Текст книги "Словарь Ламприера"

Зал кофейни был заполнен мужчинами, которые шумно спорили между собой, обсуждая чудовищное состояние дорог, запрет на танцы, здоровье короля, издевательства над кошками, общее ухудшение дел и положение бедных, и все это с шумным оживлением, движением дымящихся кружек с кофе и довольными отрыгиваниями в наполненный дымом воздух. Септимус пробрался в дальнюю часть зала и уже вступил в дискуссию с хозяином, который потел и, вытирая руки о грязноватый фартук, объяснял: «Это же кофейня…» Септимус настаивал на чае. Подошедший Ламприер устало прислушивался к спору, который Септимус вел все более нетерпеливо.

– Чай, чай, чай! Неужели Бодхидхарма лишился своих век просто так? И находчивого императора Шри Нона удача постигла вотще? Если человек устал от чая, значит он устал от жизни. Это сказал доктор Джонсон…

– Нет, он такого не говорил, – перебил его хозяин.

– Ну, тогда он так думал, – парировал Септимус и выпалил в него серией длинных и неясных цитат из «Ця цин» Лу Ю и каких-то трактатов покойного Киття Ёдзёки, после чего внезапно перешел к Франции Жоана де Мовилье. – «Размышления о китайском чае»! Звучит исторически, если я что-нибудь в этом смыслю, ха!

Но хозяин не сдавался, и Септимусу пришлось процитировать доктора Бонтеко о том, что двести чашек чая в день – это не излишество. Хозяин возразил, что сей славный доктор был на содержании голландской Ост-Индской компании, которая и по сей день остается главным поставщиком чая.

– Расчет здесь ни при чем!

Септимус отверг намек на то, что руки доктора были нечисты, но его оппонент уже переключился на другую тему. Ламприер слушал, как страстно он повествует о кофейных зернах и об их родословной, о способах их приготовления и использования. Он поведал длинную, бессвязную историю про арабских охотников за рабами, которые скакали трудным путем по каменистым землям Эфиопии и встретили достославного Кальди-козопаса, чьи козы первыми привлекли внимание человека к бодрящим свойствам этих зерен своей необычайной резвостью, а также об Али ибн Омаре аш-Шадилли, которому удалось вернуть себе милость султана (утраченную из-за некоторых знаков внимания султановой дочери) путем излечения зудящей лихорадки при помощи тех самых красных зерен, «которые я в эту минуту поджариваю, размалываю и кипячу, рискуя обжечься, и подаю вот таким вот неблагодарным личностям, как вы. Неужели и жертвы Матье Декленанта ничего для вас не значат?»

Септимус запальчиво возразил, что уж, разумеется, не значат, потому что он об этом ничего не знает, побудив хозяина рассказать целую историю о том, как этот самый Матье похитил кофейное деревце из оранжереи французского короля, а затем перевез его в своей шляпе на Мартинику, причем были приведены даже такие частности, как пресная вода, которой Матье делился с кустиком, подвергаясь язвительным шуткам и насмешкам остальных пассажиров. «Тупицы! Невежественные тупицы, вот кто они такие!» – сплюнул хозяин в сторону и уже собрался было перейти к еще более экстравагантной истории о Франческо де Мельхо Пальхете, кофейном кусте и жене губернатора Мартиники (эта история обещала стать своеобразным развитием предыдущей), но тут Ламприер остановил дискуссию, сказав, что, спасибо, они с приятелем вполне обойдутся парой кружек кофе, каковой, кстати, пришелся ему по вкусу, когда кружки подали. Септимус был раздражен, что его прервали посреди спора, поэтому кофе ему не понравился. Ламприер виновато смотрел на него поверх кружки, осторожно отхлебывая горячую горькую жидкость.

– Тот человек из таверны, где мы ели утром, – заговорил он, чтобы прервать тягостное молчание, – помните? Грустный такой. Кто он?

– О, здесь так много грустных людей, – ответил Септимус, и Ламприер понял, что то, что он принял за раздражение, было скорее задумчивостью или чем-то в этом роде. – Кофе вызывает бесплодие, вам это известно? – добавил он.

Ламприер пожал плечами и снова отхлебнул.

– Итак, словарь… – радостно начал он несколько минут спустя.

На сей раз он добился большего успеха, побудив Септимуса рассказать долгую извилистую историю о том, как ему однажды довелось видеть справочник, в котором один из фламандских диалектов был расположен в соответствии с принципами нумерологии. История становилась все более анекдотической, фламандский язык сменился ассирийским, потом снова стал фламандским, пока наконец Ламприер не был вынужден осторожно выразить сомнение в ее истинности.

– Мне никогда не попадалось ничего подобного, – сказал он.

– Да? – Септимус на секунду задумался. – Возможно, я ошибся. Вас устроит такое объяснение?

Последовало короткое молчание. Септимус бесцельно смотрел по сторонам. Несколько раз Ламприеру казалось, что он сейчас заговорит, но его спутник хранил молчание. Он сильно надавил пальцем на стол и посмотрел, как палец обретает прежний цвет.

– Боюсь, мне придется вас покинуть, – наконец сказал он и поднялся.

Ламприер тоже встал, несколько сбитый с толку. Они вместе дошли до дверей, Септимус остановился, чтобы заплатить хозяину. Тот попрощался с ним: «Приятного вечера, мистер Прецепс!»

– Мистер Прецепс, – повторил Ламприер. – Так вы знакомы?

Он и не догадывался об этом. Из их спора этого не было видно.

– Да-да, – ответил Септимус. – Это…

– Это мой друг! – закончил за него фразу Ламприер и громко рассмеялся.

– Да, – невыразительно сказал Септимус.

Ламприер перестал смеяться.

– Значит, словарь! – произнес он, будто поднял тост. Это, казалось, произвело на Септимуса впечатление.

– Словарь, да. Словарь очень важен. – Два последних слова прозвучали с особым ударением. – Вы должны начать его как можно скорее.

– Я начну уже сегодня вечером, – доверительно пообещал Ламприер.

Септимус смотрел в сторону. У него вдруг стал какой-то потерянный, отстраненный вид. Прощание слишком затянулось.

– Значит, доброй ночи. – Ламприер похлопал его по руке.

– Да, доброй ночи, Джон, – ответил Септимус.

Ламприер улыбнулся, повернулся на месте и решительно зашагал по улице, уверенно направляясь к дому. Септимус еще немного постоял, затем огляделся и побрел в противоположную сторону.

Этим же вечером Ламприер сел за письменный стол. Перед ним лежали ручка, чернильница и одинокий лист бумаги. Он быстро окунул перо в чернильницу, затем подержал его неподвижно. Три черные бусинки бесшумно соскользнули по перу и сорвались обратно в чернильницу. Ламприер посмотрел на лист бумаги перед собой. Перо быстро заскользило над самой поверхностью бумаги, словно репетируя, затем на мгновение замерло. Ламприер аккуратно вывел в верхнем левом углу букву «А».

* * *

Теперь вниз сквозь плотную кожу города, лежащие под ней пласты земли и камня. Сквозь залежи серо-голубой и красной глины, рассыпчатые полосы осадочных пород, черный гранит и водоносные слои, очаги рудничного газа, сланец и пласты угля и еще глубже, сквозь вторую, более тщательно скрытую кожу, – в тело Зверя. Здесь длинные желобчатые коридоры то сворачиваются в соты, то, размыкаясь, ведут в пещеры размером с церковь, кварцевые ложа которых начинаются с хрупких известковых прожилок, гребней, кромок и платформ, застывших под городом в многовековом ожидании. Когда-то это было горой плоти, живой трепещущей плоти и мощных мускулов. Теперь это мертвый камень с высосанными досуха венами и опустошенными временем артериями, гигантский памятник, неведомо для себя приютивший когда-то Девятерых, а теперь восьмерых человек, которые ползают по его проходам, будто паразиты, и чьи представления о здешних комнатах, туннелях и переплетениях столь разительно отличаются между собой, что вполне понятно – на то есть множество причин.

Бофф, толстый и красный, энергично плескался в своей ванне и пытался вообразить себе каменное чудовище, которое окружало его со всех сторон. Сидя в воде, он, как обычно во время купания, размышлял обо всех этих помещениях, смутно осознавая, что поверхность земли, расположенная в сотнях футов наверху, давит на него миллионами тонн камней, земли и породы. Он был в дурном настроении. Чертов Вокансон назвал его, Боффа, «слабым звеном»! Да кем бы он сам был без него, императора зрелищ, кормчего иллюзий?! Бофф закончил омовение, разбрызгивая и вспенивая воду, затем вынырнул и насухо вытер свою тушу, от которой в холодной комнате шел пар. Вокансон раздражал Боффа, как чесотка, от которой не избавиться и о которой нельзя ни на минуту забыть. Все его великолепные театральные действа, его спектакли и спиритические сеансы, прекрасно задуманные, спланированные, отрепетированные и поставленные, зависели от изобретательности другого человека – этого самого Вокансона с его механическими ухищрениями. Бофф нуждался в машинах и механизмах, а время от времени и в актерах (впрочем, эти последние, которые не могли толком ни двигаться, ни говорить, всегда отнимали что-то от его замыслов, так что он постоянно напоминал себе, что любое великое произведение искусства требует победы над сопротивлением материала). Бофф! Он с удовлетворением посмотрел на свое отражение в зеркале. Он-то никогда не допускал ошибок, не то что другие.

Позади него на столе располагались его модели и макеты, маленькие купы деревьев, изготовленные вручную из губки и проволоки, фигурки из глины, механизмы Вокансона, склеенные из спичек и бечевок. Как он посмел назвать Боффа слабым звеном, если не кто иной, как Бофф, был создателем этого плана? Но Вокансон и не думал им восхищаться. Вокансону он не нравился, а Ка де Лиль – тот и вовсе его ненавидел. И это отражалось на его таланте: как всякий гений, он был раним, он нуждался в признании и в восхищении, а его талант служил бездарям, не понимающим искусства, да еще этот Ле Мара шныряет вокруг, словно машина для убийства, и пещеры, эти ужасные пещеры, он ненавидел их, он едва их выносил, здесь было слишком страшно. Но что делать! Бофф с нежностью похлопал себя по животу и стал одеваться. В полной экипировке у него был весьма представительный вид, ноги, пожалуй, немного тонковаты, но ничего, они еще вполне послужат. Он подошел к столу и постоял, любуясь миниатюрным поместьем и садом, лужайкой (из натянутой байки), площадкой, поросшей низким кустарником (крашеная свиная щетина, воткнутая в папье-маше), деревьями и главным украшением – погребальным костром, на котором женщина будет сожжена в непереносимых мучениях, переживая невообразимую агонию, для продления которой еще хоть на пару минут даже гениальность Боффа не могла изобрести средств.

То, чем занимается сейчас Вокансон, будет установлено тут, за деревьями. Толстый палец легонько прижал лиственный навес, намечая место. Отсюда поднимется ослепительная вспышка расплавленного страдания, здесь она повернется и низвергнется, будто с небес, на незадачливую женщину, прямо внутрь ее плоти. Это будет великолепнейшее зрелище из всех возможных, оно создает впечатление неизбежности, свойственной только Богу.

Бофф погладил промежность, которая начала набухать от возбуждающих образов, затем переключил свое внимание на дом, из которого выйдет мальчишка. Его палец обозначил путь через лужайку, продрался сквозь деревья и вышел к месту огненной казни. Одновременно он мысленно обдумывал способы заманиваний и отвлечений, разработанных им с целью привести мальчишку к нужному месту в нужное время, чтобы он сыграл там отведенную ему роль свидетеля и (в этом его заверил предводитель) косвенного участника. Пространство вокруг места сожжения Бофф представлял себе в виде своеобразного трона, на который можно было бы посадить этого мальчишку-короля, чтобы он одновременно наблюдал и находился под наблюдением. Бофф бросил быстрый взгляд на лежавшую сбоку книгу, открытую там, где шел рассказ об огненном зачатии Персея, о мифическом посещении девственницы Зевсом-тучегонителем, обрушившимся на нее коварным ливнем, золотым дождем. Разумеется, там будет настоящая бронзовая яма, и конечно, нужно подумать и о женщине, хотя активного участия от нее и не потребуется… Но больше всего Боффа волновал мальчишка. Его действия, конечно, невозможно отрепетировать, неизвестно, как он поведет себя, как бы не оказал сопротивления замыслу, хм-м. Но Бофф уже все продумал, все запасы времени, возможные препятствия, противовесы и предполагаемые столкновения, чтобы направить его куда следует, хотя свободу передвижения ему придется оставить… Что ж! Пускай и у скептиков будет пища для размышлений. Бофф отошел от стола и полюбовался издали своим созданием. Столько было мелких, так сказать, закулисных трудностей – но он для всех нашел решение! Конечно, он отдавал должное и грубой силе вокансоновских механизмов. Кран, безусловно, был удачен, и заводные собаки тоже хороши, замечательные штуковины.

Бофф собрал свои планы и подумал об остальных семерых – нет, Жак во Франции, значит их будет шестеро, – как они изумятся, как будут поражены его умом и талантом, как взволнованно будут обсуждать самые уязвимые места (все эти их возражения, comme ci, comme ça), а потом восклицания, похвалы и затем аплодисменты, быть может перерастающие в овацию, и вот уже весь зал оперного театра встает на ноги, ярус за ярусом, осыпая его розами и славой, которая будет длиться дольше славы фараоновых надгробий. Бофф le Maître, который напоминает вам о том, что жизнь – театр, но что такое жизнь без театра? Пустая скорлупа. Уже близок день, когда он выйдет из заточения, уже близок, и тогда он позабудет, что когда-то знал ответ на этот вопрос. Бофф протянул руку за лампой и шагнул к дверям своей комнаты. Скоро начнется заседание. Близится его выход.

Путь Боффа во внутренних пустотах Зверя занимал без малого час, хотя охватывал лишь небольшой срез окаменевшего корпуса. Отчасти это объяснялось извилистостью переходов, отчасти – величиной пещеры, простиравшейся от легкого, поверхность которого вдобавок была сплошь усеяна рытвинами и ухабами, до грудной клетки. Но главное, конечно, были размеры. Если бы все они ввосьмером собрали свои знания в одно идеальное представление, может быть, им удалось бы оценить истинные масштабы Зверя. Но в одиночку у них не было никаких шансов. Ведь дело было не только в длине – хотя тело Зверя простиралось от точки восточнее Ладгейта дальше, чем за Хеймаркет, что было немалым расстоянием. Нет, дело было еще и в толщине – вернее, глубине. Никто из восьмерых ни разу не проникал в самые нижние катакомбы. То, что все эти пустоты в нескольких точках имеют выход на поверхность, было хорошо известно, но на какую глубину уходит их убежище – этот вопрос, хотя и не имевший для них практической ценности, преследовал их своей неразрешимостью, словно вслед за утверждением принципа конечности неизбежно должен был последовать процесс измерения. Кроме того, имелась проблема воды.

Близкое соседство с Темзой было очевидным фактом, но с ним мирились как с неизбежностью. Наиболее уязвимые места укрепляли разными строительными ухищрениями вроде контрфорсов и глиняных затычек. Но не это было главное. Проблема воды была связана с глубиной – вот в чем дело. Когда Бофф выпустит воду из ванной прямо на пол, она соберется в углах, подмочив мебель как обычно, затем немного постоит и начнет стекать… Но куда? Вот в чем был вопрос. Зверь был совершенно, сверхъестественно сухим, абсолютно и полностью обезвоженным. Не было ни единой поверхности, на которой могла бы собираться вода, ни единого скрытого в недрах резервуара, ни водоотводных каналов, ни достаточно объемных масс пористого камня, способного впитывать воду. Куда же она девалась? По-своему этот вопрос занимал каждого из восьмерых, но всех одинаково тревожила связанная с этим другая, более волнующая проблема. Что находится внизу, под Зверем? Под городом лежал слой почвы, под почвой – Зверь, но что под Зверем? Подземное море? Бездна? Дать уверенный ответ не мог никто, и эта неуверенность терзала всех восьмерых постоянным страхом того, что самая жизнь их утратила основание или, хуже того, может утратить его в любой момент. Не фатализм, а подавленная истерия – вот что представляло собой то неестественное спокойствие, в котором все они пребывали. Куда же все-таки уходит вода? Никто из них не знал. И каждый размышлял над этим.

Предводитель облекал эти раздумья в сложные теологические рассуждения о природе зла, разглагольствуя о хаосе и самоуничтожении, о ненависти вообще и о ненависти к себе, в которой зло нагромождается все тяжелее, чернее и гуще, пока однажды не обрушится само в себя, так что в конце концов от него не останется ничего, кроме текучих контуров, которые никогда полностью не рассеются. Он считал, что именно это в буквальном смысле и произошло там внизу, под Зверем: глубоко в недрах земли зло накапливалось до тех пор, пока вся эта прогнившая масса не была сметена в одночасье, подобно тому как мина, подведенная сапером, подрывает основания конструкции и целое здание со своими тайными мечтами рушится и проваливается в забвение. Если бывшие рядом с вожаком двое его подручных когда-нибудь и задумывались над этим вопросом, то никому не выдавали своих мыслей, хотя заведомо было ясно, что согласия друг с другом они не найдут. Сам Бофф, который как раз готовился войти в аорту, видел ответ в самом состоянии Зверя – состоянии безверия. Иллюзия была для Боффа обычным делом. Туго натянутая мембрана, почти умоляющая, чтобы ее прокололи, разорвали и открыли прячущихся за ней актеров без всякого грима, подсобных рабочих и закулисные механизмы. Короче говоря, трагедия, повторяющаяся в виде фарса. Жак был в Париже, и, разумеется, нельзя было предположить, чтобы он из такого далека ломал голову над этим вопросом. Существование Зверя он списывал на капризы природы. Ле Мара считал, что под Зверем ничего нет. Однажды все это рухнет, и он умрет, вот и все. Мысли Вокансона устремлялись не к концу, а к началу. Он рисовал в своем воображении стальных угрей, буравящих скалу: миллионы микроскопических челюстей выдалбливают огромные каверны, армии живых кусачек (со свинцовыми наконечниками, разумеется, чтобы предотвратить появление искр) суетливо выхватывают из воздуха легковоспламенимые пылинки и в совершенных, чуждых всему человеческому колоннах волокут к какой-то неведомой цели – куда-то вниз, далеко-далеко вглубь.

Куда-то вниз, да. Туда, где все и заканчивалось. Лишь Кастерлей смотрел этому прямо в лицо. Там, внизу, находился какой-то магнит, державший Кастерлея за воротник. Что-то тащило его вниз, сначала подталкивая лишь слегка, а затем все сильнее и сильнее. Когда-нибудь он перестанет сопротивляться и стремглав полетит головой вниз в подземную воронку, кончающуюся дырой во тьму. Именно туда уходила вода. Туда уходило все – в никуда, в ничто.

Однако пока что Кастерлей стоял на берегу озерца света, изливающегося от лампы у входа в зал собраний. Из-за двери в нескольких шагах у него за спиной не пробивалось ни полоски света. А перед ним далеко в темноту простиралось одно из обширных внутренних пространств Зверя. То была огромная полукруглая платформа, покрытая сухим гравием. Гравий громко хрустел под ногами, и звуки гулко отдавались от уходящего на сотню футов ввысь сводчатого потолка. Стена зала собраний делила это пространство пополам, оставляя посыпанный гравием пятачок, своего рода авансцену, на которую выходило несколько дорожек. С одной стороны ее ограничивала высокая наклонная стена, плавно переходившая в свод, с другой – отвесный обрыв. В ширину авансцена имела семьдесят или восемьдесят футов, и большая ее часть всегда оставалась неосвещенной. Кастерлей ждал. Почти все уже были внутри. Кроме Жака, который все еще находился в Париже, с девчонкой… Кроме Боффа, который вечно запаздывал, толстая туша, подумал Кастерлей. И кроме Ле Мара, которого он сейчас ждал.

Через несколько минут откуда-то спереди и слева донеслись из темноты шаркающие шаги. Это, должно быть, Ле Мара. Окликать его было бессмысленно. Акустика этого изрытого пещерами пространства была своеобразной. С того места около двери, где стоял виконт, источник любого звука в окружающем пространстве можно было засечь с безошибочной точностью. Ле Мара шел прямо на него, то есть прямо к двери. Зверь казался Кастерлею убежищем различных аномалий, вышедших за размытые границы всевозможных теорий, чтобы здесь предстать проблемами практического свойства. В других пещерах, наоборот, стояла полная тишина, стены впитывали звуки, как губка, и если произнесенные там слова не были обращены непосредственно в ухо слушателю, они рассыпались прямо на губах у говорившего, не достигая ничьих ушей. С температурой тоже были странности. От студеного, лютого мороза можно было перейти к знойной жаре всего за несколько минут. В некоторые части Зверя невозможно было попасть из-за раскаленного воздуха; в основном – но не всегда – такие места попадались в нижних отделах. Ле Мара приблизился и зашагал быстрее, как только вынырнул из темноты и заметил Кастерлея. Затем он остановился, привыкая к свету. Кастерлей подал ему знак приблизиться и попытался разглядеть на его узком лице признаки любопытства. Их не было.

– Первая партия погружена? – спросил он.

Ле Мара кивнул.

– Индус все следит?

Ле Мара снова кивнул и добавил:

– Его надо остановить. Он следует за нами по пятам. Что-то ищет.

Кастерлей ненавидел монотонный голос Ле Мара, голос мертвеца. Он сделал шаг вперед и навис над ассасином, словно гора. Молчание стало гнетущим.

– Согласен.

Кастерлей знал, что вожак был против; более того, он был непреклонен как скала. Мысль об этом витала между ними, потенциальными заговорщиками. Оба молчали. Ле Мара резко обернулся и взглянул в темноту. Затем и Кастерлей услыхал шаги. Бофф шаркал по гравию к дверям, где собрались остальные.

– Идем?

Кастерлей указал на дверь. Пора. Ле Мара кивнул и двинулся было вперед, но остановился. Ассасин заговорил так, словно его слова были логическим выводом из мыслительного процесса, на завершение которого и понадобилось все это время.

– Индуса необходимо убить. – Ну вот, эти слова произнесены. – Клерка тоже.

– Пока нет, надо немного подождать, – охладил его Кастерлей.

Ле Мара снова повернулся к двери. Кастерлей улыбнулся. Решение оставалось за ним. Теперь Ле Мара тоже у него в руках. Он подошел вслед за Ле Мара к двери.

Комната была освещена шестью свечами. Минуту спустя запыхавшийся Бофф прибавил седьмую. Кресло Жака было свободно, и, как всегда, пустовало еще одно кресло слева от председателя. Председатель, как всегда, сидел, глубоко утонув в кресле, пряча лицо в тени. В отрывочных разговорах и планах протекли часы. Ле Мара сообщил о том, как идет погрузка на «Вендрагон». Коукер и его люди справились успешно. Было решено продолжить и грузить следующую партию.

– Остается этот индус…

– Его не трогать, – резко перебил Ле Мара председатель.

Вокансон поднял глаза. Кастерлей перехватил его взгляд. Оба подумали об одном и том же. Этот индус был не первым шпионом, не первым «эмиссаром» наваба. Они допустили колебания в прошлый раз, пошли на компромисс. Бофф нервно перебирал страницы своего плана. Это была ошибка, и она была допущена по настоянию вожака. Шпиона отослали обратно. Изменившимся, конечно, – Вокансон с его пинцетами и серебряной проволокой позаботился об этом, – но тем не менее он вернулся к навабу с той малостью, которую сумел узнать. А теперь его преемник здесь, он знает больше, чем нужно, и это опасно.

– Его не трогать, – повторил председатель; Ле Мара посмотрел на него в упор, затем отвел взгляд, подчиняясь приказу. – Клерка тоже, – резко добавил председатель.

– Мальчишка виделся с ним, – сказал Кастерлей и описал встречу Пеппарда с объектом их внимания. – Он может заморочить мальчишке голову. Пеппард знает больше, чем показывает.

Мысли всех присутствующих обратились к воспоминаниям о скандале, связанном с делом Нигля. Да, риск был слишком велик.

Но председатель стоял на своем:

– Если они снова вступят в контакт, если их отношения не ограничатся поверхностным знакомством – вот тогда мы перейдем к действиям.

Ле Мара кивнул. Кастерлей наблюдал за рождением еще одного компромисса. Сам-то он диктовал бы свою волю, не унижаясь до обсуждений.

– Мальчишку надо оградить от таких людей, – продолжал председатель отеческим тоном. – Он очень раним, впечатлителен…

Кое-кто из присутствующих улыбнулся. Кастерлей подумал о Джульетте.

– Готовы ли мы встретить его? – Вопрос не требовал ответа. Из тени, скрывавшей его черты, председатель изучал лица участников собрания.

– Женщина готова, – сказал Ле Мара.

Кастерлей тоже кивнул. Они с Ле Мара переглянулись.

– Индус был там, когда мы взяли ее, он видел…

– Его не трогать! – Голос председателя резанул воздух.

Собрание замолкло. Бофф уже собрался было предъявить свои макеты, но председатель заговорил снова:

– Наш общий друг принес нам хорошие новости…

Кастерлей нахмурился. Эта часть плана была ему особенно ненавистна. Бесконечные приготовления и тонкости, не имеющие ни малейшего практического смысла, – от всего этого у него в голове и так копились сомнения. Но ввести в дело чужака и поместить его в самом центре событий – это был удар по самим основам. Не просто чужака, а человека, по всей видимости, без всякого прошлого. Все усилия были тщетны – они не смогли ничего узнать, абсолютно ничего. Они располагали лишь тем, что видели. Заключенный с чужаком договор отдавал поспешностью и неосторожностью. Рассказывая о бедламе, царившем в тот вечер, и о том, сколько ошибок наделал спьяну мальчишка, председатель ясно читал на лице Кастерлея недоверие. Прозвучало имя Джульетты. Рассказ вызвал улыбки, голос председателя стал почти что теплым.

– …девушку пока нужно сохранить. Это сходство может нам пригодиться.

Ле Мара кивком согласился на отсрочку, предоставленную Розали. Председатель перешел к описанию следующего дня, рассказал о передвижениях Ламприера по городу, о визите, который он нанес в тот день, и о принятом им решении.

– Он будет писать словарь, – объявил председатель, и в голосе его послышалось облегчение; остальные одобрительно закивали. – Значит, можно продолжать…

Бофф понял, что пришел его час.

– Через две недели, считая от сегодняшнего дня, мы поселим в нем второго демона, – продолжал председатель.

Бофф зашуршал лежавшими перед ним планами, передвинул свой макет.

– Две недели? – переспросил Вокансон.

Бофф прочистил горло и поднялся, чтобы наконец приступить к своей речи.

– Да, – подтвердил председатель, – в сочельник.

* * *

За две недели, прошедшие с того дня, когда Ламприер принял решение писать словарь, его несколько раз посещал Септимус со своими друзьями, полезными для его начинания. Ламприер уже забыл о том рассеянном состоянии, в котором его друг пребывал в кофейне, так как теперь каждый его приход сопровождался сумятицей и суматохой. Септимус приводил гостей по одному и весело представлял Ламприеру.

Для начала некий мистер Стоун, раскрыв матерчатый саквояж, показал Ламприеру кипу бумаги – каких-то неряшливых клочков и листов большого формата с мятыми углами, которые он подбирал на улицах и в течение многих лет копил как раз для подобного случая.

– Это чтобы было на чем писать, – объяснил Септимус.

Мистер Стоун бормотал что-то, выкладывая свое собрание из саквояжа на стол и располагая его в презентабельном виде.

Два дня спустя Септимус представил Ламприеру Тома Кейделла, книгопродавца. Мистер Кейделл провел больше часа за изучением уже готовых статей словаря Ламприера. Он нюхал табак и, тщательно изучив очередной клочок бумаги, всякий раз брал новую понюшку, смахивая невидимые крошки табака на пол. В результате всякий раз, когда Ламприеру доводилось в дальнейшем чихать в этой комнате, он вспоминал мистера Кейделла.

– А вам не откажешь в некоторой учености, – обратился он к Ламприеру, взяв со стола и очистив от табачных крошек последний листок. – Я бы с удовольствием купил вашу книгу и с удовольствием бы стал ее продавать…

Некое «но», подразумевавшееся этими «бы», разрослось в последовавшей за этим тишине до огромных размеров.

– Чуть больше житейского интереса, – сказал он наконец. – Прежде всего, ваша книга должна читаться. Читателям нужно показать не только свои знания, но и свое лицо. – (Ламприер уставился на него с недоумением.) – Вызовите румянец у них на щеках, заставьте их улыбаться.

– Иначе говоря, чтобы они смеялись? – спросил он.

– Иначе говоря, чтобы они платили, – ответил мистер Кейделл, поднимаясь. – И я с удовольствием куплю, напечатаю и продам вашу книгу, мистер Ламприер, – добавил он, и они обменялись рукопожатием.

Итак, решено. Заботу обо всех деталях и тонкостях возьмет на себя Септимус. Покидая вслед за мистером Кейделлом комнату Ламприера, он победным жестом вскинул руку, сжатую в кулак.

Следующим был Джереми Триндл из рода Порсон-Триндлов, который предложил Ламприеру предоставить на время необходимые для работы книги за умеренную плату. Обычно он не сбавлял цену, но ради друга готов был на это пойти. Септимус выглядел ужасно довольным собой.

– Спасибо, – сказал ему Ламприер, а спустя еще день или два «спасибо, нет» он сказал Лидии, которая, глядя куда-то вбок, предложила оказывать ему некие неопределенные услуги долгими зимними вечерами; Септимус поцеловал ее перед тем, как она ушла, в ответ на что Лидия залилась привычным румянцем.

Последним и самым загадочным посетителем был некий не поддающийся описанию детина, высокий, одетый по сезону, с черными или темно-русыми волосами, возможно не такой уж и высокий, но, во всяком случае, не коротышка, с лицом скорее худощавым, чем толстым. Представляя его, Септимус ограничился минимумом церемоний, то есть поначалу не сказал вообще ничего. Ламприер с подозрением воззрился на гостя.

– Кто вы? – спросил он наконец.

– Это мистер О’Tpиcтepo, – сказал Септимус.

И снова наступило длительное молчание.

– Я – ваш соперник, – заявил мистер О’Тристеро. К этому сообщению сводились и все его последующие высказывания.

Когда он ушел, Ламприер повернулся к своему приятелю за разъяснениями.

– Чтобы вы держали ухо востро, – объяснил Септимус. В тот день он был особенно оживлен. – Напишите еще две статьи. – Он указал на стопку, уже возвышавшуюся на столе Ламприера. – На этих есть подпись и дата? – Он перелистал страницы.

– Подпись? Нет.

– И дата. Подписывайте и датируйте каждую статью. Это очень важно, понимаете? Подписывайте и датируйте все, это дело первоочередной важности.

– Конечно, – согласился Ламприер.

– Подтверждение, – пояснил Септимус. – Кейделл не очень-то щекотлив в таких вопросах. Абсолютно все…

– Непременно, – сказал Ламприер.