Текст книги "Затерянные в океане"

XXXIII

В ту же минуту наши друзья приказали подать себе экипаж и отправились в порт.

– Вы как раз только успеете, господа, – сказали им в порту, – так как адмиральское судно только что дало свой прощальный залп. Вам остается не более четверти часа, чтобы успеть к началу маневрирования судов, выстраивающихся для выхода из гавани!

Однако, несмотря на все усилия возницы поспеть вовремя, они едва не опоздали: суда эскадры начали уже выстраиваться и двигаться к выходу в открытое море. Гроляр чуть было не лишился сознания от горя и отчаяния, и Ланжале, видя это, подумал:

– Нет, вероятно, я все-таки ошибся в этом человеке; это не только сыщик, приходящий в отчаяние от того, что жертва ускользает из рук! Нет, тут должна быть другая причина страдания!

– Ты не отчаивайся, – сказал он, желая успокоить старика, – мы сделаем даже невозможное, чтобы нагнать французскую эскадру. Хотя все мои капиталы я поместил в Лондонском банке, но этот банк выслал мне чековую книжку, и мы с тобой будем иметь возможность зафрахтовать здесь какой-нибудь пароход, который доставит нас по назначению, сколько бы с нас ни потребовали.

Однако друзьям не пришлось прибегать к этому громадному расходу, так как бывший тут лоцман предложил за сто долларов доставить их на судно за два часа.

– Ветер свежий, – говорил он, – а наши суда построены так, что мы можем пользоваться малейшим ветерком. Суда эскадры не могут делать больше восьми или девяти узлов в час, тогда как мы можем при старании развить скорость в четырнадцать узлов.

– Если так, то по рукам! – сказал Ланжале, вручая ему чек на сто долларов.

– Так живо в путь! – воскликнул лоцман, приказав своему подручному отдать причал.

Наши друзья, по просьбе лоцмана, спустились в единственную маленькую каютку судна, и вскоре, укачанные неравномерным колыханием волн, измученные всеми предыдущими волнениями, оба крепко заснули. Вдруг их разбудил грубый, сиплый голос лоцмана:

– Мы подходим к судну, я уже подал обычные сигналы адмиральскому судну, все люди на палубе и готовятся нас принять.

Не дожидаясь, чтобы им спустили трап, Ланжале и Гроляр на руках подтянулись вверх и в один момент очутились на палубе.

В этот момент адмиральское судно делало полуоборот, чтобы принять их, и пять минут спустя оба друга были уже на палубе большого броненосца, где их встретили как выходцев с того света. Все считали их погибшими вместе с «Фрелоном», и им пришлось пересказать адмиралу все перипетии их спасения, их кратковременное царствование у мокиссов и забавную шутку, проделанную с англичанами.

– Я весьма счастлив, маркиз, что снова нашел вас, – сказал адмирал, – так как только что полученная мной из морского министерства депеша предписывает мне следовать во всем указаниям маркиза де Сен-Фюрси, и я был бы в самом затруднительном положении, прибыв без вас на остров Иен, который мы видели только мельком, входя в главный пролив, ведущий к его порту. Мы видели, как циклон со всей своей силой устремился на остров, и поняли, что все, что будет встречаться на его пути, обречено на безвозвратную гибель, и потому мчались перед циклоном со всей возможной для нас быстротой; мы можем считать себя счастливыми, что отделались только крупными авариями, после которых нам пришлось чиниться в порту Гонконга в течение целых трех месяцев. Именно благодаря этому обстоятельству мы теперь имеем возможность вновь встретиться. Ну а теперь, господа, вероятно, вы пожелаете отдохнуть; к ужину я прикажу вас разбудить!

Довольные оказанным им приемом наши друзья позволили проводить себя в предназначенные для них просторные каюты.

На другой день, после вечернего чая, Ланжале, провожая Гроляра до занимаемой им каюты, вошел к нему и, удобно расположившись на диване, просто сказал:

– Ну вот, теперь я буду слушать тебя!

Не пытаясь избежать тяжелого разговора и не прибегая ни к каким уловкам, Гроляр начал так:

– Я не стану повторять тебе рассказ о всех моих похождениях, которые тебе уже известны; скажу только, что, рассказывая тебе о себе, я всегда умышленно умалчивал об одном факте, так как он вынудил бы меня открыть тебе всю тайну, которая, в сущности, не моя; я никогда бы этого не сделал, если бы ты не заслужил полного права на мое безграничное доверие к тебе и безграничную привязанность. Окончив свой срок службы, я получил место управляющего в поместьях генерала Бартеса, под начальством которого я служил в Африке.

– У генерала Бартеса! – воскликнул Ланжале.

– Да. После брака у меня родился сын, а спустя несколько днем жена генерала Бартеса тоже подарила ему наследника. Но так как жена генерала была слишком слаба и малокровна, то она не могла сама кормить грудью своего ребенка, а моя жена, сильная и здоровая женщина, имела молока достаточно на двоих; она-то и сделалась кормилицей сына генерала. Вскоре пришло известие, что генерал Бартес, находившийся тогда в Африке, серьезно ранен и что на благополучный исход болезни трудно надеяться. Обезумевшая от горя супруга поспешила к мужу, а ребенка оставила на полном нашем попечении. В замке из семьи владельцев не осталось никого, кроме брата генерала. На беду, в отсутствие супруги генерала маленький Эдмон Бартес умер в сильном приступе менингита, и мы не знали, как сообщить эту горестную весть лежавшему на одре болезни генералу и его удрученной горем, слабой и болезненной жене, – это известие могло убить их. И вот брат генерала стал умолять меня и жену подменить умершего ребенка генерала нашим живым мальчиком. Дети были почти одного возраста, оба черноволосые, румяные, и подмена могла остаться незамеченной. Мы с женой были оба молоды, и у нас могли быть и другие дети. Беспредельная жалость к моему благодетелю и его доброй супруге побудила нас с женой согласиться на эту подмену и составить свидетельство о смерти на имя младенца Густава Гроляра, тем более что ребенок оставался у нас.

– Так значит, этот Эдмон Бартес, этот ссыльный с Нумеа, настоящий глава Великого Общества Джонок, наследник Кванга – твой сын! – воскликнул Ланжале.

– Да, мой сын!

– Ах, бедный друг! Несчастный отец! Теперь я понимаю и твои колебания, и ту двуличную роль, и все твои мучения, которые ты переносил изо дня в день, ты, который лучше всякого другого знал, что он невиновен! Но теперь, когда мне все известно, знай: нас будет двое, чтобы охранять его, любить и спасти из когтей врагов!

– Да услышит тебя Бог! Впоследствии ты узнаешь все, что я сделал для него и ради него! Даже маленький голубой просвет на мрачном фоне моей жизни был бы большим облегчением моей участи, явившись только актом высшей Божеской справедливости против несправедливости суда людского!..

Эпилог. Возмездие

I

В этот день в Шербуре царило большое оживление: сюда должна была прийти эскадра под командой адмирала Ле Хелло. Все военные, морские и гражданские власти города собрались на набережной приветствовать наших славных моряков, вернувшихся после долгой и трудной кампании на родину. Распространился слух, будто на одном из судов эскадры прибыл какой-то важный сановник Китайской Империи, уполномоченный закрепить договор, заключенный с Англией и Францией, и в то же время подготовить соглашение, которое должно было открыть громадный сбыт товарам французской промышленности. Скоро семафоры оповестили о появлении эскадры. Адмиральское судно замедлило ход, чтобы дать подойти остальным судам, вскоре после чего вся эскадра встала на рейд. С фортов их приветствовали выстрелами, а с набережной – громкими криками; на эскадре отвечали тем же.

Тотчас же начались официальные посещения с их бесконечными речами, обращениями и всеми обычными в этих случаях церемониями.

Когда адмирал Ле Хелло сошел на берег со своей свитой, чтобы отдать визиты, в публике стало заметно сильное разочарование: в свите адмирала не было ни одного китайца! И разочарование это стало еще больше, когда стало известно, что нет китайцев и на судне. Несмотря, однако, на это разочарование, торжества в честь вернувшихся моряков прошли должным порядком, и адмирал Ле Хелло, вернувшись поздно вечером на свой броненосец, вздохнул с облегчением, почувствовав себя, так сказать, в тихой пристани.

– Ну, слава Богу, кончено! – воскликнул он, обращаясь к своим офицерам. – На этот раз мы вполне заслужили свой отдых!

Спустя некоторое время командир снова вышел на палубу в своей обычной будничной форме и фуражке и, осмотрев горизонт в бинокль вахтенного офицера, спросил:

– С того момента, как мы бросили якорь, никакое судно не входило на рейд?

– Нет, адмирал!

– Если придет какое ни на есть, дайте мне знать.

– Слушаю, адмирал!

После этого адмирал удалился с озабоченным, невеселым лицом.

– Уж не случилось ли чего-нибудь? – пробормотал он сквозь зубы. – Я положительно не могу себе объяснить этого запоздания. Еще вчера оно было в поле зрения!

Прошел час времени, но вахтенные ничего не отметили на горизонте. Мимо эскадры прошло грузовое судно и небольшой голет1111
  Голет – парусно-гребной двухмачтовый торговый или военный корабль европейских стран в конце XVIII – начале XIX в.


[Закрыть] , направляясь к входу в коммерческий порт. Предупрежденный об их проходе адмирал едва удостоил их взглядом и с недовольным видом удалился в свою каюту.

Наконец при последних лучах заката, показался американский авизо в узком и опасном проходе, отделяющем большую дамбу от острова Пелсея.

Адмирал внимательно принялся разглядывать этот авизо, который сбавил ход, но не бросал якорей. Казалось, будто он или не решался встать на рейд, или же собирался повернуть на другой галс и идти к английским берегам.

– Право, эти янки совсем сумасшедшие, – проговорил один из офицеров, следивший за американцем. – Или они не знают, что здесь почти сплошная мель!..

– Не беспокойтесь, семафоры предупредят их об опасности, – отозвался на это де Ла Шенэ, – несколько оборотов винта – и они будут в безопасности!

Не обращая внимания на этот разговор, адмирал поднялся на верхний мостик и, подняв высоко над головой свою фуражку, помахал ею в воздухе. И тотчас, как будто на авизо только этого и ожидали, многозвездный флаг трижды поднялся и опустился в знак привета.

– Распорядитесь ответить американцам, – сказал адмирал вахтенного офицеру, – и французский флаг ответил американскому тем же приветствием.

Едва только это увидели на авизо, как он решительно двинулся вперед в узкий канал, к неописуемому ужасу офицеров и недоумению экипажа и служащих при семафорах. Искусно обойдя мели, маленькое судно прошло вдоль дамбы и наконец бросило якорь в нескольких кабельтовых от адмиральского судна.

Адмирал вдруг повеселел, и его мужественное, решительное лицо осветилось ласковой, приветливой улыбкой.

– Все благополучно! Эти люди, искавшие во мне защиты и помощи, теперь убедятся, что они открылись человеку, заслуживающему их доверие… слава Богу! – пробормотал он, весело потирая руки.

Несмотря на поздний час, с авизо спустили шлюпку, которая быстро направилась к французскому броненосцу.

После непродолжительных переговоров человек, сидевший в шлюпке, был принят на французском судне самим адмиралом Ле Хелло.

– Прежде всего позвольте мне, адмирал, поблагодарить вас от моего имени и от имени всех моих друзей за то участие, которое вы проявили к нам! – сказал вновь прибывший.

– Прекрасно, мы об этом поговорим после, господин Жонкьер… Теперь же сообщите ваши новости: все ли обошлось благополучно у вас на «Лебеде»?

– Плавание наше было превосходно и чрезвычайно счастливо: мы заходили в Корон и поджидали вашего прохода.

– Ах, да, я упустил из виду, что мы шли, точно черепахи, тогда как вы на своем «Лебеде» летели, как птицы. Вы, американцы, можно сказать, моряки будущего, которые много наделают горя англичанам. А теперь скажите мне, как поживает милейший капитан Уолтер Дигби?

– Превосходно… Он настоятельно просил меня передать вам свое почтение, и, если позволите, завтра он явится к вам лично!

– Я буду рад его видеть. А теперь поговорим немного о вашем друге Эдмоне Бартесе! Что, он по-прежнему настаивает на всех своих намерениях?

– Вы так же хорошо, как и я, знаете, адмирал, что выстрадал мой бедный друг, знаете, каким ужаснейшим мукам подвергся он, человек, ни в чем не повинный, само воплощение честности, благородства и порядочности… Он требует громкой, всенародной реабилитации и примерной кары и возмездия тем людям, которые старались его унизить, опозорить его честное имя, втоптать его в грязь. Он жаждет мести, и месть его будет ужасна!

– Но уверен ли он, что эта месть падет только на людей, действительно виновных и преступных? Ведь в этом возмутительном деле есть такие таинственные стороны, которые совершенно не поддаются анализу… Понятно, я не требую снисхождения для негодяев, как бы высоко ни было занимаемое ими общественное положение, но следует остерегаться, чтобы чувство ненависти, которое часто ослепляет людей, не поразило совершенно непричастных к делу лиц!

– Эдмон Бартес знает своих врагов, и чувство справедливости не угаснет в нем даже и под влиянием ненависти!

– И ваш друг не боится ошибиться в этом вопросе справедливости? Справедливость – такое слово, которое очень легко утрачивает свой настоящий смысл и значение, как только в человеке говорит раздражение или обида. Разве не во имя этой самой справедливости пострадал ваш друг, господин Бартес? Нет, я не могу допустить мысли, чтобы господин Прево-Лемер согласился и дал осудить невиновного! Поверьте моему опыту, господин де Ла Жонкьер, снисходительность и способность прощать не унижают никого.

– Не мне спорить с вами об этих вопросах, адмирал, но я надеюсь, что вам удастся повлиять на решения Эдмона Бартеса, и если не изменить их, то хоть видоизменить отчасти!

– Я уверен, что мы в конце концов сойдемся… Я так же, как и ваш друг, горячо желаю, чтобы негодяи были наказаны, но только действительные негодяи!

– Я передам ваши слова дословно моему другу!

– Так, так! – сказал адмирал, глядя на «Лебедя», на котором в этот момент гасили огни.

– Да, а де Сен-Фюрси, что такое делается с ним? – вдруг спросил Ле Хелло своего посетителя.

– Господин де Сен-Фюрси, – ответил Гастон де Ла Жонкьер, улыбаясь, – не научился, несмотря на свои продолжительные и многократные плавания, жить в ладу с морем… Он болен и не выходит из своей каюты.

– Я так и полагал: эти господа дипломаты всегда крайне невыносливы в море!

– Но я, во всяком случае, уверен, что господин де Сен-Фюрси явится весьма ценным помощником для Эдмона Бартеса, которого он уважает и любит, как родного сына.

– Вы так думаете?

– Я ничуть в этом не сомневаюсь!

– В таком случае, тем лучше. А мои четверо шалопаев, научились ли они вливать побольше воды в свое вино и побольше дрожжей в свои мозги?

– Они все те же, адмирал, то есть люди с золотым сердцем, преданные, честные, достойные состоять в рядах французского флота, во главе которого стоите вы!

Адмирал Ле Хелло, которому были известны подвиги Порника, Данео, Пюжоля и Ланжале и который искренне любил своих моряков, несмотря на то что они подчас бывали и шумливы, и буйны, не мог удержаться от улыбки при воспоминании о некоторых из проделок этих четырех героев.

– Передайте им, – сказал адмирал, – что я горячо буду ходатайствовать за них, – и мы добьемся полного помилования.

– Они очень рассчитывают на ваше заступничество и уверены, что ни один адвокат в мире не мог бы лучше постоять за них, чем вы!

– Этому немало будет содействовать и «Регент»: ведь этот алмаз в ваших руках, не так ли?

– Да… и через несколько дней им снова будут любоваться в Париже!

– Превосходно!.. Вот алмаз, нашедшийся как нельзя более кстати и которому суждено в значительной мере содействовать нашему делу или, вернее, делу наших друзей!

– Я считаю себя счастливым, что мог быть хоть сколько-нибудь полезен в этом деле!

– Успех всегда приходит к людям со смелым умом и закаленной волей, – этим и объясняется то, что вы вернулись не с пустыми руками.

Гастон де Ла Жонкьер почтительно поклонился и собрался было уже совсем уходить, когда адмирал спросил его:

– Кстати, у вас есть китайцы на судне?

– Да, те, которые сопровождали старика Фо и которые обязаны состоять при Кванге.

– В таком случае и Бартес все еще состоит таинственным главой Поклонников Теней?

– Да.

– Мне казалось, что он хотел освободиться от этой власти?

– Он ждет только, когда ему можно будет стать вновь прежним Эдмоном Бартесом.

– А если это не удастся?

– Он останется Квангом!

Обменявшись дружеским рукопожатием с адмиралом Ле Хелло, Гастон де Ла Жонкьер снова сел в шлюпку и вернулся на свой авизо «Лебедь», где подробно передал свой разговор Эдмону Бартесу, который вполне одобрил все, что говорил его друг.

– Готовятся важные события, – сказал он, – и мне подобает самому руководить ими, чтобы подготовить свою месть и добиться моей полной реабилитации!

«Лебедь» в действительности был «Иен», перекрашенный в черный цвет, с оранжевой каймой, плававший теперь под американским флагом.

Но для того, чтобы объяснить его принадлежность и его присутствие в Шербуре, надо вернуться немного назад и упомянуть о некоторых событиях, вызвавших это дальнее плавание.

II

Нетрудно себе представить, какое впечатление на Ланжале произвела исповедь Гроляра, исповедь почти невероятная, но Парижанин был человек решительный.

– Ну, и каковы же твои намерения?

– Я буду продолжать охранять моего сына без его ведома, вплоть до того момента, когда он наконец будет отомщен и восстановлен в своих правах!

– А между тем мы теперь находимся в числе его врагов… или по крайней мере содействуем тем, кто травит его, как дикого зверя!

– Не забывай, что если Гроляр не имеет никакой власти, то маркиз де Сен-Фюрси пользуется большим авторитетом и снабжен такими полномочиями, которые позволяют ему при необходимости даже отдавать приказания командующему французской эскадрой!

– Прекрасно! Не следует, однако, допускать неловкости и относиться открыто неодобрительно к этой экспедиции, предпринятой, можно сказать, чуть ли не по нашему настоянию. Это может показаться адмиралу подозрительным.

– В этом-то и беда… Но я все взвешу, обдумаю и, вероятно, найду выход из этого положения для всех нас!

– Я тебе помогу в этом, а пока ответь мне откровенно: намерен ты восстановить свои родительские права по отношению к Эдмону Бартесу?

– К чему? Соглашаясь на обмен, я добровольно отказался от всех своих прав, и Эдмон привык любить и уважать как отца только генерала Бартеса, меня же он никогда не знал, я для него чужой, злодей, преследующий его, человек, которого он ненавидит и презирает, быть может… Кроме того, надо считаться еще с человеческим тщеславием: как ты думаешь – легко будет Эдмону примириться с мыслью, что он сын простого агента полиции, тогда как до сего времени он считал себя сыном славного, родовитого генерала?!

– Да, это правда, но мне кажется, что со стороны господина Бартеса было вполне естественно любить и ценить человека, который его вырастил, воспитал, направлял в жизни и который, таким образом, является его настоящим отцом.

– Ты видишь, что я не могу нарушить молчания и обнаружить тайну, которая внесла бы столько перемен в положение моего сына, последствий которых мы даже не можем предвидеть!

– Ты прав, старина, – сказал Ланжале, – но как бы то ни было, можешь быть уверен, что моя преданность твоему сыну будет неизменна. Я постоянно буду подле тебя, буду во всем помогать тебе, а двое людей с доброй волей могут сделать многое, когда в них говорит решимость сделать доброе дело.

И они крепко пожали друг другу руки.

Насколько первое плавание эскадры было трудное, настолько это второе было приятное и благополучное. Погода стояла превосходная. Суда благополучно обходили все многочисленные рифы, которыми усеяна эта часть моря, не потерпев ни малейшей аварии за все это время.

Наконец вдали показался остров Иен. Адмирал тотчас же дал распоряжение оцепить его со всех сторон и внимательно следить за всем, что происходит на острове, высадить неожиданно десант и, в случае необходимости, сразиться и уничтожить пиратов, укрывшихся в этом грозном убежище.

Командир Маэ де Ла Шенэ был назначен командовать этой экспедицией и получил строжайшие предписания.

– Если бандиты станут оказывать сопротивление, – приказал адмирал, – то не поддавайтесь никаким гуманным побуждениям, а преследуйте их, травите и убивайте всех до последнего. Без пощады, без сожаления к этим негодяям!

Услыхав это ужасное наставление, Гроляр и Ланжале почувствовали, что силы их оставляют и кровь приливает к сердцу. Что им было делать, что предпринять при подобных условиях?

Бартес и его товарищи должны были погибнуть постыдной смертью, если не успеть предупредить их вовремя. В пылу боя кто станет разбираться, что на острове Иен находятся французы?! Ведь пули и снаряды разят, не щадя никого, без разбора.

– Ну, что же? – спросил совершенно растерявшийся Гроляр.

– Боюсь, что мы слишком много предоставили воле судьбы, – сказал Ланжале, – тебе следовало помешать адмиралу Ле Хелло прийти сюда.

– Но разве я не могу даже сейчас вмешаться в это дело на основании моих полномочий?

– Попробуй – и ты увидишь, что из этого выйдет! Уж не воображаешь ли ты, что командующий эскадрой – один из твоих агентов? Адмирал, старый морской волк, шутить не любит и, вероятно, отправит тебя ко всем чертям, если ты попробуешь сунуться. На него возложено поручение, и он выполнит его, особенно, если думает, что исполнит свой долг по отношению к короне и к морякам всех наций, очистив эту часть океана от шайки пиратов.

– Так ты думаешь, что сын мой Эдмон бесповоротно погиб?

– Если он не успеет покинуть остров!

– Но ведь он говорил, что останется на острове до тех пор, пока не получит оправдательных документов, восстанавливающих его честное имя и доказывающих его невиновность… Наверное, он еще здесь.

– Ну, так подожди меня… поди и ложись в своей каюте, притворись больным, а если тебя будут о чем-нибудь спрашивать, не отвечай никому, притворись мертвым, понимаешь?

– Что ты задумал?

– В данный момент тебе до этого нет дела; доверься мне – сын твой будет спасен!

– Я тебе покоряюсь, но помни, если тебе понадобится моя помощь, то я готов на все, чтобы только отклонить опасность, грозящую Эдмону.

– Хорошо, иди же!

Гроляр удалился, охая как бы от сильных желудочных болей; черты лица его исказились от мнимой боли, так что даже суровый буфетчик, побуждаемый состраданием, предложил ему выпить большой стакан тафии, для поддержания сил. Но бравый сыщик отказался от такого лечения, добрался до своей каюты, тотчас же лег в постель и приказал, чтобы его не беспокоили ни под каким предлогом. А Ланжале сразу же попросил разрешения поговорить с адмиралом. Адмирал, крайне удивленный этим неожиданным визитом Парижанина, тем не менее согласился его принять, попросив, однако, быть кратким.

– Прошу извинить меня, адмирал, что я, быть может, в такое неурочное время явился к вам, – начал Ланжале, – но то сообщение, которое должен был сделать вам господин де Сен-Фюрси, если бы он вдруг не захворал, настолько важно, что я не счел возможным отложить это свидание с вами до более удобного времени.

– Что такое? – спросил командующий эскадрой, несколько удивленный таким вступлением.

– Господин де Сен-Фюрси просит вас, адмирал, прекратить приготовления к сражению, так как на острове Иене нет пиратов!

– Откуда взял господин де Сен-Фюрси эти странные сведения?.. Быть может, внезапная болезнь помутила его рассудок? Замечательно, что он всегда бывает болен, как только речь заходит о какой-нибудь опасности!

– Частные сведения, полученные им, уведомляли его, что пираты скрылись и что настоящая экспедиция совершенно утеряла свой смысл.

– В самом деле? Уж не добавил ли он к этому, что и самый остров превратился в Аркадию, населенную пастушками смиреннее своих овец и безобиднее голубей? Нет, право, лихорадка его злокачественная, но, к счастью, не заразительная!

Адмирал подсмеивался, а у него насмешливое настроение всегда предшествовало твердым и бесповоротным решениям. Но это не смутило Ланжале, который совершенно спокойно добавил:

– Я также со свой стороны утверждаю, адмирал, что на острове Иене нет пиратов; мы найдем там только французов, таких же, как мы с вами!.

– Французов?

– Да, адмирал, которых вы должны ограждать и защищать, а не расстреливать.

Перед столь категоричным заявлением командир соединенных морских сил принялся упорно вглядываться в черты лица своего собеседника.

«Право, этот личный секретарь, вероятно, так же болен, как и его патрон!» – мелькнуло у него в голове.

Между тем Ланжале продолжал:

– То, что я вам сказал, настолько справедливо, что я явился просить ваше превосходительство отправить меня парламентером к нашим соотечественникам и позволить мне привести их сюда!

– Французов? Но где вы их возьмете, черт побери! – воскликнул адмирал, которому наконец изменила его обычная сдержанность.

– Ах, адмирал, вспомните, что есть люди, еще более заинтересованные, чем мы с вами, в отыскании «Регента» и водворении его обратно во Францию… Не удивляйтесь, если им удалось предприятие, успех которого сулит им хорошую награду!

– Но кто же эти французы? Что это – моряки, солдаты или коммерсанты? Не могу же я предпринять столь неопределенную и опасную экспедицию, не будучи уверен, как именно обстоит дело.

– Господин Гастон де Ла Жонкьер лучше меня сумеет ответить вам на это.

– Господин Гастон де Ла Жонкьер?! Сын хранителя коронных бриллиантов?! Разве он также среди пиратов… то есть среди наших соотечественников, находящихся на этом острове?

– Да, и он держит «Регент» у себя; кроме того, он будет рад приветствовать вас!

– Нет, я положительно ничего не понимаю! Даю вам карт-бланш, и если вы ручаетесь, что ничем не рискуете, то разрешаю вам отправиться на остров!

– Я в полной безопасности, адмирал, в этом не может быть сомнения; я даже не возьму никого с собой. Будьте добры только приказать спустить для меня шлюпку – и не позже чем через два часа я вернусь обратно.

– А маркиз де Сен-Фюрси одобрит вашу поездку на остров?

– Он бы и сам, вероятно, отправился со мной, если бы был здоров.

– Да, этот милейший господин де Сен-Фюрси отнюдь не человек дела. Но зато ему известны самые тончайшие хитросплетения дипломатии. Пускай он без вас хорошенько подлечится, скажите ему!

Подобно большинству моряков и военных, адмирал Ле Хелло не особенно уважал господ дипломатов и членов администрации, умеющих хватать чины и знаки отличия без особого риска для себя, кроме разве временного расстройства желудка после официальных торжественных обедов, а потому нередко позволял себе подтрунивать над Гроляром, не считая его способным к проявлению большой решимости или мужества. Ланжале же за последнее время он стал ценить выше, признав за ним большую находчивость и способность к разумной инициативе.

В несколько минут шлюпка была спущена, несколько человек матросов, молодой мичман и Ланжале спустились в нее, и Парижанин, стоя у руля, направил шлюпку к узкому мысу, окаймленному базальтовыми утесами, последними отрогами громадной каменной гряды, временами совершенно скрывавшей горизонт. Непосредственно позади этого мыса врезался в остров небольшой залив, где было особенно тихо по сравнению с открытым морем.

Здесь Ланжале вышел на берег. Несмотря, однако, на его заверения о полной безопасности, он был вооружен хорошим ружьем и двумя солидными револьверами. Мичман предложил сопровождать его для защиты в случае нападения, но Парижанин отказался от его услуг. Бодрым, легким шагом он взобрался на горный берег, вздымавшийся перед ним, и вскоре скрылся из глаз своих спутников.

Во время своего первого пребывания на этом острове Ланжале большую часть времени проводил в долгих прогулках со своими товарищами и потому довольно хорошо знал топографию острова; по козьим тропкам он добрался до противоположного хребта и очутился над большой котловиной, которую кольцом обступили неприступные отвесные скалы. Дно котловины представляло собой громадное озеро, из которого вытекали в трех различных направлениях широкие извилистые каналы.

Ланжале остановился и с некоторым разочарованием окинул взглядом всю местность. Видимо, он затруднялся, что ему теперь делать, как вдруг знакомый насмешливый голос коснулся его слуха:

– Tc-c!.. Да ведь это Парижанин! Прощай, старуха! Ну, как ты поживаешь с тех пор, как мы не виделись с тобой? Недурно, не правда ли? Ну, и мы тоже!

– Эге, да это Пюжоль!

– Ну конечно, Пюжоль из Бордо, первейшего города после Парижа!

И не переставая говорить и смеяться, друзья горячо обнялись и расцеловались. Между прочим Ланжале объяснил, что привело его на остров.

– Мы знали, что против нас снарядили целую экспедицию, – сказал Пюжоль, – капитан Уолтер Дигби хотел было помериться силами с этими акулами, которые намеревались нас проглотить, не разжевывая. Кроме того, что наш авизо затянут в такой корсет брони, как любая жена префекта, и что у нас такие орудия, которые на расстоянии трех километров превращают любого гражданина в мокрое местечко, у нас здесь есть такие гроты, о которых никто и подозревать не может, а в них у нас такие батареи, от которых и черту в пекле жарко бы стало, если бы он их отведал. Мы от всего вашего флота не оставили бы щепы! Но когда мы увидели французский флаг, то сказали себе: «Стой!» И я, и Порник, и Данео. «Стой!» – сказали также господин Бартес и господин де Ла Жонкьер, – мы будем драться, с кем угодно и проделывать, что угодно, но убивать своих, в числе которых, быть может, есть и бордосцы, и марсельцы, и бретонцы… Нет! Этого никогда не будет! Все-таки глаза закрывать нам не подобало, и мы решили следить за каждым движением эскадры. Вот почему ты и нашел меня здесь. Я, так сказать, часовой; вот почему я окликнул тебя так ласково, а товарищи в других местах расставлены тоже на вахте; с разных пунктов наблюдаем…

– Хорошо, что ты меня окликнул, Пюжоль, а то я уже начинал беспокоиться. – Ну, а «Иен» где же у вас стоит?

– «Иен»? «Иена» нет больше! Экипаж не соглашался плавать под китайским флагом, больно опасно стало; так его перекрасили, подняли на нем американский флаг и назвали «Лебедем», знаешь такую птицу, похожую на гуся с журавлиной шеей… Американцы все же люди, их приходится уважать, а китайцы что? Пешки!

Разговаривая таким образом, друзья шли вдоль самого широкого из каналов и минут через десять ходьбы оказались подле громадного темного грота, уходящего глубоко вглубь в самые недра земли; здесь, в этом гроте, под его темным сводом, стоял на якоре авизо, переименованный теперь в «Лебедя».

Приход Ланжале вызвал здесь столько же удивления, сколько и радости; однако Эдмон Бартес не давал слишком много воли своему оптимизму и отказался вступить в переговоры с командующим французской эскадрой. Гастон де Ла Жонкьер, близко знавший адмирала Ле Хелло, старого друга его семьи, сразу понял, какие выгоды он может извлечь из этой встречи, и приготовился последовать за Парижанином на командирское судно соединенных эскадр.