Текст книги "Всё имеет свою цену"

Ханс Свенсен тихо сказал:

– И правильно сделала, Рикке, и правильно сделала.

Глава 18

После окончания беседы с Рикке Барбарой Видт Конрад Симонсен и Арне Педерсен собрались покидать бухту Хундестеда. По воле случая оба оставили свои машины на одной и той же парковке, что давало им прекрасную возможность обсудить между собой полученные только что свидетельские показания, однако Конрад Симонсен сознательно пренебрег этим обстоятельством. Сорвавшись в суматохе из Копенгагена, он в последний момент забыл захватить с собой приготовленный для него еще утром Графиней пакет с бутербродами и был теперь зверски голоден. Тем не менее главный инспектор стоически проигнорировал сосисочный киоск, хотя соблазнительный аромат жареных хот-догов продолжал преследовать его даже тогда, когда киоск остался далеко позади. Досадливо поморщившись, он сказал:

– Думаю, обоим нам нужно какое-то время, чтобы вся эта информация немного отлежалась. Мне, по крайней мере, это кажется необходимым. Может, ты напишешь отчет об этой беседе? Желательно еще сегодня, до ухода домой. Успеешь?

– Не вопрос, конечно, успею.

– Замечательно. Когда закончишь, пошли копию по электронной почте нашему новому психологу. С этим красным восклицательным знаком, если, разумеется, знаешь, как это сделать. Я, по-моему, так никогда этому и не научусь. – На всякий случай я ему перезвоню и скажу, что это – важная информация. Так будет надежней.

Конрад Симонсен присел на скамейку, решительно вынул из кармана пачку сигарет и закурил. Это была его третья сигарета за день, и у нее был привкус мыла. Устроившись рядом, Арне Педерсен не стал комментировать слабости шефа. Выждав пару мгновений, он перевел разговор в иное русло:

– Ну, а как дела у Каспера Планка?

– Плохо.

– Я слышал, его поместили в пансионат для престарелых?

– Уже несколько месяцев назад.

– И что же в этом плохого?

– Плохо, потому что дело идет к концу. Он умирает – все это только вопрос времени.

Главный инспектор жадно затянулся и отметил, что, несмотря на привкус, сигарета все же поднимает ему настроение. Гораздо более мягким тоном он продолжал:

– Я был у него на прошлой неделе, и он с трудом меня узнал. В те несколько минут, пока у него было просветление, мы говорили исключительно о том, каким он запомнится людям после того, как его не станет. Должен заметить, не очень-то оптимистичная тема, черт ее подери! – Да уж, нечего сказать. Но это здорово, что ты его навещаешь.

– Не уверен, что для него это имеет хоть какое-то значение. Но хуже другое – медсестра предупредила, что вскоре он может полностью стать овощем. И сколько времени все это будет длиться, никто не знает.

Они некоторое время помолчали. Конрад Симонсен чувствовал, что здорово вымотался за день, и чуть ли не с ужасом думал о том, как поедет обратно. Он прикурил еще одну сигарету от старой. У новой вкус был получше; он ощутил, как усталость мало-помалу отступает. Арне Педерсен покосился на шефа, однако наткнулся на его сердитый взгляд и счел за лучшее отвести глаза. С некоторым вызовом в голосе Конрад Симонсен сказал:

– Ты что-то сам не здóрово выглядишь. Что, какой-нибудь стресс?

– Нет, просто плохо спал сегодня ночью. Иногда со мной такое бывает. Знаешь, Симон, я подумал… тут вот какая вещь… Нет, конечно, если не хочешь, то и не надо. Я имею в виду, что прекрасно пойму, если ты не…

– Ну вот, началось, и долго ты будешь так мямлить?

– О’кей, я хотел спросить, ты не сыграешь со мной в шахматы?

В действительности сделанное им предложение было весьма деликатного свойства. Дело в том, что на протяжении долгих лет Конрад Симонсен играл в шахматы исключительно с Каспером Планком.

Конрад Симонсен ответил не сразу. Видно было, что его одолевают противоречивые чувства, однако в конечном итоге верх все же взяло любопытство:

– А как ты играешь?

– Не знаю. Мне самому кажется, что хорошо. Но я вовсе не говорю о том, чтобы играть прямо сейчас. Мы вполне можем подождать, пока ты снова не вернешься к себе домой. Если, разумеется, вообще вернешься. Ну, то есть я хочу сказать, что вовсе не собираюсь вмешиваться в ваши…

– В восемь. Графини еще не будет дома. Так ты утверждаешь, что хорошо играешь?

– Сам я считаю, что неплохо. Ладно, буду к восьми. Арне Педерсен улыбнулся и сразу же стал похож на взрослого мальчишку.

Шестью часами позже Арне Педерсен был похож, скорее, на маленького мальчика, которого медленно, но верно обыгрывают по всем статьям. Соперники сидели друг напротив друга за обеденным столом в гостиной Графини. Партия затянулась, хотя исход ее был предрешен уже некоторое время назад. Конрад Симонсен выигрывал, однако непонятно почему надолго задумывался над, казалось бы, вполне очевидными ходами. Арне Педерсен безуспешно пытался понять причину подобной манеры игры шефа, пока наконец до него внезапно не дошло, что, сделав очередной ход, он регулярно забывает нажать на кнопку стоящих между ними шахматных часов. Он тут же отключил свой счетчик времени, тем самым включив счетчик соперника, который поспешно сделал свой ход, после чего не забыл и про часы. Помучавшись так еще с четверть часа, Арне Педерсен признал свое поражение. Конрад Симонсен довольно потянулся и спросил:

– Ну, что, может, разберем партию?

– А какой смысл? Я ведь ее от этого не выиграю.

Конрад Симонсен пожал плечами: ясно было, что культура шахматной игры не принадлежит к числу достоинств его нового партнера. Тем не менее Арне Педерсен оказался действительно сильным игроком, особенно если учесть, что он никогда не занимался ни в одном шахматном клубе и не изучал теории. Даже, можно сказать, пугающе сильным. Слава богу, иногда он допускал типично любительские ошибки, что и предрешило исход партии.

– Разумеется, не выиграешь, – подтвердил главный инспектор.

– Тебе кажется, я плохо играл?

– Да, плохо.

– И что, ты больше не будешь со мной играть?

– Почему же? Время от времени вполне можно сгонять партейку.

Встав из-за стола, они как по команде разом рухнули каждый на свой конец мягкого гостиного дивана Графини. Арне Педерсен ловко открыл принесенные им две бутылки минералки – одну о крышку другой, а затем, установив крышку на место, проделал ту же процедуру со второй бутылкой. При этом, несмотря на скорость, движения его были настолько отточенными, что он умудрился не пролить ни капли. Конрад Симонсен с неподдельным интересом следил за ним. Несмотря на то, что видел это отнюдь не впервые, он всякий раз вполне искренне восхищался мастерством коллеги.

Оба они утомились; Арне Педерсен выглядел даже еще более усталым, чем шеф. Он бы с большим удовольствием отправился домой сразу после окончания партии, однако понимал, что это было бы невежливо. Без особого энтузиазма они принялись лениво болтать о всяких пустяках, за чем их и застала вскоре пришедшая Графиня. В отличие от мужчин она выглядела бодрой и свежей. Весело поздоровавшись, она присела на подлокотник дивана рядом с Конрадом Симонсеном и указала на стоящие перед мужчинами прямо на полированной столешнице бутылки:

– А господа никогда не слышали о такой вещи как настольные салфетки?

Оба ответили отрицательно: ни один не представлял себе, что это такое. Графиня не стала развивать эту тему, поскольку ущерб столу уже был нанесен. Конрад Симонсен поинтересовался:

– Ну, и как все прошло?

– Отвратительно, сплошь пустая трата времени. Она оказалась самой настоящей властолюбивой коровой, и вдобавок мне предстоит с ней встречаться еще и завтра вечером.

Арне Педерсен, не имевший понятия, о чем они говорят, спросил:

– О ком это вы, и чем ты вообще-то занималась?

– Ждала, пока некая самодовольная госпожа – директор по социальным и культурным вопросам – снизойдет до разговора со мной. Мне нужно было получить доступ к неким архивным материалам, хранящимся в музее, чтобы заполнить пробелы в биографии Мариан Нюгор во время ее пребывания на Гренландии. Все это, вероятно, не имеет особого значения, но теперь уж я пошла на принцип. Даже несмотря на то, что получить этот доступ оказалось невероятно трудно, не говоря уже о какой-либо помощи с их стороны.

– Но, бог мой, почему же?

– Оказалось, что после проведения муниципальной реформы вскрылась масса злоупотреблений прежнего руководства музея, так что моя скромная просьба сразу же попала в руки нового директора – да еще какого! Хелле Ольдерман Хагенсен. Оказалось, это она – и только она! – может выдать разрешение на доступ к третьей части всех недоступных для общего пользования собраний музея. Не подумайте, это не мой перл, а прямая цитата. Вот мне и пришлось битых три часа ждать, пока окончится ее встреча с какими-то там гражданами, причем все это после того, как она отменила нашу первую встречу, запланированную ранее.

– А что, разве нельзя было договориться с музеем по телефону?

– Ха, вот то-то и оно, что нет! Госпожа директор, видите ли, желает лично видеть того, с кем общается.

– А ты говорила ей, что речь идет о серьезном преступлении?

– Разумеется, говорила. Но ей это абсолютно все равно. В конце концов мне все же выделили час времени завтра вечером…

Графиня состроила высокомерную гримасу, задрала нос и, пародируя собеседницу, произнесла слащавым голоском:

– Вам надлежит уложиться в час, инспектор Розен, вы должны понять, что бóльшим временем я, к сожалению, не располагаю.

Арне Педерсен с любопытством посмотрел на нее и сказал:

– Да, что и говорить, ты – редкая заноза.

В ответ Графиня издала недобрый отрывистый смешок:

– Скажешь тоже, «заноза»! Вот увидишь, кончится дело тем, что я прибегну к старой доброй черной магии. Абракадабра, фру [37]37
  Фру – в странах Скандинавии обращение к замужней женщине.


[Закрыть] Хагенсен, пусть твое молоко никогда не станет простоквашей!

Последнее она произнесла настолько тихо и невнятно, что Арне Педерсен даже переспросил:

– Что ты говоришь? Я что-то не понял.

– Какая тебе разница? Просто пытаюсь хоть каким-то образом урезонить ее.

Конрад Симонсен возмущенно проворчал:

– Это абсолютно недопустимо, что она считает себя вправе чинить препятствия в деле, где речь идет об убийстве. У нее ведь тоже есть какое-то начальство. Может, мне завтра утром переговорить с ним?

– Нет уж, спасибо. Сама справлюсь. Неужели ты думаешь, что я не сумею поставить ее на место? Кроме всего прочего, я ведь уже не новичок в нашей работе. Проблема лишь в том, что вопрос, которым я сейчас занимаюсь, достаточно деликатного свойства, поэтому-то я и не хочу привлекать к себе излишнего внимания.

– Что ж, я так и понял, буду иметь это в виду.

В словах главного инспектора явственно прозвучала ирония, и Арне Педерсен удивился. Сам он не имел ни малейшего представления о том, чем в данный момент занята Графиня, но вот то, что и Конрад Симонсен, как оказалось, не полностью информирован об этом, стало для инспектора сюрпризом. Графиня угадала ход его мыслей и поспешила сменить тему:

– Ну, а как там ваши шахматные баталии?

– Баталия. Мы успели сыграть всего одну партию, и Симон, разумеется, выиграл. Оказалось, что, к сожалению, я играю вовсе не так хорошо, как привык считать.

Конрад Симонсен с самодовольным видом кивнул. Но Графиню было не так-то просто убедить. Она соскользнула с подлокотника, подошла к Арне Педерсену и, к удивлению обоих мужчин, приобняла его за плечи. Учитывая, что прежде между ними не раз возникали трения, подобного рода фамильярность явилась, мягко говоря, неожиданностью.

– Ни на секунду в это не поверю. Наоборот, наверняка ты очень даже способный шахматист, иначе бы эта ваша единственная партия никогда не длилась более трех часов. Но теперь тебе уже пора домой, чтобы Симон сумел выспаться. Да и тебе, судя по виду, отнюдь не повредит лишняя парочка часов отдыха.

Конрад Симонсен проводил гостя в прихожую и открыл входную дверь. Напоследок Арне Педерсен решил на прощание лишний раз убедиться, что их договор остается в силе:

– Ну как, в другой раз еще сыграем?

– Безусловно.

– И что, я действительно так плох?

– Да, и не слушай ее – она ничего не понимает в шахматах.

Но когда четверть часа спустя Графиня, поцеловав на ночь и пожелав спокойного сна, отправила Симонсена вверх по лестнице в спальню, из его уст прозвучала уже совершенно иная оценка:

– Да я бы, черт возьми, стал международным гроссмейстером, будь у меня его талант.

– А если б я была на палке, то была бы чучелом. Спокойной ночи, Симон.

– Рано или поздно он обязательно меня обыграет. Это лишь вопрос времени.

– Рано или поздно ты просто-напросто свалишься и уснешь. И скорее рано, чем поздно.

– А ты чем будешь заниматься?

– Поработаю еще.

– Над чем?

– Ладно, Симон, отстань. Спокойной тебе ночи и приятных сновидений!

Глава 19

Ночь. Маленький мальчик лежит в своей детской кроватке. Ночник, вставляющийся прямо в розетку, заливает комнату тусклым зеленоватым светом, который, как говорят, действует на детей успокаивающе. Но его этот свет пугает, хотя темноты, пожалуй, он боится еще больше.

Окно спальни выходит прямо в лес. Оно двустворчатое, в каждой створке по шесть маленьких стеклышек, разделенных белым переплетом. Все четыре шпингалета закрыты и надежно зафиксированы, шторы тщательно задернуты. Когда шток-розы под окном становятся слишком высокими, отец забивает в наличник гвозди и привязывает к ним стебли, чтобы в ветреную погоду розы не стучали в стекло. Окно его пугает, но незнакомого мира за стеклом он боится еще больше.

Когда усталость пересиливает страх, он наконец засыпает, но тут же просыпается от тихого звука, который проникает сквозь окно и задернутые шторы. Негромкое клацанье металла: клац-клац. Это ведьма один за другим открывает оконные шпингалеты. Она ведь ведьма – может и снаружи открывать внутренние запоры.

Сначала на стене напротив окна появляется ее увеличенный тускло-зеленый силуэт. Потом он видит, как в окно с трудом протискивается маленькая сухая фигурка. Руки и ноги у нее длинные и тонкие, как у паука, пальцы скрюченные, ногти острые. Ведьма одним махом срывает шторы и жадно смотрит на него своими крошечными мигающими глазками. Из-под платка на ее голове свисают грязные спутанные космы, но страшнее всего – рот, которого попросту нет.

Он пытается спастись бегством.

Собрав все силы, выскакивает в коридор. В противоположном конце, широко раскинув руки, стоит его мать, однако чем быстрее он бежит к ней, тем она все дальше и дальше. А ведьма его нагоняет, вот она уже прямо за спиной. Он слышит, как она пыхтит, ощущает ее смрадное дыхание. Но вот наконец он добегает до матери, прижимается к ней, прячет лицо в ее юбке и рыдает, с облегчением чувствуя, как она заключает его в свои спасительные объятия.

Тут-то и начинается настоящий кошмар.

Он поднимает глаза, но вместо лица матери видит рожу ведьмы.

Сколько Арне Педерсен помнил себя, его постоянно мучили кошмары. Вернее, кошмар всегда был один и тот же, равно как и его последствие. Он просыпался с ног до головы в холодном поту, трясясь от страха, с которым потом был не в силах совладать до конца ночи. В детстве такое происходило часто, насколько он помнил, один-два раза в неделю, и это было ужасно. Во взрослом возрасте кошмары случались все реже и реже. Между приступами могло пройти и полгода – вполне достаточный срок, чтобы забыть обо всем до тех пор, пока однажды ночью кошмар снова не повторится. Все было похоже на грипп, вот только проходило гораздо быстрее. На ход его жизни эти повторяющиеся кошмары особого влияния, в общем-то, не оказывали, и он привык не обращать на них серьезного внимания. Что поделаешь – такой уж врожденный порок. Мама употребляла выражение дурной сон, жена же просто говорила это: «Господи, опять с тобой было это». Обычно она вставала, делала ему успокаивающее питье из настоя ромашки, после чего опять засыпала. И как же ему не хотелось в такие моменты снова оставаться одному!

Третью ночь подряд он просыпался вне себя от страха. На его памяти раньше с ним такого никогда не бывало. Ни в детстве, ни во взрослом возрасте. Жена беспокоилась. Поставив на столик рядом с ним успокаивающее питье, она осторожно спросила:

– Что-то случилось, Арне? Тебя что-то угнетает?

Он покачал головой: все было в порядке.

– Если это снова повторится, наверное, стоит обратиться к врачу.

Она была права. Он ведь практически не спал – дольше так продолжаться не могло, о чем она, как человек здравомыслящий, уже несколько раз заводила разговор. Как будто он сам этого не знает! Он в очередной раз пропустил ее замечание мимо ушей, и чуть позже она отправилась спать. Он вылил настой ромашки в раковину и плеснул себе коньяка – немного, среднюю порцию, хотя и понимал, что это не поможет. Затем, помассировав ладонями виски, тихонько шепнул:

– Как же мне хочется его убить!

И чуть погодя снова:

– Клянусь, черт возьми, я его убью!

После этого он включил телевизор, убавил до минимума звук и приготовился к еще одной долгой бессонной ночи.

Ирония судьбы! В детстве он не мог рассказывать матери о своем кошмаре. По крайней мере, не мог поведать всего. Теперь та же история с супругой.

Ведь у страшного сна было продолжение, и в тусклом зеленоватом свете он видел и иные вещи, гораздо более ужасные, чем эта ведьма.

Глава 20

При нормальных обстоятельствах Арне Педерсен был одним из немногих сотрудников датской полиции, кто умел одновременно думать о нескольких вещах сразу, чем, как правило, и пользовался во время разных скучных заседаний. Тем не менее нынешнее совещание, которое проводилось в здании префектуры полиции, являлось исключением из правил, поскольку он никак не мог заставить себя сосредоточиться даже на чем-то одном. Он чувствовал себя смертельно усталым, периферийное зрение постоянно улавливало какие-то короткие вспышки, а сознание, как ему казалось, внезапно как-то разом вышло из-под контроля и стало работать с неприятной лихорадочной быстротой. Поуль Троульсен, несмотря на уже третью с утра чашку кофе, выглядел сонным. Полина Берг, наоборот, вполне могла бы сниматься в рекламном ролике какой-нибудь спортивной школы. Конрад Симонсен также выглядел полным жизненных сил и энергии, несмотря на то, что для него сегодня это было уже второе совещание. Графиня договорилась, что прочтет протокол встречи позже, и с утра отправилась к своему стоматологу, визит к которому уже неоднократно откладывала.

Психолог, или, как он себя называл, специалист по составлению психологических профилей, был у них человек новый. Прежде чем приступить собственно к делу, он, по всей видимости, решил уделить какое-то время саморекламе. Сидя в торце стола, обложенный двумя внушительными стопками каких-то бумаг, он принялся довольно сбивчиво рассказывать об этапах своей научной карьеры, делая при этом упор на том, какие статьи у него вышли, где и в соавторстве с кем. В общем-то, в словах его не было ни тени хвастовства – одно лишь желание доказать, что он вполне готов к решению возложенной на него задачи. Поэтому собравшиеся в большинстве своем встретили его выступление одобрительными кивками и более или менее успешными попытками скрыть свое нетерпение. Наконец Конрад Симонсен первым посчитал, что с него довольно, и, пожалуй, несколько резче, чем следовало бы, оборвал докладчика:

– Никто за этим столом вовсе не ставит под сомнение твою компетентность, да и собрались мы здесь не для того, чтобы оценивать уровень твоего профессионализма, а чтобы послушать о том, что нового ты можешь рассказать нам об Андреасе Фалькенборге.

Психолог покраснел и начал лихорадочно рыться в своих бумагах. Глядя на это, Конрад Симонсен прибавил:

– Я вижу и слышу по голосу, что ты нервничаешь, но, поверь, для этого нет никакого повода. Мы никоим образом не ждем от тебя развернутого доклада или же ответа на все вопросы. Кроме того, я прекрасно знаю, что ты – человек талантливый. Именно по этой причине ты сейчас здесь.

Это помогло. Застенчиво улыбнувшись, психолог сказал:

– Что ж, сознаюсь, меня слегка занесло. Но, как мне кажется, я подготовился весьма основательно, и для начала мне бы хотелось вкратце нарисовать психологический профиль Андреаса Фалькенборга и соотнести его с так называемым стандартным психологическим портретом серийного убийцы. Дело в том, что наряду с некоторыми весьма интересными совпадениями по ряду позиций прослеживаются и довольно существенные различия, что представляется мне крайне важным. Кроме всего прочего, на этом основании я не могу безоговорочно отнести его ни к одной группе, но в то же самое время это позволяет нам судить о том, кем он не является.

– С удовольствием послушаем.

– Я все это выписал, вот только никак не могу отыскать бумажку. Ничего, если я… а, прошу прощения, вот и она!

Он обвел глазами аудиторию. Заметно было, что лед наконец сломан; Полине Берг показалось, что взгляд нового сотрудника повеселел.

– Прежде всего мне хотелось бы констатировать, что, исходя из того определения, которым пользуюсь я, Андреаса Фалькенборга нельзя назвать серийным убийцей. В случае с ним отсутствует главный из критериев: на совести индивидуума должно быть как минимум три задокументированных убийства. Я особо выделяю – задокументированных, и ничего не говорю при этом о вероятности того, что Анни Линдберг Ханссон также убита Андреасом Фалькенборгом. Квалифицированно судить об этом я не могу, ибо подобное находится вне сферы моей компетенции. Однако тот факт, что формально индивидуум не удовлетворяет всем условиям для признания его серийным убийцей, вовсе не является препятствием для сравнения его с классическим типом данного преступника.

Он оторвался от бумаг и оглядел аудиторию. Многие из его слушателей сочувственно кивали: похоже, никто не питал особого желания во что бы то ни стало подвести подозреваемого под категорию серийного убийцы-маньяка. – Первая схожесть с преступлениями серийного типа, которая сразу же бросается в глаза, это высочайшая степень организованности и порядка, проявленная преступником в связи с убийствами двух девушек. Порядок этот даже носит характер некоего ритуала. Нападая на свои жертвы, серийные маньяки зачастую используют один и тот же способ убийства. В качестве одного из множества примеров тому может быть назван Джон Уэйн Гейси, который в 1970-х годах в Чикаго умертвил 33 мальчика, задушив их с помощью петли и палки; при этом он читал им вслух отрывки из Библии. Оба убийства, совершенных Андреасом Фалькенборгом, совпадают до мельчайшей детали, и я почти уверен, что все, чему несчастные женщины подвергались перед смертью, происходило в строго соблюдаемой последовательности. Опираясь на показания Рикке Барбары Видт, которые я успел прочесть сегодня утром, можно сделать вывод, что последовательность эта такова: он изолирует свою жертву, уводя ее в какое-либо уединенное место, снимает с нее брюки – но не трусы, – а также бюстгальтер, добиваясь, чтобы была видна грудь, для чего еще и разрывает спереди ее одежду. Он стрижет – или делает вид, что стрижет – им ногти, приматывает им скотчем руки к бедрам, красит их губы красной помадой и, наконец, душит их, натягивая каждой на голову прозрачный пластиковый пакет и закрепляя его на шее. Кроме того, для каждой он заранее роет могилу и даже не пытается скрыть это от своей жертвы. Некоторые из определений серийного убийцы-маньяка содержат жесткие требования относительно того, что преступления должны совершаться идентичным способом, и очевидно, что данному критерию Андреас Фалькенборг удовлетворяет вполне. Несмотря на то, что имеющийся в нашем распоряжении статистический материал – я бы прибавил от себя, к счастью, – достаточно скуден, я убежден в том, что если он и убивал иных женщин, то вся процедура протекала точно таким же образом.

Сделав глоток воды, он продолжал:

– Следовало бы также отметить: он белый мужчина, впервые совершил попытку убийства в двадцать лет с небольшим, кроме того, между ним и его жертвами не существовало близких связей. Далее, примечательно, что обе убитые им женщины принадлежали к его расе. Все это относится к классическим признакам профиля серийного убийцы. Тем не менее убивает он отнюдь не в пределах какого-то определенного географического региона, что выбивается из традиционной схемы. Равным же образом очевидно, что преступления он совершает не с целью достичь некоего возбуждения, получить сексуальное удовлетворение либо утвердить собственное превосходство – или же совокупности этих трех классических мотивов. Ни одного из них в его поведении я не усматриваю, хотя обязан подчеркнуть, что в данном случае речь идет о моей личной оценке, в правильности которой я не могу быть целиком и полностью уверенным. Фактически я даже сомневался, следует ли вообще упоминать об этом, и делаю это сейчас, исходя в основном из новых обстоятельств, касающихся тех особенностей поведения Андреаса Фалькенборга, информацию о которых вам удалось получить вчера во время поездки в Хундестед.

Конрад Симонсен хмуро спросил:

– На чем основана такая твоя оценка?

– Что касается возбуждения, то его исключить легче всего. Серийные убийцы, стремящиеся к достижению мощного выброса адреналина, редко заранее подбирают места, а само убийство почти всегда совершают быстро и недалеко от потенциальных свидетелей. Именно так они достигают высокой степени возбуждения. Взять, к примеру, такого серийного убийцу, как Питер Сатклифф из графства Йоркшир в Англии…

Конрад Симонсен переглянулся с Арне Педерсеном; тот отрицательно мотнул головой, и главный инспектор мягко прервал речь психолога:

– Мы признаем, что у тебя есть все основания так считать, поэтому не стоит приводить примеры разных типов серийных убийц.

Арне Педерсен прибавил:

– Не надо нас перегружать сведениями о конкретных преступлениях.

– Что ж, в таком случае, опустим примеры – мне же легче. Так на чем я остановился? Ага, итак, такой мотив, как стремление достичь определенной степени возбуждения, исключить достаточно просто. Андреас Фалькенборг изолирует своих жертв, опасается возможных свидетелей, даже если они находятся довольно далеко и шансы на их появление на месте преступления практически отсутствуют. Небольшое исключение здесь, быть может, составляет то, что он прятал в своем вертолете Мариан Нюгор, предварительно связав ее и заткнув кляпом рот, пока сотрудники радарной станции в непосредственной близости вели ее поиски. Однако это была вынужденная мера, да и рисковал он, прямо скажем, не очень.

Конрад Симонсен подтвердил:

– Что ж, убедительно. Согласен, он убивает не ради возбуждения.

– Далее следует сексуальный мотив, который, как я считаю, также отпадает. В большинстве случаев, когда убийцей-маньяком движут сексуальные чувства, он обращается со своей жертвой грубо, а зачастую просто по-садистски, и это относится не только к его действиям, но и к манере общения. Однако если забыть о том, что Андреас Фалькенборг в конечном итоге душил всех этих женщин пластиковыми пакетами…

Поуль Троульсен перебил:

– Прошу прощения, но я, честно говоря, не могу об этом забыть.

– Хорошо, тогда я сформулирую это по-другому. Да, он душит женщин, но делает ли он еще что-либо, что говорило бы о его садистских наклонностях? Ответ очевиден – ровным счетом ничего. Он не пытает и не насилует их. Наоборот, принимая во внимание обстоятельства, он обращается со своими жертвами даже, можно сказать, бережно. Снимая с Рикке Барбары Видт бюстгальтер, он, насколько возможно, щадит ее стыдливость, далее он вежливо просит ее подождать, пока не разъедутся ребята на мопедах и вовсе даже не угрожает, когда заставляет ее продемонстрировать ему пальцы рук. В то же самое время все эти аргументы позволяют нам откинуть такой мотив, как жажда доказать свое превосходство. Я никогда не слышал, чтобы стремящийся самоутвердиться таким манером маньяк общался со своими жертвами подобным образом. Так что и здесь налицо несовпадение.

Конрад Симонсен заметил:

– Однако он пугает их этой своей маской, если, разумеется, исходить из того, что она была на нем в момент совершения им известных нам убийств.

– В этом я даже не сомневаюсь.

– Но ведь это сродни пытке. Я имею в виду, что несчастные женщины наверняка были вне себя от ужаса.

– Наличие маски – весьма интересный факт. Думаю, он пользовался ею не только, чтобы испугать жертв, но и для того, чтобы спрятаться за нею, скрыть свой собственный страх. Однако вы не будете возражать, если я вернусь к вопросу о маске несколько позже?

– Разумеется.

– Далее, меня удивляет, что если он, как я думал поначалу, убивает, стремясь продемонстрировать собственное превосходство, то почему он выбирает для своих преступлений темные место и время? Эффект превосходства и наслаждение, которое он таким образом получает от убийства, были бы куда как сильнее и острее, если бы он мог в деталях наблюдать за реакцией женщин, чего он оказывается полностью лишен при искусственном освещении на темном пляже либо в условиях гренландской полярной ночи. Многие из серийных убийц данного типа именно по этой причине убивают своих жертв вовсе не там, где оставляют их тела. Кроме того, он тратит немало сил на то, чтобы приписать Карлу Хеннингу Томсену убийство его собственной дочери, Катерины Томсен. Это никоим образом не укладывается в поведение маньяков, относящихся к этой категории. Ведь многие из них весьма часто после совершения убийств сами сознаются в них и заявляют о местонахождении жертв. В этом они сродни охотникам, которые гордятся убитыми ими животными и стремятся прибавить очередной трофей к своей коллекции. В случае с Катериной Томсен мы наблюдаем прямо противоположное. И если уж на то пошло, то уместно было бы заметить, что именно это его стремление подставить Карла Хеннинга Томсена, а также странное поведение в 1990 году в случае со свиньей, подвешенной на дереве с целью досадить соседям, являются теми двумя моментами в его поведении, которые мне попросту абсолютно непонятны.

Он умолк на некоторое время, а затем, внимательно оглядев слушателей, продолжил:

– Это совершенно не укладывается в картину его прочих поступков, под которыми я подразумеваю не только убийства, но в не меньшей степени и отзывы о нем свидетелей, которые в один голос описывают его как спокойного, разумного, обходительного человека, всеобщего любимца, хотя порой и весьма наивного вплоть до инфантильности. У вас есть какие-нибудь соображения по данному поводу?

Арне Педерсен решительно вставил:

– Было бы нелишне узнать, был ли он и в детстве таким же спокойным и рассудительным.

По лицу психолога пробежала тень.

– Разумеется, это было бы чрезвычайно интересно. Другие предложения?

Все четверо слушателей отрицательно покачали головами, а Конрад Симонсен сказал: