Текст книги "История Французской революции. Том 2"

Часть этих предложений приняли. Аресты подозрительных лиц утвердили в принципе, но проект поголовного ополчения, как избыточный, отослали на рассмотрение Комитету общественного спасения. Якобинцы, далеко не удовлетворенные, начали настаивать на своем и продолжали повторять у себя в клубе, что нужно движение не частное, а всеобщее.

В последующие дни комитет внес свой доклад и предложил декрет слишком неопределенный и прокламации слишком холодные. «Комитет сказал не всё! – воскликнул Дантон. – Он не сказал, что если Франция будет побеждена, растерзана, то богатые станут первыми жертвами алчности тиранов; он не сказал, что побежденные патриоты скорее сами изорвут и подожгут Республику, чем предадут ее в руки дерзких победителей! Вот что нужно втолковать богатым эгоистам. На что надеетесь вы? Вы, которые не хотите ничего сделать для спасения Республики? Полюбуйтесь, какой была бы ваша участь, если бы свобода пала! Регентство в руках полоумного, малолетний король, долгое несовершеннолетие, наконец, раздробление наших областей и страшный разрыв! Да, богачи, тогда на вас свалились бы все налоги, из вас выпили бы соков больше, в тысячу раз больше того, что вам придется истратить для спасения отечества и свободы!.. Конвент держит в руках народные громы – пусть же он мечет их в головы тиранам! В его распоряжении комиссары первичных собраний, свои собственные депутаты – пусть же он разошлет их распорядиться всеобщим вооружением».

Проекты законов опять отослали комитету. На другой день якобинцы снова отправили комиссаров первичных собраний в Конвент. Они еще раз потребовали всеобщего ополчения, говоря, что полумеры смертельны, потому что всю нацию легче расшевелить, нежели часть граждан. «Если, – присовокупили они, – вы потребуете еще сто тысяч солдат, стольких не найдется; но миллионы людей отзовутся на общий клич. Пусть ничем не сможет отговориться ни один гражданин, физически способный носить оружие, чем бы он ни занимался; пусть только земледелию будет оставлено необходимое число рук, пусть течение торговли на время будет приостановлено, пусть прекратится всякое дело и пусть великим, единственным, общим делом всех французов станет спасение Республики!»

Конвент был не в состоянии долее противиться столь настоятельному требованию. Поддавшись всеобщему увлечению, он приказал своему комитету удалиться, чтобы сию же минуту составить проект поголовного ополчения. Комитет возвратился всего через несколько минут и внес следующий проект, который приняли среди общего восторга.

«Ст. 1. Французский народ заявляет, что весь восстанет для защиты своей свободы, своей конституции и для того, чтобы наконец избавить свою территорию от врагов.

Ст. 2. Комитет общественного спасения завтра внесет проект организации этого великого национального движения».

Другими статьями назначались восемнадцать представителей для рассылки их по всей Франции с поручением руководить делегатами первичных собраний при сборе реквизиций людьми, лошадьми, военными и съестными припасами. Когда уже был дан этот главный импульс, всё становилось возможно. Когда уже было объявлено, что вся Франция – люди, равно как и вещи – принадлежит правительству, правительство это, сообразно своим возрастающим познаниям и энергии, могло делать всё, что сочтет справедливым и необходимым. Конечно, не было надобности буквально поднимать всё население поголовно, прерывать производство, необходимое для пропитания страны; но нужно было, чтобы правительство могло потребовать всего этого.

Следовало в одно и то же время поставить население на ноги, снабдить его оружием и достать денег на это громадное предприятие какой-нибудь новой финансовой мерой. Надо было соотнести бумажные деньги с ценами; распределить армии и военачальников, приноравливаясь к каждому театру войны. Наконец, удовлетворить революционный гнев многочисленными казнями. Сейчас мы увидим, что сделало правительство, чтобы удовлетворить и эти неотложные нужды, и эти дурные страсти, которым оно вынуждено было покориться, так как они были неразлучны с энергией, спасающей народ в опасности.

Требовать от каждой местности положенного контингента людей при существующих обстоятельствах не приходилось: это значило бы выказать сомнение в восторженном патриотизме французов, а чтобы внушить этот патриотизм, приходилось делать вид, что он предполагается как нечто само собой разумеющееся. Притом этот германский способ устанавливать налог людьми так же, как деньгами, был противен самому принципу поголовного ополчения. Всеобщий набор по жребию тоже был делом неподходящим. Так как призваны были бы не все, то каждый стал бы стараться отделиться от общего дела и сетовал на судьбу, принудившую его служить. Ополчение, правда, подвергало Францию опасности всеобщего расстройства и вызывало насмешки более умеренных революционеров. Комитет общественного спасения придумал средство, самое приличное обстоятельствам: объявить всё население в распоряжении правительства, разделить его на поколения и отправлять эти поколения по порядку лет, по мере надобности. «С этой минуты, – гласил декрет от 23 августа, – и до той, когда враги будут прогнаны с территории страны, все французы находятся в состоянии постоянной реквизиции для военной службы. Молодые люди пойдут в бой; семейные люди будут ковать оружие и перевозить припасы; женщины будут изготовлять палатки, одежду, исправлять лазаретную службу; дети будут щипать корпию из старого белья; старики хоть на руках заставят себя нести на публичные площади, чтобы воспламенять мужество воинов, проповедовать ненависть к королям и любовь к Республике».

Все холостые молодые люди или бездетные вдовцы (от 18 до 25 лет) должны были составить первый призыв или, как это тогда называлось, первую реквизицию. Они должны были собираться тотчас же – в главных городах округов, а не департаментов: после всплеска федералистского движения правительство опасалось больших собраний по департаментам, которые внушали жителям сознание собственной силы и мятежные мысли. К тому же было бы очень затруднительно скопить в одном городе продовольствие, необходимое для такого большого количества народа. Батальоны, сформированные в главных городах округов, должны были немедленно приступить к военным учениям и быть в готовности отправиться в самом скором времени.

Поколению 25–30 лет было велено готовиться, а пока нести внутреннюю службу. Остальные – до 60 лет – оставались в распоряжении народных представителей, отправленных для произведения постепенного набора. В то же время поголовное и немедленное ополчение постановлялось в некоторых наиболее угрожаемых местностях: Вандее, Лионе, Тулоне, на Рейне и т. д.

Средства, используемые для вооружения, размещения, прокорма ополченцев, соответствовали обстоятельствам. Все лошади и вообще все вьючные животные, без которых могли обходиться земледелие и фабрики, отдавались в полное распоряжение организаторов армий. Мушкеты отдавались выступавшим, охотничьи оружия и пики сохраняли для внутренней службы. В тех департаментах, где можно было учредить оружейные заводы, отводились под мастерские площади и большие дома, входившие в число национальных имуществ. Главный такой завод находился в Париже. Кузницы помещались в Люксембургском саду, сверлильные машины стояли на берегах Сены. Все рабочие по оружейной части были взяты на реквизицию так же, как и часовщики, которые в это время сидели почти без работы. Для этого одного завода в распоряжение военного министра было отдано тридцать миллионов франков. Эти чрезвычайные средства должны были использоваться до тех пор, пока производство ружей дойдет до тысячи в день. А в Париже этот завод был учрежден потому, что там, под надзором правительства и якобинцев, всякое нерадение становилось невозможным и все рассчитывали на чудеса быстроты и энергии. Завод действительно в весьма скором времени вполне выполнил свою задачу.

Сказался недостаток в селитре – придумали извлекать ее из погребов и подвалов. Для этого необходимо было осмотреть все погреба и подвалы и исследовать, содержит ли земля, в которой они вырыты, сколько-нибудь селитры. И каждому землевладельцу пришлось покориться этой мере и дозволить выщелачивание земли там, где в ней оказывалась селитра.

Дома, уже включенные в национальные имущества, были превращены в казармы и магазины.

Для доставки продовольствия ополченцам были приняты разные меры, не менее предыдущих выходившие из ряда обыкновенных. Якобинцам хотелось, чтобы Республика, получив список всех имевшихся припасов, сама всё скупила и потом раздавала бы солдатам даром, а прочим гражданам – по умеренным ценам. Им хотелось, чтобы правительство решительно за всё бралось само, и они обижались, что Конвент не слепо следовал их советам. Впрочем, депутаты приказали поспешить с составлением списков, уже заказанных муниципалитетам, и прислать их безотлагательно в министерство внутренних дел для составления общей статистики потребностей и средств; домолотить хлеб там, где это еще не сделано; собрать с фермеров и владельцев хлеба недоимки за две трети 1793 года.

Способ исполнения этих необычайных мер тоже не мог не быть необычайным. Вверенные местным властям ограниченные полномочия, которые ежеминутно задерживались бы сопротивлением, не годились ни по свойству постановленных мер, ни по их безотлагательности. Диктатура комиссаров Конвента и тут была единственно возможным средством. Такие комиссары были посланы уже для первого набора в 300 тысяч человек, постановленного в марте, и исполнили свое дело хорошо и скоро. Когда их посылали в армии, они получали контроль над начальниками и их операциями, иногда мешали специалистам, основательно знавшим военное дело, но всюду воспламеняли усердие и внушали волю и энергию. В осаждаемых крепостях, как, например, в Майнце и Валансьене, они геройски выдерживали труд и лишения осады. Разосланные по провинциям, они всячески способствовали подавлению федерализма. Поэтому и теперь назначили комиссаров с неограниченной властью. Имея под своим началом делегатов первичных собраний с правом во всем руководить ими и передоверять им часть своих полномочий, комиссары постоянно держали под рукой верных людей, коротко знакомых с состоянием каждой местности и пользовавшихся лишь такой долей власти, какую им было решено предоставить, смотря по надобности. В провинциях уже находились несколько представителей – в Вандее, Лионе, Гренобле и т. д.; было назначено еще восемнадцать.

К этим военным мерам следовало присоединить еще и финансовые, чтобы было чем покрыть военные расходы. Известно, каково было положение Франции в этом отношении. Что же было делать при таких условиях? Занять или выпустить еще ассигнаций? Занять было невозможно при том беспорядке, в котором находился государственный долг, и малом доверии к обязательствам Республики. Выпустить ассигнации было легко: стоило только засадить за работу национальную типографию. Но для покрытия расходов следовало выпустить громадную массу бумажных денег, раз в пять или шесть больше номинальной суммы, а этим неизбежно увеличить бедственное падение их стоимости и вызвать новое вздорожание товаров.

Мы увидим сейчас, какая гениальная мысль пришла в голову людям, взявшимся оснастить Францию. Первой и самой необходимой мерой было привести в порядок государственный долг, сделать так, чтобы он не был более раздроблен на контракты всех форм и всех времен и своим разнообразным происхождением и свойствами не подавал повод к биржевым спекуляциям. Чтобы знать всё об этих старых бумагах, проверить их, рассортировать, требовалась особая наука, и вся счетная часть отличалась потому ужасающей сложностью. Человек, получавший государственную ренту, мог получать ее только в Париже, да еще нередко из двадцати разных рук, вследствие раздробления кредита на разные части. Существовал долг так называемый утвержденный, долг со срочным платежом, долг ликвидационный и т. д., так что казначейство каждый день вынуждено было производить уплаты и беспрестанно добывать на это суммы. «Надо сделать долг однородным и республиканским, – заявил Камбон и предложил занести все обязательства в книгу под названием Большая книга государственного долга – с тем, чтобы эти записи и выдаваемые по ним бумаги составляли единый реестр для кредиторов. Для спокойствия последних другой экземпляр этой книги предлагалось хранить в архивах казначейства; ей не более грозили опасности от огня или других случайностей, нежели реестрам, хранившимся у нотариусов.

Кредиторы обязывались в известный срок представить свои рентные свидетельства, которые по совершении записи должны были сжигаться. Нотариусам было приказано представить все свидетельства, у них хранившиеся, и объявлено наказание в десять лет каторги за утаивание или выдачу копий с них. Если кредитор не являлся в течение полугода, он лишался процентов, а после года – и всего капитала, теряя все свои права. «Таким образом, – объяснял Камбон, – долг, заключенный деспотизмом, ничем не будет отличаться от долга, заключенного после Революции. Когда состоится эта операция, вы увидите, что капиталист, желающий иметь короля, потому что король ему должен и он боится потерять свои деньги, станет желать продолжения Республики, потому что будет бояться, лишаясь ее, лишиться своего капитала».

В этом заключалась не единственная выгода операции: были и другие, не меньшие, но самое главное – ею открывалась система общественного кредита. Капитал каждого долга превращался в вечную ренту, притом 5-процентную. Стало быть, кредитор на сумму в тысячу франков попадал в Большую книгу с рентой в 50 франков. Таким образом, старые долги, некоторые из которых давали ростовщический процент, а по другим несправедливо удерживалась часть процентов или взимались какие-нибудь пошлины, приводились к одинаковой и справедливой процентной норме. Государство, превращая свой долг в вечную ренту, не могло оказаться перед необходимостью возвратить весь капитал. Кроме того, оно открывало себе возможность легко и выгодно расплатиться совсем: скупать ренту на бирже, когда она почему-нибудь упала бы ниже курса. Так, если рента в 50 франков дохода и тысячу франков капитала будет стоить только 900 или 800 франков, объяснял Камбон, то государство останется в прибыли на одну десятую или одну пятую долю капитала, купив ее на бирже.

Итак, запись в Большой книге упрощала форму долга, обуславливала существование долга существованием Республики и превращала капитал долга в вечную ренту по процентной норме, одинаковой для всех записей. Эта простая мысль была отчасти заимствована у англичан, но требовалось большое мужество, чтобы применить ее во Франции, а сделать это именно теперь было двойной заслугой. Конечно, несколько форсированной может показаться операция, имеющая целью так круто изменить самую сущность долга, привести процент к единой норме, лишить всех прав кредиторов, которые не согласились бы на это превращение; но для государства лучший порядок – справедливость, а это обширное и энергичное уравнение государственного долга было вполне достойно революции смелой и цельной, задававшейся мыслью всё подчинить общему праву.

Проект Камбона соединял со смелостью самое строгое уважение к обязательствам на определенный срок, принятым относительно иностранцев. Он гласил, что так как за границей ассигнации не принимаются, то иностранным кредиторам будут производиться выплаты металлическими деньгами. Кроме того, так как коммуны делали свои особые долги, то государство брало эти долги на себя и отнимало из их имуществ лишь столько, сколько требовалось для покрытия уплаченных сумм.

Проект этот был принят целиком и так же хорошо выполнен, как и задуман. Уравненный таким образом капитал долга был превращен в ренту, равнявшуюся 200 миллионам ежегодно. Прежние разного рода пошлины, лежавшие на нем, сочли за лучшее заменить общим равным налогом, при этом вычиталась одна пятая доля всей ренты. Исчез один из главных источников биржевой игры, и доверие начало возрождаться, потому что частное банкротство сделалось невозможным, а общее по всему долгу трудно было предположить.

С этой минуты становилось легче прибегнуть к новому займу. Далее мы увидим, как эта мера послужила к поддержке ассигнаций.

Богатство, которым Революция располагала для своих чрезвычайных надобностей, всё еще заключалось единственно в национальных имуществах. Этот капитал, представляемый ассигнациями, колебался при обращении. Нужно было облегчить продажи, чтобы вернуть как можно более ассигнаций и поднять их цену, уменьшая количество. Самым верным, но не самым легким средством поощрять покупки было одерживать победы. Чтобы заменить это средство, придумали разные льготы. Так, например, покупателям обещали рассрочивать платежи на несколько лет. Но эта мера, имевшая целью помочь поселянам приобретать земли, не столько могла вернуть в казну ассигнации, сколько вызвать продажи. Чтобы еще более содействовать продаже национальных имуществ,

Конвент, создавая Большую книгу, объявил, что рентные записи будут приниматься в уплату за эти имущества, в размерах до половины всей покупной суммы. Эта льгота также должна была иметь следствием новые продажи и возвращение большего количества ассигнаций.

Но всех этих средств все-таки было еще недостаточно, и бумажных денег всё еще было слишком много. Учредительное собрание, Законодательное собрание, Конвент в несколько приемов выпустили их на 5 миллиардов 100 миллионов франков; в августе 1793 года в обращении оставалось 3 миллиарда 676 миллионов.

Первой заботой было принизить ценность ассигнаций с изображением короля, так как они пользовались большим спросом и вредили республиканским ассигнациям. Но хотя эти ассигнации и перестали быть денежной единицей, они не потеряли своей ценности; а потому были превращены в билеты казначейства на предъявителя, с тем чтобы до следующего 1 января их принимали в уплату налогов или за купленные национальные имущества. По истечении этого срока они лишались всякой ценности. Ассигнаций этих имелось на 558 миллионов. Вследствие этой меры они должны были исчезнуть из оборота в четыре месяца, а так как известно было, что они все находились в руках спекулянтов, враждебных революции, то правительство поступило с высокой справедливостью, не уничтожив их просто без разговоров и только принуждая возвратить в казначейство.

Читатели помнят, что в мае, когда было объявлено о создании революционных армий, издали также декрет о принудительном займе в один миллиард у богатых людей. Этот заем должен был, по проекту Камбона, вынуть из обращения ассигнаций на миллиард. Чтобы предоставить некоторый выбор более благомыслящим гражданам, и обеспечить им некоторые выгоды, открывался заем добровольный. Желающие подписаться получали рентную запись по установленной 5-процентной норме. Другие же, злобно дожидавшиеся принудительных мер, получали бумагу беспроцентную, то есть такую же республиканскую ценность, как и рентная запись, но не приносящую процентов. Наконец, по новому закону, добровольные заимодавцы, получая рентную запись, имели возможность немедленно вернуть свой капитал в форме национальных имуществ (с уплатой половины суммы такими записями), тогда как квитанции принудительного займа должны были приниматься в уплату за приобретенные национальные имущества только через два года после заключения мира. Этим условием, говорилось в проекте, предполагалось заинтересовать богатых людей в скорейшем окончании войны и примирении Европы.

Посредством принудительного или добровольного займов Конвент рассчитывал вернуть на миллиард ассигнаций. Кроме того, недоимок ожидалось 700 миллионов, из них 588 – королевскими ассигнациями, уже изъятыми из обращения и принимаемыми только в уплату налогов. Таким образом, предстояло в течение двух или трех месяцев вернуть ассигнаций на 1 миллиард 700 миллионов, так что долг в 3 миллиарда 776 миллионов сокращался до 2 миллиардов и 76 миллионов. Предполагая, что само право менять рентные записи на национальные имущества вызовет новые покупки, можно было этим путем вернуть еще 500–600 миллионов. Уменьшая эту сумму более чем наполовину, ассигнациям возвращали их ценность, и оставшимися в кассе 484 миллионами уже можно было располагать. Возвращенные путем налогов 700 миллионов, из которых 558 миллионов, перепечатанные с изображением Республики, должны были снова попасть в обращение, тоже поднимались в цене и могли пойти на расходы следующего года.

Способ исполнения этого принудительного займа был, по самому своему свойству, произвольным. Как оценить состояние без ошибки, без несправедливости, даже в спокойное время, на досуге, принимая в соображение все вероятия? А то, что не было возможно даже при самых благоприятных обстоятельствах, во сколько раз менее должно было быть возможно в эпоху насилия и торопливости? Но когда необходимость заставляла тревожить столько жизней, снести столько голов, можно ли было беспокоиться об ошибке в оценке состояний и неточностях в раскладке займа? Итак, для осуществления принудительного займа, как и для реквизиций, был учрежден род диктатуры, которую возложили на коммуны. Каждый был обязан заявить цифру своего дохода.

Из каждой коммуны Генеральный совет назначал инспекторов, которые, руководствуясь своим знанием местных порядков, должны были решать, правдоподобны ли эти заявления. Если они считали их ложными, то имели право удвоить показанную цифру. Из дохода каждого семейства вычиталось по тысяче франков на человека. Всё, превышавшее эту цифру, считалось излишним доходом, подлежащим налогу. С этого-то излишнего дохода взималась одна десятая часть. Доход, превышавший 10 тысяч, брался весь без остатка. Взять у более или менее богатых классов их излишек за один год, когда столько тысяч людей собиралось жертвовать жизнью на поле битвы, – еще не слишком тяжкое притеснение; и вдобавок эта сумма менялась на ценную бумагу, которую владелец мог превратить в государственную ренту или часть национальных имуществ.

К этим мерам, принятым с целью поддержать бумажные деньги, были присоединены еще и другие. Надо было уничтожить соперничество акций финансовых компаний. Для этого Конвент декретом упразднил общество страхования жизни, Ссудно-учетную кассу – словом, все общества, капитал которых заключался в акциях на предъявителя, в бумагах, могущих быть передаваемыми и покупаемыми, в записях в какой-нибудь книге, могущих быть передаваемыми по желанию. Было решено, что ликвидация этих обществ последует в самом скором времени и впредь одно только правительство будет иметь право создавать такого рода учреждения. Конвент в то же время приказал, не мешкая, составить доклад об Ост-Индской компании, требовавшей, по своей важности, особого рассмотрения. Нельзя было помешать существованию иностранных векселей, но можно было объявить изменниками всех французов, помещавших свои капиталы в банках или торговых домах стран, с которыми Республика находилась в состоянии войны, – что и было сделано.

Наконец, были приняты новые и строгие меры против торговли металлическими деньгами. Уже было объявлено шесть лет каторги за покупку и продажу металлических денег; была также объявлена пеня каждому продавцу или покупателю, который торговал бы по разным ценам ассигнациями или звонкой монетой. Так как трудно было добраться до подобных провинностей, Конвент, как бы из мщения, усилил наказание: он присудил каждого, уличенного в подобном проступке, к выплате пени в три тысячи франков и шестимесячному тюремному заключению в первый раз, а в случае повторения – к двойной пене и двадцати годам каторги. Наконец, так как требовалось хождение медных денег и нелегко было заменить их чем-нибудь другим, последовало распоряжение изготовить из меди колоколов десимы (монеты в одну десятую франка).

Но какие бы ни применялись средства, чтобы поднять ассигнации и уничтожить подрывавшую их конкуренцию, нельзя было надеяться поднять их на один уровень с ценой товаров; следовало насильственно понизить цену последних. Притом народ был уверен, что купцы нарочно скупают и копят товары, и каково бы ни было по этому поводу мнение самих законодателей, они уже не могли усмирять в этом отношении народ, неистовствовавший во всех других. Итак, вышел декрет, причислявший скупку и накопление товаров к уголовным преступлениям, подлежавшим смертной казни. Скупщиком считался тот, кто не пускал в обращение товары первой необходимости, не выставлял их публично на продажу. Товарами первой необходимости были объявлены: хлеб, вино, мясо, зерно всякого рода, мука, овощи, плоды, угли, дрова, масло, сало, конопля, лен, соль, кожа, соленья и колбасы, сукно, шерсть и все ткани, кроме шелковых.

Средства для исполнения подобного декрета могли быть только самые инквизиторские. Каждый торговец должен был предварительно заявить, какой товар имеет в лавке. Эти заявления проверялись путем домашних обысков. Всякий обман или соучастие в обмане наказывались смертью. Комиссары, назначенные коммунами, должны были требовать счетов и накладных и по этим документам определять цену, которая, оставляя умеренный барыш торговцу, не превышала бы средств народа. Итак, в этом декрете, как и в том, которым назначался максимум цен на хлеб, коммунам предоставлялось право устанавливать цены в каждой провинции согласно местным условиям. Недалеко было то время, когда пришлось обобщить эти меры и сделать их еще более насильственными, распространяя их.

Военные, административные и финансовые меры этой эпохи были задуманы настолько хорошо, насколько это дозволяло положение страны, и своей энергичностью соответствовали степени опасности. Никогда ни одно правительство не принимало одновременно более обширных и более смело задуманных мер, и чтобы обвинить авторов этих мер в насилии и произволе, нужно забыть о грозившем со всех сторон неприятельском нашествии и о необходимости пробавляться одними национальными имуществами, не находившими покупателей. Из этих двух причин вытекала вся система принудительных мер. Легко теперь критиковать эти меры, находить, что одни насильственны, а другие противоречат здравым началам политической экономии, но это доказывает только невежество и поверхностность суждения. Если припомнить факты, то мы отдадим справедливость людям, которым стоило таких усилий и опасностей спасти свое отечество.

Вслед за этими общими финансовыми и административными мерами были приняты и другие, специально приспособленные к каждому театру войны. Чрезвычайные средства, давно задуманные для Вандеи, облекли в форму декрета. Характер этой войны теперь был хорошо известен. Силы мятежников состояли не в правильно организованных войсках, которые можно уничтожить победами, а в мирном населении, занятом полевыми работами, которое вдруг по знаку восставало, смущало республиканские войска неожиданными нападениями, а в случае неудачи скрывалось в лесах и принималось за свои прежние работы с таким невинным видом, что невозможно было отличить солдата от того, кто никогда им не был. Упорная борьба, длившаяся уже более полугода; восстания, в которых нередко участвовало до ста тысяч человек; поступки, свидетельствовавшие о безумной отваге; громкая слава вандейцев; установившееся мнение, что самая страшная опасность грозит от этой пожирающей междоусобной войны, – все эти обстоятельства не могли не обратить на Вандею особенного внимания правительства, не вызвать против нее самых энергичных и гневных мер.

Давно уже говорилось, что единственным средством покорить этот несчастный край было не бороться с ним, а уничтожить его. Это желание наконец удовлетворил ужасный декрет от 1 августа, которым приговаривались к истреблению Вандея, последние Бурбоны и иноземцы. Вследствие этого декрета военный министр получил приказ отправить в непокорные департаменты горючие вещества, чтобы выжечь леса, кусты и заросли. «Леса, – было сказано в декрете, – будут вырублены, притоны бунтовщиков уничтожены, жатвы срезаны отрядами рабочих, скот будет захвачен и угнан из края. Старики, женщины, дети будут вывезены из края, и существование их будет обеспечено, как того требует гуманность».

Кроме того, военачальникам и комиссарам Конвента было предписано собирать вокруг Вандеи большие запасы, а потом в прилегавших к ней департаментах призвать ополчение. И не постепенно, как в других частях Франции, а разом, вдруг, чтобы обрушить одно население на другое. Выбор людей соответствовал характеру мер. Мы выше видели, что Бирон, Бертье, Мену, Вестерман скомпрометировали себя и лишились власти из-за своей преданности дисциплине, а Россиньоля, дисциплину нарушившего, освободили агенты министерства. Из простых батальонных командиров Россиньоль был вдруг произведен в главнокомандующие армией Ларошельских берегов. Ронсен, глава тех самых министерских агентов, которые будили в Вандее якобинские страсти и стояли на том, что нужны начальники не столько опытные, сколько искренне преданные Республике, и что каждый новобранец уже солдат, а каждый солдат может стать генералом, – Ронсен в течение четырех дней был произведен в капитаны, эскадронные командиры и бригадные генералы и представлен к Россиньолю, чтобы наблюдать за ведением войны по новой системе.

В то же время бывший майнцский гарнизон перевели с Рейна в Вандею. Недоверие было так сильно, что генералы этого храброго гарнизона попали под арест за то, что капитулировали. К счастью, комиссар Мерлен, которого всегда слушали с уважением, признавая его геройский характер, засвидетельствовал их мужество и преданность. Клебер и Обер-Дюбайе были возвращены своим солдатам (которые хотели уже силой идти освобождать их) и повели их в Вандею, где предстояло поправить беды, наделанные агентами министерства.

Страсть не бывает ни разумной, ни просвещенной, но одна только страсть может спасти народ в великой крайности – эту истину приходится повторять беспрестанно. Назначение Россиньоля было до странности смелым шагом, но показывало твердое, неизменное решение. После этого полумеры становились невозможны, и все местные администрации, доселе колебавшиеся, оказались поставлены перед необходимостью высказаться. Эти пылкие якобинцы, рассеянные по всем армиям, часто поднимали в них возмущение, но зато сообщали им ту энергическую решимость, без которой не было бы ни вооружения, ни продовольствия, ни каких-либо средств. Они были безбожно несправедливы к военачальникам, но никому не давали выказывать слабость или колебаться.