Текст книги "История Французской революции. Том 2"

Их безумная горячность в соединении с благоразумием более спокойных людей скоро возымела великие и счастливые результаты. Кильмен, отличившийся таким искусным отступлением и спасший этим Северную армию, был смещен; заменил его генерал Гушар из Мозельской армии, пользовавшийся некоторой известностью за храбрость и усердие. В Комитете общественного спасения тоже произошло несколько перемен. Тюрио и Гаспарен вышли из него по болезни. На место одного из них поступил Робеспьер, который в первый раз попал в правительство (примечательно, что до сих пор Конвент ни разу не назначал его ни в один комитет, зато теперь громадное могущество Робеспьера вполне признали и подчинились ему). Другое вакантное место было занято знаменитым Карно, который, будучи послан в Северную армию, заявил себя искусным знатоком военного дела.

Ко всем этим административным и военным мерам прибавим еще мщение: энергия с одной стороны сопровождается жестокостью с другой. Мы уже видели, что согласно требованию делегатов первичных собраний решено было издать закон против подозрительных лиц. Оставалось внести проект этого закона. Каждый день его требовали, говоря, что недостаточно декрета 27 марта, ставившего аристократов вне закона. По этому декрету требовался еще и суд, теперь же хотели такого декрета, который дозволял бы арестовывать без суда, только чтобы сделать их безопасными, граждан подозрительных в силу их убеждений.

Требовали также более строгих положений против иноземцев. Они уже были отданы под надзор комитетов, но это считалось недостаточным. Представление об иностранном заговоре, будто бы имевшем главным двигателем Питта, более чем когда-либо наполняло умы, после того как в одном из пограничных городов нашли портфель с письмами на английском языке: очевидно, переписку агентов, находящихся во Франции. В этих письмах говорилось о значительных суммах, посылаемых тайным агентам, рассеянным по французским лагерям, крепостям и главнейшим городам. Одним поручалось сблизиться с начальниками и собирать точные сведения о состоянии войск, крепостей и запасов, другим – пробраться в арсеналы и склады с напитанными фосфором фитилями и поджигать их. «Старайтесь поднять курс до двухсот ливров за фунт стерлингов, – говорилось в этих письмах. – Нужно, по возможности, подорвать кредит ассигнаций и отказываться брать те, на которых нет изображения короля. Поднимайте цены на все товары. Прикажите вашим торговцам скупать и не продавать предметы первой необходимости. Если можете уговорить Кот…а покупать сало и свечи по какой угодно цене, то заставьте народ платить до пяти франков за фунт сальных свечей. Милорд весьма доволен тем, как поступил Б. Мы надеемся, что убийства будут совершаться с осторожностью. Переодетые священники и женщины всех лучше годятся для этой операции».

Письма эти только доказывали, что Англия держала нескольких шпионов во французских армиях и нескольких агентов на французских биржах, и, пожалуй, были между ними такие, кто выпрашивал деньги под тем предлогом, что при случае возьмутся совершить полезные убийства. Но всё это было совсем не опасно, и, конечно, многое бывало преувеличено, как всегда в рапортах такого рода агентов. Случились, правда, пожары в Дуэ, Валансьене, на парусной фабрике в Лорьяне, в Байонне и в артиллерийских парках близ Шемилье и Сомюра. Может быть, эти агенты и были виновниками пожаров, но уж конечно не они направили кинжал лейб-гвардейца Пари против Лепелетье или кинжал Шарлотты Корде против Марата. А если они и играли на бирже иностранными бумагами и ассигнациями, если они скупали кое-какие товары благодаря кредиту, открытому им в Лондоне Питтом, то всё же оказывали лишь ничтожное влияние на торговое и финансовое положение Франции, которое зависело от прочих, несравненно более важных, нежели эти низкие интриги, обстоятельств. Однако эти письма, совпав с пожарами, двумя убийствами и биржевой игрой, возбудили всеобщее негодование. Конвент декретом обличил английское правительство и объявил Питта врагом рода человеческого. В то же время он повелел немедленно арестовать всех иностранцев, поселившихся во Франции позже 14 июля 1789 года.

Наконец, вышел декрет о поспешном окончании процесса над Кюстином. Бирон и Ламарш были отданы под суд. С обвинительным актом против жирондистов велели поспешить, и Революционный трибунал получил приказ приступить к процессу в самом скором времени. Народный гнев обрушился и на последних Бурбонов, на несчастную семью, оплакивавшую в башне Тампля смерть последнего короля. Декретом от 1 августа объявлялось, что все остававшиеся во Франции Бурбоны будут сосланы, за исключением тех, что находились под мечом закона; что перевезенный в мае в Марсель герцог Орлеанский, которого федералисты не дали судить, будет опять привезен в Париж и осужден революционным трибуналом. Его казнь должна была послужить ответом тем, кто обвинял Гору в намерении сделать из него короля.

Злополучная Мария-Антуанетта тоже была обречена погибнуть на эшафоте. Она слыла душой всех заговоров бывшего двора и считалась гораздо более виновной, чем Людовик XVI. А главное, она имела несчастье быть дочерью Австрийского дома, а Австрия в эту минуту была самой опасной из неприятельских держав. Следуя обычаю выказывать особенно дерзкое пренебрежение самому опасному врагу, Конвент решил казнить Марию-Антуанетту в то самое время, когда императорские армии вторгались на французскую территорию. Бывшая королева была переведена в тюрьму Консьержери, как простая подсудимая, подлежавшая суду Революционного трибунала. Принцесса Елизавета, которую полагали сослать в колонии, была задержана, чтобы дать показание против сестры. Обоих детей полагалось воспитывать и содержать в заключении за счет Республики, с тем чтобы по заключении мира решить, как лучше поступить с ними.

До тех пор пленная семья в Тампле содержалась с некоторой пышностью, напоминавшей ее звание. Теперь декретом постановили ограничить это содержание самым необходимым. Наконец, в довершение всех этих актов революционного мщения, было решено взрыть и разрушить все королевские могилы в аббатстве Сен-Дени.

Глава XXVII

Осада Лиона войсками Конвента – Измена Тулона – Раздоры между республиканскими генералами – Учреждение революционного правительства – Закон против подозрительных лиц – Процесс и казнь Кюстина – Арест семидесяти трех членов Конвента

После отступления французов из Лагеря Цезаря в Гамрельский союзникам следовало бы дальше преследовать деморализованную армию, испытывавшую одни неудачи с самого открытия кампании. Разбитая уже в марте при Аахене и Неервиндене, эта армия потеряла голландскую Фландрию, Бельгию, Фамарский и Цезарев лагеря, крепости Конде и Валансьен. Один ее главнокомандующий предался неприятелю, другой был убит. С самой битвы при Жемапе она совершала лишь одни отступления, правда, нужные и прекрасно исполненные, но отступления не придают бодрости войскам. Не задумывая даже такого смелого шага, как поход прямо на Париж, союзники могли уничтожить ядро армии и свободно занять все крепости, какие нашли бы удобными для себя. Но тотчас после взятия Валансьена англичане, в силу договора, заключенного в Антверпене, потребовали осады Дюнкерка.

Тогда, пока принц Кобургский оставался между Шельдою и Скарпом, чтобы занимать французов и взять, если удастся, еще и Ле-Кенуа, герцог Йоркский с англо-ганноверской армией прошел через Орши, Менен, Диксмёй-де и Фурне и стал перед Дюнкерком. Эти две предполагавшиеся осады давали Франции еще некоторую отсрочку. Гушар, посланный в Гаврель, наскоро собирал там все более или менее свободные войска, чтобы спешить на помощь Дюнкерку. Дюнкерк считался важнейшим пунктом на всем театре войны – и из необходимости не дать англичанам захватить континентальный порт, и из желания разбить их отдельно от других главных врагов Франции, лишить всякой выгоды в этой войне и доставить английской оппозиции новое оружие против Питта. «Спасение Республики там», – писал Гушар Комитету общественного спасения, и Карно, сознавая всю бесполезность войск, стоявших на Рейне и Мозеле, уговорил комитет отделить от них подкрепление для Фландрии. В приготовлениях прошло от двадцати до двадцати пяти дней – весьма умеренное промедление со стороны французов, которым надо было стянуть свои войска, разбросанные на больших расстояниях, но непостижимое для англичан, которые в четыре-пять переходов могли прийти под самые стены Дюнкерка.

Мы оставили Рейнскую и Мозельскую армии в ту минуту, когда они пытались, но уже слишком поздно, двинуться к Майнцу. После взятия этого города они отступили в Саарбрюккен, Хорнбах и Вейсенбург. Здесь надо дать представление о театре войны, чтобы все эти движения сделались понятны. Французская граница довольно странно иззубрена на севере и на востоке. Шельда, Маас, Мозель, цепь Вогезских гор, Рейн – все эти линии почти параллельно идут к северу. Рейн, дойдя до крайнего конца Вогезов, вдруг заворачивает и прекращает эти параллельные линии, огибая подножие Вогезов и принимая в свое течение Мозель и Маас. Союзники, наступая на северную границу, выдвинулись между Шельдой и Маасом, а между Маасом и Мозелем они не продвинулись нисколько, потому что небольшой корпус, оставленный ими между Люксембургом и Триром, не мог ничего предпринять. Союзники стали на Вогезах: на восточном и на западном склонах.

План действий представлялся весьма простой. Смотря на хребет Вогезов как на реку, через которую следовало отрезать все переходы, можно было перевалить на одну сторону, подавить неприятеля, потом перейти опять на другую сторону и там тоже подавить его. Ни французам, ни союзникам эта мысль в голову не пришла, и с самого взятия Майнца пруссаки стояли на западном склоне, лицом к Рейнской армии, а французы расположились между знаменитыми (после кампании 1706 года) Вейсенбургскими линиями. Мозельская армия в количестве 20 тысяч человек стала в Саарбрюккене, на реке Саар; Вогезский корпус в 12 тысяч находился в Хорнбахе и примыкал среди гор к крайнему левому крылу Рейнской армии. Рейнская армия, состоявшая также из 20 тысяч, охраняла реку Лаутер от Вейсенбурга до Лаутербурга. Это и были Вейсенбургские линии: Саар течет из Вогезов к Мозелю, Лаутер – из Вогезов к Рейну, обе реки образуют одну линию, которая почти перпендикулярно перерезает Мозель, Вогезы и Рейн.

Завладеть этими линиями можно, только заняв Саарбрюккен, Хорнбах, Вейсенбург и Лаутербург. Это и сделали французы. На всей этой границе было немногим более 60 тысяч человек, потому что следовало еще послать помощь Гушару. Пруссаки целых два месяца подходили и наконец пришли в Пирмазенс. Подкрепленные 40 тысячами, только что закончившими осаду Майнца, и соединенные с австрийцами, они могли уничтожить французов на том или другом склоне, но между Пруссией и Австрией имелись разногласия по поводу раздела Польши. Фридрих-Вильгельм, всё еще стоявший лагерем в Вогезах, не поддерживал горячего, нетерпеливого Вурмзера, который, несмотря на годы, каждый день совершал новые попытки против Вейсенбургских линий. Его нападения оставались безуспешными и только давали повод бесполезно перебить много солдат. Таково было положение дел на Рейне еще в первых числах сентября.

На юге события разворачивались стремительно. Долгая нерешительность лионцев наконец разрешилась открытым сопротивлением, и осада стала неизбежной. Они соглашались покориться и признать конституцию, но даже не упоминали о пресловутых декретах, напротив, скоро нарушили их самым явным образом, отправив Шалье и Пикара на эшафот, постоянно готовясь к войне, забирая деньги из касс и удерживая транспорты, назначавшиеся армиям. Многие сторонники эмиграции пугали граждан восстановлением прежнего муниципалитета из монтаньяров. Кроме того, лионцев ублажали надеждой на скорое прибытие марсельцев, которые якобы уже идут вверх по Роне, и пьемонтцев, которые будто бы скоро спустятся с Альп с 60 тысячами храбрецов. Хотя лионцы, искренне преданные федерализму, питали равную ненависть к иноземцам и эмигрантам, однако Гора и прежний муниципалитет наводили на них такой ужас, что они были готовы скорее подвергнуться опасности и позору союза с иноземцами, нежели мщению Конвента.

Сона течет между Юрой и Кот-д’Ор, Рона течет из Вале между Юрой и Альпами, и обе реки сливаются в Лионе, или, вернее, этот богатый город стоит у места их слияния. Вверх по Соне, в сторону Макона, страна была вполне предана Республике, а депутаты Лапорт и Ревершон, собрав несколько тысяч солдат, прервали сношения с Юрой. Дюбуа-Крансе шел с резервом Савойской армии со стороны Альп и оберегал верхнее течение Роны. Зато лионцы были полными хозяевами нижнего течения и правого берега вплоть до Овернских гор. Они были хозяевами в области Форез, часто совершали туда набеги и ходили запасаться оружием в Сент-Этьен. Один искусный инженер окружил город превосходными укреплениями; некий иностранец отлил там несколько орудий. Население делилось на две части: молодые люди участвовали в набегах, а женатые мужчины и отцы семейств охраняли город и укрепления.

Наконец 8 августа Дюбуа-Крансе, усмиривший федералистское восстание в Гренобле, собрался идти на Лион. Альпийская армия состояла из 25 тысяч человек и ждала вскоре пьемонтцев, которые, пользуясь августом, готовились выйти через главную горную цепь. Эта армия лишилась уже двух отрядов, посланных подкрепить Итальянскую армию и усмирить марсельцев. Пюи-де-Дом, который должен был отдать этой армии своих новобранцев, сам нуждался в них для усмирения восстания в Лозере. Гушар взял себе рейнский легион, назначавшийся той же Альпийской армии, и министерство обещало подкрепление в тысячу лошадей, которое всё не появлялось. Несмотря на это, Дюбуа-Крансе отрядил регулярные войска и прибавил к ним 7–8 тысяч молодых солдат. С этими силами он стал между Соной и Роной так, чтобы занять их верхнее течение, отрезать лионцам подвоз воды, сохранить сообщение с Альпийской армией и прервать сообщения осажденных со Швейцарией и с Савойей. Этими распоряжениями он всё еще оставлял лионцам Форез и в особенности важные для них Фурвьерские высоты. Главной задачей было занять обе реки и отрезать Лион от Швейцарии и Пьемонта.

Чтобы довершить блокаду, Дюбуа-Крансе ждал обещанных подкреплений и осадного парка, который ему приходилось добывать из французских альпийских крепостей. На перевозку этого парка требовалось 5 тысяч лошадей.

Восьмого августа он потребовал сдачи города. Условиями генерал поставил сдачу оружия и арсенала, а также составление временного муниципалитета. Но в эту критическую минуту эмигранты, скрывавшиеся в комиссии и главном штабе, продолжали обманывать граждан, стращая их возвращением муниципалитета из монтаньяров и уверяя, что 60 тысяч пьемонтцев в самом скором времени придут выручать их. Схватка, случившаяся на аванпостах и закончившаяся в пользу лионцев, разгорячила их до последней степени и окончательно заставила принять пагубное решение, исход которого оказался для них столь ужасен. Дюбуа-Крансе открыл огонь со стороны холма Круа-Русс, между обеими реками, и с первого же дня его артиллерия причиняла много вреда. Так один из важнейших мануфактурных городов Франции довел себя до ужасов бомбардировки, и республиканцам пришлось устроить эту бомбардировку почти перед глазами пьемонтцев, которые каждую минуту могли спуститься с гор.

Карто тем временем шел на Марсель и перешел Дюране в августе. Марсельцы отступили из Экса в свой город и намеревались защищать ущелье Сетема, через которое проходит дорога из Экса в Марсель. Генерал Доппе атаковал их 24-го числа с авангардом войска Карто; сражение было довольно горячим, но одна из секций, всегда составлявшая оппозицию прочим, перешла на сторону республиканцев и решила исход в их пользу. Ущелье было взято с боя, и 25 августа Карто вступил в Марсель со своей маленькой армией.

Однако это событие повлекло за собой другое, прискорбнее которого для Республики еще не бывало. Город Тулон, воодушевляемый, по-видимому, самыми жаркими республиканскими чувствами, пока в нем держался муниципалитет, совершенно изменил свой настрой под новой властью секций и готовился перейти под иное владычество. Якобинцы, собравшиеся в муниципалитете, неистовствовали против аристократов – морских офицеров; они не переставали жаловаться на медлительность, с которой ремонтировалась эскадра, и на ее бездействие в порту и громогласно требовали, чтобы были наказаны офицеры, которых они винили в неудаче экспедиции в Сардинию. Умеренные республиканцы тут, как и везде, отвечали, что старые офицеры одни способны командовать эскадрами; что корабли нельзя так скоро исправить; что выпустить их против соединенных испанского и английского флотов было бы верхом неосторожности; что, наконец, офицеры, наказания которых требовали якобинцы, – не изменники, а храбрые воины, которым не повезло. В конце концов умеренные одержали в секциях верх. Тотчас же целый рой тайных агентов, интриговавших в пользу эмигрантов и англичан, пробрался в Тулон и завлек жителей гораздо далее, чем они думали идти. Агенты эти снеслись с адмиралом Худом и достоверно узнали, что союзные эскадры будут держаться по соседству, в готовности явиться по первому знаку.

Сначала, по примеру лионцев, они подговорили жителей судить и казнить президента якобинского клуба по имени Севестр. Потом они возвратили непокорным священникам право совершать богослужение, наконец, вырыли из могил и носили по городу кости нескольких несчастных, павших во время смут за роялистское дело. Когда Комитет общественного спасения приказал эскадрам задерживать корабли, отправлявшиеся в Марсель, чтобы разорять город, бунтовщики не допустили исполнения этого приказа и вменяли себе это в заслугу перед марсельскими секциями. Потом агенты начали исподволь толковать об опасностях, которым город подвергался из-за своего сопротивления Конвенту, о необходимости заручиться чьей-нибудь помощью против ярости собрания и о возможности добыть помощь англичан, провозгласив королем Людовика XVII.

Начальник морского ведомства был, кажется, главным орудием этого заговора: он собирал деньги из всех касс, посылал за разными суммами морем, например в департамент Геро, писал в Геную, чтобы там удерживали транспорты продовольствия, и вообще ставил Тулон в самое критическое положение. Состав главных штабов изменили, один морской офицер, скомпрометировавший себя в сардинской экспедиции, был не только выпущен из тюрьмы, но стал комендантом; во главе гвардии был поставлен бывший лейб-гвардеец, а форты вверили вернувшимся эмигрантам. Наконец, заговорщики обеспечили себе содействие адмирала Трогова, иностранца, осыпанного милостями во Франции. Они открыли переговоры с адмиралом Худом под предлогом обмена пленными и в ту минуту, когда Карто вступал в Марсель, когда Тулон обмирал от страха, когда в нем искали убежища 8—10 тысяч провансальцев, отъявленных врагов Революции, осмелились сделать секциям позорное предложение: принять англичан, с тем чтобы они взяли город «на сохранение» именем Людовика XVII.

Морское ведомство пришло в негодование и послало секциям депутацию, чтобы воспротивиться такой гнусности. Но тулонские и марсельские контрреволюционеры с небывалой смелостью отвергли всякие протесты и настояли на своем. Англичанам тотчас, 29 августа, был дан условный сигнал. Адмирал Трогов, приняв начальство над теми, кто хотел сдать порт, призвал эскадру, вывесив белый флаг. Честный контр-адмирал Сен-Жюльен, объявив Трогова изменником, поднял на своем корабле адмиральский флаг и хотел собрать вокруг себя верных людей. Но изменники, уже завладевшие фортами, угрожали сжечь его суда, и ему пришлось бежать с несколькими матросами. Адмирал Худ, долго не решавшийся, наконец появился и, приняв порт «на сохранение», сжег и разрушил его.

Всё это время в Пиренеях не происходило никакого движения. На западе готовились к исполнению мер, постановленных Конвентом. Мы оставили колонны Верхней Вандеи в тот момент, когда они, расстроенные, старались организоваться в Анжере, Сомюре и Ниоре. Вандейцы тем временем взяли мост Се и внушили такой страх республиканцам, что те подвергли Сомюр осаде. Колонна, находившаяся в Дюсоне и Сабле, одна могла действовать наступательно. Ею командовал генерал Тюнк, один из так называемых военных аристократов, и Ронсен давно уже хлопотал, чтобы его сменили. При Тюнке находились два представителя: Бурдон, депутат Уазы, и Гупильо, депутат Фонтене, разделявшие его воззрения и враждебно относившиеся к Ронсену и Россиньолю. Особенно Гупильо, уроженец этого края, по своим родственным и дружеским связям был склонен щадить жителей и избавлять их от строгостей, к которым прибегали Ронсен и его сторонники.

Вандейцы, находя колонну в Дюсоне неудобной и опасной, решили направить против нее свои победоносные силы. В первых числах августа они двинули в сторону Дюсона несколько отрядов, но были побиты Тюнком и решили дать открытый бой. Д’Эльбе, Лескюр, Ларошжаклен и Шаретт собрали 40 тысяч человек и 14 августа снова появились в окрестностях Дюсона. У Тюнка было немногим более 6 тысяч солдат. Лескюр, полагаясь на численное превосходство, дал пагубный совет атаковать республиканскую армию в открытом поле. Он и Шаретт приняли начальство над левым крылом, д’Эльбе над центром, Ларошжаклен над правым крылом.

Лесктор и Шаретт действовали против республиканского правого крыла с большой энергией, но в центре мятежники, не привыкшие драться в открытом поле против регулярных войск, выказали нерешительность, а Ларошжаклен, заблудившись, опоздал с нападением на правое крыло. Тогда генерал Тюнк, искусно пустив в ход против поколебленного уже центра свою легкую артиллерию, вконец расстроил его и в несколько минут обратил в бегство все 40 тысяч вандейцев. Такого страшного удара последним переносить еще не приходилось. Они лишились всей своей артиллерии и разбрелись, пораженные ужасом.

Как раз в это время Тюнк получил сообщение об отставке, о которой так хлопотал Ронсен. Бурдон и Гупильо в негодовании заставили депутата сохранить должность, написали в Конвент, требуя, чтобы он отменил решение министра, и нажаловались, уже не в первый раз, на сомюрских возмутителей порядка, которые, по их словам, только распространяли хаос и хотели заменить всех генералов, знающих свое дело, невежественными демагогами. В это время Россиньоль, объезжая колонны, находившиеся в его подчинении, приехал и в Люсон. Его свидание с Тюнком, Бурдоном и Гупильо стало обменом взаимными упреками. Несмотря на две одержанные победы, Россиньоль был недоволен тем, что сражались фактически против его воли: он был убежден, впрочем, не без оснований, что следует избегать всякого сражения до всеобщего преобразования армий. Они расстались врагами, и через некоторое время Бурдон и Гупильо, узнав об очередных строгостях Россиньоля, имели смелость издать постановление о его увольнении. Депутаты, находившиеся в Сомюре, – Мерлен, Бурботт, Шудье и Ревбель, – тотчас же объявили постановление недействительным, и дело поступило в Конвент. Россиньоль был снова утвержден и победил своих противников: Бурдона и Гупильо отозвали, а Тюнка временно отрешили от должности.

В таком положении находились дела, когда Майнцская дивизия пришла в Вандею. Надо было решить, как действовать и в какую сторону направить этих храбрых солдат. Присоединить ли их к Ларошельской армии и подчинить Россиньолю, или отдать Брестской армии, под начало Канкло? Каждый хотел забрать новоприбывших себе, потому что, где бы они ни появились, они должны были решить исход борьбы. Все соглашались, что следовало одновременно напасть из всех пунктов обширного круга, обнимающего весь непокорный край, и стремиться при этом к центру круга. Но так как колонна, получившая Майнцскую дивизию, непременно должна была действовать более энергично и оттеснить вандейцев на другие колонны, то возникал вопрос, на какую точку будет выгоднее всего толкнуть неприятеля. Россиньоль и его приверженцы утверждали, что самым лучшим будет двинуть колонну на Сомюр, чтобы толкнуть вандейцев на море и Нижнюю Луару. Канкло, напротив, находил крайне опасным оставлять море открытым вандейцам. Английская эскадра на днях была замечена поблизости, и нельзя было ручаться, что англичане не помышляют о высадке в Маре. Эта мысль, хоть и ошибочная, занимала все умы.

Между тем англичане еще только прислали в Вандею эмиссара. Он приехал переодетый и осведомлялся об именах вождей, их намерениях и настоящих целях: вот до какой степени плохо в Европе знали о событиях, совершавшихся во Франции. Вандейцы просили денег и военных припасов и обещали двинуть 50 тысяч человек туда, где англичане решились бы высадить десант. Такой план был еще в большом отдалении, но во Франции воображали, что осуществление его очень близко.

Итак, по мнению Канкло, следовало направить колонну из Майнца в Нант, чтобы отрезать вандейцев от моря и оттеснить к Верхней Вандее. Если они рассеются по всему краю, решил он, то скоро будут истреблены, что же касается потери времени, то это соображение нельзя принимать в расчет, потому что Сомюрская армия находилась в плачевном состоянии и не могла бы действовать раньше, чем через десять или двенадцать дней, даже с помощью Майнцской дивизии.

Имелось еще одно соображение, о котором, однако, умалчивали: уже опытная Майнцская дивизия предпочитала службу с регулярными войсками и под началом испытанного генерала, каким был Канкло, службе под началом невежественного Россиньоля; помимо того, солдаты этой дивизии предпочитали Брестскую армию, отличившуюся славными делами, Сомюрской, известной одними поражениями. Представители, сторонники дисциплины, были того же мнения и боялись компрометировать Майнцскую дивизию, окружив ее беспутными якобинскими войсками.

Филиппо, самый горячий из противников партии Ронсена, отправился в Париж и выхлопотал постановление Комитета общественного спасения в пользу плана Канкло. Ронсен через своих приверженцев отменил это постановление; тогда в Сомюре решили собрать военный совет. Совет сошелся 2 сентября, в нем участвовало много представителей и генералов. Мнения вновь разделились. Россиньоль предложил Канкло принять на себя начальство, если только он согласится двинуть на Сомюр Майнцскую дивизию. Однако мнение Канкло одержало верх; было решено присоединить майнцовцев к Брестской армии и направить главную атаку против Верхней Вандеи. План кампании был подписан, и начальники договорились выступить в назначенный день из Сомюра, Нанта, Ле-Сабль-д’Олона и Ниора.

Сомюрская партия возмутилась. Россиньоль был честен и усерден, но не имел ни знаний, ни здоровья и, хоть и искренне преданный делу, был неспособен служить ему с пользою. Принятое решение менее раздражало его, нежели его приверженцев – Ронсена, Моморо и правительственных агентов. Последние немедленно послали в Париж жалобу на решение совета и тем выказали настроение, не дававшее повода рассчитывать на их усердную поддержку при исполнении задуманного плана. Ронсен довел свое неудовольствие до того, что прервал выдачу припасов майнцским войскам: якобы так как они переходят из Ларошельской армии в Брестскую, то отныне заботиться об их продовольствии подобает начальству последней. Гарнизон немедленно пошел в Нант, и Канкло сделал все нужные распоряжения, чтобы приступить к исполнению плана.

Проследив общий ход дел на различных театрах войны в течение августа и сентября, мы должны теперь проследить и крупные операции, последовавшие за этими приготовлениями.

Герцог Йоркский привел под Дюнкерк 21 тысячу англичан и ганноверцев и 12 тысяч австрийцев. Маршал Фрейтаг находился в Оост-Каппеле с 10 тысячами, а принц Оранский – в Менене с 15 тысячами голландцев. Последние два корпуса назначались обсервационными. Остальных союзных войск, рассеянных вокруг Ле-Кенуа и до самого Мозеля, было около 100 тысяч. Стало быть, от 160 до 170 тысяч человек стояло вдоль этой громадной линии. Карно, начинавший управлять операциями французов, уже подметил, что задача состояла не в том, чтобы драться на всех пунктах, а в том, чтобы к месту использовать одну из групп войск на каком-нибудь определенном пункте. Поэтому он посоветовал перевести 35 тысяч человек с Мозеля и Рейна на север. Его совет приняли, но во Фландрию прибыло только 12 тысяч человек. Впрочем, и с этим подкреплением и лагерями – Гаврельским, Лилльским и Кассельским – французы могли образовать силу в 60 тысяч человек и, при раздробленности неприятеля, нанести несколько больших ударов.

Чтобы убедиться в этом, достаточно бросить взгляд на театр войны. Если проследить фландрский берег по направлению к Франции, мы сначала находим Фюрн, потом Дюнкерк. Эти два города, омываемые с одной стороны океаном, а с другой обширными болотами, могут сообщаться друг с другом лишь благодаря узкому перешейку. Герцог Йоркский, подойдя со стороны Фюрна, стал на этом перешейке, между морем и болотами. Обсервационный корпус Фрейтага между тем стал не в Фюрне, чтобы прикрыть осаждающую армию с тыла, а, напротив, довольно далеко, перед болотами и Дюнкерком, так, чтобы отрезать помощь из Франции, если бы таковая пришла. Голландцы принца Оранского, стоявшие в Менене, в трех днях пути от этого пункта, были совсем бесполезны. Если бы 60 тысяч человек быстро прошли между голландцами и Фрейтагом, они могли бы пробраться в Фюрн, в тыл герцога Йоркского, и, ловко маневрируя между тремя неприятельскими отрядами, разбить их один за другим. Для этого требовались одна плотная масса войск и большая быстрота движений. Но в то время думали только о том, чтобы идти прямо вперед и против каждого отряда выставить такой же отряд. Тем не менее некоторые члены Комитета общественного спасения задумали изложенный нами план и приказали составить один большой корпус и идти на Фюрн. Гушар понял эту мысль, но не остановился на ней и просто решил идти против Фрейтага, загнать его в тыл герцогу Йоркскому и затем стараться помешать осаде.

Пока Гушар спешил со своими приготовлениями, Дюнкерк энергично защищался. Генерал Суам с помощью молодого Гоша, который вел себя в этой осаде самым героическим образом, уже отбил несколько атак. Осаждающим нелегко было открыть траншею в песчаном грунте, под которым вода встречалась иногда на глубине не более трех футов. Флотилии, ожидаемой с Темзы для открытия бомбардировки, всё еще не было, тогда как, напротив, французская флотилия, вышедшая из Дюнкерка и ставшая вдоль берега, беспокоила осаждающих, теснившихся на узком перешейке, лишенных приличной воды для питья и подвергавшихся всякого рода опасностям.