Текст книги "Словарь Ламприера"

– Еще две статьи, пока больше не надо. Я заберу и передам их вечером в день бала у Эдмунда. У вас есть соответствующий костюм?

Но Ламприер абсолютно ничего не помнил о приглашении Эдмунда, которое тот прошептал над забитой винными парами головой Ламприера в Поросячьем клубе две недели назад. Оно осталось где-то там, в водовороте лиц, канделябров, гуся, девушки, которая была и не была Джульеттой, выпивки, победы и проливного дождя – где-то за пределами его воспоминаний. Он не имел ни малейшего понятия, о чем говорит Септимус.

– Костюм?

Септимус объяснил, что оба они приглашены – как и подавляющее большинство членов Поросячьего клуба, а также множество других мужчин и женщин, молодых и пожилых. Их ожидали. Осенние приемы у де Виров проводились регулярно, хотя в последние годы и стали сдавать в роскоши.

– Но где это будет и когда? – не отставал Ламприер.

– У них огромный дом в Ричмонде, – сказал Септимус уже в дверях. Он куда-то спешил. – Будьте готовы к трем. – Его шаги загрохотали на лестнице.

– Но когда? В какой день? – крикнул ему вслед Ламприер.

– Через три дня, – донесся снизу голос Септимуса. – В сочельник. – И он ушел.

Ламприер сел за стол и задумался над этой новостью. У него уже появились дурные предчувствия. Он там почти никого не знает. От него будут ожидать, чтобы он хорошо сыграл свою роль, а он даже не знает, в чем она состоит. Но главное, чего он не мог понять, так это почему его вообще пригласили.

Шум с улицы беспорядочно врывался в комнату, но теперь он к нему уже привык. Когда он писал, он вообще ничего не слышал. Сам граф, как он помнил, был вполне приемлем. Только немного пьяный, пожалуй… Однако едва ли общительный. Но, может быть, он и ошибается. В любом случае ему не найти ответа ни на один из этих вопросов до понедельника. В понедельник наступал канун Рождества.

Ламприер посмотрел на лежавшую перед ним стопку листов – его словарь. По крайней мере начало словаря. Он взял первую страницу, наверху которой уверенной рукой была выведена буква «А». «Аарасий, город в Писидии». Порой ему очень трудно было вообразить, что кого-нибудь еще могут заинтересовать такие сведения, не говоря уже о том, чтобы заставить кого-то смеяться или плакать. «Вероятно, именно его упоминал Птолемей под именем Ариасий», добавил он тогда в первый день. Так оно и было. Но кого это заботило? Ответ заключался в том, что это заботило его самого. Он вынужден был заботиться о том, что кружилось у него в голове. Он аккуратно подписал под статьей свое имя и поставил дату: «Декабря месяца двадцать первый день 1787 года». Приняв решение написать словарь и расставшись с Септимусом, который вел себя под конец очень странно, Ламприер вернулся в тот день домой и немедленно принялся за работу. Выпитый им кофе заставил его забыть про усталость и держал его в напряжении. Он писал всю ночь и упал в постель лишь на рассвете, не сняв очков, с затекшей спиной. После он пытался писать только днем, но его сон, который раньше был всегда регулярным, теперь сам начал выбирать для себя время и обстоятельства. Он мог проспать три часа после полудня и еще четыре под утро. То он засыпал и просыпался через каждые два часа, то не спал весь день или всю ночь и весь день. А потом спал целые сутки. От этого он чувствовал себя странно. Все чаще и чаще часы его бодрствования приходились на ночное время, и Септимус несколько раз во время своих визитов заставал его в постели или спящим прямо за столом. Казалось, будто словарь предпочитает писаться по ночам, и это наполняло Ламприера каким-то смутным беспокойством, с которым он, впрочем, ничего не мог поделать. Он проработал две недели, за вычетом времени, которое отнимал у него Септимус, и вот перед ним лежали плоды его усилий: тридцать восемь густо исписанных страниц, пестрящих пропусками и ошибками, которые впоследствии ему предстояло заполнить и исправить, от Аарасия, города в Писидии, до Кизика, города на Мраморном море.

Теперь он, сидя за столом, подписывал и датировал, подписывал и датировал, как автомат, невольно возвращаясь к своим былым волнениям и мечтам: сюжеты, герои и географические названия снова одолевали его после двухнедельного перерыва, в особенности Актеон, что совсем его не удивило, как и страх перед ним, собаками и распростертым ниц телом. И все же перо быстро скользило по беспристрастной бумаге: «Джон Ламприер, декабря месяца двадцать первый день 1787 года». Вот. Он поставил под этим свое имя. Стоило закрыть глаза и отвлечься, как перед ним снова вставала все та же картина – темнеющая гряда облаков в небе и мертвое тело отца под ногами. И все же теперь он чувствовал, что Калькбреннер был совершенно прав. Записать это все, выплеснуть из себя на бумагу – вот в чем состояла его задача, и теперь истинный смысл ее становился все ясней. Первоначальный оптимизм, окрылявший его, когда он в волнении шагал домой из кофейни, наперед предвкушая удовольствие и составляя планы, уже испарился, и его место заняло что-то более суровое и стойкое – возможно, решимость, так как работа оказалась тяжелее, чем он предполагал, и потребовала от него больше усилий и внимания к таким областям, о которых он прежде и не догадывался. То, что две недели назад началось как простой список имен, мест и событий, с тех пор странно разрослось, пустило во всех направлениях ростки и побеги, переплетшиеся между собой в причудливые узоры и петли, и теперь извивалось под кончиком его пера, словно клубок червяков на булавке. Оно глядело во все стороны, говорило на всех языках и обращало к нему ужасные лики, стоглазый Аргус, многоязыкий Вавилон, химероголовый каталог подлинных событий, превратившихся в сны, и живых людей, когда-то эти сны переживавших. Все они теперь мертвы. «Джон Ламприер, декабря месяца двадцать первый день 1787 года». Еще раз.

Уже на этой ранней стадии словарь превратился в таинственное существо, трепещущее бесчисленными искрами собственной жизни. Возвращение главных и побочных персонажей вновь и вновь заставляло обращаться все к тем же сюжетам, географические названия повторялись снова и снова, наращивая и расширяя свой смысл, одни события вторили другим, то взаимно подтверждаясь, то противореча друг другу. Это был не просто словник, а какое-то змеевидное чудище. Ламприер помедлил над статьей, где говорилось об Акрисии, злосчастном деде, который встретил предначертанную ему смерть в Лариссе, а до того посадил в ящик и бросил в море свою дочь и внука, попытавшись откупиться ценой их жизни от собственной гибели (о чем см. Даная), но они выжили и вернулись в Аргос, и внук присоединился к списку, куда входили также Адраст, союзник Тесея, Эгисф, любовник Клитемнестры, и Агенор, отец Кротопа, – цари Аргоса, каковым подобало бы стать и Персею, второму «я» Ламприера в пантомиме в Поросячьем клубе, в его персиаде ошибок. Персей спас Андромеду («Джон Ламприер, декабря месяца двадцать первый день 1787 года»), женился на ней с благословения Кефея и благодаря жене последнего, Кассиопее, но Аргос позвал его обратно. Аргос, город алтарей и узурпаторов, где Адмета воздвигнула храм Юноне, а Данай отнял власть у Геланора, откуда, возможно, и произошло имя Данаи. Точно он не знал. Это ради Адметы ученик Хирона принес пояс Ипполиты, и это опять же он, уборщик конюшен Авгия, возвратил Алкесту из загробного мира, способствовал годичному заключению Харона и усмирил Кербера, трехголового пса. Алкеста же вышла замуж за Адмета, который завоевал ее с помощью колесницы, данной ему изгнанным Аполлоном, его пастухом и хранителем… Адмет, Адмета. Данай, Даная.

Время от времени Ламприер словно отступал и наблюдал со стороны, как случайности и совпадения неторопливо связываются в истории, а те петляют и вьются, то распадаясь на фрагменты, то сплетаясь снова в цепи еще более удивительных событий. Оставив позади Ахерон, убийца Антея бросал вызов судьям загробного мира, среди которых находился и Эак, зачатый Эгиной после того, как Юпитер взял ее, приняв вид языков пламени, что напомнило Ламприеру еще раз о Данае, и все тот же герой, сын Алкмены (Буфаг, как называли своего прожорливого друга аргонавты), отломил один из рогов Ахелоя, речного бога, который сражался с ним сначала в облике змеи, затем быка, а затем однорогого быка, потому что второй его рог был отдан Копии, чтобы она наполнила его зерном, и Ламприер еще больше запутался, когда Юпитер взял один из рогов Амалфеи, вскормившей его козы, и отдал его нимфам. Второй рог изобилия? или тот же самый? – гадал Ламприер. А имел ли он какое-нибудь отношение к Агротере, жертвоприношению коз в Афинах, такому щедрому, что после него начинался голод? Вероятно, нет, подумал он и подписал статью «Агротера» наравне со всеми остальными, затем поставил дату – «декабря месяца двадцать первый день 1787 года». Наверное, ему нужен секретарь. Хоть он еще и не дошел до буквы «Э», рассуждения о рогах напомнили ему об Электрионе, который был отцом Алкмены и дедом ее близнецов, зачатых ею от мужа и, на протяжении трех ночей (что соответствовало ее знаку тройной луны), от другого, опять-таки от Юпитера, чьи усилия произвели на свет убийцу Ахелоя, то есть опять-таки… Да, рога. Электрион был убит рогами (кстати, Кератон… храм, целиком построенный из оленьих рогов) – коровьими рогами, рогами тех коров, которых дал ему Амфитрион. Одну из отбившихся коров Амфитрион пытался вернуть в стадо, швыряя в нее метательными снарядами, но один такой снаряд отскочил от ее рогов и пробил Электриону голову. Так Амфитрион стал царем Аргоса, а Алкмена – его невестой. Мало того, Электрион был сыном Андромеды, а его бабушкой была женщина, плававшая по морю в ящике, куда заточил ее Акрисий, пока ящик не выбросило на берег на Кикладах; то есть опять Даная. Ламприеру казалось, что она каким-то образом всегда оказывалась в центре всего, хотя словарю еще только предстояло дойти до нее. Даная.

Смерть Электриона представлялась Ламприеру невероятнейшим событием, но потом он вспомнил Эсхила, убитого ударом по голове черепахой, сброшенной пролетавшим над ним орлом, а затем – известное высказывание Капанея, что в Каппадокии хорошего оратора можно встретить не чаще, чем летающую черепаху. По-видимому, не кто иной, как Капаней, изобрел злосчастное искусство осады, оставив тем по себе немало памятников: Карфаген, о разрушении которого вопил в сенате Катон, Вавилон с его сотней бронзовых ворот и стенами в двести локтей высоты, сцементированными битумом, и, наконец, величайший из всех – Александрия, где сожгли книги… Стук шагов на лестнице за его дверью. Это портной. Он так еще и не видел этого человека. Ламприер вернулся к своему монотонному занятию, подписывая и датируя уже готовые статьи.

По прошествии двух дней он тщательно проверил законченные страницы и выкроил время, чтобы написать еще две статьи, как ему было сказано. Он не удивился, когда обнаружил, что оставшееся после этих трудов название следующей статьи, витавшее над страницей, статьи, которая стала бы третьей, если бы он ее написал, было именем Данаи.

* * *

– Перебирайтесь через Лидию, вон туда.

Ламприер проскользнул на указанное место.

– Очки!

Уолтер Уорбуртон-Бурлей, казалось, был рад встрече. Боксер хихикнул. Они сидели напротив него в карете. Было уже почти четыре часа, канун Рождества, и наступали сумерки. Уолтер продолжил обмен любезностями: Розали шлет вам свой привет. Септимус забрался внутрь, хлопнул дверцей и ударил кулаком по деревянной раме.

– Все, – коротко сказал он, и карета тронулась.

– Она передала мне его самолично, – неестественным тоном заявил Ламприер; только Септимусу хватило такта не сделать удивленное лицо, наверняка зная, что это неправда.

– Так где же она? – с нажимом спросил Боксер.

– Все, – повторил Септимус. – Она исчезла, вам известно? В прошлую субботу. Я заходил к ней, но ее уже не было. Впрочем, у меня есть для вас сувенир.

И он полез в карман. Это оказался один из ножных браслетов. Ламприер увидел перед собой кожу и бирюзу, ее белую лодыжку, привязанную к столбику кровати.

– И где она теперь живет? – поинтересовался у Ламприера Уолтер.

Ламприер пробормотал что-то невнятное, Лидия пристально взглянула на него, и он почувствовал, что каким-то образом предал Розали. Сестры по оружию. Но куда она делась? Тут Септимус сказал что-то о ее ногах, и Лидия как будто помимо воли расхохоталась. Атмосфера стала более дружественной. Боксер зажег трубку и стал выпускать клубы пахучего дыма. Уорбуртон-Бурлей выхватил трубку у него изо рта и выкинул в окно. После короткой дискуссии карета остановилась, и все вышли на поиски. Никто не знал наверняка, горит ли она еще. Септимус заявил, что сможет отыскать трубку по одному только запаху. Они отъехали от города уже на несколько миль. Небо было затянуто тучами, и уже почти совсем стемнело. Они разделились и стали обшаривать дорогу. Прошлой ночью шел снег. Остатки его еще заполняли канавы с обеих сторон дороги и, словно буруны прибоя, покрывали лежавшие за канавами поля, бледные и слегка фосфоресцирующие, какие-то неправдоподобные. Некоторые дороги до сих пор так и не расчистили; почта запаздывала. Им повезло, что у них на пути снега почти не было.

Ламприер абсолютно ничего не видел.

– Джон?

Он повернулся. Это была Лидия.

– Вы нашли трубку? – спросил он.

– Нет. Послушайте, Розали действительно приходила к вам?

– Конечно, а то зачем бы мне…

Но тут он заметил серьезное выражение ее лица. Наступило молчание.

– Нет, – сказал он тихо, затем добавил: – Извините.

И оба поняли, что это относится к предыдущему лихому ответу, а не к самой лжи.

– Кто-то ее похитил. Такой странный голос, – сказала Лидия. – Бет и Карин что-то знали об этом, но они тоже исчезли. Это все не слишком меня касается, но все же…

– Бет и Карин?

– Ага! – послышалось с другой стороны дороги.

– В голубых платьях…

– Да…

И он тоже видел одну из них, тогда, перед кофейней. Вот странно… Но Розали там не было. Он рассказал об этом Лидии.

– Разумеется, и какая разница… – начала она, но тут Боксер проревел, что нашел свою трубку, что она сломана и что Уорбуртон-Бурлей – сукин сын.

Все вернулись в карету, и путешествие продолжилось под угрюмое молчание Боксера. Впрочем, время от времени мрачность его рассеивалась, но Уорбуртон-Бурлей тут же принимался дразнить его поломанной трубкой, и он снова погружался в уныние. По-своему это всех развлекало. Но когда они подъехали к имению де Виров, Ламприера вновь охватили дурные предчувствия. На нем был новый сюртук и пальто нелепо розового цвета, которым незадолго до того снабдил его Септимус, взявший для этого случая их где-то напрокат.

– Очень хорошо, – заявил Септимус, когда Ламприер примерил сюртук, и повторил эту фразу еще раз, перелистывая готовые статьи. Собственно, он за ними и пришел. – Даная? – Он читал последнюю страницу.

– Пока еще не… – Ламприер собирался привести себе в оправдание инструкции, полученные ранее от самого же Септимуса, но тот его не дослушал.

– Ладно, ладно… – сказал Септимус.

Все проходило в очень деловой обстановке. Никаких следов загадочной рассеянности, как тогда, когда они расставались у кофейни.

– Так кто же там будет, я имею в виду, кто именно? – оживленно спросил Ламприер, когда в общем разговоре наступило затишье.

Но тут карету сильно тряхнуло, и когда они оправились от потрясения, вопрос оказался забыт. Ему пришлось повторить его еще раз.

– Абсолютно все, – ответил Септимус. – Друзья и знакомые Тедди и его матери.

По молчанию Ламприера Септимус определил, что его необходимо ободрить.

– Ну, там обычно бывает музыка, много еды, конечно, и зрелища всякого рода…

– Фейерверк, – добавил Боксер, и Ламприер кивнул.

– И жирная добыча, – сказал Уолтер Уорбуртон-Бурлей; Лидия театрально вздохнула. – Толстые дочки богатых папаш.

– Покойный граф занимался морской торговлей, там будет много моряков, служащих Компании, – продолжал Септимус. – Военная кость… Тедди их всех знает. Его мать приглашает кучу всяких вдов и престарелых матрон, но все они приходят со своими друзьями. Поистине странное сборище; в прошлом году я видел там Дундаса…

– Скучнейший человек в Англии, – ввернул Уорбуртон-Бурлей.

– …и Бирна. Бирн был там, кто еще?

– Чедвик?

– В этом году нет, – сказал Боксер. – Он умер.

Ламприер поднял удивленный взгляд, услышав имя старого поверенного своего отца.

– И тот жуткий типчик, что слова не произнес за весь вечер… – Уолтер Уорбуртон-Бурлей пытался вспомнить имя.

– А с кем он был? – спросил Септимус.

– Один, наверное, нет-нет, он был с Крезом.

– С Крезом? – Ламприер не успевал следить за этим калейдоскопом лиц.

– Да, он так же богат.

– Виконт Кастерлей, – расшифровал Септимус, взглянув на своего друга. Кастерлей.

– Ну и весь Поросячий клуб, – громогласно объявил Уорбуртон-Бурлей.

– Хрю! – завопили в ответ Септимус и Боксер, подняв воображаемый тост.

– Одним словом, все, – подвела итог Лидия.

– Ну конечно! Вы, должно быть, знаете Кастерлея. У него дом на Джерси… – внезапно обратился Септимус к Ламприеру, который сидел, откинувшись назад, с напряженно-спокойным лицом.

Имя Кастерлея ошеломило его, но он успел также вспомнить о своей пьяной исповеди на мосту под дождем. Значит, он все-таки не рассказал Септимусу ни о Кастерлее, ни о Джульетте. На душе стало легко.

– Да-да! Я его знаю, – с готовностью признался он и объяснил, какую роль ему довелось сыграть в совершенствовании библиотеки виконта.

Уорбуртон-Бурлей посмотрел на него с новым интересом.

– Тогда вы, естественно, представлены его дочери? – лукаво спросил он.

Ламприер подумал одно мгновение. Пожалуй, от этого он ничего не терял.

– Естественно, – согласился он.

– Ага, – только и сказал Уорбуртон-Бурлей, и Ламприер увидел по выражению лиц своих спутников, что они ему решительно не верят; он запротестовал, убедительно принялся описывать в деталях ее внешность, манеры и привычные жесты, которые врезались ему в память вечным клеймом.

– Видели-то ее мы все, – проворчал Боксер.

– Он охраняет ее, словно Акрисий, – прибавил Септимус.

Ламприер бросил на него косой взгляд.

– Думайте что хотите, – сказал он.

И тут же ему действительно стало совершенно безразлично, верят они ему или нет. Может быть, она тоже будет на сегодняшнем вечере. От такой перспективы у него закружилась голова. Он забыл про своих спутников.

В темноте за окном кареты засверкали огни, складывавшиеся в слово «Джульетта». Возможно, там будет Джульетта.

– Ну вот мы и на месте, – сказала Лидия, когда огни осветили их карету.

– И с опозданием, – добавил Септимус.

Он оказался прав. Двор был забит экипажами, а те, что не уместились, стояли вдоль дорожки, ведущей к зданию. Изгороди убегали в темноту, где скрывались деревья и низкие заросли чахлого кустарника, терновника, ежевики и прочей ползучей растительности; все это пряталось во тьме, невидимое, ожидающее и тайно-зеленое. Лидия, Ламприер, Уорбуртон-Бурлей, Боксер и последним Септимус выбрались из кареты, разминая затекшие члены, зевая и потягиваясь на холодном вечернем воздухе. Небо стало совсем черным.

Ламприер обогнул карету, и его глазам предстал дом – деревянное оштукатуренное здание, высокий фасад которого украшали готические четырехлистники. Ограниченные по бокам двумя фронтонами неровные очертания крыши уходили во тьму, где терялись во всевозможных беспорядочных надстройках, балкончиках и флигельках. Но сам фасад производил солидное впечатление, в основном благодаря средневековым окнам и массивной дубовой двери с большим молотком. Септимус взялся за молоток, и – раз, два… три удара эхом отдались в холле, словно ударили в огромный каменный барабан.

Все пятеро молча ждали, пока откроются двери, предвкушая каждый свое и думая о своем. Ламприер подумал о мистере Чедвике, которого он никогда не знал и уже никогда не увидит. «Морозит», – пробормотал Боксер сквозь стиснутые зубы.

Дверь открылась. Когда-то мистер Чедвик тоже стоял здесь и гадал по поводу причины своего приглашения. Маленький лысый человечек в красном, чуть не погребенный под ворохом пальто и плащей, обратился к Ламприеру: «Сэр?» Тот положил сверху свое пальто и двинулся вслед за остальными. С какой же целью сюда позвали старого поверенного его отца?

– Сюда, сэр. – (Ламприер кивнул.) – Замечательный вечер, сэр.

Едва улавливая нить того, что быстрой скороговоркой пытался сообщить ему дворецкий, Ламприер следовал за ним по коридорам, пока этот голос не сменился общим гулом, целым клубком новых нитей. Шум становился все громче и постепенно слился в беспорядочную мешанину интонаций и акцентов, из которой, словно головы подпрыгивающих в толпе, выбивались отдельные голоса. И вот наконец дворецкий широко распахнул двойные двери, и все голоса собравшихся за ними будто разом вырвались на свободу.

Зал загрохотал и обрушился на Ламприера разноголосым лепетом и бормотанием, оглушительным ревом болтовни под аккомпанемент сталкивающихся стаканов и кубков. Открывшаяся перед ним сцена была полна женщин, будто изваянных из мрамора; все они трещали о чем-то друг с другом; мужчины выстроились вдоль стен и вели споры небольшими группами; вереницы слуг прокладывали себе дорогу через переполненный зал, разнося подносы и графины, целые батареи бутылок, стулья, «…стите», «…стите» – слышались на каждом шагу обрывки извинений. Гнутые ножки стульев цеплялись друг за друга и мешали движению. Столики из кричащей золоченой бронзы сопротивлялись всякой попытке использовать их по назначению. Подносы с пустой посудой грудились на полу, порождая легкое недовольство пирующих и служа волнующей темой для женских разговоров. Мужчины, презиравшие их трескотню, предпочитали вести беседы о Годольфине Аравийском, о предстоящем бое Мендосы и загадочных взрывах на борту невольничьего корабля «Полли» на рейде в Бристоле, случившихся ровно через две недели после взрывов на пороховых заводах мистера Гервея в Батли, причем, заметьте, оба случая остались совершенной загадкой.

– Так похоже на этого негодяя! – вскрикивал какой-то нервический господин. – Никаких следов! – Он был на взводе, и неудивительно: до капитанского чина было рукой подать, а все ж таки вилами по воде писано.

– Дорогая, она была буквально в неглиже. Не понимаю, зачем они вообще одеваются…

Только это и успел уловить Ламприер, проталкиваясь вслед за Септимусом мимо целой горы турнюров к дальней стене зала. Там они наконец остановились и стали осматриваться в поисках остальных своих спутников, пропавших из виду. Под сводчатым потолком зала голоса звучали гулко, как в театре. Ламприер наблюдал, как женщины кружат по залу, постепенно захватывая пленников из неохотно распадающихся мужских групп и обмениваясь ими между собой. Осаждаемые malades imaginaires пожилые дамы в разукрашенных цветами гигантских шляпках опирались на трости с серебряными набалдашниками; следом за ними вышагивали на негнущихся ногах их чопорные супруги. Гости помоложе торопливо прижимали к груди стаканы и закатывали глаза в насмешливом нетерпении, когда старики, в свою очередь выпучив глаза, пробирались мимо них черепашьим шагом. Молодые кавалеры рисовались перед дамами; девицы украдкой бросали на них взгляды из-за своих букетиков.

Ламприер узнавал членов Поросячьего клуба – зубастого малого с усами, бутылочного музыканта и других. Розали не было, но вон друзья Лидии, а вот и сам граф увидал Ламприера и замахал ему рукой. «Идите сюда», – крикнул он поверх скопища тел. Септимус исчез несколько минут назад, ухваченный пожилой самоуверенной матроной. Теперь он рассказывал ей о своих похождениях в каком-то сицилийском борделе, а ее кокетливые юные племянницы молча слушали, распахнув глаза.

– Омерзительно! – рявкнула матрона, когда Септимус завершил свой монолог. Кусочек пудры, покрывавшей ее лицо, откололся и упал ей в бокал. Племянницы, прикусив губы, отвели взгляды, Септимус подмигнул им обеим.

Ламприер с трудом протискивался вперед. Он решительно пробивался к тому месту, откуда граф махнул ему рукой, но почему-то постоянно сбивался с курса. Внезапно он потерял графа из виду, а от разговоров, дружеских приветствий, сердечных объятий и холодных поклонов между вежливыми врагами в зале стало уже так тесно, что Ламприер вынужден был остановиться. Очень скоро он обнаружил, что поневоле подслушивает беседы гостей.

– …и вот повариха запирает собаку, как было сказано, чтобы заняться рубцом, а когда оглядывается, собаки и след простыл.

– Сбежала?

– Сбежала. Тогда она выскакивает на улицу и начинает звать собаку, но чертова тварь куда-то спряталась или удрала. Тогда она бросает на землю здоровенный кусок мяса, становится и ждет себе, когда у собаки разыграется аппетит и она прибежит.

– Ни аппетита, ни собаки.

– Ну да, и вот она бросает на землю здоровенный кусок мяса…

Какой-то смуглый человечек с поникшими усами и музыкальным пюпитром в руке прокладывает себе дорогу между Ламприером и историей, оттесняя его в сторону, где великолепный джентльмен в пышном лиловом шарфе выкрикивает слово, которое обрушивается на него, как давно ожидаемая дурная весть.

– …черепахи!

– Абсурд!

– Черепахи, говорю вам. Сотни гигантских черепах. Прочтите Ливия. Осада Спарты.

– Вы уверены, Мармадьюк?

– Конечно уверен.

Ламприер тоже уверен. Он усмехается про себя. Ну как же можно перепутать боевое построение войска «черепахой» с самим пресмыкающимся?! А Мармадьюк уже принялся разыгрывать пантомиму, изображая массированное наступление черепашьих рядов. Смуглый человечек с усами вернулся с большим тяжелым ящиком, который он с трудом волок сквозь узенький проход, оставленный ему толпой. Ламприер отступил в третий раз, и его тотчас настиг рассказ Мармадьюка о том, как героические римские черепахи разбили построения спартанцев, чем обеспечили Риму великую победу.

– Никогда о таком не слыхали, а? Ну ничего, скоро все услышат об этом, все увидят это, всю историю целиком…

Его собеседник ошеломленно воззрился на него:

– Но вы же не собираетесь показывать это на сцене, Мармадьюк…

«Актер», – подумал Ламприер.

– Это моя сцена, – возразил ему Мармадьюк, но, увидев ужас на лице своего собеседника, тут же его успокоил: – Да нет, не на сцене. Над сценой.

– Над сценой?

«Театральный режиссер», – изменил Ламприер первоначальное мнение, и ему представились гигантские черепахи, раскачивающиеся над постановкой… чего? «Орестеи»? Псих.

– На крыше! – воскликнул Мармадьюк. – Я уже заказал их, их изготовят на фабрике Коуда, шесть футов в поперечнике, четыре гинеи за штуку, и еще меньше, если я закажу больше дюжины.

– Больше дюжины!

– Я думал, может быть, около двух дюжин, а одну установить на парапете, черепаха на задних лапах. Можно устраивать экскурсии на крышу перед каждым представлением, дать заметку в газеты и все такое…

Собеседник Мармадьюка качал головой и бормотал: «О боже, о боже, о боже», но очень тихо, пока Мармадьюк хлопал его по спине, а Ламприер подумал об Эсхиле и о той черепахе, для которой был предназначен его череп. Затем он отскочил в сторону, когда усатый снова прошел мимо, на этот раз держа в руках стопку бумаги и небольшую бронзовую отвертку. Ламприер следил за ним, пока тот не исчез из виду, а затем решил, что и ему стоит пойти следом и предпринять еще одну попытку найти графа, или Септимуса, или Лидию, или даже Боксера, даже, может быть, Уорбуртона-Бурлея.

– Джон! Молодец!

От сильного удара по спине у Ламприера перехватило дыхание, так что он закашлялся, брызгая слюной, после чего повернулся и увидел перед собой Эдмунда, графа Брейтского, с широченной улыбкой на лице и с каким-то воронкообразным предметом в руках, который он поднес к губам и проревел через него: «Рад вас видеть». Несколько человек обернулись, в том числе и Мармадьюк.

– Вы знакомы с Мармадьюком Столкартом? – Граф взял их обоих под руки и свел вместе. – Мармадьюк – владелец Хеймаркетского оперного театра, который, к сожалению, сейчас переживает не лучшие времена…

– Но вскоре он снова откроется. – Мармадьюк протянул руку, которую Ламприер пожал.

Разговор тут же иссяк. Граф перевел взгляд с одного на другого.

– Должно быть, вы недоумеваете, зачем пришли? – весело спросил граф у Ламприера, шутливо извиняясь за свой вечер.

– Да, почему я здесь? – настойчиво спросил Ламприер.

– Вы здесь лишь благодаря вашим достоинствам, – сказал граф. – А вообще-то, моя мать, леди де Вир, хотела бы поговорить с вами.

– Ваша мать? Но я с ней не знаком. Где она?

– Наверху. С тех пор как умер отец, она не посещает наши праздники. Честно сказать, я знаю обо всем этом не больше вашего. Она, видите ли, очень стара… – Граф то и дело оглядывался через плечо, а затем неожиданно прервал свои объяснения. – Джон, я должен объявить представление. Месье Майярде, кажется, наконец готов. Прошу простить меня, мы поговорим позже. Все это довольно глупо, я знаю…

Обойдя его, граф направился к маленькому человеку, который вместе со своими принадлежностями находился в дальнем от них конце зала около двойных дверей. Ламприер решился выстрелить наугад.

– Мистер Чедвик! – крикнул он графу вслед, и граф обернулся. На лице его отразилось усилие вспомнить это имя. – Мистер Чедвик – вот та причина, по которой я здесь! – повторил Ламприер громко и понял, что счет стал в его пользу. Он сам не знал почему.

– Потом, Джон, – вот и все, на что был способен испуганный граф.

Он протолкался сквозь толпу своих гостей к месье Майярде. Тот, встав на колени, низко склонился над своим ящиком и что-то ковырял внутри отверткой.

– Оно ни за что не заработает, – произнес тихий голос с шотландским акцентом. Ламприер обернулся и увидел, что к нему обращается высокий человек с копной иссиня-черных волос.

– Бирн, мистер Бирн, – представился человек, и Ламприер в ответ назвал себя.

– Этот Милардет – чертовски хороший игрушечный мастер; замечательный механик, но ему не справиться с управлением, если он останется с ней один на один.

– Да, возможно… Я не знаю, – пробормотал Ламприер, но тут его прервал громкий стук. Граф взгромоздился на стул и теперь призывал компанию к тишине.

– Счастливого Рождества всем вам, – довольно неожиданно начал он.

Не заладившись с самого начала, его речь так и не смогла войти в нормальное русло. После нескольких фальстартов, долгих самоопровержений и оговорок по разным поводам, перемежавшихся смущенными паузами, он принялся размахивать своим стаканом в радостном замешательстве. Аудитория одобрительно шумела и бормотала: «Верно, верно!» – в перерывах между особо сложными периодами.

– Гораздо лучше, – раздался над ухом у Ламприера знакомый голос; это был Септимус; мармадьюк и мистер Бирн кивками подтвердили свое согласие с похвалой. – В прошлом году было значительно хуже. Это тянулось несколько часов.