Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том I"

Жюно и Мармон, верные адъютанты генерала Бонапарта, стали генерал-полковниками гусар и стрелков, а Бараге-д’Илье – генерал-полковником драгунов. Генерал Мареско был назначен генерал-инспектором инженерных войск, генерал Сонжи – генерал-инспектором артиллерии. Во флоте вице-адмирал Брюи, предводитель и организатор флотилии, получил жезл адмирала и должность генерал-инспектора океанского побережья, а вице-адмирал Декре – должность генерал-инспектора Средиземноморского побережья.

Предстояло также распределить высшие придворные должности. Двор организовывался со всей пышностью старой французской монархии и с бо́льшим блеском, чем императорский германский двор. Главным духовником императора стал кардинал Феш, дядя Наполеона, обер-камергером – Талейран, обер-егермейстером – генерал Бертье. Для двух последних эти придворные должности стали компенсацией за то, что они не получили мест двух высших сановников Империи. Должность обер-шталмейстера была предоставлена Коленкуру, в воздаяние за клевету ополчившихся против него после смерти герцога Энгиенского роялистов. Сегюр, бывший посол Людовика XVI при дворе Екатерины, более всего подходящий для того, чтобы обучить новый двор традициям старого, стал обер-церемониймейстером. Дюрок, управлявший Консульским домом, который превратился в Императорский, управлял им ныне в должности обер-гофмаршала.

К этим назначениям прибавилось еще одно, гораздо более серьезное, – назначение Фуше министром полиции в министерстве, восстановленном для него в награду за услуги, оказанные во время последних событий.

Всем этим назначениям и самому великому из них, которое превращало генерала республики в наследственного монарха, следовало придать характер официальных актов. Был составлен сенатус-консульт, чтобы представить его 16 мая 1804 года в Сенат и декретировать по заведенной форме. Как только представление состоялось, немедленно назначили комиссию для доклада. Доклад поручили Ласепеду, ученому и сенатору, наиболее преданному Наполеону. Он закончил его в сорок восемь часов и принес в Сенат 18 мая. Этот день назначался для торжественного провозглашения Наполеона императором. Решили, что председательствовать на заседании Сената будет консул Камбасерес, чтобы признание им нового монархического устройства стало более очевидным. Едва Ласепед окончил доклад, как сенаторы, без единого видимого проявления разногласий, единодушно приняли сенатус-консульт. С заметным нетерпением они исполнили необходимые формальности, каковыми сопровождается принятие подобного акта, торопясь отправиться в Сен-Клу. Сенат собирался в полном составе поехать в эту резиденцию, чтобы представить свой декрет Первому консулу и поздравить его с императорским титулом. Едва принятие сенатус-консульта завершилось, как сенаторы прервали заседание и наперегонки устремились к своим каретам.

Во дворце Сената, на дороге и в Сен-Клу всё было подготовлено для этой небывалой процессии. Великолепным весенним днем длинная вереница карет в сопровождении конных гвардейцев доставила сенаторов к резиденции Первого консула. Он и его жена, заранее предупрежденные, уже ожидали торжественного визита. Наполеон в военном мундире, со спокойным лицом, какое у него бывало, когда на него смотрели люди, и Жозефина, довольная и взволнованная, встретили сенаторов во главе с Камбасересом. Почтительный коллега и еще более почтительный подданный с глубоким поклоном обратился к солдату, которого провозглашал императором, со следующими словами:

«Сир, уже четыре года как любовь и благодарность французского народа вручили вашему величеству бразды правления, и основы государства уже возлагались на вас по преемству. Более величественное наименование, пожалованное вам сегодня, является лишь проявлением собственного достоинства нации и ее потребности доставить вам новое свидетельство беспрестанно возрастающей любви и уважения.

Разве может французский народ без воодушевления думать о своем счастье, с тех пор как Провидение внушило ему мысль броситься в ваши объятия?

Армии были разгромлены, финансы расстроены, доверие к государству уничтожено; различные группировки рвали друг у друга из рук остатки нашего былого великолепия; религиозные и даже моральные понятия оказались затемнены; привычка отдавать и вновь захватывать власть сделала ненужными судей.

И тогда появились вы, ваше величество. Вы вновь призвали победу под наши знамена и восстановили порядок и государственные финансы; ободренный вновь поверил в собственные силы; ваша мудрость успокоила страхи покинувших страну; восстали из пепла алтари;

наконец, и в этом, несомненно, величайшее из чудес, произведенное вашим гением, вы сумели научить народ, сделавшийся непокорным всякому принуждению и врагом всякой власти, любить и ценить власть, которая осуществляется лишь ради его славы и покоя.

Французский народ не притязает более на роль судии конституций других государств; ему нечего критиковать, нет примеров, за которыми нужно следовать: отныне опыт стал его уроком.

Он веками ощущал преимущества наследственной власти; он имел краткий, но мучительный опыт противоположной системы; и ныне он возвращается, по свободному и зрелому размышлению, к правлению, сообразному его гению. Французский народ свободно пользуется своим правом делегировать вашему императорскому величеству власть, которую его интерес воспрещает ему осуществлять самому. Он недвусмысленно заявляет это грядущим поколениям и торжественным пактом вручает благополучие своих потомков отпрыскам вашего рода.

Счастлив народ, после стольких волнений обретший в своем лоне человека, способного усмирить бурю страстей, примирить все интересы и объединить все голоса!

Если принципы нашей Конституции позволяют подчинить воле народа постановление касательно наследственного правления, Сенат решил, что должен умолять ваше императорское величество дать согласие на то, чтобы эти конституционные положения незамедлительно были исполнены; и ради славы и счастья Республики он провозглашает в этот час Наполеона Императором Французов».

Едва великий канцлер договорил эти слова, как в стенах дворца Сен-Клу раздались возгласы «Да здравствует Император!» и, услышанные во дворах и садах, были подхвачены с радостью и шумными аплодисментами. На лицах читались доверие и надежда, и все присутствующие, захваченные впечатлением от этой сцены, почитали себя надолго обеспечившими собственное счастье и благополучие Франции. Воодушевленный Камбасерес, казалось, сам всегда хотел того, что совершалось в этот миг.

Когда восстановилась тишина, Наполеон обратился к Сенату с такими словами:

«Всё, что может содействовать благу родины, неразрывно связано с моим счастьем. Я принимаю титул, который вы считаете полезным для славы народа. Закон о наследственности я выношу на утверждение народа. Надеюсь, что Франция никогда не раскается в почестях, которые воздала моей семье. В любом случае, мой дух не останется с моим потомством в тот день, когда оно перестанет заслуживать любовь и доверие великого народа».

Множественные возгласы перекрыли эти прекрасные слова, затем Сенат, в лице председателя Камбасереса, обратился и к новой императрице со словами поздравления, которые та выслушала, по своему обыкновению, с совершенным изяществом и на которые отвечала лишь глубоким волнением.

Затем Сенат удалился, соединив с этим человеком, рожденным столь далеко от трона, титул императора, который он уже не утратит ни после своего падения, ни в изгнании. Отныне и мы будем называть его этим титулом, который стал ему принадлежать с того дня, который мы только что описали. Воля народа, выраженная в плебисците, должна была решить, будет ли он императором наследственным. Результаты плебисцита всем представлялись настолько определенными, что было даже что-то ребяческое в том, как всем хотелось в них убедиться. А пока, властью Сената, действующего в пределах его правомочий, он оставался Императором Французов.

Когда сенаторы удалились, Наполеон удержал Камбасереса и пожелал, чтобы он остался обедать с императорской семьей. Император и императрица осыпали его ласками и постарались заставить забыть о дистанции, отделявшей его отныне от бывшего коллеги. Впрочем, великий канцлер мог утешиться: в действительности не он спустился, просто его господин поднялся и поднял с собой всех.

Наполеону и Камбасересу необходимо было побеседовать о важных вещах, связанных с событием дня: о церемонии коронации и о новом режиме правления для Итальянской республики, которая не могла теперь оставаться республикой рядом с Францией, превратившейся в монархию. Наполеону, всегда любившему всё чудесное, пришла в голову смелая мысль, осуществление которой должно было захватить умы и сделать его вступление на трон еще более необыкновенным, а именно, чтобы его коронацию совершил сам папа, прибыв для этого торжества из Рима в Париж. Это стало бы беспримерным событием в восемнадцативековой истории церкви: все германские императоры без исключения короновались в Риме.

Едва задумав эту мысль, Наполеон тотчас превратил ее в непререкаемое решение и пообещал себе заманить Пия VII в Париж любыми доступными средствами, обольщением или страхом. Переговоры по этому вопросу представлялись труднейшими, никто, кроме него, в них преуспеть не мог. Он предполагал воспользоваться услугами кардинала Капрара, который без устали писал в Рим, что без Наполеона религия во Франции и даже, быть может, в Европе погибла бы. Он поделился своим проектом с Камбасересом и пришел к согласию с ним относительно того, как взяться за это дело, чтобы провести первую атаку на предрассудки, сомнения и косность римского двора.

Что до Итальянской республики, она уже два года была бы театром неразберихи и смуты без президентства генерала Бонапарта. Превратить эту республику в вассальную монархию Империи, отдать ее, к примеру, Жозефу, значило начать строить Империю Запада, о которой уже начинал мечтать Наполеон в своем отныне беспредельном честолюбии; значило обеспечить Италии более стабильное управление; значило, наполнить ее желания, ибо ей очень хотелось иметь собственного государя. Было решено, что Камбасерес, близко связанный с Мельци, напишет ему, чтобы сделать в этом направлении надлежащие первые шаги.

Наполеон вызвал кардинала-легата в Сен-Клу и поговорил с ним ласковым, но столь твердым тоном, что кардиналу и в голову не пришло выдвинуть ни одного возражения. Император сказал, что поручает ему срочно просить папу приехать в Париж, чтобы совершить церемонию коронации; что позднее, когда будет уверен, что ему не откажут, он сделает официальный запрос; что он, впрочем, не сомневается в успешном осуществлении своих пожеланий; что, признав его, церковь будет обязана и ему, и самой себе, ибо ничто не послужит религии лучше, чем присутствие верховного понтифика в Париже по такому торжественному случаю и соединение гражданских торжеств с религиозной пышностью. Кардинал Капрара отправил в Рим курьера, а Талейран, со своей стороны, написал кардиналу Фешу, чтобы сообщить ему об этом новом проекте и попросить оказывать всяческую поддержку переговорам.

Великий канцлер Камбасерес написал, в свою очередь, вице-президенту Мельци по поводу нового королевства Италии. Первые шаги Камбасереса в отношении Мельци должен был поддержать Марескальчи, посланник Итальянской республики в Париже.

В последующие дни новый государь Франции принимал присягу членов Сената, Законодательного корпуса и Трибуната. Камбасерес, стоя рядом с сидящим императором, зачитывал слова присяги; затем допущенное к присяге лицо произносило клятву, и Наполеон, слегка приподнимаясь в своем императорском кресле, отдавал честь тому, от кого только что принял клятвенное обещание верности. Это внезапное отличие, появившееся в отношениях между подданными и государем, который накануне был им равным, произвело некоторое впечатление. Вручив ему корону в своего рода увлечении, государственные мужи почувствовали удивление при виде первых последствий того, что сделали. Но народ, пораженный неслыханной сценой, которую видел, не различая подробностей, был охвачен удивлением, переходящим в восхищение. Наполеона считали достойным наследственной власти, восхищались тем, что он посмел ее взять, одобряли ее восстановление, потому что она означала более полное возвращение к порядку, были ослеплены, наконец, свершавшимся на их глазах чудом. Так, хоть и не совсем с теми же чувствами, что в 1799 и в 1802 годах, граждане спешили отдать свои голоса за Наполеона. Голоса за утверждение наследственной власти насчитывались миллионами, при очень небольшом количестве голосов против, поданных скорее в доказательство свободы, которой продолжали еще пользоваться.

Прежде вступления в полное владение новым титулом Наполеону оставалось преодолеть последнее затруднение. Следовало завершить процесс Жоржа и Моро, который поначалу, казалось, не таил в себе особых трудностей. Если бы дело касалось только Жоржа с его сообщниками и Пишегрю, будь он еще жив, трудность была бы не велика. Процесс должен был привести их в смятение и доказать участие эмигрировавших принцев в их заговорах. Но в деле был замешан Моро. Начиная процесс, думали найти против него больше доказательств, чем их существовало в действительности, и, хотя вина его была очевидна людям доброй воли, недоброжелатели имели в то же время средство ее отрицать. Кроме того, в народе воцарилось некоторое невольное чувство жалости при виде такого контраста между двумя величайшими генералами республики, когда один готовился взойти на трон, а другой был закован в кандалы и обречен если не на эшафот, то на изгнание. Любые, даже справедливые доводы в подобных случаях отступают, и счастливца охотнее сочтут неправым при всей его правоте.

Дебаты открылись 28 мая при огромном стечении публики. Многочисленных обвиняемых рассадили по четырем рядам скамей. Не все они выказывали одинаковое настроение. Жорж и его люди держались с преувеличенной уверенностью; они чувствовали себя свободно, ибо после всего могли сказаться жертвами, преданными своему делу. В то же время надменность некоторых из них не располагала к ним публику. Жорж, хотя и возвышаемый в глазах толпы энергичностью характера, вызвал несколько негодующих возгласов. Но несчастный Моро, подавленный своей славой, сожалея в тот миг об известности, стоившей ему множества устремленных на него взглядов, был лишен спокойной уверенности, которая составляла его основное достоинство на войне. Генерал, очевидно, задавался вопросом, что делает среди роялистов он, бывший герой революции; и если он воздавал себе должное, то мог сказать себе только одно – что заслужил такую участь, потому что поддался жалкому пороку зависти. Среди многочисленных обвиняемых публика высматривала его одного. Послышались даже редкие аплодисменты старых солдат, скрытых в толпе, и безутешных революционеров, считавших, что на скамье подсудимых, где сидел главнокомандующий Рейнской армией, сидит сама Республика. Подобное любопытство и проявления чувств смущали Моро; в то время как остальные горделиво называли одно за другим свои безвестные или печально известные имена, он произнес свое славное имя так тихо, что его с трудом услышали. Справедливое наказание за опороченное доброе имя!

Дебаты были долгими, продолжались двенадцать дней и вызвали великое волнение умов. Мы часто видим в наши дни, как какой-нибудь процесс целиком завладевает вниманием публики. То же происходило и тогда, но создавшиеся обстоятельства порождали совершенно иное переживание, нежели любопытство. В присутствии торжествующего и коронованного генерала – генерал в несчастье и в кандалах, своей защитой оказывающий последнее возможное сопротивление власти, становившейся с каждым днем всё более абсолютной; в тишине зала голоса адвокатов раздавались как в самой свободной стране: великие мужи в опасности, притом что одни принадлежат эмиграции, другие – Республике. Тут было, несомненно, чем взволновать все сердца. Публика поддавалась справедливой жалости, и, быть может, тайному чувству, заставлявшему желать поражения благополучному могуществу; и, не будучи врагами правительства, люди от души желали спасения Моро.

Наполеон, ощущая себя свободным от низкой зависти, в которой его обвиняли, хорошо зная, что Моро, не желая возвращения Бурбонов, желал его смерти, дабы занять его место, в полный голос требовал осуждения генерала, виновного в государственном преступлении. Он желал этого осуждения как собственного оправдания;

и желал не для того, чтобы голова победителя Гогенлиндена скатилась на эшафот, а чтобы иметь честь помиловать его. Судьи это знали, публика тоже.

Но правосудие, по праву не вникающее в соображения политики – ибо если политика бывает порой человечной и мудрой, бывает она и жестокой и неосмотрительной, – в этом последнем столкновении страстей, нарушавшем глубокий покой Империи, осталось беспристрастным и вынесло справедливые приговоры.

Десятого июня, после двухнедельных дебатов, судьи вынесли вердикт, свободный от какого-либо воздействия. Жоржа и девятнадцать его сообщников приговорили к смертной казни. Моро же, сочтя его действительное сообщничество недостаточно доказанным, но моральное поведение предосудительным, они осудили его на два года тюремного заключения. Арман де Полиньяк и Ривьер были осуждены на смерть; Жюль де Полиньяк и пятеро других обвиняемых – на два года тюрьмы. Двадцать два человека были оправданы.

Приговор этот, одобренный беспристрастными людьми, вызвал огромное недовольство императора, который бурно возмутился слабостью правосудия, между тем как другие в эту минуту обвиняли последнее в варварстве. Ему не хватило даже сдержанности, какую должна обыкновенно выказывать верховная власть, особенно в таком важном предмете. В том состоянии сильнейшего раздражения, в какое ввергли его несправедливые слова врагов, от него было трудно добиться актов милосердия. Но он так стремительно успокаивался, был столь великодушен и столь прозорлив, что вскоре подступы к его рассудку и сердцу вновь оказались открыты. За несколько дней, употребленных на обращения к кассационному суду, он принял надлежащие решения, добился для Моро отмены двухлетнего заключения, как отменил бы и его смертную казнь, если бы его к ней приговорили, и согласился на его отъезд в Америку.

Поскольку несчастный генерал желал продать свои владения, Наполеон приказал незамедлительно приобрести их по самой высокой цене. Что до осужденных роялистов, сохранив прежнюю бескомпромиссность в их отношении после последнего заговора, он поначалу не пожелал помиловать никого из них. Один только Жорж внушал ему некоторый интерес своей энергичной храбростью, но он считал его непримиримым врагом, которого следовало уничтожить ради государственной безопасности. Впрочем, эмиграция переживала не за Жоржа. Она волновалась за Полиньяка и Ривьера: порицая неосмотрительность, которая привела людей столь высокого положения и тщательного воспитания в столь мало достойное их общество, эмиграция не могла смириться с их гибелью. Увлеченность партий должна была бы, по здравой оценке, заставить извинить их ошибку и заслужить снисходительность императора.

Все знали сердце Жозефины и знали, что под видом небывалого величия она сохраняет трогательную доброту. Знали и о том, что она жила в постоянном страхе за жизнь мужа, думая о кинжалах, непрестанно заносившихся над его головой. Решительный акт милосердия мог бы отклонить эти кинжалы и успокоить ожесточенные сердца.

Удалось подступиться к ней через госпожу Ремюза, приставленную к ее особе; в замок Сен-Клу привезли госпожу де Полиньяк, оросившую слезами императорскую мантию. Простое и чувствительное сердце Жозефины, как и ожидалось, растаяло при виде безутешной жены, с достоинством просящей сохранить жизнь ее мужу. Она сделала первую попытку подступиться к Наполеону. Тот, по обыкновению спрятав волнение под маской жесткости и суровости, резко оттолкнул ее. Госпожа Ремюза присутствовала при этой сцене. «Так значит, вы по-прежнему печетесь о моих врагах, – сказал он им обеим. – И те и другие как неосторожны, так и виновны. Если я не преподам им урок, они возьмутся за старое и станут причиной новых жертв».

Отвергнутая Жозефина уже не знала, к какому средству прибегнуть. Наполеон должен был вскоре покинуть зал Совета и пройти через одну из галерей замка. Она решила поставить госпожу де Полиньяк на его пути, чтобы та могла броситься к его ногам. В самом деле, когда он проходил, госпожа де Полиньяк подошла к нему и просила, заливаясь слезами, сохранить жизнь ее мужу.

Захваченный врасплох Наполеон бросил на Жозефину, сообщничество которой угадывал, суровый взгляд, но тотчас побежденный, сказал госпоже де Полиньяк, что был удивлен, обнаружив в составе направленного против него заговора Армана де Полиньяка, его детского товарища по военной школе; что он ответит милостью на слезы жены, но желает, чтобы эта слабость с его стороны не возымела прискорбных последствий, став причиной новых неосторожностей. «Принцы виновны тем, мадам, – добавил он, – что ставят под угрозу жизнь наивернейших своих служителей, не разделяя с ними опасностей».

Охваченная радостью и признательностью госпожа де Полиньяк рассказала эмигрантам об этой сцене милосердия. Однако Ривьер оставался в опасности. Мюрат и его жена проникли к Наполеону, чтобы добиться от него и второй милости, ибо помилование Полиньяка влекло за собой и помилование Ривьера. Они его немедленно получили. Одиннадцать лет спустя великодушному Мюрату будет отказано в подобном же великодушии.

Так завершилось это прискорбное и гнусное предприятие, которое имело целью уничтожить Наполеона, но возвело его на трон; которое стоило трагической смерти французскому принцу, вовсе не принимавшему участия в заговоре; наконец, которое закончилось ссылкой Моро, единственного генерала того времени, которого можно было назвать соперником генерала Бонапарта. Поразительный урок для партий: всегда возвеличиваются правительство, партия или человек, которых пытаются уничтожить преступными средствами.

Отныне всякое сопротивление было сломлено. В 1802 году Наполеон преодолел некоторое гражданское сопротивление, отменив Трибунат; в 1804 году победил сопротивление военных, разоблачив заговор эмигрантов с республиканскими генералами. Теперь он всходил на трон, а Моро уезжал в изгнание. Им предстояла еще одна встреча, когда они окажутся на расстоянии пушечного выстрела друг от друга под стенами Дрездена, оба несчастные и виновные: Моро вернется из-за границы, чтобы воевать с родиной, а Наполеон злоупотребит своим могуществом и вызовет всеобщую реакцию против величия Франции; один погибнет от французского ядра, другой одержит последнюю победу, но впереди уже будет видеть бездну, которая поглотит его.

Однако до этих великих событий было еще далеко. Могущество Наполеона казалось нерушимым. Конечно, за последнее время ему пришлось пережить кое-какие неприятности, ибо, независимо от великих несчастий, Провидение нередко приправляет некоторой преждевременной горечью и само счастье, как бы для предупреждения человеческой души и приготовления ее к великим страданиям. Эти две недели были для него мучительны, но они быстро прошли. Выказанное им милосердие пролило мягкий свет на начало его правления. Смерть Жоржа никого не опечалила, хоть его храбрость, достойная лучшей участи, и вызвала сожаления. Однако вскоре все сдались чувству восхищенного любопытства, какое люди испытывают при всяком необыкновенном зрелище.

Так закончилась, по прошествии двенадцати лет, не Французская революция, по-прежнему живая и нерушимая, но Республика, которую считали вечной. Она окончила свои дни от руки победоносного солдата, как всегда и заканчиваются республики, если не засыпают в объятиях олигархии.