников двинулись в путь. Один раз дорогу им преградила река – они перешли ее вброд. Затем показался лагерь. Большие шатры покрывали равнину. Неужто об их приближении знали? Солдаты в пышных панталонах расступились, чтобы их пропустить. Лошади пробирались сквозь лес копий и знамен. Их встретил лысый человек с седой бородой: на нем была накидка из черного меха, на шее – серебряная цепь, на левой руке – перстень с красным камнем. Он пригласил Кискиса и Чалкучиму в шатер, охраняемый караулом из четырнадцати солдат, вооруженных с головы до ног. Оба полководца спешились и вошли внутрь, взяв с собой лишь толмача, попугаев и пуму на поводке.

Внутри в деревянном кресле в окружении придворных восседал Карл V. Борода у него была черная, камзол красный, чулки белые. Гостей поразила его крокодилья челюсть и длинный, как у тапира, нос. Чалкучима сделал было шаг вперед, желая подарить ему попугаев, но перед ним тут же выросли два стражника. Птиц унесли, и полководцы решили, что их дар принят, хотя монарх не произнес ни слова и даже мельком не взглянул на разноцветное оперение. Рот у него был приоткрыт – кто знает, где он витал. У его ног лежал длиннолапый белый пес, которого государь машинально гладил. Повисшая тишина нарушалась только рыками пумы, на которые пес отзывался глухим ворчанием, и этот диалог долго никем не прерывался. Оба полководца стояли и растерянно ждали. Наконец, по знаку императора им протянули кубки с очень светлой акой – отпил только Чалкучима. Карлу поднесли золотой кубок, который он залпом осушил. И тыльной стороной ладони смахнул оставшуюся на губах пену. К напитку на серебряном подносе подали зажаренную птицу, от которой король оторвал бедро и принялся методично обгладывать, а китонцы завороженно наблюдали, как на его бороду падают капли жира. Затем он швырнул остатки своему псу и заговорил странным, низким, едва слышным голосом. Он хотел знать, действительно ли, как написала его супруга, люди Атауальпы прибыли из Индий по Океаническому морю. У него нет сомнений, что их родина – не остров Вера Круш, откуда португальцы везут обожженную древесину: судя по посланиям его сестры, королевы Португалии, его населяют одни дикари-людоеды. Чалкучима попытался рассказать ему о Тауантинсуйу и о войне Атауальпы с братом, но монарх его перебил. Ему показалось, что кстати будет упомянуть о войнах, которые вел он сам против могущественного правителя по имени Сулейман. Чалкучима заверил, что по его желанию Атауальпа со своим войском покорит этого Сулеймана. Карл пронзительно рассмеялся. Свита принялась смеяться вместе с ним, но китонцы не поняли, самодовольный ли это смех, или идея им также показалась безрассудной. Наконец Карл поднялся с кресла, – был он не бог весть какого роста, – и воскликнул, что Атауальпа должен заплатить за надругание, совершенное в Толедо. Осмелев от хозяйского гнева и повинуясь характерному для этого вида инстинкту – подражать, нравиться и защищать, – длиннолапый белый пес вскочил и принялся лаять на посетителей. Только он слишком подался вперед. С шипением, переходящим в рык, пума молниеносно царапнула его по морде. Пес заскулил и попятился. Карл перестал распаляться и наклонился к голове животного. Он что-то тихо говорил ему на незнакомом языке. Повторял: «Sempere, Sempere…»[22]22
  Семпере – кличка пса Карла V, предположительно изображенного вместе с ним на портрете Тициана. Буквальный перевод: «Всегда, всегда» (каталан.).


[Закрыть] Пес лизал пальцы хозяина. На землю пролилась струйка крови.

Чалкучима сказал, что Атауальпа хочет встретиться с королем Испании и будет ждать его на центральной площади Саламанки перед церковью Святого Мартина.

Лысый седобородый придворный громко возмутился тем, что перечень титулов его господина неполон, и принялся перечислять их, загибая пальцы: император Священной Римской империи, король Испании, герцог Бургундский, но Карл V, склонившись над своим псом, нетерпеливым жестом велел посетителям уйти.

16. Площадь Святого Мартина

Явится ли он? И когда? Находясь в сомнениях, встревоженные слухами жители Саламанки стали покидать город.

Атауальпа собрал совет: постановили, что наилучший выход для китонцев, учитывая их отнюдь не завидное, если не сказать отчаянное положение, – устроить засаду этому испанскому королю. К тому же идти им все равно некуда, так почему не остаться на месте? Атауальпа напомнил, что уже не раз мог всё потерять в противостоянии со своим братом Уаскаром и все же выводил подданных из любых передряг. Но никто – ни его полководцы, ни жены, ни воины – не готов был сравнить смертельную опасность, грозившую им на этот раз, с теми, которые остались позади. Они дошли до конца пути, вот и всё, надежда только на славную смерть. Их ждет подземный мир.

Тем временем Руминьяви начал приготовления. Он поручил Пука Амару собрать стальные шары для пращей, стрелы для луков и весь метательный арсенал, отдавая предпочтение коротким топорам с двойным лезвием – если метнуть такой достаточно сильно и умело, он пробьет самые прочные доспехи. Полководец расставил людей на крышах домов, выходивших на площадь и на ведущие к ней узкие улицы. Велел повесить на лошадей бубенцы, чтобы наводить ужас на левантинцев, а затем запер конницу в церкви Святого Мартина. Все артиллерийские орудия, какие были, распорядился направить на недругов, расположившихся на равнине. И приказал взять Карла живым.

Чалкучиме хотелось верить, что все-таки можно договориться мирно, но Руминьяви его осадил: «О чем ты хочешь договариваться? Какое тут может быть решение? Что мы предложим – сдаться? И на каких услових? Пусть на костре сначала придушат? Подземный мир не примет пепел».

Атауальпа понял, что пора обратиться к людям с речью – без обиняков, не по протоколу, напрямую, ведь им предстояло вместе умереть, пройдя до этого столько испытаний. И он заговорил с ними, как со своими товарищами. «Неужели вы думаете, что солдату, первым взобравшемуся на штурмовую лестницу, более, чем кому-либо, опостылела жизнь?» В истории, – сказал он, – останутся те несколько человек, которые в этом далеком краю поднялись против множества. В монастырях Саламанки времени он не терял. Теперь он мог рассказать им о Роланде в Ронсевальской долине и о Леониде при Фермопилах. Но еще о триумфальной победе Ганнибала над римскими легионами при Каннах. Случись им умереть, подземный мир бога-змея [51] примет их как героев. А может, история прославит отряд из ста восьмидесяти трех бойцов, которые сокрушили империю, покрыв себя славой и богатством. Воспламенившись, бойцы гаркнули «ура» и стали потрясать топорами. Все заняли позиции.

К утру в городе не осталось жителей, кроме нескольких нищих да горстки выкрестов. Бездомные псы дивились такой пустоте. Тишина на улицах напоминала Лиссабон перед бурей. Ожидание давило, как непосильный груз. Я лично наблюдал, как многие китонцы, сами того не замечая, мочились от нахлынувшего страха.

Площадь Святого Мартина очерчивали выстроенные полумесяцем здания, смотревшие на церковь, расположенную с южной стороны. С севера и с запада ее ограничивали каменные дома, причем в северной части они возвышались над аркадами. Восточная сторона просматривалась лучше и была отгорожена только рыночными прилавками и башней с циферблатом, на котором день был поделен на двенадцать шагов. Этот фланг беспокоил полководцев. Лучше бы площадь была закрыта со всех сторон и оставались только узкие выходы под каменными арками, как, например, в Кахамарке. Но рассуждать об этом было некогда. Часовые сообщали, что Карл V уже близко.

Пехотинцы, вооруженные копьями с длинными наконечниками, расчищали путь императору, тот ехал верхом, в окружении свиты, под широким балдахином, развернутым пешими слугами. С каждой стороны – по колонне солдат в цветистой форме с алебардами и аркебузами. Замыкали шествие интендантские экипажи, запряженные лошадьми. Итого тысячи две человек. Главные силы, которые Кискис и Чалкучима оценили в сорок тысяч, остались на равнине. То есть соотношение всего один к десяти. Но, в отличие от Толедо, где помогла внезапность, когда жители спали, на этот раз другая сторона была вооружена и начеку.

Карл был в черных с золотом доспехах и восседал на вороном коне, покрытом красной попоной.

Игуэнамоте поручили выйти им навстречу, одной. Кубинская принцесса сбросила покрывало из летучей мыши и шла под полуденным солнцем обнаженной. Гул всколыхнул ряды солдат. Постриженный, сопровождавший войско левантинцев, подошел к ней и протянул свой говорящий футляр.

– Reconoces el dios único y nuestro señor Jesús Christ? [23]23
  Признаешь ли ты единого Бога и Господа нашего Иисуса Христа? (исп.)


[Закрыть]

Игуэнамота взяла у него футляр и, уже зная всё наизусть, ответила:

– Reconozco el dios único y vostro señor Jesús Christ [24]24
  Признаю единого Бога и Господа вашего Иисуса Христа (исп.).


[Закрыть].

Затем она насмешливо взглянула на священника и открыла драгоценное содержимое. Прочла:

– Fiat lux, et facta est lux [25]25
  Да будет свет. И стал свет (лат.). Быт 1, 3.


[Закрыть].

Вдруг через площадь что-то просвистело, и в шею коню Карла V вонзилась стрела. Тут же более напористый, вибрирующий свист повторился, и коню в голову прилетел металлический шар диаметром не больше толщины пальца. И вот уже небо расчертили такие снаряды – все они летели во всадников. Стрелкам, засевшим на крышах, было приказано сначала убивать лошадей. Они метили в лошадиные морды из луков и пращей. Животные падали одно за другим с горестным ржанием. Послышались крики – кричали одно и то же: «Salva el Rey!» [26]26
  «Спасай короля!» (исп.)


[Закрыть] Гвардия встала в каре, заслонив Карла со всех сторон. Это была их первая ошибка.

Вторую допустили аркебузиры, целившиеся в стрелков на крышах: со своих позиций, на таком расстоянии, они расстреляли весь свой запас, никому не причинив вреда.

Тогда церковные двери распахнулись, и оттуда хлынули конные воины-китонцы, вел их Атауальпа. Умение держаться верхом они унаследовали от пращуров и равных себе в этом искусстве не знали. Тактическое чутье и отвага, выкованная за время их одиссеи, решили момент атаки. Копыта лошадей застучали по мостовой; в окружение попал весь отряд левантинцев, еще больше уплотнившись из-за внезапного нападения, так что аркебузирам не хватало места, чтобы перезаряжать оружие: они прижимались друг к другу и натыкались на трупы лошадей, а тем временем часть королевской гвардии образовала внешнее оцепление и выставила вперед копья, чтобы никто не проник внутрь, отчего войско стало напоминать ежа, судорожно свернувшегося в клубок.

Теперь кольцо нельзя ослаблять, пресекая все попытки прорвать окружение. Лансьера, который пытается ранить лошадь и вырваться, бьет саблей по затылку всадник, едущий следом. На солдат без щитов продолжает сыпаться град стрел и метательных шаров, подбираясь к сердцу ежа. «Dios salve al Rey!»[27]27
  «Боже, спаси короля!» (исп.)


[Закрыть] Полководцы Карла V окружают его и защищают своими телами.

Испанцы гибнут, но и боеприпасы кончаются, а те, кто еще стоит на ногах, трубят в рога, снятые с трупов товарищей, и зовут на помощь. Оставшаяся на равнине армия вот-вот придет в движение, нужна развязка, иначе все пропало. Быстрое завершение. Руминьяви хлещет своего коня, скачет прямо на копья и, перемахнув через них в умопомрачительном, невероятном прыжке, приземляется за оцеплением из пик; конь топчет людей, а сам Руминьяви разит их справа и слева большим молотом и плющит доспехи, как отбивные.

Брешь пробита, все устремляются туда. В этот миг китонцы превращаются в демонов, жаждущих крови, и топорами прокладывают сквозь живую массу коридор, который должен привести их к королю – они не забыли, что это их цель, но руки-убийцы орудуют неистово, и нельзя поручиться, что все помнят о приказе взять Карла живым.

Атауальпа уже здесь, верхом вместе со всеми попирает живых и мертвых, стремится к центру схватки и в гуще дерущейся толпы различает доспехи короля: они по-прежнему сверкают под палящим солнцем, но гнутся под натиском тел, поэтому инка также принимается рубить саблей всех подряд без разбору – левантинцев, китонцев, ведь он знает, что от жизни Карла зависит, будет ли жить он сам и его воины.

Карл сражается смело, герцог Альба сражается и гибнет подле него от удара шпагой, герцог Миланский [52] сражается и гибнет от удара топором, испанский поэт Гарсиласо де ла Вега [53] гибнет, заслонив своего короля от клинков, которые свистят в воздухе и ищут бреши в доспехах, да и Карла тоже вот-вот настигнет смерть: он падает и под весом своих доспехов не может подняться, точно черепаха, а китонцы готовы его растерзать – набрасываются подобно псам, делящим кусок мяса, и, как трофей, рвут на части его кирасу. Но Карл отбивается, он еще не убит и корчится, как раненый зверь, так что добить его атакующим не так просто.

Наконец до них добирается Атауальпа, но теперь обе армии словно забыли об императорах; воины не слушаются его окриков, их не остановить, приходится хлестать их полотном топора и вздыбливать коня; затем, оказавшись все-таки рядом с королем, он разворачивает животное, спрыгивает и поднимает Карла.

У короля пострадали щека и кисть, из перчатки капает кровь, его облачение сорвано, он полуобнажен, но обхватившая его рука Атауальпы действует, как спасительный магический бальзам: атакующие внезапно пробуждаются от кровавого наваждения, десницы мести замирают. Бой окончен. Солнце по-прежнему опаляет площадь. Большая стрелка на циферблате башенных часов вернулась в исходную точку.