Текст книги "Разные оттенки смерти"

Корысть затмила убийство. Затмила страх.

– Вы были удивлены, снова увидев Лилиан Дайсон в Монреале? – спросил старший инспектор.

– Удивлен? – переспросил Кастонге. – Ничего такого я не чувствовал. Я о ней забыл через минуту.

– Боюсь, что я чувствовал то же самое, старший инспектор, – сказал Маруа. – Для меня она что в Монреале, что в Нью-Йорке – без разницы.

Гамаш посмотрел на него с интересом:

– Откуда вам известно, что она была в Нью-Йорке?

Впервые Маруа замешкался, его уверенность поколебалась.

– Видимо, кто-то мне сказал. Мир искусства полнится слухами.

Мир искусства, подумал Гамаш, полнится еще кое-чем, о чем мог бы сказать Маруа. И данный случай казался превосходным примером. Он смотрел на Маруа, пока тот не опустил глаза и не стряхнул невидимого волоска со своей безукоризненной рубашки.

– Говорят, вчера на вечеринке был еще один ваш коллега. Дени Фортен.

– Верно, – сказал Маруа. – Я удивился, когда увидел его.

– «Удивился» – это слишком слабо сказано, – хмыкнул Кастонге. – Если учесть, как он обошелся с Кларой Морроу. Вы знаете об этом?

– Расскажите, – попросил Гамаш, хотя прекрасно знал эту историю и два художника в гостинице Габри только что с радостью напомнили ему о ней.

И Андре Кастонге принялся с удовольствием рассказывать о том, как Дени Фортен договорился с Кларой о персональной выставке, но потом передумал и кинул ее.

– И не просто кинул – обошелся с ней как с дерьмом. Всем рассказывал, что она как художник ничего не стоит. В принципе я с ним согласен, но вы можете представить его удивление, когда не кто-то, а сам музей предложил ей персональную выставку?

Такая трактовка устраивала Кастонге, поскольку принижала и Клару, и его конкурента Дени Фортена.

– Тогда почему он оказался здесь? – спросил Гамаш.

Оба его собеседника задумались.

– Понятия не имею, – признался Кастонге.

– Видимо, его пригласили, – сказал Маруа, – но я не могу себе представить, чтобы он был в списке гостей Клары.

– А бывает, что люди приходят на такие вечеринки без приглашения? – спросил Гамаш.

– Иногда, – ответил Маруа, – но это в основном художники, которые пользуются возможностью завязать связи.

– Приезжают выпить и закусить на халяву, – пробормотал Кастонге.

– По вашим словам, – обратился Гамаш к Кастонге, – мадам Дайсон просила вас посмотреть ее портфолио, но вы ей отказали. Я считал, что она критик, а не художник.

– Верно, – сказал Кастонге. – Она писала для «Пресс», но то было много лет назад. Потом она исчезла, а ее место занял кто-то другой. – Он говорил небрежным, скучающим тоном.

– Она была хорошим критиком?

– Неужели вы полагаете, что я могу это помнить?

– Точно так же, как я полагал, что вы вспомните ее по фотографии, месье.

Гамаш не сводил глаз с владельца галереи. Лицо Кастонге, и без того покрасневшее, стало пунцовым.

– Я помню ее рецензии, старший инспектор, – сказал Маруа, потом посмотрел на Кастонге. – Как и вы.

– Я ничего не помню. – Кастонге смерил его ненавидящим взглядом.

– «Он естествен во всех своих проявлениях – творит произведения искусства так же легко, как отправляет физиологические потребности».

– Не может быть, – рассмеялся Кастонге. – Это написала Лилиан Дайсон? Merde. Если у нее столько желчи, то она и в самом деле могла бы стать неплохой художницей.

– Но о ком были сказаны эти слова? – спросил Гамаш у обоих.

– Вряд ли о какой-то знаменитости, иначе мы бы запомнили, – ответил Маруа. – Наверное, о каком-то несчастном художнике, который теперь утонул в море забвения.

«С камнем этой рецензии на шее», – подумал Гамаш.

– Да какая разница? – вспылил Кастонге. – Это было двадцать, а то и больше лет назад. Вы думаете, что рецензия двадцатилетней давности имеет какое-то отношение к ее убийству?

– Я думаю, что убийства имеют долгую память.

– Извините, но мне нужно сделать несколько телефонных звонков, – сказал Андре Кастонге и направился в гостиницу.

Маруа и Гамаш проводили его взглядом.

– Вы знаете, что он сейчас делает? – спросил Маруа.

– Звонит Морроу, чтобы убедить их встретиться с ним.

Маруа улыбнулся:

– Exactement[43]43
   Именно (фр.).


[Закрыть].

И они тоже направились к гостинице.

– Вас это беспокоит?

– Меня никогда не беспокоит то, что делает Андре. Он не представляет для меня угрозы. Если Морроу настолько глупы, что подпишут договор с ним, значит он их устраивает.

Но Гамаш ни на секунду не поверил в это. Уж слишком зорко, слишком внимательно смотрели глаза Франсуа. Его вальяжные манеры казались искусственными.

Нет, этому человеку поведение Андре было вовсе не безразлично. Он был богат. Влиятелен. Значит, дело было не в этом.

Страх и корысть. Вот приводные ремни мира искусства. И Гамаш знал, что так оно, наверное, и есть. Значит, если со стороны Маруа дело было не в корысти, то в другом.

В страхе.

Но чего мог бояться этот известный пожилой торговец произведениями искусства?

– Не присоединитесь ко мне, месье? – Арман Гамаш махнул рукой, приглашая Франсуа Маруа прогуляться с ним. – Я иду в деревню.

Маруа, который не собирался снова идти в Три Сосны, обдумал приглашение и понял, что за ним кроется. Вежливая, а скорее, настоятельная просьба. Не приказ, но близко к этому.

Он принял приглашение Гамаша, и оба неторопливо зашагали вниз по склону в деревню.

– Очень красиво, – сказал Маруа. Он остановился и с улыбкой на губах оглядел Три Сосны. – Можно понять, почему Клара Морроу решила жить здесь. Волшебное место.

– Я иногда думаю о том, насколько место, где живет художник, важно для него, – сказал Гамаш, тоже оглядывая тихую деревню. – Так много людей выбирают большие города. Париж, Лондон, Венеция. Квартиры и чердаки с одной холодной водой в Сохо и Челси. Лилиан Дайсон, например, уехала в Нью-Йорк. А Клара – нет. Морроу предпочли жить здесь. Влияет ли то место, где они живут, на их творчество?

– Безусловно. Место, где живут, и люди, с которыми общаются. Сомневаюсь, что Клара могла бы написать все эти портреты где-то в другом месте.

– Меня очаровывает, что некоторые смотрят на ее работы и видят только милые портреты в основном пожилых женщин. Традиционные, даже консервативные. Но вы увидели кое-что другое.

– И вы тоже, старший инспектор, – так же как, глядя на Три Сосны, мы с вами видим нечто большее, чем деревню.

– А что видите вы, месье Маруа?

– Я вижу картину.

– Картину?

– Прекрасную, можете не сомневаться. Но все картины, самые тревожные и самые умиротворяющие, состоят из одного и того же. Из игры света и тени. Вот что я вижу. Много света, но и много тьмы. Вот чего не замечают люди, глядя на картины Клары. Свет настолько очевиден, что это вводит их в заблуждение. Некоторым людям требуется время, чтобы по достоинству оценить и тени. Я думаю, это и делает ее блестящей художницей. Она очень тонкий живописец, но и очень провокационный. У нее есть много чего сказать, и она не спешит делать это.

– C’est intéressant, ça[44]44
   Да, это интересно (фр.).


[Закрыть], – кивнул Гамаш.

Это не очень отличалось от его впечатления о Трех Соснах. Деревня не спешила раскрыть себя. Но у аналогии Маруа были и свои границы. Картина, какой бы впечатляющей она ни была, всегда остается двухмерной. Неужели Маруа видит таким и мир? Неужели он не замечает третьего измерения?

Они двинулись дальше. На деревенском лугу они увидели Клару на скамейке рядом с Рут. Старуха кидала птицам черствый хлеб. То ли пыталась убить их, то ли хотела накормить.

Франсуа Маруа прищурился.

– Это женщина с портрета Клары, – узнал он.

– Да. Это Рут Зардо.

– Поэтесса? Я думал, она умерла.

– Это естественная ошибка, – сказал Гамаш, помахав Рут, которая выставила ему средний палец. – С мозгами у нее все в порядке, вот только сердце остановилось.

Послеполуденное солнце светило прямо в лицо Франсуа Маруа, заставляя его щуриться. А за ним тянулась длинная черная тень.

– Зачем вам нужны оба Морроу? – спросил Гамаш. – Ведь вы явно предпочитаете работы Клары. Вам когда-нибудь нравились картины Питера Морроу?

– Нет, не нравились. Я нахожу их весьма поверхностными, но он может стать большим художником, если научится больше полагаться на чутье и меньше – на технику. Он превосходный ремесленник.

Это было сказано без злобы – холодный анализ, а не порицание. И вероятно, анализ правильный.

– Вы говорите, что у вас ограниченный ресурс времени и энергии, – не отступал Гамаш. – Я могу понять, почему вы выбираете Клару. Но почему Питера, художника, который вам даже не нравится?

После недолгого раздумья Маруа ответил:

– Такой ситуацией легче управлять. Мы можем принимать решения для них обоих. Я хочу, чтобы Клара была счастлива, и думаю, что счастливее всего она станет, если и карьера Питера пойдет вверх.

Гамаш посмотрел на Маруа. Это было тонкое наблюдение, но далеко не полное. Маруа перевел ответ в плоскость счастья Клары и Питера, так и не ответив на вопрос.

Тут старший инспектор вспомнил историю, рассказанную Маруа, – историю о его первом клиенте. О пожилом художнике, чья жена превзошла его. А потом, чтобы пощадить уязвленные чувства мужа, навсегда оставила кисть.

Не этого ли боялся Маруа? Потерять своего последнего клиента, последнюю находку, из-за того что любовь Клары к Питеру сильнее ее любви к искусству?

Или, опять же, здесь было что-то более личное? Может быть, это не имело никакого отношения к Кларе, к Питеру, к искусству? Может быть, Франсуа Маруа просто боялся проиграть?

Андре Кастонге владел искусством, а Франсуа Маруа владел художниками. Кто из них был влиятельнее? Но и уязвимее?

Картина не могла подняться и уйти. А художник мог.

«Чего же боится Франсуа Маруа?» – снова спросил себя Гамаш.

– Почему вы здесь?

Маруа удивленно посмотрел на него:

– Я вам уже сказал, старший инспектор. Дважды. Я здесь, чтобы подписать договор с Питером и Кларой Морроу.

– Но в то же время вы заявляете, что вам все равно, если месье Кастонге вас опередит.

– Я не могу управлять глупостью других людей, – улыбнулся Маруа.

Гамаш посмотрел на него, и под его взглядом улыбка дрогнула.

– Я опаздываю на выпивку, месье, – приятным голосом сообщил Гамаш. – Если нам нечего больше сказать друг другу, то я вас покину.

Он развернулся и направился к бистро.

– Булку? – Рут предложила Кларе нечто похожее на кирпич.

Они принялись отламывать по кусочку. Рут швыряла кусочки в дроздов, которые разлетались в стороны. Клара кидала кусочки себе под ноги.

Тук-тук-тук.

– Я тут слышала, будто критики говорят о твоих картинах что-то такое, чего я точно не вижу, – сказала Рут.

– Что ты имеешь в виду?

– Им твои картины нравятся.

Тук-тук-тук.

– Вовсе нет, – рассмеялась Клара. – В «Оттава стар» написано, что мое искусство привлекательно, но в нем нет ничего провидческого или смелого.

– А, «Оттава стар». Желтая газетенка. Помню, как-то раз «Драммондвилл пост» назвала мою поэзию скучной и неинтересной. – Рут хохотнула. – Ну-ка, вот этой. – Она показала на особенно смелую голубую сойку.

Клара не шелохнулась, и Рут бросила в птичку хлебный камушек.

– Чуть-чуть не попала, – сказала Рут.

Клара подумала, что если бы Рут захотела, то не промазала бы.

– Они назвали меня старым, усталым попугаем, который подражает настоящим художникам, – пожаловалась Клара.

– Это смешно, – отрезала Рут. – Попугаи не подражают. Подражают птички майна. Попугаи заучивают слова и произносят их на собственный лад.

– Очаровательно, – пробормотала Клара. – Придется написать строгое письмо и поправить их.

– «Камлупс рекорд» сетовала, что в моих стихах нет рифм, – сказала Рут.

– Ты помнишь все рецензии, написанные на твои стихи? – спросила Клара.

– Только плохие.

– Почему?

Рут посмотрела прямо на нее. Ее глаза не были ни сердитыми, ни холодными, ни полными злобы. Они были наполнены удивлением.

– Не знаю. Возможно, это цена поэзии. И явно живописи.

– Что ты имеешь в виду?

– Творчество – это наша реакция на боль. Нет боли – нет и продукта.

– Ты веришь в это? – спросила Клара.

– А ты разве нет? Что пишет «Нью-Йорк таймс» о твоих работах?

Клара порылась в памяти. Она помнила, что рецензия была хорошей. Что-то о надежде и воскрешении.

– Добро пожаловать на скамью, – сказала Рут. – Что-то ты рановато. Я думала, тебе понадобится еще лет десять. А вот поди ж ты.

И на мгновение Рут стала точной копией героини на портрете Клары. Озлобленная. Разочарованная. Она сидела на солнце, но вспоминала, переживала, повторяла каждое оскорбление. Каждое недоброе слово. Она извлекала все это из глубин памяти и рассматривала их как не оправдавшие ожиданий подарки на день рождения.

«Ах, нет, нет, нет, – подумала Клара. – Мертвец все свое неслышно гнул. Так это и начинается?»

Она посмотрела на Рут, продолжавшую швырять в птиц кусочки несъедобного батона.

Клара встала, собираясь уходить.

– «Надежда поселяется среди современных мастеров».

Клара повернулась к Рут – солнце только-только коснулось слезящихся глаз старухи.

– Это было в «Нью-Йорк таймс», – сказала Рут. – А лондонская «Таймс» написала: «Клара Морроу снова делает радость современной». Не забудь об этом, Клара, – прошептала она.

Рут снова отвернулась, села, прямая как жердь, наедине со своими мыслями и тяжелым, закаменевшим батоном. Время от времени поглядывая в пустое небо.

Глава восьмая

Габри поставил стакан лимонада перед Бовуаром и охлажденный чай перед старшим инспектором. На ободки были насажены лимонные дольки, и стенки стаканов в этот теплый день уже запотели.

– Вы не хотите зарезервировать номера в гостинице? – спросил Габри. – Мест много, если что.

– Мы подумаем. Merci, patron, – сказал Бовуар, слегка улыбнувшись.

Он по-прежнему чувствовал себя неловко, завязывая дружбу с подозреваемыми, но, похоже, ничего не мог с этим поделать. Они, конечно, сидели у него в печенках. Но еще и в сердце.

Габри ушел, и двое полицейских некоторое время пили молча.

Бовуар пришел в бистро первым и прямиком отправился в туалет. Плеснул холодной водой в лицо, пожалел, что не может принять таблетку – дал себе обещание принять только перед сном, чтобы лучше спать.

Когда он вернулся в зал, шеф уже сидел за столиком.

– Удачно сходили? – спросил он у Гамаша.

– Они оба признали, что были знакомы с Лилиан Дайсон, хотя и заявили, что едва ее знали.

– Вы им поверили?

Этот вопрос всегда возникал. Кому верить? Как это решить?

Гамаш задумался, потом покачал головой:

– Не знаю. Мне казалось, я знаком с миром искусства, но теперь я понимаю, что видел только то, что они хотели мне – да и всем остальным – показать. Искусство. Галереи. Но много чего происходит за кулисами. – Гамаш подался к Бовуару. – Вот, например, Андре Кастонге владеет престижной галереей. Демонстрирует работы художников. Представляет их. А Франсуа Маруа? Что есть у него?

Бовуар молчал, глядя на шефа, который с блеском в глазах и энтузиазмом в голосе рассказывал о том, что ему удалось обнаружить. Не физический уровень, а эмоциональный. Интеллектуальный.

Многие могли бы подумать, что старший инспектор – охотник. Он выслеживает убийц. Но Жан Ги знал, что это не так. Старший инспектор Гамаш был по природе исследователем. Он бывал особенно счастлив, когда ему удавалось раздвинуть границы, оказаться на незнакомой земле. В тех тайниках души, куда не заходил даже ее владелец. В тайниках, которые никто не исследовал. Возможно, потому, что это было слишком страшно.

Гамаш отправлялся туда. На границу исследованного мира и еще дальше. В темные, укромные уголки. Он заглядывал в щели, где пряталось худшее.

И Жан Ги Бовуар следовал за своим шефом.

– Знаешь, что есть у Франсуа? – спросил Гамаш, глядя в глаза Бовуару. – У него есть художники. Больше того, у него есть информация. Он знает людей. Покупателей, художников. Он знает, как не сесть на мель в сложном мире денег, самомнений и обид. Маруа собирает то, что знает. И выпускает из рук, только когда это соответствует его целям или у него нет выбора.

– Или когда его ловят на лжи, – заметил Бовуар. – Как вы поймали его сегодня.

– Но сколько еще ему известно, о чем он умалчивает? – спросил Гамаш.

Ответа от Бовуара он не ожидал и не получил.

Бовуар изучал меню, но делал это без интереса.

– Ну, выбрали? – спросил Габри, держа наготове ручку.

Бовуар закрыл меню и отдал Габри:

– Спасибо, мне ничего.

– Мне тоже, merci, patron, – сказал Гамаш, отдавая меню и глядя в окно на Клару, которая покинула Рут и направилась к магазину Мирны.

Обняв подругу, Клара почувствовала под ярким желтым кафтаном мощное тело Мирны.

Когда они разъединились, Мирна посмотрела на Клару:

– С чего это ты?

– Только что поговорила с Рут…

– О боже, – простонала Мирна и еще раз обняла Клару. – Сколько раз тебе повторять: никогда не говори с Рут наедине. Это слишком опасно. В одиночестве бродить в извилинах этой головы не рекомендуется.

Клара рассмеялась:

– Ты этому никогда не поверишь, но она мне помогла.

– Как?

– Она показала, какое будущее меня ждет, если я не буду осторожна.

Мирна с пониманием улыбнулась:

– Я думала о том, что случилось. Об убийстве твоей подружки.

– Она не была моей подружкой.

Мирна кивнула:

– Что, если нам провести обряд? Целительный.

– Для сада?

Исцелять Лилиан было уже поздновато, к тому же Клара втайне думала, что в любом случае не хотела бы возвращать ее к жизни.

– Для твоего сада. И вообще для всего, чему требуется исцеление. – Мирна кинула на Клару мелодраматический взгляд.

– Для меня? Ты думаешь, я могла свихнуться оттого, что у меня в саду нашли женщину, которую я ненавидела?

– Надеюсь, что могла, – сказала Мирна. – Мы можем провести обряд окуривания, чтобы избавиться от любой дурной энергии и мыслей, которые еще висят вокруг твоего сада.

Клара подумала, что глупо делать такие смелые заявления. Словно окуривание дымком места, где произошло убийство, могло дать какой-то результат. Но они уже делали окуривание прежде, и обряд оказался очень успокаивающим, очень утешительным. А то и другое нужно было Кларе немедленно.

– Прекрасно, – сказала она. – Я позвоню Доминик.

– А я приготовлю все, что нужно.

Когда Клара закончила говорить по телефону, Мирна спустилась из своего жилого помещения над магазином. Она принесла старую корявую палку, несколько ленточек и что-то похожее на громадную сигару.

– Я, пожалуй, возьму курильницу, – сказала Клара, показывая на «сигару».

– Лучше возьми вот это. – Мирна протянула Кларе ветку.

– Это что такое? Палочка?

– Не просто палочка – молельная палочка.

– Значит, колотить ею критика из «Оттава стар» не стоит, – сказала Клара, выходя следом за Мирной из магазина.

– Пожалуй, не стоит. И себя ею тоже не колоти.

– А что именно делает ее молельной палочкой?

– То, что я так ее называю, – объяснила Мирна.

По Дю-Мулен спускалась Доминик, они помахали друг другу.

– Секунду. – Клара заложила вираж, чтобы поговорить с Рут, которая по-прежнему сидела на скамейке. – Мы идем ко мне в сад. Хочешь с нами?

Рут посмотрела на Клару с палкой в руке, потом на Мирну с «сигарой» из сушеного шалфея и зубровки.

– Вы что, хотите еще раз провести один из этих дурацких ведовских обрядов?

– Конечно хотим, – ответила Мирна из-за спины Клары.

– Я с вами. – Рут с трудом встала на ноги.

Полиция уже уехала. Сад был пуст. Никто даже не охранял то место, где был убит человек. Где была забрана человеческая жизнь. Желтая полицейская лента, огораживающая место преступления – часть газона и клумбу, трепыхалась на ветру.

– Я всегда считала, что этот сад – преступление, – пробурчала Рут.

– Но ты должна признать, что он стал лучше, после того как тут похозяйничала Мирна, – сказала Клара.

– Вот, значит, кто ты, – сказала Рут Мирне. – А я-то думала. Ты, оказывается, садовник.

– Я бы тебя посадила, – ответила Мирна, – если бы ты не была свалкой токсичных отходов.

Рут рассмеялась:

– Touché[45]45
   Здесь: удар засчитан (фр.).


[Закрыть].

– Что, тело здесь и нашли? – спросила Доминик, показывая на огороженное место.

– Нет, эта лента – часть садового дизайна Клары, – объяснила Рут.

– Сука, – сказала Мирна.

– Ведьма, – ответила Рут.

Клара поняла, что они начинают проникаться друг к другу симпатией.

– Как ты думаешь, мы можем ее пересечь? – спросила Мирна, никак не ожидавшая увидеть здесь полицейскую ленту.

– Нет, – сказала Рут, прижимая ленту своей клюкой и перешагивая через нее. Она повернулась к остальным. – Проходите, водичка отличная.

– Только очень горячая, – сказала Клара, обращаясь к Доминик.

– И в ней плавает акула, – подхватила Доминик.

Три женщины присоединились к Рут. Если кто и мог повлиять на экологию огороженного места, то одна лишь Рут, и этот ущерб, вероятно, был уже нанесен. И потом, они ведь как раз и собирались провести обеззараживание.

– Так что будем делать? – спросила Доминик, когда Клара воткнула молельную палочку в клумбу рядом с тем местом, где было найдено тело Лилиан.

– Мы собираемся провести обряд, – пояснила Мирна. – Он называется окуриванием. Мы зажигаем вот это, – Мирна подняла пучок сушеных трав, – и обходим с этим вокруг сада.

Рут посмотрела на травяную «сигару»:

– У Фрейда нашлось бы несколько слов, увидь он ваше действо.

– Иногда палочка для курения – это просто палочка для курения, и ничего больше, – возразила Клара.

– Зачем мы это делаем? – спросила Доминик.

С этой стороной жизни соседей она еще не была знакома, и ей не казалось, что это знакомство к лучшему.

– Чтобы избавиться от злых духов, – ответила Мирна.

Произнесенные так открыто, эти слова показались слегка невероятными. Но Мирна верила в это всем своим большим сердцем.

Доминик повернулась к Рут:

– Я так полагаю, что тут без бутылки не разберешься.

Последовала пауза, а потом Рут прыснула со смеху. Услышав это, Клара подумала, что, возможно, было бы не так уж плохо превратиться в Рут Зардо.

– Сначала мы образуем круг, – сказала Мирна.

Так они и сделали. Мирна зажгла «сигару» и двинулась от Клары к Доминик, потом к Рут, обмахивая всех по очереди пахучим дымком. Ради защиты, ради мира.

Клара вздохнула и закрыла глаза, чувствуя, как приятный дымок обволакивает ее. Как забирает всю негативную энергию. Прогоняет злых духов снаружи и внутри. Поглощает их. Оставляет место для исцеления.

Потом они обошли вокруг сада. Не только вокруг того ужасного места, где умерла Лилиан, а вокруг всего сада. Они по очереди окуривали деревья, журчащую Белла-Беллу, розы, пионы и ирисы с черным нутром.

В конце концов они вернулись к тому месту, с которого начали. К желтой ленте. К той дыре в саду, через которую ушла жизнь.

Глядя на это место, Рут процитировала собственные стихи:

 
Вот хорошая пришла мысль:
Ты лежишь на смертном ложе,
Час тебе осталось жить.
Так кого все эти годы
Ты надеялась простить?[46]46
   Строки из стихотворения Маргарет Этвуд «Ты проснешься как в кошмаре».


[Закрыть]
 

Мирна вытащила из кармана яркие ленточки и дала каждой женщине по одной со словами:

– Мы привязываем ленточки к молельной палочке и мыслим позитивно.

Они посмотрели на Рут в ожидании ее циничного комментария. Но такового не последовало. Доминик пошла первой и привязала полученную розовую ленточку к корявой палке.

За ней шла Мирна с фиолетовой ленточкой, зажмуривая иногда глаза, чтобы думать позитивно.

– Я уже не первую ленточку привязываю, – с улыбкой сказала Рут, привязывая красную ленточку к молельной палочке, похожей на клюку, и посмотрела в небеса.

Прислушалась.

Но слышно было только жужжание пчел. Гудение.

Наконец Клара привязала свою зеленую ленточку, зная, что должна по-доброму думать о Лилиан. Что-нибудь… Что-нибудь… Она обшаривала свою память, заглядывала в темные уголки, открывала дверцы, не открывавшиеся многие годы. Пыталась найти что-нибудь хорошее, что можно было бы сказать о Лилиан.

Остальные женщины ждали, секунды уходили.

Клара закрыла глаза, стала вспоминать свою дружбу с Лилиан. Как давно это было! Ее память соскальзывала мимо счастливых детских лет к поздним ужасным событиям.

«Стоп!» – скомандовала Клара своему мозгу. Эта дорожка вела ее к скамейке в парке. С несъедобной окаменевшей булкой.

Нет. Было и хорошее, и она хотела вспомнить его. Если не для освобождения духа Лилиан, то ради освобождения собственного.

 
Так кого все эти годы
Ты надеялась простить?
 

– Ты часто была добра со мной. И была хорошим другом. Когда-то.

Яркие сверкающие ленточки, четыре женские ленточки, трепещущие, переплетающиеся.

Мирна нагнулась, чтобы уплотнить землю вокруг молельной палочки.

– Это что?

Она выпрямилась, держа что-то облепленное землей. Отерла, показала другим. Это была монетка размером с серебряный доллар Старого Запада.

– Мой, – сказала Рут, протягивая руку.

– Не спеши, мисс Китти[47]47
   Вероятно, имеется в виду игровой автомат с таким названием.


[Закрыть]. Ты уверена? – спросила Мирна.

Доминик и Клара по очереди изучили монетку – это был не серебряный доллар. Напротив, он был пластмассовый, но вроде покрыт серебряной краской. И на нем было что-то написано.

– Что это? – Доминик протянула находку Мирне.

– Кажется, я знаю. И я уверена, что это не твое, – сказала Мирна, обращаясь к Рут.

Агент Изабель Лакост присоединилась к старшему инспектору Гамашу и инспектору Бовуару на террасе. Она заказала диетическую колу и сообщила последние новости.

Оперативный штаб уже функционировал в старом железнодорожном вокзале. Компьютеры, телефонные линии, спутниковые каналы связи – все было установлено. Столы, канцелярские кресла, шкафы, все оборудование было на месте. Это было сделано быстро, умело. Отдел по расследованию убийств Квебекской полиции имел навыки обустройства удаленных оперативных штабов и средств связи для ведения расследования. Они, как и инженерные войска, знали цену времени и точности.

– Я выяснила кое-что про семью Лилиан Дайсон. – Лакост подтащила стул к столу и достала блокнот. – Она разведена. Детей нет. Отец и мать живы. Живут на Гарвард-авеню в Нотр-Дам-де-Грас.

– Сколько им лет? – спросил Гамаш.

– Отцу восемьдесят три, матери восемьдесят два. Лилиан – единственный ребенок.

Гамаш кивнул. В каждом расследовании это было худшее – сообщать живым о мертвых.

– Они знают?

– Пока нет, – сказала Лакост. – Я подумала, может, вы…

– Я сегодня поеду в Монреаль и поговорю с ними. – Если это было возможно, Гамаш лично разговаривал с семьей. – Еще мы должны осмотреть квартиру мадам Дайсон. – Он вытащил из нагрудного кармана список гостей. – Пусть агенты поговорят со всеми из этого списка. Они были вчера на вечеринке или на вернисаже. Или и там, и там. Я поставил галочку против тех, с кем мы уже говорили.

Бовуар протянул руку к листу бумаги.

Они знали, что это сфера его ответственности – координировать допросы, собирать улики, давать задания агентам.

Старший инспектор помедлил, а затем вручил список Лакост, практически передавая контроль за расследованием в ее руки. Бовуар и Лакост удивленно посмотрели на него.

– Я хочу, чтобы ты отвез меня в Монреаль, – сказал он Бовуару.

– Конечно, – ответил сбитый с толку Бовуар.

Роли внутри отдела давно были распределены. На этом настаивал сам старший инспектор. Чтобы никто не дублировал действия другого. Все знали свои обязанности, знали, чего от них ждут. Работали одной командой. Никакого соперничества. Никаких склок.

Старший инспектор Гамаш был неоспоримым лидером в отделе.

Инспектор Жан Ги Бовуар был его заместителем.

Агент Лакост, ожидавшая повышения, дослужилась до старшего агента. Подчинялись им более сотни агентов и следователей. А кроме этого, еще несколько сотен человек вспомогательного персонала.

Старший инспектор вдолбил в головы всем: в путанице, в раздрае таится опасность. Ссоры и разборки между сотрудниками – это не просто ссоры и разборки, а нечто большее. Если они не будут откровенными и сплоченными, если не будут работать в команде, то опасный преступник останется на свободе. Хуже того: может совершить новое убийство.

Убийцы прячутся в крошечных трещинах. И старший инспектор делал все возможное, чтобы таких трещинок в его коллективе не появилось.

Но теперь он нарушил одно из установленных им же непреложных правил. Он передал расследование, ежедневную координацию, агенту Изабель Лакост, а не Бовуару.

Лакост просмотрела список, кивнула:

– Я сейчас же займусь этим, шеф.

Они проводили ее взглядом, потом Бовуар подался вперед.

– Так, шеф, что происходит? – прошептал он.

Но прежде чем Гамаш успел ответить, они увидели четырех женщин: во главе шла Мирна, затем Клара, Доминик и в конце Рут.

Гамаш поднялся и слегка поклонился женщинам:

– Хотите к нам присоединиться?

– Мы ненадолго, просто хотели показать вам кое-что. Мы нашли это в клумбе, где лежала убитая.

Мирна протянула ему монетку.

– Неужели? – удивленно спросил Гамаш.

Он посмотрел на грязную монетку, лежащую на его ладони. Его люди тщательно прочесали весь сад и всю деревню. Неужели они что-то пропустили?

На аверсе монеты был изображен верблюд, едва видимый под грязью.

– Кто к ней прикасался? – спросил Бовуар.

– Мы все, – гордо сообщила ему Рут.

– Вы знаете, как нужно поступать с уликами, обнаруженными на месте преступления?

– А вы знаете, как искать улики? – парировала Рут. – Если бы знали, мы бы ее не нашли.

– Она просто лежала в саду? – спросил Гамаш.

Он переворачивал монетку, держа кончиками пальцев, чтобы не прикасаться к ней больше, чем необходимо.

– Нет, – ответила Мирна. – Она была в земле.

– Тогда как вы ее нашли?

– С помощью молельной палочки, – сказала Рут.

– Что такое молельная палочка? – спросил Бовуар, хотя и опасался ответа.

– Мы можем вам показать, – ответила Доминик. – Мы воткнули ее в землю в том месте, где лежала женщина.

– Мы проводили обряд очище… – начала Клара, но тут ее оборвала Мирна.

– Тсс, – зашипела Мирна. – За-при-за-ку-за-си за-я-за-зык.

Бовуар обвел взглядом женщин. Мало того, что они были англичанками с молельной палочкой, так они еще и перешли на какой-то идиотский шифрованный язык. Он не удивлялся количеству убийств, случавшихся здесь. Единственная загадка состояла в том, что их отдел, при такой-то помощи, умудрялся как-то раскрывать эти убийства.

– Я нагнулась, чтобы разгрести землю вокруг молельной палочки, и тут появилась эта штука, – сообщила Мирна, словно они занимались чем-то вполне естественным на месте убийства.

– Разве вы не видели полицейскую ленту? – спросил Бовуар.

– Разве вы не видели этой монетки? – возразила Рут.

Гамаш поднял руку, и они перестали препираться.

На очищенной стороне была надпись. Что-то похожее на стихи.

Нет, не стихи.

Молитва.