Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том I"

Естественно спросить, как же мадридский двор расплатился с Увраром за предоставленные им услуги. Средство было простое. Уврар захотел, чтобы ему предоставили получение пиастров из Мексики, и начал забирать их у испанских колоний по цене 3 франка 75 сантимов, в то время как во Франции, Голландии и Испании они стоили по меньшей мере 5 франков. Это был бы чрезвычайный, но, разумеется, заслуженный барыш, если бы Уврару удалось обмануть английское крейсерство и переправить из Нового Света в Старый ставшие столь ценными монеты. Изнемогавшая от нищеты Испания была счастлива примириться с потерей четверти своих богатств, но реализовать остальные три четверти. Праздным и расточительным сыновьям не всегда удается столь выгодно договориться с управителями, выкупающими их мотовство.

Но как доставить пиастры в Европу, вопреки Питту и английскому флоту? Эта трудность смутила Уврара не более, чем остальные. Он придумал воспользоваться самим Питтом, посредством довольно любопытной комбинации. Некоторые голландские дома имели отделения и в Голландии, и в Англии. Уврар задумал продавать им испанские пиастры по цене, которая обеспечивала его компании весьма значительную прибыль. Вот этим-то домам и надлежало добиться от Питта, чтобы он позволил пиастрам добраться из Мексики. Поскольку Питт и сам в них нуждался, он мог позволить пропустить некоторую сумму, хоть ему и было известно, что придется разделить ее с врагами. То был род молчаливого соглашения, в котором посредниками становились голландские дома, связанные с английскими. Опыт показал впоследствии, что договор был осуществим если не полностью, то частично. Уврар решил воспользоваться и американскими домами, которые по его поручению и благодаря нейтралитету могли отправиться за пиастрами в испанские колонии и привезти их в Европу.

Если бы хватило времени, подобная спекуляция могла увенчаться успехом, оказать важные услуги Франции и Испании и доставить компании обильные и законные прибыли. К несчастью, потребность в металлических деньгах была срочной, и ситуация не позволяла дожидаться успеха рискованных и отдаленных операций. Компания была вынуждена всячески изворачиваться. Благодаря любезности Марбуа, почти полностью завладев портфелем казначейства, она черпала из него обеими руками облигации генеральных сборщиков, под залог которых банкиры давали деньги по ростовщическим ценам. Компания дисконтировала часть облигаций через Французский Банк, который, воодушевившись ее близостью с правительством, не отказывал ей ни в чем. Компания получала стоимость дисконтов билетами банка, и ситуация разрешалась эмиссией, с каждым днем всё более значительной, этих билетов. Но поскольку металлический резерв не увеличивался пропорционально массе выпущенных билетов, из этого проистекала настоящая опасность, и банку вскоре пришлось нести на себе бремя всех затруднений.

Французское и испанское казначейства и компания «Объединенные негоцианты», служившая связующим звеном между ними, вели себя как стесненные дома, одалживающие друг другу фонды и помогающие кредитом, которого не имеют. Следует признать, что наименее стесненным из трех и потому более всего страдающим от подобной общности дел было Французское казначейство, ибо по сути посредством одних его ресурсов, то есть облигаций генеральных сборщиков, и удовлетворяли все нужды и кормили испанские и французские армии. Сам Наполеон, хоть и простирал на всё неутомимую бдительность, видел лишь реальную недостачу 60 миллионов и не знал о смешении операций Казначейства и компании, не понимал настоящей причины начинающихся затруднений и неприятностей. Он приписывал повсеместные проблемы ошибочным операциям французских торговцев и ростовщичеству обладателей капиталов и жаловался на банкиров почти так же, как жаловался на идеологов, когда сталкивался с раздражающими его идеями. Как бы то ни было, Наполеон не хотел, чтобы ссылками на подобное положение вещей возражали против исполнения его приказов. Он потребовал 12 миллионов наличных денег в Страсбург, и потребовал так настоятельно, что пришлось пойти на крайние средства, чтобы их раздобыть. Он потребовал еще 10 миллионов в Италию, и компании пришлось купить их в Гамбурге и переправить в Милан в серебре и золоте через Рейн и Альпы. Впрочем, Наполеон рассчитывал в течение двух-трех недель нанести такие удары, которые положат конец всем затруднениям. «Не позднее чем через две недели я разобью русских, австрийцев и всех игроков на понижение!»

Худо-бедно добившись от Казначейства денег, император занялся воинским призывом и организацией резерва. Ежегодный контингент делился тогда на две половины по 30 тысяч человек в каждой, первая призывалась на действительную службу, вторая оставалась среди населения, но могла быть призвана по первому зову правительства. Оставалась еще большая часть контингента IX, X, XI, XII и XIII годов. Это были люди зрелого возраста, которыми правительство могло располагать по декрету. Наполеон призвал их всех; но, кроме того, захотел досрочно осуществить набор XIV года, включая тех, кто достигал требуемого возраста с 23 сентября 1805 года до 23 сентября 1806 года; а поскольку с 1 января будущего года вновь вводился в употребление григорианский календарь, Наполеон велел прибавить к набору и тех, кто достигал законного возраста с 23 сентября по 31 декабря 1806 года. Таким образом, он решил включить в единый набор всех призывников за 15 месяцев. Эта мера должна была предоставить в его распоряжение 80 тысяч человек, последним из которых не исполнилось и двадцати лет. Но он не думал тотчас отправлять их на войну. Он предполагал обучить их военному ремеслу, поместив в третьи батальоны, составлявшие сборные пункты каждого полка.

Поскольку Законодательный корпус не был созван, Наполеон не согласился терять время на его созыв и решил обратиться к Сенату, основываясь на двух мотивах: во-первых, незаконности призыва за период более двенадцати месяцев и призыва новобранцев, не достигших 20 лет; во-вторых, срочности обстоятельств. Таким образом, он выходил за рамки законности, ибо Сенат не мог вотировать ни по вопросу денег, ни по вопросу людей. Он был наделен функциями другого порядка: проверкой конституционности принимаемых законов, восполнением пробелов конституции и надзором за актами правительства, запятнанными произволом. Право решений по налогам и воинским наборам принадлежало одному Законодательному корпусу. Ошибкой было нарушать конституцию, и так достаточно гибкую, и делать ее совсем иллюзорной, столь легко пренебрегая соблюдением форм. Другой ошибкой было не церемониться с Сенатом, который постепенно превратили в ресурс для всевозможных трудных случаев, и слишком ясно указывать, что на его послушность рассчитывают более, чем на послушность Законодательного корпуса. Великий канцлер Камбасерес, не любивший злоупотреблять властью без острой необходимости, предложил хотя бы, ради соблюдения формальностей, какой-либо законной мерой придать Сенату право вотировать по вопросам контингента. Наполеон, признав необходимость предосторожностей, но в спешке отложив их на потом, не захотел ни устанавливать общего правила, ни откладывать призыв и приказал лишь подготовить по вопросу призыва 1806 года сенатус-консульт.

Равным образом он задумал реорганизовать национальную гвардию, учрежденную законами 1790, 1791 и 1795 годов, дабы сделать ее более послушной и в то же время более решительной. Для этого император велел подготовить сенатус-консульт, который разрешит ему регулировать ее организацию императорскими декретами. Он решил присвоить себе право назначения офицеров и собрать в егерских и гренадерских ротах самую молодую и воинственную часть населения. Он предназначал ее для обороны крепостей и некоторых угрожаемых пунктов, таких как Булонь, Антверпен, Вандея.

Все эти разнообразные элементы распределились следующим образом. Около 200 тысяч солдат двигалось в Германию; 70 тысяч защищали Италию; двадцать один пехотный батальон и пятнадцать морских батальонов охраняли Булонь. Мы уже знаем, что полки состояли из трех батальонов, двух боевых и одного резервного, предназначавшегося для приема больных и выздоравливающих солдат, а также для обучения новобранцев. Некоторое количество таких третьих батальонов уже размещалось в Булони. Остальные учреждались в Майнце и Страсбурге. В эти три пункта и направили людей, недобранных призывами IX–XIII годов, а также 80 тысяч новобранцев 1806 года. Им предстояло пополнить состав третьих батальонов, пройти в них обучение и набраться сил. После обучения самым старшим предстояло, сформировав походные корпуса, восполнить пустоты, произведенные войной в рядах армии. Этот резерв для охраны границ и пополнения состава корпусов насчитывал по меньшей мере 150 тысяч человек. В дополнение к нему на севере и западе формировалась национальная гвардия для помощи в обороне побережья и особенно для отправки в Булонь и Антверпен, на случай если англичане попытаются поджечь флотилию или уничтожить судовые верфи на Эско. Командующим в Булони назначался маршал Брюн, в Майнце – маршал Лефевр, в Страсбурге – маршал Келлерман. Назначения свидетельствовали о великолепном такте Наполеона. Маршал Брюн прославился в 1799 году, предотвратив высадку русских и англичан. Лефевр и Келлерман, старые солдаты, получившие в награду за свои услуги места в Сенате и жезлы почетных маршалов, были способны надзирать за организацией резерва, в то время как их более молодые товарищи по оружию участвовали в активных боевых действиях. В то же время им предоставлялся случай отступить от закона, запрещавшего сенаторам занимать государственные должности. Закон этот весьма не нравился Сенату, и от его исполнения ловко уклонялись, призывая некоторых его членов к формированию ополчения национальной обороны.

Покончив с этими распоряжениями и спеша уехать, Наполеон уладил вопросы управления в свое отсутствие. Его брат Жозеф получил обязанность председательствовать в Сенате; брату Луи в качестве коннетабля предстояло заниматься набором призывников и формированием национальной гвардии. Великому канцлеру Камбасересу поручалось председательство в Государственном совете. Все дела надлежало обсуждать в Совете правительства, состоящем из министров и главных сановников под председательством великого электора Жозефа. Постановили, что Наполеону будут каждодневно отправлять с курьером донесение о всяком деле, с присовокуплением личного мнения Камбасереса по каждому вопросу. Решения Наполеона будут возвращаться в Париж вслед за каждым донесением великого канцлера. Только в самых крайних случаях Совету разрешалось опережать волю императора и отдавать приказы, исполнение которых и ответственность за которые ложились на министров. Так Наполеон оставлял за собой право решения по всем вопросам даже в свое отсутствие и делал великого канцлера Камбасереса оком правительства.

Император согласился, чтобы до Страсбурга его сопровождала Жозефина, которая привязывалась к нему всё более по мере нарастания страхов из-за прочности их союза. Он взял с собой также маршала Бертье, приказав Талейрану с несколькими советниками следовать за Главным штабом на некотором расстоянии. Выехав из Парижа 24-го, Наполеон прибыл в Страсбург 26-го.

К великому удивлению Европы, армия, двадцать дней назад находившаяся на берегу океана, оказалась вдруг в центре Германии, на берегах Майна, Неккара и Рейна. Головные колонны ее обнаруживались повсюду: в Вюрцбурге, Майнце и Страсбурге. Преисполненные радости солдаты встречали Наполеона тысячекратными возгласами «Да здравствует Император!».

Коалиция, в свою очередь, также не мешкала, но была не столь хорошо подготовлена и, главным образом, не столь активна, хоть и воодушевлялась самыми пылкими страстями. Союзные державы договорились передвинуть основные силы к Дунаю до начала зимы, дабы Наполеон не сумел воспользоваться трудностями сообщения в холодное время года для разгрома Австрии, изолированной от союзников. Поэтому все приказы о движении войск были отданы на конец августа и начало сентября. Силы коалиции полагали, что намного опережают Наполеона, и обольщались тем, что сумеют начать военные действия в минуту, какую сочтут наиболее для себя благоприятной. Они не ждали столь скорого появления французов на театре войны.

Армия русских из 16 тысяч человек под командованием генерала Толстого формировалась в Ревеле; в первых числах сентября началась их погрузка для отправки в Штральзунд, где их уже ожидали 12 тысяч шведов. Им предстояло совместно двигаться через Мекленбург в Ганновер на соединение с 15 тысячами англичан, высадившихся на Эльбе в Куксхафене. Эта армия в 43 тысячи человек предназначалась для удара с северной стороны, который мог стать основным или вспомогательным – в зависимости от того, присоединится ли к союзникам Пруссия.

Еще две большие русские армии, по 60 тысяч человек в каждой, под командованием генералов Кутузова и Буксгевдена, двигались через Галицию и Польшу. За последней следовала 12-тысячная элитная русская гвардия под началом великого князя Константина. Резервные войска под командованием генерала Михельсона формировалась в Вильне. Молодой император Александр, вовлеченный в войну по легкомыслию, достаточно проницательный, чтобы понять свою ошибку, но недостаточно решительный, чтобы исправить ее энергичностью исполнения, снедаемый тайным страхом, слишком поздно решился на последние приготовления. Галицийский корпус под командованием Кутузова, которому назначалось прийти на помощь австрийцам, подошел к границам Австрии лишь в конце августа. Ему предстояло пересечь Галицию от Бродов до Оломоуца, Моравию от Оломоуца до Вены, Австрию и Баварию от Вены до Ульма. Этот путь намного превосходил тот, по которому прошли французы от Булони до Ульма, и русские не умели преодолевать расстояния так, как умели французы. Европа, видевшая французских солдат на марше, хорошо знает, что никто не сравнится с ними в быстроте. Итак, предвидение Наполеона сбывалось, русские уже запаздывали.

Вторая русская армия, численностью 70 тысяч человек вместе с гвардией, встав между Варшавой и Краковом в окрестностях Пулав, ожидала прибытия императора Александра и его указаний касательно Пруссии. Монарх захотел посмотреть на погрузку войск в Ревеле, после чего отправился к войскам и прибыл в Пулавы, прекрасное имение знаменитой семьи Чарторижских в некотором отдалении от Варшавы. Он остановился у князя Адама Чарторижского, своего молодого министра иностранных дел, чтобы как можно теснее сообщаться с берлинским двором.

При Александре находился князь Петр Долгоруков, начинающий офицер, самодовольный и амбициозный, враждебный кружку умной молодежи, заправлявшей делами империи, и пытавшийся убедить его, что эти молодые люди – вероломные русские, готовые предать Россию в интересах Польши. Непостоянство Александра предоставляло князю Долгорукову немало шансов на успех. Неправда, что князь Адам, честнейший человек, был способен предать Александра. Но он ненавидел прусский двор, принимая его слабость за двуличие, и из польского патриотизма желал неукоснительно следовать плану порвать с ним и подвергнуть насилию, если он не примкнет к коалиции, растоптать его едва сформированные армии, отнять у него Варшаву и Познань и провозгласить Александра королем восстановленной Польши. Для поляка его желание было совершенно естественным, но для русского государственного деятеля – весьма необдуманным. Наполеон мог разгромить коалицию и в одиночку: что стало бы, если бы он получил в вынужденные союзницы Пруссию?

Вдобавок, это значило требовать слишком многого от нерешительного характера Александра. Он отправил в Берлин своего посла Алопеуса, чтобы тот воззвал к дружеским чувствам Фридриха-Вильгельма, просил его пропустить русскую армию через Силезию и лишь затем намекнул, что не сомневается в содействии Пруссии столь достойному делу освобождения Европы. Переговорщик имел позволение объявить Берлинскому кабинету, что не время колебаться, что нейтралитет невозможен и если войска не пропустят по доброй воле, будет применена сила. Алопеусу должен был вторить князь Долгоруков, адъютант Александра. Последнему поручалось дать Берлину ясно понять, что Пруссию решено вовлечь либо уговорами, либо насилием. В Пулавах даже составили манифест, который должен был предшествовать началу военных действий.

В то время как русские агенты проявляли столь горячую настойчивость в отношении Пруссии, в ней находились и французские переговорщики Дюрок и Лафоре, которым Наполеон поручил предложить ей Ганновер. Мы помним, что гофмейстер Дюрок отбыл из Булони с миссией донести это предложение до Берлина. Честность молодого короля не устояла; чувства Гарденберга, которого в Европе называли благонамеренным министром, не выдержали тем более. Гарденберг усматривал в деле лишь одну трудность: соглашению следовало подыскать подобающую форму, дабы спасти честь его государя в глазах Европы. На поиски формы ушли два месяца, июль и август. Наконец придумали для Пруссии роль вооруженного посредничества. Король Пруссии должен был объявить, при каких условиях равновесие в Европе кажется ему гарантированным, изложить эти условия и затем дать понять, что выступит на стороне тех, кто их примет, против тех, кто не примет. Это означало, что он будет воевать вместе с Францией, чтобы приобрести Ганновер. В этой декларации он должен был согласиться с большинством условий Наполеона, таких как создание королевства Италии, с разделением двух корон при наступлении всеобщего мира, присоединение Генуи и Пьемонта к империи, предоставление Франции свободы распоряжаться судьбой Пармы и Пьяченцы, независимость Швейцарии и Голландии, наконец, оставление Таранто и Ганновера при наступлении мира. Трудность состояла только в том, как понимать независимость Швейцарии и Голландии. Наполеон, не имевший никаких видов на эти страны, не захотел, тем не менее, гарантировать их независимость в выражениях, которые позволили бы врагам Франции осуществить там контрреволюцию. Пререкания по этому предмету продолжались до конца сентября, и молодой король был наконец уже готов покориться насилию, которое хотели свершить над ним, когда по передвижению русских, австрийских и французских армий ясно осознал, что война неизбежна и близка. Охваченный страхом, он отшатнулся и не заговаривал более ни о вооруженном посредничестве, ни о приобретении Ганновера ценой такового. Он вернулся к своей обычной системе нейтралитета севера Германии. Тогда Дюрок и Лафоре, согласно приказу Наполеона, предложили ему то, о чем Берлинский кабинет столько раз просил сам: временную передачу Ганновера Пруссии, при условии, что она обеспечит владение им Франции. Но как ни желал король Фридрих-Вильгельм ухода французов и вручения ему такой ценности, он понял, что ему придется в этом случае противостоять северной экспедиции союзников, и снова отказался. Он дал тысячу заверений в дружеских чувствах к Наполеону, его династии и его правлению, добавив, что не уступает своим симпатиям лишь потому, что не защищен от России со стороны Польши. На что Дюрок и Лафоре отвечали предложением армии в 80 тысяч французов, готовой присоединиться к пруссакам. Но и это означало войну, и Фридрих-Вильгельм отверг ее и в такой форме.

В эту самую минуту Алопеус и князь Долгоруков и прибыли в Берлин, чтобы просить Пруссию примкнуть к коалиции. Просьбы одних не менее напугали короля, чем предложения других. Русским посланцам он отвечал заверениями, во всём подобными тем, что адресовал и французским переговорщикам. Он исполнен привязанности к молодому другу, с которым познакомился в Мемеле, говорил король, но он послужит первой же мишенью для ударов Наполеона, в то время как не может подвергать своих подданных столь ужасным опасностям. Русские посланцы настаивали и сказали, что войска между Варшавой и Краковом как раз для того и стоят, чтобы прийти ему на помощь, что это дружеская предусмотрительность императора Александра и эти 70 тысяч русских пройдут через Силезию и Саксонию к Рейну и встретят первый удар французских армий. Эти доводы не соблазнили Фридриха-Вильгельма. Тогда ему дали понять, что уже слишком поздно, что, поскольку никто не сомневался в его поддержке сил коалиции, русским войскам уже приказали проследовать через прусскую территорию. Такого рода насилия Фридрих-Вильгельм не выдержал. В его характере ошиблись: он был нерешителен, что нередко порождало видимость слабости и двуличия, но будучи доведенным до крайности, становился упрямым и гневным. Он вспылил, созвал совет, на который пригласил старого герцога Брауншвейгского и маршала Мёллендорфа, и решился наконец начать подготовку армии к войне.

Напуганный его распоряжениями Алопеус поспешил написать в Пулавы, самым настоятельным образом советуя Александру успокоить короля Пруссии, если он не хочет столкновения со всеми вооруженными силами прусской монархии.

Дойдя до Пулав, эти известия поколебали решимость Александра. Князь Адам Чарторижский горячо убеждал его не давать Пруссии времени на принятие защитных мер и силой вступить на ее территорию, вместо того чтобы так долго упрашивать. Если Пруссия хочет войны, говорил князь Адам, мы объявим Александра королем Польши и устроим сие королевство в тылах русских армий. Если напротив, она уступит, мы получим еще одного союзника и осуществим план коалиции. Но Александр, уведомленный посланиями Алопеуса, отклонил советы молодого министра и вновь послал в Берлин Долгорукова, дабы тот подтвердил его другу, что он вовсе не имел намерений принуждать его и, напротив, только что отдал приказ русской армии остановиться на прусской границе; что он действовал так из уважения к нему и что такие серьезные вопросы не решаются через посредников, а потому он просит о встрече. Поскольку Фридрих-Вильгельм опасался ласк Александра не менее, чем его армий, он не чувствовал никакого желания встречаться с ним, однако королева Луиза и двор, склонные встать на сторону коалиции и начать войну, убедили его, что он не может отказаться. Встреча была назначена на первые дни октября. В ее ожидании остававшихся в Берлине Лафоре и Дюрока всячески заверяли в соблюдении нейтралитета.

В то время как русские использовали таким образом сентябрь, Австрия распорядилась этим драгоценным временем лучше, весьма активно применяя английские субсидии. Прежде всего она собрала 100 тысяч человек под командованием эрцгерцога Карла в Италии. Именно туда она направила своего лучшего генерала и самую сильную армию, дабы вернуть себе провинции, о которых более всего сожалела. Двадцать пять тысяч человек под командованием эрцгерцога Иоагнна, того, что командовал в Гогенлиндене, охраняли Тироль; 80–90 тысяч человек должны были захватить Баварию, передвинуться в Швабию и занять знаменитую Ульмскую позицию, где Край в 1800 году столь долго удерживал генерала Моро. Идущие на соединение с австрийской армией 50–60 тысяч русских генерала Кутузова должны были образовать вместе с ней войско в 140 тысяч солдат, с помощью которого надеялись в достаточной степени отвлечь на себя французов, чтобы дать время другим русским армиям подойти, эрцгерцогу Карлу – вновь завладеть Италией, а войскам, посланным в Ганновер и Неаполь, – устроить диверсию. Командование Швабской армией поручили, наравне с эрцгерцогом Фердинандом, знаменитому генералу Маку, составителю всех планов кампании против Франции, сумевшему весьма активно и с пониманием военных подробностей подготовить австрийскую армию к войне.

Всё это совершалось в последние дни августа. Но в результате стремительности, обычно ей не свойственной, Австрия допустила серьезную ошибку. Невозможно было занять Ульмскую позицию, не переходя баварской границы. Более того, Бавария располагала армией в 25 тысяч человек, крупными военными складами, линией Инна, и таким образом имелись все причины, чтобы первыми завладеть столь богатой добычей. Австрия задумала поступить с ней так же, как Россия с Пруссией, то есть захватить ее врасплох и вовлечь в войну. Так было проще, но в случае неудачи последствия могли быть весьма досадными.

По прибытии генерала Мака на берега Инна, князя Шварценберга отправили в Мюнхен, чтобы он обратился к курфюрсту [Максимилиану] от имени императора Германии. Курфюрста просили встать на сторону коалиции, присоединить свои войска к австрийским, позволить включить их в императорскую армию, распределить их полки по австрийским дивизиям и предоставить свою территорию и склады членам коалиции, – словом, присоединиться к новому крестовому походу против общего врага Германии и Европы.

Когда князь Шварценберг прибыл в Мюнхен, Максимилиан I находился в ситуации, весьма похожей на положение самой Пруссии. Французским посланником в Мюнхене был Отто, так ловко договорившийся в 1801 году в Лондоне о мире. В столице, делая вид, будто обойден вниманием двора, он тем не менее имел тайные встречи с курфюрстом и пытался доказать ему, что Бавария выживет лишь под покровительством Наполеона. Подобными соображениями Отто положил конец колебаниям курфюрста и 24 августа заставил его подписать договор о союзе. Он обещал хранить его в глубокой тайне, что и было выполнено. Но несколько дней спустя, 7 сентября, в Мюнхен явился князь Шварценберг, за которым, на расстоянии двух переходов, следовала австрийская армия, и которому удалось поколебать Максимилиана, вырвав у него обещание предаться Австрии. Однако несчастный государь, испугавшись последствий внезапной перемены и опасаясь не только близкого генерала Мака, но и далекого Наполеона, счел необходимым уведомить Отто, извиниться за свое поведение, сославшись на неудачное расположение земель, и просить о снисходительности Франции. Получив сие признание, Отто указал ему на пагубность подобного отступничества. Доводы Отто подкреплялись и кое-какими обстоятельствами. Требование раздробить армию и рассеять ее по австрийским дивизиям вызвало негодование баварских генералов и офицеров. В то же время стало известно, что австрийцы, не дожидаясь согласия Мюнхена, уже перешли Инн, и общественное мнение возмутилось подобным нарушением территории. Стали вслух говорить, что Питт не менее амбициозен, чем Наполеон, что он купил Венский кабинет и теперь, благодаря золоту Англии, Германию вновь будут попирать сапогами солдаты всей Европы. Настойчивость Отто, вкупе с этими соображениями, вновь убедили баварского курфюрста, и он сдался Франции. Этот государь пребывал в таком смятении, что его нетрудно было убедить в чем угодно. Ему предложили укрыться в Вюрцбурге, секуляризованном Баварией в 1803 году, и увести с собой армию. Он принял это предложение и, дабы выиграть время, объявил Шварценбергу, что посылает в Вену баварского генерала Ногаролу, известного приверженца Австрии, с поручением договориться с ней. После чего, в ночь с 8 на 9 сентября, отбыл со всем двором, отправившись сначала в Регенсбург, а потом в Вюрцбург, куда прибыл 12 сентября. Стоявшие в Амберге и Ульме баварские войска получили приказ сосредоточиться в Вюрцбурге. Покидая Мюнхен, курфюрст Баварии обнародовал манифест, разоблачающий насилие, жертвой которого он стал.

Шварценберг и генерал Мак, перейдя Инн, поняли, что упустили курфюрста вместе с двором и армией и что их ждут не только насмешки, но и возмущение населения. Австрийцы продвигались форсированными маршами, но не успевали нагнать баварцев и повсюду сталкивались с негодованием жителей. Раздражению последних особенно способствовало то обстоятельство, что у австрийцев было полно бумажных денег, которые ничего не стоили в Вене, и они заставляли жителей принимать эти не представляющие ценности бумажки в уплату за провиант.

Мак после этой невеселой экспедиции, за которую он, впрочем, нес меньшую ответственность, чем австрийский переговорщик, передвинулся в Верхний Дунай и занял уже давно назначенную ему позицию, с правым крылом в Ульме и левым в Меммингене, спереди прикрытую Иллером (который протекает через Мемминген и в Ульме впадает в Дунай). Офицеры австрийского главного штаба уже несколько лет без устали нахваливали эту позицию как наилучшую для противостояния французам на выходе из Черного леса. Одно ее крыло опиралось на Тироль, другое на Дунай. Здесь чувствовали себя прикрытыми со всех сторон, вовсе не думая о тылах, ибо не представляли, чтобы французы могли появиться иначе, чем обычным путем. Генерал Мак подтянул к себе генерала Елачича с дивизией из Форарльберга и располагал непосредственно 65 тысячами человек, а в тылах, для связи с русскими, – 20 тысячами во главе с генералом Кинмайером. В целом его силы составляли 85 тысяч человек.

Итак, генерал Мак оказался именно там, где предполагал и желал найти его Наполеон, то есть в Верхнем Дунае, отделенным от русских расстоянием от Вены до Ульма. А курфюрст Баварский, в ожидании скорейшего прибытия французов, засел в Вюрцбурге, вместе со своим безутешным двором и возмущенной австрийцами армией.

Чтобы получить полное представление о положении Европы во время этого великого кризиса, надо понять только, что творилось на юге Италии. Не желая, чтобы неаполитанский двор, за которым присматривали 20 тысяч французов генерала Сен-Сира, слишком рано выдал себя, верховные советники коалиции подтолкнули его к подлинному предательству, которое, впрочем, ничего не стоило двору, ослепленному и деморализованному ненавистью. Ему посоветовали подписать с Францией договор о нейтралитете, дабы добиться ухода Тарентского корпуса. Когда этот корпус уйдет, говорили ему, неаполитанский двор, оставшись почти без присмотра, успеет заявить о себе и принять русских и англичан. Русский генерал Ласси, человек осторожный и дальновидный, прибыл в Неаполь с поручением всё тайно подготовить и привести силы коалиции в ту минуту, которую сочтет подходящей. Помимо резерва в Одессе, на Корфу ждали 12 тысяч русских, а на Мальте – 6 тысяч англичан. Рассчитывали также на 36 тысяч неаполитанцев, не столь дурно организованных, как обычно, и на массовый призыв разбойников Калабрии.

Договор, предложенный Наполеону накануне его отъезда из Парижа, показался ему приемлемым, ибо он не верил, чтобы такой слабый двор подверг себя последствиям предательства. Император воображал, что ужасный пример Венеции, удар по которой он нанес в 1797 году, излечил итальянские правительства от склонности к надувательству. Договор о нейтралитете, изгонявший русских и англичан с юга Италии, давал ему преимущество, предоставляя еще 20 тысяч человек Массена на случай, если для обороны Эча будет недостаточно 50 тысяч, которыми тот уже располагал.