Текст книги "Словарь Ламприера"

Тогда-то ход его мыслей впервые принял иное направление. Он впервые подкрался к запертым сундукам, словно вор, и впервые подумал, что могло бы из этого выйти. Едва ли Компания заподозрит о масштабах обмана, о бесчисленных незначительных утечках из сокровищниц Индии и тех притоках, которые они составили, бессчетно стекаясь в подземелья его дворца. В Англии было девять человек, всего девять, и это они всем управляли такими ловкими, едва заметными ходами, которыми купленный ими наваб мог только восхищаться. Партнерство, да, за которое ему платили жалованье, и большое жалованье, но теперь они нарушают договор. Сундуки, постепенно накапливавшиеся во дворце, прибывавшие каждый раз иным путем и по иному маршруту и каждый год отправлявшиеся к его анонимным хозяевам, стали поступать реже. Он заподозрил, что если сорвет с них крышки и заглянет внутрь, то обнаружит там только камни и песок – издевательское послание. Надобность в нем уменьшалась, и теперь он в полной мере чувствовал вес сокровищ, прошедших через его руки и уплывших к тем девятерым за сотни и тысячи миль от него, – сокровищ, которые были неотделимы от утраченной им власти, которые были у него украдены, и кем он стал теперь? Марионетка, кукла на нитках, изжеванный окурок, выброшенный англичанами, захватчиками. Нет, он не должен скатиться до такого. Он снова и снова думал о сундуках и об их содержимом – о бесценных самоцветах, о чистых благородных металлах, серебре и золоте, и сокровища все росли в его видениях, становясь уже почти досягаемыми. Ибо ему было известно больше, чем они думали.

Они думали, что он полностью у них в руках. Они схватили Бахадура и вернули его изменившимся – чужаком. Но этот чужак явился с дарами, он принес навабу средство поправить свои дела, вернуть себе удачу. Бедный Бахадур, верный слуга… Он подвергся испытанию на вершине утеса и не выдержал его. Но его преемник, Назим, подхватит падающий факел. Он отыщет их, таящихся в своем убежище, всех девятерых, и они будут моргать от яркого света, как сейчас, идя через двор, моргает сам наваб от солнечных бликов, отсвечивающих на высоких белых стенах. Бахадур хорошо послужил своему господину… в отпущенных ему пределах. Наваб перелистал эти мысли и смахнул их нити, словно осеннюю паутину, вступив в прохладные коридоры дворца. Арабески мозаики на стенах складывались в сложный узор. Он представил себе, как его слуга Назим крадется в логове девятерых по потайным лестницам и колодцам, неожиданный, как муха, которая настигает паука, поочередно отщипывает его дергающиеся ноги и наконец прокусывает его раздутый мешочек с жидким шелком. Да, Назим. Назим сделает то, что не удалось его дяде.

Назим встал, когда наваб вошел в комнату. Он поклонился, и наваб жестом велел ему сесть. Как только он снова опустился на подушки, наваб заговорил. Слова сплетались в длинную невыразительную речь, один пункт вел к другому, один абзац подчеркивал другой, уже высказанные мысли пересекались и дополнялись новыми, и наконец в голове Назима начала разворачиваться цельная картина. Он слушал и эхом повторял про себя историю о навабе и его девяти торговых партнерах, об их дотациях за счет прибылей Компании, об их предательстве, о долгом путешествии, которое сокровища совершали из дворца, где он сейчас сидел, к далекому острову, местопребыванию Компании, откуда партнеры наваба, предавшие его, контролировали из своих тайных укрытий продвижение сокровищ; «Найди их!» – приказ пока еще не был высказан вслух, но все к тому шло, и Назим продолжал следить за историей, которая все лилась из уст наваба, – историей тайных передач и секретных поставок, нарушенных договоров и полагающихся за это наказаний, историей, в которой Назим уже стал действующим лицом и актером.

– Посылая Бахадура во Францию, я полагал, что их логово в Париже. Но я… ошибся. Они коварны и умны. Бахадур выяснил это и еще кое-что…

Упоминание о миссии, которую выполнял его учитель, пробудило в памяти Назима те времена, когда Бахадур отсутствовал, а сам он был еще юношей. Семнадцать лет назад… Забыть этот момент было невозможно, потому что Бахадур вернулся другим человеком. Он побывал в Париже.

– Он обнаружил мою ошибку. – Наваб немного покраснел. – Их логово – в Англии. Он натолкнулся на них совершенно случайно, и лишь благодаря своему уму и храбрости он сумел вернуться. Он был исключительным человеком. – Голос наваба обдал Назима теплом. – Как и ты, Назим-уд-Долах.

Бахадур превратился в нечто чуждое и холодное. По-настоящему он так никогда и не вернулся. О времени, проведенном в отъезде, он говорил мало; казалось, оно было пропастью, в которой он утратил какую-то часть себя. Они схватили его и отпустили обратно. Возможно, он потерял там свою гордость.

– Перед отъездом он дал мне слово… – снова заговорил наваб, – что разыщет человека, который предал меня… Он сдержал свое слово.

Назим понял намек; в любом случае ощущение было знакомое. Согласие – это уже действие, один из уроков, которые он усвоил много лет назад. Это значило, что навабу, со своей стороны, достанет малейшего намека на понимание. Наваб продолжал рассказывать о том, как мощный поток сокровищ через этот дворец стал слабеть, затем превратился в тонкую струйку и наконец, несколько месяцев назад, полностью иссяк.

– Они думают, что меня можно просто отшвырнуть с дороги, – вяло сказал он; Назим внутренне улыбнулся их безумию. – Они забрали все в Англию, и с того времени… Их необходимо остановить. Мы должны вернуть то, что они у нас взяли. Ты должен отыскать их и убить, всех девятерых. Ты должен найти то, что принадлежит мне, и вернуть обратно…

Назим с удивлением посмотрел на своего хозяина, который говорил это, вперив отсутствующий взгляд в потолок, повернув голову так, словно ожидал увидеть там что-то, чего там не было.

– Их девять. – Он снова опустил глаза. – Они в Лондоне. Ты должен отправиться туда и отыскать их. – Он замолчал, затем неожиданно добавил: – И корабль! Корабль, он называется «Вендрагон». Это на нем они все увозили. Да! Ты должен найти корабль, ты понял? Через корабль ты найдешь их. – Наваб подергал себя за рукав, затем посмотрел Назиму в лицо. – Ты сделаешь это.

Только-то и всего? Да, господин.

– Да, – сказал Назим.

Дело было сделано. Аудиенция подошла к концу, и Назим поднялся, чтобы уйти. Но пока он вставал, наваб протянул руку и ухватил его за локоть, удивив Назима.

– Есть еще кое-что, – настойчиво сказал он. – Минуту, еще кое-что: имя. Возможно, один из этих девятерых. Бахадур не был уверен… но имя известно.

Назим ждал, что наваб произнесет его, но сперва он должен был приблизиться… ближе, еще ближе, да, вот так, чтобы шепнуть его на ухо. Назим наклонил голову, как просил наваб. Наваб подался вперед, Назим уловил сладковатый запах его дыхания, и вот имя скользнуло ему в ухо и впечаталось в его память, и тогда наваб отпустил его локоть и неожиданно отпрянул. Назим посмотрел в лицо своему господину. Имя это еще ничего не значило, но теперь он его знал. Он повторил его вслух. Это, казалось, доставило радость навабу: его рот беззвучно открылся, а руки сложились, словно наваб собирался хлопнуть в ладоши, но так и остановились на полпути, распахнутые, словно от удовольствия. Затем выражение его лица внезапно переменилось, он встал, развернулся и быстро вышел в дверь. Назим остался один в розовой комнате. Он долго стоял, глядя вдоль коридора. Когда наконец он тоже собрался выйти, с той стороны, куда удалился наваб, до него донеслось несколько пронзительных взвизгиваний, похожих на смех. Но звуки эти не мог издать наваб. Все знали, что наваб никогда не смеется.

В тот вечер Назим покидал дворец с единственной мыслью. Отыскать девятерых, отыскать корабль, отыскать сокровища его господина – и все это должно стать единым действием. Он дал согласие. Теперь он должен постичь сущность этого задания. А над этим главным предметом, занимавшим его мысли, витало имя, словно насекомое, приблизившееся к паутине, но пока еще не схваченное, еще не нашедшее своего места в общем узоре. Назим шагал домой, а за спиной его витал призрак Бахадура, нашептывая ему то же самое имя, рассказывая ему ту же историю, домогаясь исполнения тех же приказов…

– Не надо, черт тебя возьми, не надо!

Резкий женский голос в одну секунду вернул Назима из царства воспоминаний в настоящее. Он вздрогнул и задержал дыхание. Тело его напряглось, уши насторожились. Он услышал другой голос:

– Что сделать, чтобы ты меня простила, Бет? Разве я знала, что так выйдет?

Две женщины стояли на улице, их ноги были как раз перед его головой. Вторая говорила с акцентом. Она не была англичанкой. Назим кинул взгляд через решетку, но женщины уже исчезли из поля зрения, он уловил только взмах чего-то голубого, наверно подол платья. Потом он услышал, как они нащупывают дверь. В доме не было мебели, окна заколочены досками. Он считал дом необитаемым. Сам он проник сюда через угольный люк. Женщины отворили дверь, и Назим услышал, как они прошли внутрь, скрипя щелястыми половицами. Они препирались. Назим прислушался, прикидывая, какие меры ему придется принять в случае необходимости.

– …это мерзкое место. У меня все кости ноют, – сердилась та, которую звали Бет. – Зачем ты заключала пари? У нас же были деньги, а теперь опять ничего. И вот мы снова здесь. – Голос был раздраженным, видимо, его обладательница была хорошо знакома с холодом и твердыми досками.

– Все что угодно в пределах разумного. Это ты сказала. Ты сама это сказала. – Голос с акцентом дрожал, казалось, сейчас она расплачется.

– «Ты сама сказала», – злобно передразнила ее вторая.

Та и впрямь заплакала, до ушей Назима долетели тихие всхлипы. Вторая женщина смягчилась и стала утешать подругу:

– Ну не плачь, Карин. Сейчас разведем огонь, согреемся, высушимся. Не плачь.

Карин позволила себя уговорить и успокоилась. Там, наверху, зажглась свеча, и при ее слабом свете, припадая к щелям, Назим сумел различить две фигуры, несколько искаженные неудобным углом зрения. Обе женщины были в голубых платьях. Они собирали все, что могло гореть, какие-то обломки мебели, брошенные в доме, Бет шарила в дальнем углу, но топлива было совсем мало; и тут Карин сказала, что в подвале, наверное, остался уголь. Сейчас она пойдет посмотрит.

– Давай! – согласилась Бет, не поворачиваясь.

Назим соскользнул со своего места и потянулся к сумке. Короткий нож подойдет. Крышка люка открывается наружу и наверх. Назим молниеносно оказался у люка.

– Бет! – жалобно позвала Карин. – Она не открывается…

Но стоило ей произнести это, как крышка подалась и распахнулась настежь. Потеряв равновесие, Карин покачнулась и упала на спину. Тусклый луч света проник в подвал. Пока она вставала на ноги, Назим подкрался ближе к люку. Бет окликнула свою подругу, но та не слышала. Она уже поднялась и с оханьем двигалась к открытому отверстию в полу. Назим ждал внизу, притаясь в тени. Карин неуверенно спускала ноги в проем. Вслед за ними показалось и тело. Назим встал поустойчивее. Бет снова окликнула ее, и Назим отдернул руку с ножом. Но Карин опять ничего не услышала.

– Здесь! – громко крикнула Бет. – Уголь здесь!

Назиму пришлось резко пригнуться. Ноги Карин болтались в воздухе, она снова чуть не потеряла равновесие. Неужели упадет? Нет, выкарабкалась наверх. И тут же крышка люка захлопнулась с гулким ударом.

– Тише! – шикнула ее подруга, возвращаясь в комнату с углем и принимаясь разводить огонь. – Если нас заметят – вышвырнут на улицу.

Раз вспыхнув, пламя занялось быстро, сырой уголь трещал, огонь отбрасывал неверные отблески. Дым заползал в комнату, когда бушевавший снаружи ветер перекрывал тягу в трубе.

Внизу в подвале Назим снова вытянулся на своем ложе и обдумал новые сведения. Итак, они живут в этом доме незаконно, как и он. Возможно, их присутствие поможет ему скрыть свое собственное пребывание. Он привычно прислушивался к их разговору, приливы и отливы их речи убаюкивали его, пока ему не стало казаться, что он невидимо лежит в их комнате и, опершись на локоть, слушает, как они разговаривают, освещенные огнем.

– Кого мне жалко, так это бедную Розали, – говорила Карин. Когда она волновалась, акцент ее усиливался.

– И напрасно. Это мы теперь опять нищие. – Послышалось тихое позвякивание, похоже несколько монет встряхнули на ладони.

– Все по моей вине! – Карин опять всхлипнула.

– Кто же мог подумать, что мальчишка победит, даже если будет играть вместе с Септимусом, – рассудительно проговорила ее подруга, но это не утешило иностранку.

– Ведь Розали была… она была для меня почти дочерью, и что же теперь с ней будет? – Карин горестно плакала. – Мы продали ее, как кусок говядины, а она ведь была наша.

Голос ее подруги стал твердым:

– Она была не наша, она была ничья. Вот теперь она чья-то…

«Чья же?» – вяло подумал про себя Назим, поддаваясь овладевающей им дремоте.

– …но там ведь еще будет работа. Он хорошо платит, этот любитель шуток. Мальчишка тоже попался, он подумал, что это другая, правда?

Но Карин все еще переживала.

– Это все было игрой. Теперь будет другое.

Бедняжка Розали! Пока они обсуждали, каждая на свой лад, роли, которые сыграли в каком-то спектакле, Назим, несмотря на одолевавший его сон, вполуха прислушивался к голосам над головой и привычно следил за нитью событий, которая вырисовывалась из диалога. Какая-то сделка, девушка, нанятая в качестве реквизита для какого-то маскарада, состоявшегося в честь какого-то молодого человека сегодня вечером в каком-то месте. Пари, по которому пришлось платить, и вот все деньги, заработанные на этой сделке, потеряны, такая беда. Но оставалась надежда, что тот же наниматель предложит новую работу и они получат еще денег.

– Мы завтра встречаемся в кофейне на Галлоуэйз, – втолковывала Бет своей подруге.

– На Галлоуэйз, – вяло повторила Карин. Ей было все равно.

Назим вернулся к своим прежним размышлениям о корабле, о Девятерых и об имени, которое Бахадур выведал много лет назад. Он должен проработать и осуществить тот давнишний план, в очередной раз прокручивавшийся в его усталом мозгу под звуки доносившихся сверху голосов. В полудреме ему чудилось рождение этого плана, а сквозь эти видения проступало огромное лицо Бахадура, то прижимавшееся к его лицу вплотную, то вдруг терявшееся из поля зрения, пока наконец перед его внутренним взором не всплыла знакомая сцена: они вдвоем с Бахадуром шагают по пустынной местности, в которой Назим узнает холмистое взгорье к северу от дворца наваба. Он видел этот сон много-много раз. Они стоят на краю высокого утеса из красного песчаника, уходящего у них из-под ног на сотню футов вниз, туда, где громоздятся выщербленные плиты белых скал. Они идут рука об руку – Бахадур и его племянник. Бахадур недавно вернулся из Парижа, название которого кажется Назиму каким-то магическим словом. Он слушает рассказы дяди об этом городе. Там были дома гораздо выше и белее всех дворцов, которые ему приходилось видеть, а кругом вились целые толпы людей. Странные молчаливые девушки, выставлявшие напоказ свои тела, стояли на углах улиц, и тут же толпились лошади и экипажи, мужчины и женщины, богачи и бедняки. Все это перемешалось в беспорядке, спрессовалось и слилось в фантастический образ, называвшийся «Париж».

Они идут и идут, и Назиму почему-то кажется, что он раздвоился – стал одновременно и юношей на вершине утеса, и кем-то еще, кто видит обоих путников сразу, словно птица, парящая высоко над их головами. Стоит полдень, Бахадур крепко держит его за руку. В другом месте и в другое время наваб прошептал ему на ухо имя. Это тайна. Бахадур любил его больше, чем он сам себя любит, но пусть, пусть. Он что-то объясняет, что-то произошедшее, пока его не было, но рука его сжимается, словно стальное кольцо, и Назим не может думать ни о чем, кроме этого. Женщины наверху рассмеялись. Утес бесшумно растворился в воздухе.

– Он даже идти не мог! Не смог бы даже помочиться в горшок…

Птица сжимается в крошечную точку, и он улетает прочь вместе с нею.

– Кто? – Карин рассеянно помешивала угли в камине.

Далеко-далеко внизу две фигуры на краю утеса пододвигаются ближе к обрыву. Одна пытается оторваться от другой.

– Да этот мальчишка, простофиля этот, – объяснила Бет. – Это была шутка, я тебе говорю. Может быть, у него завтра свадьба…

Назим уже почти не различал их силуэтов. Он пытался снова ускользнуть мыслями в прошлое, но на пути у него стояли эти женщины, их голоса.

– Кстати, а кто он такой? Я знаю, он друг Септимуса. Но все же кто он?

И тут внезапно Назим снова очутился и в подвале, и одновременно в розовой комнате, где наваб шепчет ему на ухо то самое имя, которое добыл Бахадур, чтобы позже он смог найти его обладателя. И вот он снова слышит это имя, которое прозвучало в ответ на вопрос: кто он? То самое имя; беззвучный радостный смех наваба. Назим широко раскрыл глаза, будто очнулся и увидал этот дар небес. Спасибо, думал он. Женщины перешли к другим сплетням, а образ Бахадура на одно мгновение затмился единственным словом, которое тот сам привез когда-то из Франции. Огонь трещал и плевался, пол скрипел под телами женщин, устраивавшихся спать. Проливной дождь уныло стучал по крыше и с шумом бежал ручьями по улице, вода просачивалась в подвал, и над домом завывал ветер. И во всех этих звуках Назиму чудились голоса, на разные лады повторявшие, нашептывавшие имя, прозвучавшее в комнате наверху.

– Септимус называл его Ламприером, – сказала Бет.

Это имя наваб шепнул ему на ухо. Ламприер. Он жив и живет в Лондоне. Его можно отыскать.

Тянулась ночь со своими тайнами и со своей ужасной погодой, рев воды снаружи истончался по мере того, как шли часы, и вот наконец в темноту вторглись первые лоскуты рассвета. Последние удары ливня обрушились наудачу; поднялось солнце, и крепчающий ветерок погнал остатки облаков к морю. Город сверкал глянцем дождевой воды, и тем, кто поднялся в это воскресное утро рано, приходилось прикрывать ладонями глаза от ослепительного блеска. Сердце Назима застучало, словно поршень, когда он услышал имя. Ламприер, жертва какого-то розыгрыша, пьяница, друг какого-то «Септимуса» – этого слова он не знал. Ламприер, чье имя проделало путешествие из Парижа в Индию, а оттуда – в Лондон, чтобы здесь возникнуть и предстать перед ним семнадцать лет спустя. Быть может, это один из Девятерых – тот, кто приведет его к остальным. Ламприер здесь, в Лондоне, и Назим разыщет его. Он пообещал себе это, лежа в подвале, и еще раз утром, когда проснулся, поднялся и выбрался через задний люк на улицу.

Дрожа от холодного утреннего воздуха, Назим занял пост в дверях дома напротив и ждал, когда появятся женщины. Час спустя он уже тихо ступал ярдах в двадцати позади Бет, которая вышла в том же измятом после сна голубом платье, что и вчера, и теперь шагала к месту условленной встречи через путаницу переулков и дворов, которые сбивали с толку следовавшего за ней Назима. Звон колоколов заглушал его шаги. Когда они подошли к кофейне на Галлоуэйз, он вспомнил это название из ночного разговора. Здесь Бет должна была встретиться с человеком, который оплатил шутку, сыгранную с Ламприером, который может заплатить еще за какие-то услуги, который заплатил за девушку по имени Розали. Возможно, это враг Ламприера. Возможно, его, Назима, самый главный союзник. Назим проследил за тем, как женщина вошла в кофейню, и через несколько минут последовал за ней.

Зал кофейни длинней, чем он думал. Вдоль стен его тянулись кабинки с высокими стенками, в каждой из которых стояли две скамьи и стол между ними. Интересовавшая Назима женщина выбрала кабинку в дальней части кофейни и уселась так, чтобы следить за входом. Она посмотрела на Назима, который пересек всю кофейню, чтобы занять последнюю кабинку рядом с ней, и снова устремила взгляд на двери. Назим сел спиной к дверям, прислонившись головой к разделяющей их перегородке. В эту минуту появился хозяин кофейни, и Назим заказал себе кружку кофе. Затем хозяин перешел к кабинке, где сидела женщина, и приказал ей уйти: «Женщин не пускаем». Последовал короткий спор, хозяин твердо стоял на своем, но неожиданно они, как показалось Назиму, пришли к пониманию. Женщина осталась сидеть на своем месте, а хозяин ушел за стойку вглубь кофейни. Назим услышал, как он ссыпает в ящик монеты.

Часы на задней стене зала отстукивали минуты. Назим терпеливо ждал того, кто условился здесь с Бет о встрече. За первой кружкой кофе последовала вторая. Минуты превратились в часы, и кофейня постепенно стала заполняться людьми. Уже миновал полдень, когда движение в соседней кабинке подсказало ему, что женщина поднялась, чтобы привлечь к себе внимание. Кто-то вошел в дверь, и, хотя кофейня была уже набита битком, Назим расслышал в общем шуме шаги, которые приблизились к соседней кабинке и остановились.

– Я подумала, вы про нас забыли, – раздался голос женщины.

Голова Назима находилась всего в нескольких дюймах от того, к кому была обращена жалоба, но ответа он не разобрал. Мужской голос, отраженный деревянной перегородкой, не долетал до Назима. Он слышал только Бет, и то не очень хорошо. От приветствий они быстро перешли к делам. В какой-то момент, видимо, были переданы деньги, затем они заказали еще кофе. Похоже, Бет расспрашивает о Розали, той девушке, о которой плакала другая женщина прошедшей ночью, но, видимо, Бет это не слишком занимало, и она скоро оставила эту тему. Теперь обсуждалось какое-то новое предложение. Она сама должна в чем-то принять участие, и это будет хорошо оплачено. Речь шла о каком-то маскараде, но Назим не смог расслышать подробностей, он понял лишь, что женщина согласилась. Назим был недоволен и едва сдерживал неотвязное желание заглянуть через перегородку, чтобы увидеть мужчину. Голос женщины стал обиженным; она хотела получить больше и утверждала, что в сочельник услуги стоят дороже. Сочельник, повторил про себя Назим. Место, молча твердил он, назови место.

– Прежде всего я должна думать о своей семье. – Она пыталась набить себе цену. – Как я объясню своей семье, что буду работать в сочельник?

Но тут мужчина, видимо, потерял терпение, его голос прозвучал громче и яснее, чем прежде, так что Назим наконец хорошо его расслышал.

– У шлюх семьи не бывает, – резко произнес он и поднялся, чтобы уйти.

Назим узнал этот голос, и его рука дернулась от неожиданности, расплескав стоявший перед ним кофе. Это был тот самый низкий металлический голос, который он слышал в доках два дня назад. Спасителем женщины, этим плательщиком с безжалостным узким лицом был Ле Мара; Ле Мара был организатором проделок, которые устраивались над этим Ламприером. Услыхав, что его шаги удаляются по направлению к выходу, Назим поднялся, чтобы последовать за ним.

* * *

Анахарсис Скифский, изобретатель якорей, трута и гончарного круга, говорил, что каждая виноградная лоза приносит три грозди: гроздь наслаждения, гроздь опьянения и гроздь угрызений совести. Хлопала дверь, звонил колокольчик; на лестнице гремели сапоги. Спящего человека, который зарылся лицом в подушку, чтобы укрыться от стоявшего в комнате гама, обволакивало теплое постельное белье, насыщенное запахами его тела. Джон Ламприер проснулся и обнаружил, что глаза его залеплены коркой мертвецкого сна, а череп можно сравнить с хрупкой, ломкой бумагой. На глаза его навернулись слезы, размывая сон. Он разлепил веки, и солнечный свет ударил его в лицо. Под черепной крышкой стучала кровь, давя на мозг. Он перевернулся на спину и застонал. В обоих висках была свинцовая тяжесть, а кожу на лице, казалось, стягивала блестящая маслянистая пленка. Он попытался приподняться, но голову так заломило, что он снова откинулся назад и погрузился в состояние, которое походило на сон, но сном не было. Плод, который оставила после себя прошедшая ночь, был странным и горьким. Пока что, подумал он про себя, не надо делать вообще ничего. Но грохот сапог на лестнице все приближался, и вот дверь распахнулась. Топоча и ухмыляясь, в комнату ворвался Септимус.

– Подъем, подъем! – рычал Септимус, грохоча сапогами по комнате и швыряя на лежавшего Ламприера его одежду.

Сияние солнечного света, казалось, усилилось и теперь жгло изнутри. Желудок Ламприера свело судорогой, и на мгновение ему показалось, что его вырвет. Но его не вырвало, и когда судорога ослабла, Ламприер понял, что очень голоден. В первый момент это его удивило, но затем он вспомнил, что ночью у него была обильная рвота. Прошедшей ночью… так вот почему пришел Септимус. Они о чем-то договорились ночью. Судорога вновь пронизала его, и он тоскливо схватился за живот.

– Завтрак, – тут же прописал лекарство Септимус, уже устроившийся у камина. – Сначала завтрак, а потом дела.

Ламприер сел на край кровати. Он что-то рассказал Септимусу прошлой ночью, и это была ошибка. Он стал натягивать на себя одежду, все еще сырую после дождя, и это тоже было ошибкой. После субботнего вечера наступило воскресное утро… Солнце светило вовсю, дождь прекратился. Все было ошибкой.

Через несколько минут они стояли на пороге дома, Септимус весь искрился восторгом по поводу прекрасного утра. Его спутник робко держался сзади, не решаясь окунуться в уличную сутолоку. Сапоги его тоже не успели высохнуть, отчего в желудке и на душе было еще тошнее.

Проливной дождь отмыл лондонские улицы не до конца: вдоль стен тянулись аккуратные грядки грязи и мокрого мусора. Ламприер неохотно шагнул вперед. В воскресенье в одиннадцать утра сквозь влажный пар, поднимавшийся от булыжной мостовой, толпы набожных людей спешили по Саутгемптон-стрит к своим храмам, топча разбросанные тут и там отбросы. Оглушительно звонили колокола. Септимус и Ламприер присоединились к общему потоку. Они не то что шли, а скорее их несло к Пьяцце.

Площадь была запружена лондонскими прихожанами, направлявшимися соответственно к своим высоким, низким, широким и нонконформистским церквям. Этот бурлящий котел разнообразных доктрин втянул в себя Септимуса и Ламприера, которых быстро разъединила безжалостная толпа кальвинистов, прокладывавших свой предначертанный свыше путь через уступчивых конгрегационалистов. Вторжение носителей веротерпимых взглядов лишь ухудшило положение Ламприера, тщетно пытавшегося докричаться до Септимуса, тогда как толпа уносила их все дальше друг от друга. Группа квакеров пыталась одновременно уступить дорогу гласситам, сандеманистам и отряду путешествующих ультрамонтанов. Какой-то антиномианец отдавил Ламприеру палец. Он присел и вынырнул уже среди кучки жизнерадостных супралапсариан, которые кружились на одном месте, никуда конкретно не направляясь и радуясь этому. Ему казалось, что голова его раздувается, как шар, накачанный горячим воздухом, и вот-вот оторвется от шеи. Методисты маневрировали среди англо-католиков, деисты оттесняли редких иудеев-сефардов. Зрелища этой задиристой, беспокойной толпы достало бы, чтоб обратить в прах былые мечты Георга Калликста, если бы они и так уже не были прахом. Каждая секта, свободно шагавшая по своему избранному свыше, единственно верному пути, поклонялась своему собственному золотому тельцу, резному кумиру, Джаггернауту или фетишу.

Прихожане роились, пихались локтями, огрызались, наступали на ноги и давили друг друга, призывая проклятия на всю эту толпу неверных, черт бы вас всех побрал и прочь с дороги… Глядя поверх прыгающих голов, Септимус осматривал толпу в поисках своего спутника. Ага, вон он, как раз за головами целой колонны тяжело обутых нидерландских гостей, прибывших потрудиться на благо всех братьев-фламандцев, вне зависимости от деноминации. Не обращая внимания на несущиеся вслед проклятия во имя двадцати смутно различных версий божества, Септимус ухватил Ламприера за руку и повлек его в безопасное место под прикрытие колоннады, откуда они принялись наблюдать за тем, как последние верующие разбредаются по своим храмам. Рядом с ними стояла и смотрела на толпу какая-то монахиня. Септимус с любопытством уставился на нее. Монахиня взглянула на него и улыбнулась. Септимус улыбнулся в ответ. Монахиня улыбнулась шире, у нее была красивая улыбка.

– Папистка! – неожиданно рявкнул на нее Септимус. Она перепугалась, плат затрепетал у нее за спиной, как огромная бабочка.

– Уж эта мне церковь, – добавил он с неприкрытым отвращением. – А вы кто? – резко обернулся он к Ламприеру.

Тот на секунду задумался. Есть такое специальное слово.

– Гугенот, – ответил он после некоторых колебаний.

– А, ну конечно.

И Септимус снова сорвался с места. На этот раз он обогнул всю благочестивую свалку и устремился к востоку от Пьяццы через Боу-стрит к Линкольнз-инн-филдз.

– Сначала завтрак, а затем мы с вами навестим джентльменов, о которых я вам рассказывал сегодня ночью, – объяснял Септимус, старательно высматривая таверну и двигаясь к ней.

Сегодня ночью. Большая ее часть оставалась для Ламприера загадкой, особенно вторая ее половина. Они победили в игре кубков, это он помнил. Он завоевал приз, это он тоже помнил: белая спина, гладкая кожа и волосы цвета черного янтаря. Но это не могла быть она, нет, только не там, только не в таком положении, нет, это не Джульетта. Потом они добрались до Темзы. Он сидел на мосту. Септимус расспрашивал его.

– Сюда. – Септимус нырнул в низкую дверь и махнул ему, приглашая войти.

Он вспомнил свою ошибку.

– Замечательно! – воскликнул Септимус, обращаясь к Ламприеру и к месту, в котором они оказались.

Он все рассказал Септимусу ночью!

– Пирог и портер, – крикнул Септимус женщине в углу, которая ворошила огонь, еще более вялый на вид, чем она сама.

Он все рассказал; и теперь Септимус будет подшучивать над ним, сумасшедшим, которому чудятся демоны, соскакивающие с книжных страниц. И Джульетта! Что он наговорил о ней? Такого позора он не вынесет, он знал, что его неуклюжие попытки ухаживать за ней должны казаться смешными. Ламприер следил за Септимусом, пытаясь по его виду определить, что ему известно, но не мог разглядеть ничего определенного. Септимус был занят освоением новой обстановки и бодро обводил взглядом стены харчевни.

Харчевня располагалась в единственной комнате – эдакая пещера с низким потолком, неметеным полом и грязными столами; в воздухе стоял глубоко въевшийся запах капусты и лука; кислая вонь несвежего пива и дешевого джина наводила на мысль, что эти напитки вывернули кому-то желудок. Септимус хлопнул ладонями по коленям и опустился за стол, все еще озираясь с видом счастливца, попавшего на бал к лорд-мэру.

– Полностью соответствует вывеске, – с энтузиазмом произнес он. Ламприер не стал возражать. Его все еще подташнивало, а Септимус никак не желал угомониться. В харчевне никого не было, не считая их и еще двух джентльменов, в молчании сидевших в дальнем углу комнаты. Эти двое не проронили ни слова, даже между собой, и Ламприер, усаживаясь напротив Септимуса, подумал: интересно, вместе ли они пришли сюда или просто случайно оказались за одним столом, потому что тот стоял ближе других к камину?