Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том I"

Несколько дней спустя раздали награды Почетного легиона. Хотя этот институт был учрежден два года назад, его организация потребовала много времени и едва завершилась. Наполеон лично вручил великую награду первым гражданским и военным деятелям Империи в церкви Инвалидов, к которой он питал совершенно особое расположение. Церемонию награждения он со всей пышностью провел в годовщину 14 июля. Император еще не обменивался орденом Почетного легиона с иностранными орденами. В ожидании обменов, которые предполагал совершить, чтобы поставить свою новую монархию во всех отношениях на равную ногу с другими, он подозвал к себе, прямо во время церемонии, кардинала Капрару и, сняв с груди ленту Почетного легиона, вручил ее престарелому и почтенному кардиналу, глубоко растроганному столь разительным знаком отличия. Таким образом, представитель папы стал первым иностранным членом ордена, который, хоть и был учрежден недавно, вскоре стал предметом устремлений всей Европы.

Стараясь придать значительности вещам по видимости самым суетным, Наполеон послал крест великого офицера ордена адмиралу Латуш-Тревилю. «Я назначил вас, – писал он ему, – великим офицером Империи, инспектором берегов Средиземного моря; но я весьма желаю, чтобы операция, которую вы вскоре предпримете, сделала возможным возвысить вас до такой степени уважения и почестей, что вам уже нечего будет желать… Будем хозяевами пролива шесть часов – и станем хозяевами мира!»

Всецело поглощенный своими обширными планами, Наполеон выехал в Булонь, поручив Камбасересу помимо обычной заботы председательствовать в Государственном совете и в Сенате, осуществление верховной власти в случае необходимости. Великий канцлер был единственным человеком в Империи, которому император доверял достаточно, чтобы вверить такие огромные полномочия.

Двадцатого июля он прибыл в Пон-де-Брик и без промедления отправился в Булонский порт, чтобы осмотреть флотилию, форты и новые укрепления. И сухопутная, и морская армии приняли своего императора с воодушевлением и приветствовали его появление единогласными возгласами. Девятьсот пушечных выстрелов из фортов и с линии якорных стоянок от Кале до Дувра оповестили англичан о прибытии человека, который уже восемнадцать месяцев так глубоко нарушал привычную безопасность их острова.

В ту же минуту взойдя на борт, несмотря на волнение на море, Наполеон пожелал осмотреть каменные форты Ла Креш и Эр, а также деревянный форт, размещенный между ними; все три форта предназначались для прикрытия линии якорных стоянок. Он велел тут же произвести несколько пробных выстрелов, дабы убедиться, что данные им инструкции по достижению наибольшей дальности стрельбы были исполнены.

В последующие дни Наполеон объехал все лагеря от Этапля до Кале; затем произвел смотр расположенным в некотором удалении от берега кавалерийским войскам, и в особенности прекрасной гренадерской дивизии, организованной генералом Жюно в окрестностях Арраса. Она включала десять батальонов по шестьсот человек в каждом. Именно этих гренадеров Наполеон хотел высадить первыми на английское побережье, переправив через пролив на уже описанных нами легких парусных шлюпах. Когда он увидел их выправку, дисциплину и боевой дух, то почувствовал удвоенную веру и не сомневался более, что завоюет в Лондоне скипетр суши и моря.

Вернувшись на побережье, он захотел осмотреть флотилию, судно за судном, дабы убедиться, что они снаряжены именно так, как он замыслил, и по первому же сигналу на них можно будет погрузить с необходимой быстротой всё собранное на булонских складах. Он нашел всё таким, каким желал. Однако не всё было готово. Две вещи расходуются во время великих операций с быстротой и размахом, всегда превосходящими предположения самых позитивных умов, – это деньги и время. В первых числах августа Наполеон увидел, что не успеет полностью подготовиться ранее сентября, и приказал передать адмиралу Латушу, что экспедиция откладывается на месяц.

Тем временем он захотел устроить для армии большой праздник, способный поднять дух войск, если возможно было поднять его еще выше. Раздав великие награды Почетного легиона главным деятелям Империи, он задумал лично раздать в армии кресты, вместо отмененного почетного оружия, и провести церемонию награждения в свой день рождения, прямо на берегу океана, на виду у английских эскадр. Результат ответил его пожеланиям; современники сохранили долгую память об этом великолепном зрелище.

Он приказал выбрать место, расположенное справа от Булони, вдоль моря, неподалеку от колонны, которую теперь там установили. Место это, имея форму полукруглого амфитеатра, будто нарочно устроенного у края побережья, было приготовлено, казалось, самой природой для великого национального празднества. Пространство рассчитали таким образом, чтобы поместить там всю армию. В центре амфитеатра возвели трон для императора, спиной к морю, лицом к суше. Справа и слева поставили скамьи для сановников, министров и маршалов. В продолжении, на обоих крыльях, должны были поместить подразделения императорской гвардии. Впереди, на наклонном полу эту природного амфитеатра, должны были выстроить, как в былые времена римский народ на обширных аренах, различные армейские корпуса в форме плотных колонн, расположенных лучами, завершавшимися в центре, у трона императора. Каждую колонну возглавляла пехота, а за ней уже, возвышаясь над пехотой на высоту своих коней, становилась кавалерия.

Шестнадцатого августа, на следующий день после дня святого Наполеона, войска явились на место праздника, пробравшись через толпы населения, стекавшегося со всех соседних провинций, чтобы присутствовать при этом зрелище. Сто тысяч человек, почти все – ветераны Республики, не сводя глаз с Наполеона, ожидали награды за подвиги. Солдаты и офицеры, получавшие кресты, вышли из рядов и приблизились к подножию императорского трона. Наполеон встал и зачитал прекрасные слова клятвы ордена Почетного легиона, и все хором, под звуки фанфар и артиллерийского салюта, отвечали: «Клянемся!» Затем в течение нескольких часов они по очереди подходили к Наполеону и получали кресты, явившиеся на смену благородству крови. Бывшие дворяне наряду с простыми крестьянами поднимались по ступеням трона, одинаково счастливые получением знака отличия за доблесть, и все обещали пролить свою кровь на берегах Англии, чтобы обеспечить родине и человеку, который ею правил, бесспорное мировое господство.

Это блистательное зрелище взволновало все сердца, а одно неожиданное обстоятельство сделало его глубоко значительным. Одна из дивизий флотилии, недавно отплывшая из Гавра, входила в эту минуту в Булонь при бурном волнении на море и живо обмениваясь пушечными выстрелами с англичанами. Время от времени Наполеон покидал трон, чтобы взять подзорную трубу и своими глазами наблюдать поведение своих солдат в присутствии неприятеля.

Подобные сцены должны были весьма беспокоить Англию. Британская пресса, язвительная и надменная, как любая пресса в свободной стране, высмеивала Наполеона и его приготовления, но так, будто насмешник сам трепещет от того, над чем потешается. В действительности тревога в Англии была всеобщей и глубокой. Обширные приготовления, совершаемые для обороны страны, тревожили население, не вполне ободряя людей, сведущих в военном деле. Сожалея о неимении большой армии, Англия захотела улучшить свое военное состояние посредством резервного корпуса. Часть людей, назначенных жеребьевкой служить в резерве, перешли в линейные войска, что довело их численность примерно до 170 тысяч солдат. К этому добавилось местное ополчение, в неопределенном количестве, служившее исключительно в провинциях; и наконец, 150 тысяч волонтеров, которые набрались во всех трех королевствах и выказывали большое усердие в военном обучении. Говорили о 300 тысячах волонтеров, но тех, кто действительно готовился к службе, было вполовину меньше. Дабы воодушевить население, первые лица Англии сами облачились в волонтерскую форму.

За обычными вычетами, Англия могла выставить против французов 100–120 тысяч солдат регулярных войск превосходного качества, неорганизованное ополчение и 150 тысяч неопытных волонтеров под руководством посредственных офицеров за неимением генерала. Все эти силы распределялись в Ирландии и Англии по тем пунктам побережья, где опасность представлялась наиболее грозной. В Ирландии регулярных и волонтерских войск насчитывалось 70 тысяч человек; остальные 180–200 тысяч приходились на Шотландию и Англию.

Таким образом, подлинная оборона была возможна только в океане. Англичане располагали 100 тысячами матросов, 89 линейными кораблями, рассеянными по всем морям, двумя десятками 50-пушечных кораблей, 132 фрегатами, соответственным количеством кораблей на судоверфях и в доках. Вслед за Наполеоном совершенствуя свои приготовления, они создали морских защитников, наподобие защитников сухопутных. Под таким названием соединялись рыбаки и моряки, не подлежащие принудительной вербовке, которые, будучи рассеяны в количестве около 20 тысяч в доках вдоль побережья, несли там постоянную охрану, независимо от выдвинутых на стражу в море фрегатов, бригов и корветов, растянутых цепью от Эско до Соммы. В других местах эта система предосторожностей, усовершенствованная за истекшие пятнадцать месяцев, дополнялась ночными сигнальными огнями и телегами для перевозки войск эстафетой. Кроме того, в берегах Темзы рыли углубления, куда ставили фрегаты, связанные железными цепями, создавая таким образом непрерывный и прочный барьер для небольших шлюпов. От Дувра до острова Уайт вся открытая береговая линия была укреплена артиллерией.

Затраты на эти приготовления и сумятица, которая из них проистекала, были огромны. Взволнованные умы, как обычно случается при опасности вторжения, никакие меры не находили ни годными, ни ободряющими, и при слабом правительстве, способности которого все считали себя вправе оспаривать, не существовало никакой моральной власти, которая могла сдержать яростное порицание и домыслы. По поводу каждой меры говорили, что она недостаточна, или дурна, или не довольно хороша, и предлагали другое. Питт сдерживался некоторое время, но поощренный всеобщим неистовством, наконец нарушил молчание. Он желчно порицал меры, принимаемые министрами, то ли потому что решил, что настало время их сместить, то ли в самом деле находил их меры недостаточными или дурно просчитанными.

Переходя всё более в оппозицию, он сблизился, если не мнениями и чувствами, то по крайней мере поведением, с прежней оппозицией вигов, то есть с Фоксом. Двое соперников, бившихся друг с другом двадцать пять лет, казалось, примирились, и ходили слухи, что они собираются сформировать вместе правительство. Прежнее большинство было разбито. Две объединившиеся и усилившиеся оппозиции, одна за счет поднятия щитов Пит-та, другая в счет будущей удачи Фокса, почти уравновешивали большинство правительства Аддингтона.

Несколько последовательных голосований обнаружили вскоре серьезность положения вещей для кабинета. В марте месяце Питт внес резолюцию с запросом о сравнительном состоянии английского военно-морского флота в 1797, 1801 и 1803 годах. С помощью друзей Фокса ему удалось собрать 130 голосов за свою резолюцию против 201. Министры получили лишь 70 голосов перевеса. Каждый день их большинство ослаблялось, и в мае месяце объявили о третьей резолюции, которая должна была окончательно оставить министров в меньшинстве, когда лорд Хоксбери объявил, в выражениях достаточно ясных, чтобы быть понятым, что последняя резолюция бессмысленна, ибо кабинет будет распущен.

Старый король, который очень любил Аддингтона и Хоксбери и совсем не любил Питта, тем не менее призвал в конце концов последнего. Таким образом, этот знаменитый и могущественный деятель, столь долго бывший врагом французов, вновь забрал бразды правления государством, имея миссию возродить по возможности пошатнувшееся благополучие Англии. Питт обладал таким влиянием на умы, его личности настолько и так давно доверяли, что его одного было достаточно для восстановления власти. Войдя в правительство, он тотчас затребовал выделения 60 миллионов секретных фондов. Поговаривали, что они нужны для возобновления связей Англии с континентом; ибо Питта по праву считали наиболее способным из всех министров создавать коалиции, в силу большого веса его в глазах дворов, враждебных Франции.

Таковы были события в Англии, в то время как Наполеон принимал императорскую корону и, переместившись в Булонь, готовился преодолеть Океан. Казалось, Провидение привело этих двух людей на сцену, чтобы в последний раз столкнуть их в борьбе с небывалым ожесточением и силой, когда Питт будет создавать коалиции, что он умел делать превосходно, а Наполеон – разрушать их ударами меча, что он умел делать еще лучше.

Наполеон был вполне равнодушен к тому, что происходило по ту сторону пролива. Военные приготовления англичан вызывали у него улыбку, а политические события в Англии могли тронуть его только в случае, если бы вернули к делам Фокса. Веря в искренность этого государственного деятеля и в его благорасположение к Франции, он мог тогда переменить мысли об ожесточенной войне на мысли о мире или даже союзе. Но приход Питта, напротив, еще лучше доказал ему, что с Англией нужно покончить дерзким и отчаянным ударом, в котором обе нации поставят на кон свое существование. Однако запрос 60 миллионов секретных фондов, объяснимый только делами тайной природы на континенте, весьма его обеспокоил. Он находил, что Австрия чересчур медлит с присылкой новых верительных грамот и ведет себя чересчур скрытно в деле русской ноты. Наконец, он только что получил от Убри ответ кабинета Санкт-Петербурга на депешу, в которой он намекал на смерть Павла I. Ответ России наводил на мысль о неких дальнейших ее планах. Наполеон, с его обычной прозорливостью, предчувствовал уже начало коалиции в Европе, пенял Талейрану на его доверчивость и снисходительность к обоим Кобенцелям и добавлял, что при малейшем сомнении в намерениях континента он перейдет в наступление, но уже не на Англию, а на ту из держав, которая возбудит его тревогу; ибо он не безумец, чтобы переплывать Ла-Манш, когда не полностью уверен в безопасности на Рейне. Но как раз когда он писал Талейрану из Булони о том, что надо вызвать Австрию и Россию на объяснения, произошло непоправимое несчастье, покончившее с его сомнениями и вынудившее вновь отложить планы высадки на несколько месяцев.

Доблестный и несчастливый Латуш-Тревиль, снедаемый не до конца излеченной болезнью, скончался 20 августа в Тулонском порту, накануне выхода в море. Об этом печальном событии Наполеон узнал в Булони, в последние дни августа 1804 года. Тулонский флот потерял флотоводца, и экспедицию в Англию пришлось отложить, ибо выбор нового адмирала, его назначение, прибытие, ознакомление с эскадрой – всё это требовало больше одного месяца. Однако стоял уже конец августа;

таким образом, отплытие из Тулона переносилось на октябрь, а прибытие в Ла-Манш – на ноябрь. Значит, предстояла зимняя кампания, и нужно было придумать новые комбинации.

Наполеон тотчас стал искать, кого назначить на место адмирала Латуша. С этого дня он осознал, что созданное им в Булони военно-морское расположение будет более долговечным, чем он предполагал поначалу, и без промедления занялся его упрощением, делая его менее дорогостоящим и более маневренным. «До сей поры я полагал флотилию экспедицией, – писал он Декре. – Отныне ее следует считать неподвижным формированием и с этой минуты перенести величайшее внимание на всё, что должно быть недвижимым, управляя ею по иным правилам, нежели эскадрой» (18 сентября 1804).

В самом деле, он упростил управление, упразднив двойные должности, возникавшие от объединения сухопутной и морской армий, ревизовал жалованья, словом, постарался превратить Булонскую флотилию в самостоятельное расположение, способное при минимальных затратах существовать всё время, пока длится война, и даже в том случае, если армии придется на время покинуть побережье Ла-Манша.

Наполеон задумал также деление на эскадрильи, чтобы упорядочить передвижение 2300 шлюпов. Окончательно принятое распределение было таким: девять шлюпов или канонерских лодок формировали одно отделение и перевозили батальон; два отделения формировали дивизию и перевозили полк. Пениши, способные перевозить вдвое меньше людей, должны были удвоиться численностью. Дивизия пенишей состояла из 4 отделений или 36 пени-шей, вместо 18, чтобы вместить полк из двух батальонов. Несколько дивизий шлюпов, лодок и пенишей формировали эскадрилью и перевозили несколько полков, то есть армейский корпус. К каждой эскадрилье присоединялось некоторое число рыболовных и каботажных судов, предназначенных для перевозки кавалерийских лошадей и тяжелых грузов. Флотилия в целом делилась на восемь эскадрилий: две в Этапле для корпуса маршала Нея, четыре в Булони для корпуса маршала Сульта, две в Вимрё для авангарда и резерва. Согласно новому плану порт Амблетез назначался для голландской флотилии, а ей поручалась перевозка корпуса Даву. Каждая эскадрилья состояла под командой высшего офицера и маневрировала независимым образом, хотя и в сочетании с ходом всей операций. Таким образом новое деление флотилии было полностью приспособлено к распределению армии.

Тем временем Декре призвал к себе адмиралов Вильнева и Миссиесси, чтобы предложить им освободившиеся командные должности. Сочтя Брюи незаменимым в Булони, а Розили слишком отвыкшим от моря, он полагал, что для командования Тулонской эскадрой наиболее подходит Вильнев, а Миссиесси подойдет для Рошфорской. К адмиралу Вильневу Декре питал дружеские чувства, восходящие к раннему детству. Он рассказал ему о тайных планах императора и огромной операции, для которой предназначалась Тулонская эскадра, и возбудил его воображение, показав, какие великие дела ему предстоит совершить и каких великих почестей удостоиться. Плачевная попытка старой дружбы! Минутное воодушевление сменилось у Вильнева пагубным унынием и обернулось для французского флота самыми кровавыми последствиями.

Министр поспешил написать императору о результате своих бесед с Вильневом и о впечатлении, произведенном на этого офицера перспективами опасности и славы, которые он открыл ему.

Наполеон, который глубоко знал людей, вовсе не рассчитывал на заместителя адмирала Латуша. Беспрестанно обдумывая свой план, он вновь изменил его и сделал еще более обширным, в соответствии с изменившими обстоятельствами. Зима сообщала флоту Бреста свободу передвижения, снимая непрерывную блокаду. Хотя в 1801 году Гантому недостало характера, он не в одном случае выказывал храбрость и преданность, и Наполеон решил доверить ему блестящую и трудную часть плана. Он собирался начать экспедицию после 18 брюмера (9 ноября), назначенного дня коронации, и предполагал отправить Гантома в море в это суровое время года. Гантому назначалось высадить 15–18 тысяч человек в Ирландии, а затем быстро вернуться в Ла-Манш для защиты перехода флотилии.

Измененный план отводил адмиралам Миссиесси и Вильневу совершенно иную роль, нежели та, что отводилась Тулонской и Рошфорской эскадрам, когда ими командовал Латуш-Тревиль. Адмирал Вильнев, выйдя из Тулона, должен был плыть в Америку и отвоевать Суринам и голландские колонии Гвианы. Одной дивизии, отделяемой от эскадры Вильнева, назначалось по пути захватить остров Святой Елены. Адмирал Миссиесси получал приказ доставить 3–4 тысячи человек в подкрепление французским Антилам, затем опустошить английские Антилы, захватив их почти беззащитными. Объединившись, оба адмирала должны были вернуться в Европу, совместно снять блокаду с эскадры Ферроля и возвратиться в Рошфор в составе двадцати кораблей. Им предписывалось выйти в море прежде Гантома, чтобы англичане, узнав об их отплытии, бросились за ними в погоню и перенесли свое внимание с Бреста. Наполеон хотел, чтобы Вильнев отплыл из Тулона 12 октября, Миссиесси из Рошфора – 1 ноября, а Гантом из Бреста – 2 декабря 1804 года. Он был уверен, что двадцать кораблей Вильнева и Миссиесси уведут за собой из морей Европы по меньшей мере тридцать английских кораблей; ибо англичане, атакованные неожиданно со всех сторон, не могли не выслать повсюду подкреплений. И тогда, вероятно, адмирал Гантом получит достаточную свободу передвижения для выполнения порученной ему операции.

Поскольку все приказы высылались прямо из Булони, где он тогда находился, Наполеон захотел воспользоваться оставшимся ему до зимы временем, чтобы прояснить дела на континенте. Направляя поведение Талейрана путем ежедневной переписки, он предписал ему совершить некоторые дипломатические демарши, которые привели бы к этой цели.

Мы, конечно, помним о необдуманной ноте русского правительства по поводу нарушения германской территории и жесткий ответ Франции. Молодой Александр глубоко прочувствовал этот ответ и признал, хоть и слишком поздно, что обстоятельства его вступления на трон лишают его права давать столь высокомерные уроки морали другим правительствам. Когда первые волнения улеглись, благоразумные люди в Петербурге нашли, что в деле герцога Энгиенского было проявлено слишком большое легкомыслие. Они винили в этом молодых людей, управлявших империей, и в их числе князя Чарторижского[4]4
  Об этих событиях подробнее читайте в «Воспоминаниях и письмах» князя Чарторижского, выпущенных издательством «Захаров» в 2012 году. – Прим. ред.


[Закрыть]: более чем других, потому что он был поляк и владел портфелем министра иностранных дел после удаления канцлера Воронцова. Не было ничего более несправедливого, чем подобное суждение о князе Чарторижском, ибо он сопротивлялся горячности двора, как только мог, а теперь хотел выйти с достоинством из затруднительного положения, в котором все очутились. Он предписал парижскому поверенному в делах Убри составить ноту, одновременно твердую и сдержанную, попенять в ней на аффектацию, вложенную французским правительством в напоминание о некоторых событиях; засвидетельствовать мирные намерения, но потребовать ответа по таким обычным предметам рекламаций российского правительства, как оккупация Неаполя, вечно откладываемая компенсация королю Пьемонта и вторжение в Ганновер. При получении по этим пунктам хотя бы благовидных объяснений, Убри предписывалось ими и удовольствоваться и оставаться в Париже. Но в случае, если французская сторона замкнется в упорном и пренебрежительном молчании, он должен был затребовать свои паспорта.

Между тем Талейран, не придав русской ноте большого значения, счел, что разберется с ней позже. Убри, прождав весь август месяц, потребовал, наконец, ответа. Наполеон, которому докучал Убри, пожелал ответить, тем более что после возвращения Питта в правительство он был склонен решительно объясниться с континентальными державами. Он сам послал Талейрану образец ноты для передачи Убри, и тот, по своему обыкновению, смягчил по возможности ее содержание и форму. Но и в таком виде ее было совершенно недостаточно для спасения достоинства Петербургского кабинета.

Против ошибок, в которых упрекали Францию, эта нота выставляла ошибки, в которых можно было упрекнуть Россию. Россия, говорилось там, не должна иметь войск на Корфу, а она с каждым днем увеличивает их численность. Она должна отказывать во всяком расположении врагам Франции, а она не только предоставляет убежище эмигрантам, но сверх того жалует им государственные должности при иностранных дворах, чем определенно нарушает последние договоренности. Более того, российские агенты повсюду выказывают враждебные чувства к Франции. Такое положение вещей исключает всякую мысль о сближении и делает невозможным согласие, достигнутое двумя кабинетами по поводу Италии и Германии. Что касается оккупации Ганновера и Неаполя, это было вынужденное последствие войны. Если Россия обязуется заставить англичан уйти с Мальты, то и страны, оккупированные Францией, будут тотчас оставлены, поскольку исчезнет сама причина войны. Несправедливо и неуместно давить на Францию, не пытаясь равным образом давить на Англию. Если Россия притязает на роль арбитра между двумя воюющими державами и хочет судить не только о существе спора, но и о средствах для его исчерпания, следует быть арбитром беспристрастным и твердым. Франция решительно настроена не допускать иного. Если Россия хочет войны, то Франция к ней совершенно готова, и последние кампании русских на Западе не дают им права позволять себе с Францией столь высокомерный тон, какой они, похоже, усвоили в настоящее время. Следует хорошенько понять, что Император Французов – не император турок или персов. Если же, напротив, с ним хотят наилучших отношений, он к ним вполне расположен, и тогда не откажется совершить всё обещанное, а именно в отношении короля Сардинии. Но при настоящем состоянии дел от него ничего не получат, ибо угрозы в его адрес – наименее действенное из средств.

Эта столь гордая нота вовсе не оставила Убри предлога счесть себя удовлетворенным. Согласно полученным им инструкциям, он почел необходимым затребовать паспорта; однако, чтобы следовать им в точности, добавил, что отъезд его означает только разрыв дипломатических отношений двух дворов, но не объявление войны;

что когда в отношениях нет более ничего приятного или полезного, нет никакой причины их продолжать; что Россия, впрочем, не думает прибегать к оружию, и Франция решит из ее последующего поведения, должна ли за разрывом последовать война.

После этой холодной и тем не менее мирной декларации Убри покинул Париж. Рейневалю, французскому поверенному в делах в Петербурге, был послан приказ возвратиться во Францию. Убри отбыл в конце августа, но остановился на несколько дней в Майнце, чтобы дождаться известий о предоставлении свободного выезда Рейневалю.

Было очевидно, что Россия, пытаясь выразить свое неудовольствие путем разрыва отношений с Францией, обратится к войне лишь в случае, если такую выгодную возможность предоставит ей новая европейская коалиция. Следовательно, по мнению Наполеона, всё зависело от Австрии. Поэтому, прежде чем целиком посвящать себя морским проектам, он обратил на нее самый пристальный взгляд. Признание принятого им императорского титула еще заставляло себя ждать, и он безапелляционно потребовал его. Планы посетить берега Рейна вскоре должны были привести его в Экс-ла-Шапель;

и Наполеон потребовал, чтобы Кобенцель прибыл воздать ему честь и вручить верительные грамоты в тот самый город, где германские императоры принимали корону Карла Великого. Он объявил, что если ему не предоставят удовлетворения в этом отношении, Шампаньи, назначенный министром внутренних дел, не будет иметь преемника в Вене, а отзыв послов меж такими соседствующими державами, как Франция и Австрия, не пройдет столь же мирно, как между Францией и Россией. Наконец, он захотел, чтобы русская нота, рассмотрение которой в Регенсбурге пока только отложили, была окончательно отвергнута, или же он обратится к Сейму с таким ответом, из которого неизбежно воспоследует война.

Наполеон покинул Булонь, где провел полтора месяца, и направился к рейнским провинциям. Перед отъездом он имел случай присутствовать при сражении флотилии с английской дивизией. Двадцать шестого августа в два часа пополудни он был на рейде, инспектируя на своей лодке линию якорной стоянки, составленную, по обыкновению, из ста пятидесяти – двухсот шлюпов и пенишей. Английская эскадра, стоявшая на якоре в открытом море, насчитывала два корабля, два фрегата, семь корветов, шесть бригов, два люггера и один куттер, в целом – двадцать судов. Один корвет, отделившись от неприятельской дивизии, передвинулся к оконечности нашей якорной стоянки и дал по ней несколько залпов. Тогда адмирал отдал приказ первой дивизии канонерских лодок под командованием капитана Лерея поднять якоря и всем вместе двигаться на корвет; что они исполнили, и что вынудило последний тотчас отступить. Увидев это, англичане сформировали отряд из фрегата, нескольких корветов и бригов и куттера, чтобы заставить французские канонерские лодки отойти и помешать им занять их обычные позиции.

Император, находившийся в своей лодке вместе с адмиралом Брюи, военным и морским министрами и несколькими маршалами, передвинулся в середину сражавшихся шлюпов и, чтобы показать им пример, приказал взять курс на фрегат, который приближался на всех парусах. Он знал, что солдаты и моряки, восхищаясь его храбростью на суше, спрашивали себя иногда, будет ли он столь же отважен на море. Он хотел их наставить в этом отношении и приучить дерзко бросать вызов крупным судам неприятеля. Он выдвинул свою лодку далеко вперед французской линии и как можно ближе к фрегату. Тот, завидев императорскую лодку, всю разукрашенную флагами, и догадавшись, быть может, о ее драгоценном содержимом, воздержался от огня. Морской министр, дрожа последствий такой бравады для императора, хотел броситься к штурвалу, чтобы переменить направление, но повелительный жест Наполеона остановил министра, и лодка продолжала наступать на фрегат. Наполеон наблюдал за ним в подзорную трубу, когда тот вдруг выпустил залп, от которого прежде воздерживался, и забросал снарядами лодку, которая несла Цезаря и его фортуну. Никого не ранило, отделались рикошетными ударами осколков, а все французские суда, ставшие свидетелями этой сцены, тотчас выдвинулись вперед на самой большой скорости, дабы поддержать огонь и прикрыть, обогнав, лодку императора. Английская дивизия, осаждаемая в свою очередь градом ядер и шрапнели, стала понемногу отступать. Ее преследовали, но она подошла снова, выпустив залп по суше. Тем временем вторая дивизия канонерских шлюпов под командованием капитана Певрьё подняла якоря и двинулась на неприятеля. Вскоре поврежденный и едва не теряющий управление фрегат был вынужден уйти в открытое море. Корветы последовали за ним, несколько из них весьма сильно попорченные, а куттер был так изрешечен, что пошел ко дну.

Наполеон покинул Булонь, восхищенный сражением, при котором присутствовал, тем более что секретные донесения, поступившие с берегов Англии, приводили ему самые удовлетворительные подробности о моральном и материальном воздействии, произведенном этим сражением. С французской стороны был один убитый и семь раненых, один из которых – смертельно. Англичане, согласно донесениям, потеряли 12–15 человек убитыми и 60 ранеными, а их судна получили весьма сильные повреждения. Английские офицеры были поражены стойкостью французских суденышек, их резвостью и точностью огня. Было очевидно, что если шлюпам и надлежит бояться кораблей по причине их массы, они могут противопоставить им силу и весьма устрашающую множественность огня.