Текст книги "Словарь Ламприера"

– Завтрак? – напористо спросил Септимус, но Ламприер только покачал головой.

Нет и еще раз нет. Не может быть и речи. Перед Септимусом появился пирог – неровный ломоть цвета желчи, из которого брызнул коричневый сок, когда к нему прикоснулся нож. Ламприер отвернулся, чтобы не видеть жизнерадостно жующего Септимуса, и опустил голову на руки. Перед его глазами оказалась крышка стола.

Один из джентльменов в дальнем углу комнаты угрюмым голосом спросил себе еще выпивки. У него был сильный шотландский акцент. Ламприер смотрел на стол и пытался определить, какого же он цвета. Сперва ему показалось, что тот коричневый, затем он всмотрелся – коричневато-зеленый, пожалуй с легким оттенком темно-красного, чуть тронутый оранжево-ультрамариновым, из-под которого проглядывали яркие пятна розовато-лилового; вдобавок обнаружились еле заметные мазки желтого, местами переходящего в черный. На этом, кажется, богатство палитры исчерпывалось. В сущности, подумал он машинально, стол вообще не имел определенного цвета, разве что тот был погребен где-то под слоями всей этой мешанины, но при более детальном изучении открылось множество царапин, росписей и записей счетов – плодов всевозможнейших актов вандализма и самовыражения, дурных шуток, оскорблений и туманных угроз. «Уилкс и Свобода!» – еще можно было разобрать в одном углу рядом с лозунгами неких менее прославленных кампаний – сального бунта 1777 года и Великого бунта чесальщиков. Центр столешницы был густо исписан непристойностями. Имена каких-то людей, имена их нынешних или бывших любовниц, сердца, пронзенные стрелами, кольца, скованные цепями, – всему нашлось здесь место. Последним приобретением стало начало какого-то слова – «БОСУ», процарапанное неглубоко, но занимавшее больше половины стола.

Глядя на эти орнаменты, Ламприер размышлял об их авторах, мужчинах и женщинах, которые убивали здесь бесцельные часы, в одиночку или в компании, одной рукой держа кружку, а другой вырезая и выцарапывая на поверхности стола следы, которые он теперь изучал. Конечно же, мятежники и агитаторы. Но и мечтатели, и прожектеры, и энтузиасты, и ценители искусства – всех объединила эта изрезанная поверхность. Чего они все хотели?

Чем больше Ламприер смотрел, тем отчетливей ему казалось, что все эти царапины и автографы складываются в какой-то единый контур. Он касается самых краев стола, но, подходя к углу, каждый раз закругляется… должно быть, это грубо нарисованный круг. Ламприер пошел по нему пальцем, и неровная линия, усеянная зазубринами, щербинами и отклоняющимися по касательной царапинами, привела его к краю Септимусовой тарелки.

– Пирог, – с усилием прочавкал Септимус и сделал движение, как бы приглашая Ламприера присоединиться; но на тарелке уже почти ничего не осталось.

– Зайдем к Эрнсту и Элли, – доверительно сообщил Септимус, – школо… – Он проглотил. – Скоро, я хочу сказать.

Ламприер кивнул. Его рука лежала на столе раскрытой ладонью вниз. Он чувствовал бугорки и канавки; запертые в дерево голоса, словно гамадриады. Септимус очистил тарелку и хлебнул из стоявшей перед ним кружки. К столу подошла женщина и взяла пустую тарелку. Она посмотрела на Ламприера, который по-прежнему держал ладонь на столе.

– Не испортите мне столешницу, – сурово предупредила она.

Септимус наконец осушил свою кружку, и они поднялись. Они подошли к женщине, и Септимус начал хлопать по карманам в поисках денег, пока не вспомнил о забытом на столе кошельке, принадлежавшем, кстати, с прошлой ночи Ламприеру. Ламприер сходил за ним и вернулся со странным выражением на лице. Женщина ждала, нетерпеливо притопывая.

– Я нашел кошелек в своем сапоге, – объяснил Септимус, – вы его туда выплюнули. Вот, это ваш выигрыш. Пари, вы помните? – И, взяв из рук Ламприера кошелек, он открыл его, чтобы показать своему спутнику размеры его увеличившегося богатства и тем подтвердить свои слова.

– Выигрыш? Да, – ответил Ламприер с отсутствующим видом.

Септимусу не стоило беспокоиться – он ни в чем его не подозревал. Просто, вернувшись за кошельком, он снова взглянул на стол и на тот контур. Тогда он не рассмотрел его как следует, но теперь, когда посуду убрали, контур проступил совершенно четко. Это и вправду был круг… точнее, круг с разрывом в одном месте и с массой извилин и зубцов напротив разрыва. Ламприер уставился на этот рисунок. Он был знаком ему… Эта грубо выведенная буква «С»… Но он никак не мог сообразить, где же он ее видел, воспоминание не давалось ему, да и женщина ждала.

– Благодарю.

Она взяла монеты, а Септимус с Ламприером двинулись к выходу мимо столика с двумя другими посетителями. Вдруг один из них схватил Ламприера за руку. Ламприер посмотрел на него. Тот невидяще глядел прямо перед собой, по щекам его катились молчаливые слезы. Он был абсолютно пьян. Ламприер попытался освободиться, но в этот момент человек заговорил голосом, хриплым от горя.

– Сэм мертв! – выкрикнул он.

– Уже много лет, – резко отозвалась женщина, не поднимая головы.

Ламприер посмотрел на безумца, все еще сжимавшего ему запястье.

– Мне очень жаль, – сказал он сочувственно.

– Мы часто сидели с ним вон там… – Человек указал на стол, из-за которого только что поднялся Ламприер. – У меня не хватает духа сесть туда.

Он опустил голову, и Ламприер почувствовал, что державшая его рука упала. Женщина жестом показала ему, что можно идти. Человек принял прежнее положение, печально уставившись перед собой.

Выбравшись на улицу, Ламприер нашел там своего нетерпеливого спутника.

– Вы никогда не думали о том, каково это – остаться одному? – спросил он у Септимуса, не отвечая на расспросы о том, что его задержало.

– Никогда, – ответил тот и тут же зашагал вперед яростными шагами, предоставив Ламприеру, спотыкаясь, бежать рядом.

Колокола уже не звонили. Тошнота прошла, но головная боль усилилась.

– Эрнст и Элли – мои друзья…

Таким заявлениям Септимуса Ламприер уже научился не доверять.

– Мы сейчас идем к ним?

– Да, к ним. Вы же сами согласились на это. В каком-то смысле это была ваша идея.

Его идея? Ламприер об этом ничего не помнил. Может быть, он и вправду согласился на это, когда разговаривал с Септимусом на мосту, или еще раньше, или позже, а может, не соглашался вообще, и это просто очередной розыгрыш, а то и что-нибудь похуже. Что он рассказал Септимусу? Все, абсолютно все.

– Они вам понравятся. Во всяком случае, вы понравитесь им. Эрнст совершенно замечателен, в своем роде…

– Да, но кто они такие? И зачем мы идем к ним?

Они шли мимо ряда скромных домов. Внезапно Септимус резко остановился и громко постучал в ярко-красную дверь. Затем он повернулся, чтобы ответить:

– Они доктора, которые лечат расстройства ума, Джон. А мы здесь потому, что вы безумны.

Безумен. Лицо Ламприера застыло, но тут дверь начала открываться, и он едва успел взять себя в руки, чтобы предстать перед луковицеобразным улыбающимся человеком, который приветствовал Септимуса, словно давно потерянного сына.

Не торопясь с представлениями, их провели прямо в гостиную, служившую также и приемным кабинетом Элмору Клементи и Эрнсту Калькбреннеру, которые в разное время носили прозвища еретиков, содомитов, дилетантов, шарлатанов, бунтовщиков и в конце концов стали друзьями Септимуса.

– Жертвы клеветнических измышлений, – сообщил Септимус, когда они вошли в комнату. – Хорошие друзья, чертовски хорошие друзья.

Гостиная утопала в красном. На полу лежали темно-малиновые бухарские ковры, окрашенные фуксином и киноварью стены были закрыты красными занавесями. Фортепиано в дальнем углу смотрелось ржаво-бурым пятном. Встретивший их человек стоял, ожидая, пока они обвыкнутся с обстановкой. Полосатая розовая рубашка с ярко-алой шелковой подкладкой, кружевными манжетами в морском стиле и пуговицами в виде черепов, поверх нее двубортный жилет из малинового бархата, расшитый оранжевыми лилиями, и сверх всего – роскошно возлежащий вокруг шеи шарф, отделанный кружевом. Напудренное и нарумяненное лицо обрамляли локоны тщательно причесанного парика. Покачивая головой, хозяин ожидал, когда ему представят гостя.

– Септимус? – вопросительно пропел он.

Септимус взялся за дело.

– Джон, это мой ученый друг Элмор Клементи.

– Называйте меня просто Элли, – представилось странное создание.

– А я, – прозвучал голос у них за спиной, – Эрнст Калькбреннер. – В дверях появилась высокая худая фигура в сером. – Рады видеть вас снова, мистер Септимус.

Он протянул руку Ламприеру, тот ответил рукопожатием.

– Нам необходим ваш совет, – объявил Септимус.

– Чудесно, чудесно. Элли, чаю, я полагаю?

При этих словах Клементи суетливо вскинул руки и исчез. Септимус и Ламприер опустились на розовато-лиловый диван в центре комнаты. Клементи вскоре вернулся с чаем.

– Я положил немного ромашки, – доверительно сообщил он Ламприеру. – Поможет вам очистить организм. Ужасное дело эта выпивка…

Ламприер втайне поразился мастерству диагноста. Он сидел, прихлебывая чай, который действительно немного подбодрил его. Красная комната стала меньше давить на него. Эрнст Калькбреннер занял позицию около фортепиано, предложив своему пациенту обитое бархатом кресло напротив, и повернулся к паре, сидевшей на диване.

– Было бы лучше всего, если бы вы объяснили мне точную суть проблемы, – начал он, глядя на Септимуса.

– Эрнст – ярый сторонник точности, просто ярый, – пояснил Элли.

– Элли!

– Простите. Пожалуйста, объясните нам все. Если, конечно, вам угодно… Это может быть непросто, я понимаю…

Ламприер повернулся к своему спутнику.

– Джон был довольно пьян, – начал Септимус.

И шел дождь, подумал Ламприер. Они стояли на мосту. Ноги отказались идти, и он тяжело опустился прямо в лужу. Он слышал, как стучит по мосту проливной дождь, вода хлестала потоками из разверзшихся небес. Ступая неловко, словно тряпичные куклы, две женщины в голубом медленно исчезали из поля зрения на дальнем конце моста. Септимус произнес: «Расскажите мне все». И его собственный голос, пытаясь сделать это, двинулся вперед, качаясь, спотыкаясь, собираясь с силами, складывая из кусков свою историю, персонажи которой таяли, словно чернила под струями дождя, и смытые страницы вновь представали чистыми и снежно-белыми, нетронутыми и бесхитростными, абсолютно пустыми. Временами он останавливался. «Дальше», – повелевал голос рядом с ним. Тогда растворившиеся строки начинали проявляться снова, из серых становясь темно-синими, бессвязные обрывки возникали на чистой поверхности и, соединяясь, повторно разыгрывали очередную сцену, но место таинственных символов и знаков занимала теперь путаница рук и лап, живых клеток и тех, спущенных с цепи, мчащихся к цели, низко стелющихся над землей, чмок, кошмарная сцена просачивалась обратно не прирученной книжным изложением сказкой, а жуткой реальностью, чернотой, пропитывающей мягкую губку его мозга, чмок, история, прочитанная в книге, разыгрывается на плоти его отца голодным паразитом, вырвавшимся из тела своего хозяина, обескровленный труп катится в воду, а на дальнем берегу острова история возвращается на бумагу, вновь обретая безобидный облик типографского шрифта. Собачьи зубы вгрызаются в плоть. Чмок.

– Элли!

– Простите, прошу меня извинить.

Клементи вынул изо рта кончик большого пальца и вытер преступный палец насухо. Септимус уже закончил свое повествование. Эрнст Калькбреннер в задумчивости поджал губы.

– Он читает всякие вещи? – размышлял вслух Калькбреннер. – И они происходят? Не совсем понимаю. Как могут происходить вывески над магазином? Ну просто как пример. Или, например, ресторанные счета…

– О, они-то происходят… – пропищал Элли, но тут же был утихомирен.

– Не все, – сказал Септимус. – Два раза это точно произошло. И может быть, еще два раза.

Ламприер кивнул. Септимус, по крайней мере, выражался прямо; ему самому, вероятно, потребовался бы целый день, чтобы изложить все это.

– В первый раз это был какой-то афинский царь четырнадцатого века…

– Пятнадцатого, – поправил его Ламприер.

– …пятнадцатого века в пылающей печи на Джерси; затем одно местное божество, Вертумн, который бродил в полях за домом его родителей; потом Диана со своими собаками, также на Джерси. – При этих словах Ламприер отвернулся. – И наконец, мы имеем преображение ковент-гарденской мадам в Цирцею. Это было прошлой ночью.

Ламприер съежился в замешательстве при этом перечислении. Оно казалось нелепым даже ему самому. Калькбреннер, однако, глубоко погрузился в размышления, Клементи следил за ним с видом человека, втайне ожидающего сверхъестественного откровения. Септимус уже начал беспокойно ерзать на месте. Наконец славный доктор поднялся и принялся расхаживать взад-вперед у фортепиано, объявляя тем самым о своей готовности поставить диагноз.

– Я полагаю, – провозгласил он, – что мне удалось найти единую нить, которая проходит через все эти инциденты. – (Клементи зажал рот руками, подавляя вопль восторга.) – Поправьте меня, если я ошибусь, – продолжал Эрнст тоном, начисто запрещавшим его слушателям такую вольность, – но разве мы не вправе предположить здесь наличие некоего античного элемента? Влияние древних, не так ли?

Клементи просиял. Ламприер тут же заподозрил, что это просто увертка, – они дождутся, чтобы он расслабился, а потом захватят его врасплох. Но Септимус кивнул без малейшего намека на иронию.

– Весьма проницательно, – прокомментировал он.

– Конечно, мы могли бы описать это плачевное состояние. Мы способны сделать это…

– Опиши его, Эрнст! – выпалил Клементи.

– …но это будет пустая трата времени. Нам надлежит начать с первого принципа: сопоставляй и противопоставляй. Классификацию симптомов оставим энциклопедистам.

Ламприер начал терять нить рассуждений Калькбреннера, но это, как ни странно, прибавило ему чувства безопасности.

– Ум существует лишь за счет тех свойств, которые являются общими для всех умов. Вот. – Он откинул крышку фортепиано и ударил по клавишам.

– Весело это или грустно?

– Грустно, – без раздумий ответил Ламприер.

– Вот именно. Все так отвечают. Но эту линию рассуждений мы оставим…

– …на крайний случай, – подхватил Клементи. – На основании одного этого Алкмеон объявил бы вас совершенно здоровым, но в Кротоне мы долго не задержимся, одной изономии тут недостаточно. Эмпедокл заключил бы, что вы – это часть фортепиано, и Протагор согласился бы с ним, добавив, разумеется, что фортепиано – это часть Ламприера. Это приводит нас к Аристотелю…

Тут Калькбреннер перебил его, и под аккомпанемент восторженных восклицаний Клементи продолжил развивать свою мысль в череде опровержений. Плотин, Августин и Аквинат – лишь случайные попутчики на избранной им столбовой дороге, Декартова приверженность шишковидной железе достойна только осмеяния, Линней – простой писака, сновидец, вообразивший, будто он бодрствует… Калькбреннер всем им знал цену, от всех этих вышедших из моды построек его тевтонская тяга к разрушению не оставила ничего, кроме обломков. Он признал некоторое свое восхищение Локком, но при этом попросил его извинить, сославшись на сентиментальную сторону дела. И лишь когда он коснулся имени Этьена Бонно, аббата де Кондильяка, его грозные тирады уступили место панегирикам. Le Divin Abbé (ибо именно так он называл его) оказал в свое время глубочайшее влияние на молодого Калькбреннера. От знакомства с его трудами Эрнста обуял истинный пыл еретика-неофита, и однажды он был замечен при облизывании пальцев стопы мраморной статуи в Дармштадте, но городские власти («Картезианцы все до последнего, черт бы их побрал вместе с их высокомерными „Суммами“») отказались понять его побуждения.

– Как они могли?! Я ведь доказал им, что система, на которую они опираются, насквозь фальшива! «Мятежник! Изгнать его!» – кричали они. Вот так и начались годы моих странствий по Нидерландам и Франции, в полном одиночестве, не считая присутствующего здесь дорогого Элли; это было еще до того, как начались неприятности, в результате которых имя Le Divin Abbé со мною вместе достигло ваших чудесных берегов. Нелегкие были времена, да, Элли? – Элли грустно кивнул. – Но мы сносим превратности нашей судьбы, как и подобает истинным путешественникам! – Он повысил голос; речь его явно близилась к кульминации. – И содействуем делу науки в силу наших скромных способностей!

– За дело науки! – приветствовал Элли своего компаньона чашкой с чаем.

– Спасибо, Элли.

Он прервал свою историю, его пальцы бесцельно прошлись по клавиатуре, сорвав два-три звука. Затем с полки позади фортепиано Калькбреннер снял сильно замусоленную книгу.

– Вот. «Traité des Sensations». Ваш рассказ напомнил мне о предпосланном ему посвящении.

Возведя очи горé и прижав книгу к груди, как талисман, он провозгласил по памяти:

– «Мы не можем помнить о том состоянии невежества, в котором мы родились. Это состояние не оставляет по себе никаких следов. Мы вспоминаем о своем невежестве лишь тогда, когда вспоминаем то, чему научились. Чтобы понимать, что мы чему-то учимся, мы должны прежде уже что-то знать. Мы должны иметь некоторые представления, прежде чем мы сможем заметить, что когда-то таковых не имели». – Он вздохнул. – Великолепно…

И глаза его закрылись перед величием этих вызванных ex nihilo строк.

– Разве не в такой же ситуации оказывается каждый доктор? «Мы вспоминаем о нашем невежестве лишь тогда, когда вспоминаем то, чему научились…» Именно так! Друзья мои, сохраните эти слова в своих сердцах, ибо смысл их всеохватен. Статуя обретает полное сознание и жизнь лишь благодаря знанию о прежнем своем небытии, благодаря наблюдению за тем, как в процессе ваяния она становится самой собой. Вот что нам предстоит прозреть в вашем случае, сэр, – сказал он, взглянув на Ламприера. – Нам предстоит взяться за вашу историю и добраться сквозь ее рычаги и шестерни до истоков поломки; нам предстоит подрегулировать ваши винты на ту решающую четверть оборота, которая приведет ход вашего механизма в порядок…

Однако, несмотря на эти пролегомены, доктор Калькбреннер не выказывал ни малейшего намерения выслушать историю жизни Ламприера. Он продолжал разглагольствовать о природе человеческого разума, петь хвалы le Divin Abbé de Condillac и время от времени касаться случая Ламприера так поверхностно, словно тот имел лишь самое незначительное отношение к любимым его темам. Изредка он задавал Ламприеру вопросы. Тот отвечал, чувствуя, как возвращающаяся тошнота вытесняет головную боль, и подозревая, что виной тому окружавший его со всех сторон красный цвет. Посвятив еще некоторое время рассуждениям о некой беременной женщине и дельфине, об усохшей шишковидной железе, которую ему когда-то довелось наблюдать в Экс-де-ла-Шапель, и о некоем «мсье Сьенуа», чью хроническую задержку мочи удалось излечить лишь благодаря соседу, поджегшему его дом, славный доктор перешел наконец к диагнозу.

– …итак, из приведенных примеров ясно, что симптомы, которыми вы страдаете, – удивительно редкие, должен заметить, – вызваны не чем иным, как проективно-объективной палифразной эхопраксией. С палифразией мне впервые довелось столкнуться в Зальцбурге, где некий джентльмен читал руководство по родовспоможению. Задом наперед, разумеется. – Он показал жестом, что о последствиях этого он говорить не в силах, столь ужасны они оказались. – Эхопраксия обычно бывает связана с массовой истерией. Стремление подражать телесным движениям тех, кто находится поблизости, сплошь и рядом встречается в военных условиях. Вы, конечно, понимаете, что l’Abbé de Condillac не рассматривает такие явления непосредственно… По-видимому, вы функционируете наподобие водяного насоса; читаете, накапливаете и выпускаете, вот по такому примерно принципу… – Калькбреннер нахмурился.

– Может, нужно чем-нибудь отвлечься, – предложил Септимус.

– Именно к этому решению я и веду, – подтвердил Калькбреннер.

– О Эрнст! – Это был Элли.

– Предположим, какое-нибудь хобби…

– …которое стало бы отдушиной для чрезмерного чтения, – закончил за него фразу Септимус.

– Отдушиной? Ах, ну да, отдушиной. Я как раз собирался предложить то же самое. Именно отдушина, да, выпускной клапан, отдушина. – Мало-помалу рецепт Калькбреннера облекался в подходящую форму. – Теперь о том, какой должна быть такая отдушина; хирургия предлагает нам на выбор несколько вариантов…

– …которые лишь человек с вашим опытом, доктор Калькбреннер, может иметь смелость отвергнуть. Как советует нам ваш изумительный Кондильяк, лишь разумом можно испытать разум, – вмешался Септимус.

– Именно так, именно так. Ага. Разумом. Разуму необходима умственная отдушина…

– Какая-нибудь умственная деятельность, – снова перебил Септимус. – Занятие, что-то вроде экзерсиса для всего этого чтения.

– Экзорцизм? Не совсем так, но в общем это совпадает с требованиями моего диагноза, да, Септимус… – Калькбреннер пытался подобрать правильный ответ; «разум», «отдушина», «чтение» кружились в его голове, нужный образ проявлялся все отчетливей… – Писать! – воскликнул он. – Ему необходимо писать!

– Браво, Эрнст! Браво! – закричал Элли.

– Ну да, – сказал Септимус, словно ошарашенный тем, что рецепт Калькбреннера попал в самую точку. – Ответ лежал перед нами, но только вы один смогли увидеть его. Молодец, Эрнст. Молодец!

Калькбреннер вытирал пот с бровей и улыбался, чуть смущенный: не выглядела ли его гениальность чрезмерной? Внутренний голос подсказывал ему отрицательный ответ.

– Писать? – Голос Ламприера потонул в потоке взаимных поздравлений. – Что писать?

Часом позже в той же самой комнате они вчетвером подбирались к ответу на этот вопрос при помощи того, что можно было бы назвать методом исключения. Все были согласны с тем, что главным критерием искомого сочинения должно стать следующее: оно будет строиться на любви Ламприера к древним, но в то же время перекроет все каналы, по которым эта любовь могла бы вернуться, чтобы снова преследовать Ламприера в часы его бодрствования, включая и те случаи, о которых было сказано ранее.

– Пусть духи античности успокоятся, – воскликнул Эрнст час назад.

– Сокрушите их прежде, чем они сокрушат вас, – поддержал его Септимус.

– Но как? – спросил Элли.

К настоящему моменту ими были отвергнуты: альманах (год уже заканчивается), бестиарий (бессмысленно), византийский сатирический диалог (только Ламприер знал, что это такое), глоссарий (и так их слишком много), дидактическая поэма (нет), евангелие (несовременно), жироприказ (слишком загадочно), завещание (слишком по-мещански), инкунабула (слишком поздно), «Красная Шапочка» (также слишком поздно), летопись (займет слишком много времени), мемуары (слишком рано), навигационный справочник (Ламприер ненавидел мореплавание), опера (чрезмерно претенциозно), памфлет (слишком скромно), роман (слишком вульгарно), трактат (возможно, но без особого энтузиазма), упанишада (слишком причудливо), философские письма (онанизм), хрестоматия (но чего?), цитатник (скучно), часослов (слишком просто), энциклопедия (излишне широко), Юстинианов кодекс (уже есть один).

Ламприер, Калькбреннер и Клементи были погружены в уныние, служившее неблагоприятной почвой для предложений Септимуса, темп поступлений которых замедлился до случайных догадок, высказываемых без всякого расчета на успех.

– Нет, – последовал ответ на заключительное (ямбические тетраметры), – слишком изощренно.

Даже Септимус, казалось, на мгновение потерял присутствие духа. Но внезапно выражение его лица изменилось. Он решительно шагнул к книжной полке у противоположной стены. Он отыскал там две большие, одинаковые на вид книги. На корешках золотыми буквами блестело имя автора.

– Я нашел, – сказал он, вытаскивая одну из книг. – Вот. Вот что вы будете писать, Джон. И вот еще один. – Имя на корешке смотрело ему прямо в лицо. «Сэмюэл Джонсон».

– Сэмюэл Джонсон, – прочитал он вслух.

– Сэмюэл Джонсон, – эхом откликнулся Калькбреннер. – Ну конечно! Как мы могли забыть? Вы абсолютно правы, мистер Прецепс: мистер Ламприер, вы должны потягаться силами со славным доктором Джонсоном, вот мой окончательный и решительный рецепт.

Септимус взмахнул книгой, будто битой, и бросил ее Ламприеру. Тот поймал ее и изумленно уставился на титульный лист.

– Что это? – спросил Элли.

– Вы ведь хотели такую работу, которая охватывала бы собой все? Вот она!

– Верно, – сказал Ламприер, не отрываясь от книги.

– Твой ум, как всегда, на высоте, Эрнст, но могу я спросить, что это такое? – проворковал Клементи.

– Ответ, который мы искали. Вы думаете, Джон, что вы справитесь? – спросил Септимус.

– Да, – ответил тот, все еще читая.

Септимус гордо прошелся по комнате и пожал руку Калькбреннеру.

– Я знал, что мы найдем ответ.

– Молодец, Эрнст!

Клементи подпрыгивал, рассыпая поздравления и похвалы:

– Вы оба молодцы! В самом деле, все как будто совершенно устроилось. Могу ли я узнать теперь, простите мне мое дикое невежество, могу ли я теперь наконец узнать, что это такое?

Ламприер оторвался от книги.

– Это словарь, – ответил он.

Он напишет словарь. Но в ту минуту, когда он уже готов был провозгласить свое решение, у него вдруг возникло престранное чувство. Все события его жизни – его младенчество, детство, юность, его любовь к Джульетте, смерть отца, даже отрывочные воспоминания о прошлой ночи – все это внезапно предстало перед его глазами. События и переживания его жизни ринулись вперед, опережая друг друга, словно сотня колесниц с лошадьми и возничими завертелась перед ним в путанице мелькающих рук, ног и колес. Сам Ламприер был в эпицентре. Из своей неподвижной точки он наблюдал, как все это ускоряло свой бег, как все они внезапно помчались прочь, раскидываясь веером по гигантской равнине подобно спицам колес. Это были его эмиссары, агенты словаря.

– Ангелы словаря? – неожиданно резко переспросил Септимус. Ламприер, не заметив, пробормотал последнюю свою мысль вслух.

– Агенты, – поправил он друга. – Пустяки.

Все трое смотрели на него в ожидании. Он понял это.

– Я напишу словарь, – сказал он им, и они сомкнулись вокруг него, соучаствуя в празднике его решения.

Через некоторое время, после взаимных поздравлений и продолжительных прощаний, Ламприер и Септимус возвращались прежним путем, проходя те же ряды домов и те же улицы в обратном порядке. Ламприер перебирал в памяти все, что перечислил его друг из признаний, сделанных им на мосту минувшей ночью. Да, он назвал все, что происходило с Ламприером, но Ламприер знал, что ночью он рассказал больше. Насколько больше? Он мучительно обдумывал это, пока они молча шагали вперед, Ламприер – до крайности взвинченный неуверенностью, Септимус – занятый размышлениями неизвестного характера. Наконец Ламприер почувствовал, что не в силах больше сдерживать нетерпение – или страх.

– Вы не упомянули о девушке, – попробовал он вызвать Септимуса на разговор.

– О девушке? Какой девушке? Когда?

Ламприер и вправду сформулировал вопрос слишком неопределенно. О Джульетте? Или о той, другой? О девушке на кровати, которую он с пьяных глаз принял за ту, в которую был влюблен, хотя это было бы невозможно. То была не она. Теперь Септимус вынуждал его проговориться.

– Я полагаю, я… ошибся.

– Да, я тоже так полагаю, – с готовностью согласился Септимус.

Они прошли еще немного вперед, но молчание, которое прежде устраивало обоих, было теперь натянутым. Ламприер чувствовал, что должен снова заговорить.

– Я полагаю, они оба не поверили ни единому слову, – выпалил он.

– Эрнст и Элли? А какая разница? В конце концов, вполне возможно, что все, о чем вы рассказали, вам просто почудилось. Я не утверждаю, что это именно так, но это возможно. Чудища и боги, разгуливающие по полям, а в придачу – Цирцея в «Робких ручонках». Вы читали о них – вот они и появились. Но, вероятно, видимые только вам. Для вас они были совершенно реальны, но в то же время и вымышленны, понимаете?

Красное на сером, озеро, небо.

– Но не собаки, – сказал Ламприер. – Собак я не выдумал.

– Нет, – уступил Септимус. – Собаки были реальны. И девушка, конечно.

– Девушка? – Ламприер резко повернулся к Септимусу.

– Девушка в озере, которая купалась, как Диана. Та девушка.

– Конечно. – Ламприер снова зашагал вперед.

Та девушка. Джульетта, обнаженная, в озере.

Солнце уже давно перевалило за полдень, и пока они шагали по Холборн в сторону Ковент-Гарден, улицы постепенно заполнялись людьми. Компании подмастерьев и рабочих сновали взад-вперед между чайными и пивными, шумные толпы людей с дурными манерами бесцельно слонялись по улицам, разнообразные искатели развлечений в день отдохновения спешили своими разнообразными путями, на лицах их было написано равнодушие или легкое отчаяние. Воскресенье, делать нечего. Ламприер и Септимус протиснулись по самому краю запруженного народом переулка и оказались на более широкой улице. Группа из двадцати, а то и тридцати рабочих, удовлетворив свои желания в одном из кабаков выше по улице, выплескивалась наружу, заставив остановиться запряженную четверкой карету. Ламприер втянул носом воздух и уловил запах, который он запомнил со времен своих неудачных расспросов о местонахождении Темзы в «Иерусалиме» примерно неделю назад: кофе.

Головная боль и тошнота достигли неустойчивого равновесия, и хотя мысли о еде по-прежнему были ему неприятны, чай, заваренный Клементи, показал, что поглощение жидкостей вполне возможно, хотя и с некоторыми усилиями. Септимус, по-видимому, тоже учуял запах, даже более того: повернувшись спиной к карете и рабочим, он уже спешил на другую сторону улицы к кофейне на Галлоуэйз.

У дверей кофейни собралась целая толпа. Септимус приблизился к ней и оглянулся на Ламприера. Пока он подавал ему знаки над головами людей, какая-то женщина в голубом платье, даже издалека явственно перепачканном, протолкалась между толпившимися в дверях мужчинами. Все посмотрели ей вдогонку, в том числе и Ламприер, узнавший в ней одну из незадачливых букмекерш прошлой ночи. Он попытался жестом привлечь к ней внимание Септимуса, но она была уже далеко. Ламприеру даже показалось, что она догоняет кого-то. Он вытянул шею, чтобы получше разглядеть, но в эту минуту на него налетел какой-то здоровяк. Последовали извинения, и когда Ламприер снова взглянул в ту сторону, женщина уже исчезла, как и объект ее преследования.

Тычки и толчки сыпались на Ламприера, пока он продирался на другую сторону сквозь мужчин и женщин, заполонивших мостовую. Он с трудом добрался до дверей и, надеясь найти убежище внутри, так заторопился, что сбил с ног одного из посетителей кофейни, который столь же поспешно выходил из нее. Ламприер хотел было помочь ему, но его жертва уже встала на ноги, поправила широкополую шляпу и проскользнула в дверь одним быстрым движением. Извинения Ламприера повисли в воздухе.