Текст книги "Стеклянные дома"

– Когда мы проводим облаву, когда вокруг свистят пули и хаос грозит сорвать операцию, что мы делаем?

Он снова обвел их взглядом – им всем была знакома такая ситуация. Как и Гамашу.

– Мы не теряем голову и не поддаемся панике. И контролируем ситуацию. Сосредоточиваемся. Не реагируем на отвлекающие факторы.

– Отвлекающие факторы? – переспросила Туссен. – Это ведь не какое-нибудь жужжание мухи.

– Я не преуменьшаю важности этой поставки, этого решения и его последствий, суперинтендант.

Он быстро взглянул на схему на стене. Задержался на темном силуэте.

– Никогда не теряйте из виду цель, – сказал он, снова переводя взгляд на подчиненных. – Никогда. – Он помолчал для вящей убедительности. – Никогда.

Они задвигались, плечи их чуть распрямились.

– Любой другой офицер на вашем месте отказался бы от выбранной стратегии, – продолжил Гамаш. – Заглотил бы наживку. Не из слабости, а потому, что последствия чересчур серьезны. Он ощущал бы настоятельную потребность действовать. И она действительно есть. – Он ткнул пальцем в свежую линию. – Восемьдесят килограммов фентанила. Мы должны арестовать груз.

Они закивали.

– Но мы не можем.

Он сделал протяжный, глубокий вдох и на какое-то время устремил взгляд в окно, на огни города. И еще дальше – на горы. На долину. На деревню.

И на цель.

Потом он снова оглядел конференц-зал.

– Мы наблюдаем за ситуацией, – сказал старший суперинтендант Гамаш оживленным голосом. – На расстоянии. Мы не вмешиваемся. Мы не приостанавливаем поставку. D’accord?

Последовала короткая пауза, после чего кто-то один, а за ним и все остальные ответили:

– D’accord.

Согласны. Пусть и неохотно, но они согласились с боссом.

Гамаш повернулся к суперинтенданту Туссен, которая хранила молчание. Она смотрела на карту. С карты перевела взгляд на схему на стене, затем на шефа:

– D’accord, patron.

Гамаш коротко кивнул и посмотрел на Бовуара:

– Можно тебя на пару слов?

Когда они вернулись в его кабинет, Гамаш плотно закрыл дверь и повернулся к Бовуару.

– Сэр? – вопросительно произнес тот.

– Ты согласен с суперинтендантом Туссен.

Это была констатация факта.

– Я думаю, – ответил Бовуар, – должен быть способ заблокировать поставку так, чтобы они не поняли, что мы их раскусили.

– Возможно, такой способ есть, – согласился Гамаш.

– Мы захватывали более мелкие грузы, – сказал Бовуар, пытаясь использовать то, что показалось ему слабым местом в позиции босса.

– Это верно. Но те грузы шли обычными путями, пересекали границу в предсказуемом месте. Если бы мы приостановили все изъятия, картели сразу поняли бы: что-то готовится. Сейчас речь идет об огромной поставке, почти наверняка направленной в такое место, о котором, по их мнению, нам неизвестно. Если они уверены в маршруте и переправляют такое количество фентанила, это значит, что они чувствуют себя в безопасности, Жан Ги. Но это сработает лишь в том случае, если мы позволим им поверить.

– Только не говорите, что это хорошая новость.

– Мы надеялись на нечто подобное. Ты сам знаешь. Послушай, я понимаю, для тебя это особенно нелегко…

– Ну почему мы всегда приходим к этому? – возмутился Бовуар.

– Потому что не можем отделить личный опыт от профессиональных интересов, – ответил Гамаш. – Если думаем, будто можем, значит мы обманываем себя. Мы должны это признать, разобраться в собственной мотивации и только тогда принять разумное решение.

– Вы думаете, я мыслю неразумно? Это вы всегда обвиняете меня в том, что я не доверяю своим инстинктам. Знаете, о чем они мне сейчас говорят? Не только мои инстинкты, но и – да! – мой личный опыт?

Бовуар почти кричал.

– Мы совершаем огромную ошибку, – сказал Бовуар, немного понижая голос. – Пропуская столько фентанила в Штаты, мы можем погубить жизнь целого поколения. Вы хотите знать о моей личной ставке? Вот она. Вы никогда не были наркоманом. Вы понятия не имеете, что это такое! А опиоиды? Синтетические наркотики? Они просто впиваются в вас. Изменяют вас. Превращают в нечто ужасное. Вот тут все повторяют: «восемьдесят килограммов». – Он махнул в сторону двери и конференц-зала по другую сторону коридора. – То, что направляется к границе, нельзя взвесить и сосчитать. Невозможно измерить то несчастье, которое принесет этот груз. Медленную, мучительную смерть. И не только для наркоманов, которые появятся по вашей вине. Подумайте обо всех других жизнях, которые будут разрушены. Сколько людей, сегодня еще живых и здоровых, умрут или будут убиты, сэр? И все из-за вашего «рационального» решения?

– Ты прав, – сказал Гамаш. – Абсолютно прав.

Он показал на кресла. Немного поколебавшись, словно чуя ловушку, Жан Ги занял свое обычное место, но сел на самом краешке.

Гамаш откинулся на спинку кресла, пытаясь устроиться поудобнее. Оставив эту затею, он тоже сел прямо.

– Есть теория, что Уинстон Черчилль знал о намеченной немцами бомбежке Ковентри, – сказал он. – И ничего не сделал, чтобы предотвратить ее. В результате бомбардировки погибли сотни мужчин, женщин и детей.

Напряженное выражение на лице Бовуара чуть смягчилось. Но он ничего не сказал.

– Британцы взломали код немцев, – объяснил Гамаш. – Однако активным противодействием они бы сообщили противнику о раскрытии кода. Ковентри был бы спасен. Сотни жизней были бы спасены. Но немцы изменили бы код, и союзники лишились бы огромного преимущества.

– И сколько человек было спасено благодаря этому решению? – спросил Бовуар.

Это были ужасные расчеты.

Гамаш открыл рот, потом закрыл его. Опустил взгляд на руки:

– Не знаю. – Он посмотрел в немигающие глаза Бовуара. – Есть предположение, что англичане так никогда и не воспользовались своим знанием из страха потерять преимущество.

– Вы шутите?

Но он, конечно, не шутил.

– Какой толк в преимуществе, если ты им не пользуешься? – спросил Бовуар. Скорее удивленно, чем сердито. – И если они допустили бомбежку этого города…

– Ковентри.

– …то что еще они допустили?

Гамаш покачал головой:

– Хороший вопрос. Когда ты тратишь все свои запасы? Когда ты мыслишь стратегически и, как скаред, накапливаешь их? Чем дольше ты их копишь, тем труднее с ними расставаться. Если у тебя есть только один выстрел, Жан Ги, когда ты его сделаешь? И как ты узнаешь, что пора?

– А может быть, когда я наконец сделаю свой выстрел, будет уже поздно. Я выжидал слишком долго, – сказал Бовуар. – Нанесенный ущерб перевешивает добро, которое я мог сделать.

Всю ярость Бовуара как рукой сняло, когда он посмотрел на старшего суперинтенданта Гамаша, мучительно пытавшегося найти ответ.

– Когда фентанил попадет на улицы, люди будут умирать, Жан Ги. Молодые люди. Люди постарше. Возможно, и дети. Это будет огненный смерч.

Гамаш вспомнил, как они с Рейн-Мари приехали в Ковентри много лет спустя после бомбардировки. Город отстроили, но собор так и остался разрушенным. Он стал мемориалом.

Они с Рейн-Мари долго стояли перед алтарем уничтоженного собора.

Через несколько дней после бомбардировки кто-то нацарапал на одной из стен: «Отец, прости».

Но кого простить? Люфтваффе? Геринга, который руководил бомбардировками, или Черчилля, который решил не принимать мер по их предотвращению?

Что это было – проявление мужества или страшная ошибка со стороны британских лидеров, находившихся в безопасности – в своих домах, кабинетах, бункерах за сотни миль от Ковентри?

Так и он, Гамаш, находился в безопасности, высоко над улицами Монреаля. Далеко от неминуемой катастрофы. Святой Михаил, вспомнил он. Собор в Ковентри носил имя архангела. Того самого, который приходит за душами умерших.

Гамаш посмотрел на свой указательный палец и с удивлением увидел на нем синюю линию. Как будто восемьдесят килограммов фентанила провезут прямо перед его носом на улицы городов.

Арман Гамаш контролировал маршрут с островов Мадлен до границы со Штатами. Контролировал линию, которая проходила через незначительную деревеньку в долине.

У него еще оставалась возможность и власть остановить это.

Гамаш знал: всю оставшуюся жизнь ему придется носить на своих плечах груз принятого этим вечером решения.

– И вы ничего не можете сделать? – тихо спросил Жан Ги.

Гамаш хранил молчание.

– Может, связаться потихоньку с Управлением по борьбе с наркотиками? Предупредить их? – предложил Жан Ги.

Но он понимал, что этого не случится.

Гамаш плотно сжал челюсти и проглотил комок в горле, но ничего не сказал. Он не сводил взгляда темно-карих глаз со своего заместителя. Со своего зятя.

– Сколько, по-твоему, уйдет времени на доставку фентанила до границы? – спросил Гамаш.

– Если его отправят немедленно? Он пересечет границу завтра вечером. Или даже раньше. Возможно, он уже в пути.

Гамаш кивнул.

– Но время для перехвата, вероятно, еще есть, – сказал Бовуар, хотя на самом деле он хотел сказать, что у Гамаша еще есть время передумать.

Однако он знал, что Гамаш не передумает. И в глубине души Жан Ги Бовуар понимал, что и не должен передумать.

Фентанил должен пересечь границу. Их тайна должна быть сохранена.

Чтобы открыть ее позднее. При нанесении coup de grâce.[19]19
  Решающего удара (фр.).


[Закрыть]

Арман Гамаш кивнул, поднялся и направился к двери. И подумал: когда он покинет сегодня офис, чтобы вернуться в небольшую квартиру, которую они с Рейн-Мари держали в Монреале, не выйдет ли из тени темная фигура и не последует ли за ним?

Не придет ли взыскать долг, который старший суперинтендант Гамаш никогда не сможет отдать?

Единственное, на что он мог надеяться, – это прощение.

Глава восьмая

– Мне казалось, ты говорила, что процесс закончится быстро, – сказала Джоан, партнер судьи Корриво. – У нас получится уехать на уик-энд?

Морин Корриво застонала:

– Не знаю. Можно ли отменить бронирование, если что?

– Я позвоню в гостиницу и выясню. Не переживай, мы всегда сможем уехать в другой уик-энд. Вермонт никуда не денется.

Морин схватила кусок тоста, поцеловала Джоан и прошептала:

– Спасибо.

– Поезжай и будь доброй девочкой, – напутствовала ее Джоан.

– Это моя песочница. Мне не обязательно быть доброй.

Морин выглянула в окно. Еще не было и семи утра, а солнце уже свирепствовало.

Она села в машину, вскрикнула и подняла пятую точку с обжигающе горячего сиденья.

– Черт, черт, – пробормотала она, включила кондиционер и медленно опустилась обратно.

Она заметила, как воздух над капотом сгущается от жары, и подумала о том, какой будет атмосфера в зале суда.

Впрочем, судья Корриво догадывалась, что и без тепловой волны там будет несладко.

* * *

– Всем встать, суд идет, – услышала она.

Охранник открыл дверь, и судья Корриво перешагнула через порог.

В зале раздался шумок, когда все вставали. А потом – когда сели вслед за ней.

Все выглядели слегка потрепанными. Уже.

Она кивнула прокурору, и тот вызвал своего вчерашнего свидетеля.

Старший суперинтендант Гамаш прошел на свидетельское место, и судья Корриво заметила, что он кажется собранным и на нем сшитый на заказ костюм, который к концу дня, вероятно, будет выглядеть не столь хорошо.

Кондиционер уже выключили и зал закрыли.

Когда Гамаш занимал свое место, она почувствовала едва ощутимый запах сандалового дерева.

Тонкий аромат окутал ее на мгновение и рассеялся. Тогда судья Корриво обратила внимание на обвиняемого и увидела глаза, смотревшие на Гамаша сосредоточенно и с мольбой.

Взгляд был пристальный. И только два человека в зале заседаний видели его: она сама и старший суперинтендант.

Но о чем молил этот взгляд? О милосердии? Нет, милосердие было вне компетенции Гамаша.

Этот взгляд отчаянно молил о чем-то Гамаша.

О прощении? Но этого Гамаш тоже не мог дать.

Что в данный момент старший суперинтендант мог предложить человеку на скамье подсудимых, которого он сам и арестовал?

Только одно, как догадывалась судья Корриво.

Молчание.

Он мог сохранить некую тайну.

Судья Корриво перевела взгляд на старшего суперинтенданта. И спросила себя, не заключено ли между ними соглашение. Что-то такое, о чем ей неизвестно.

На экран снова вывели фотографию кобрадора на деревенском лугу. Там она и будет оставаться на протяжении всего процесса.

Словно наблюдая за ними.

– Вы понимаете, что все еще под присягой, старший суперинтендант? – спросила судья Корриво.

– Понимаю, ваша честь.

– Bon, – сказал прокурор. – Вчера днем, в конце заседания, вы сказали нам, что пришли к следующему выводу: кто-то из жителей деревни Три Сосны совершил нечто столь ужасное, что пришлось вызывать это существо. – Прокурор показал на кобрадора. – Кто это был, по вашему мнению?

– Я правда не знал.

– Мне известно, что не знали, я спрашиваю, каково было ваше мнение. У вас возникли какие-нибудь подозрения?

– Возражаю, – сказал защитник.

Судья Корриво поддержала возражение, хотя и с сожалением. Ей бы хотелось услышать ответ.

* * *

– Совесть? – произнесла Рут. У нее за спиной в этот сумрачный ноябрьский вечер стучал по окну дождь со снегом – уже не осень, еще не зима. – Вот оно, значит, в чем дело. Интересно, за кем же он пришел.

Она оглядела всех со своего места в глубоком кресле в гостиной Гамашей. Усевшись, она уже не могла подняться без посторонней помощи. Ее соседей это очень даже устраивало. И удобно, и не без ограничений.

Роза сидела у нее на коленях, поворачивая голову к тому, кто говорил в данный момент. Словно бесноватая.

– Кто его сделал? – спросил Оливье, появившийся в дверях между кухней и гостиной. В руке он держал багет.

– Жаклин, – ответила Сара. – Прошу прощения. В пекарне больше ничего не оставалось. Что, она так и не научилась?

Оливье продемонстрировал хлебный нож с погнутыми зубцами, зажатый в другой руке. Он подошел к задней двери и швырнул багет на улицу – пусть найдет какой-нибудь бобер и поточит зубы. Хотя, скорее всего, багет так и останется там лежать, пока его не найдет какой-нибудь археолог из будущего. И он станет такой же загадкой, как Стоунхендж.

Мирна встала, подошла с бокалом красного вина к окну и поглядела в темноту.

– «Мир, что превыше всех земных блаженств, – процитировала она. Потом повернулась к собравшимся. – Спокойная, утихнувшая совесть!»[20]20
  Строки из пьесы У. Шекспира «Король Генрих VIII» в переводе В. Томашевского.


[Закрыть]

– Шекспир, – сказала Рейн-Мари. – Только вот ощущение, что не очень спокойная.

– Потому что мы еще в неведении, – объяснила Мирна. – Это существо здесь, оттого что у кого-то в деревне совесть нечиста.

– Это просто человек в маскарадном костюме, – сказал Арман. – Он играет с кем-то в игры разума.

– Но не с нами, – сказал Габри.

– Правда? – спросила Рут. – Не с нами? У нас иммунитет? Твоя совесть такая уж чистая и незапятнанная?

Габри поморщился.

– Есть еще такие? – спросила Рут, обводя всех взглядом, пока не остановилась на Армане.

И в этот момент он обнаружил, что стоит у двери, которую всегда держал закрытой. Она вела в глубины памяти.

Он протянул руку. Правую. Она слегка дрожала.

И открыл дверь.

Она оказалась не заперта. Но он и не мог ее запереть, сколько ни пытался, помоги ему Господь. Иногда она распахивалась сама, открывая то, что внутри.

Нет, это не был какой-то жуткий, отвратительный позор.

За порогом стоял молодой человек, юноша. Улыбался. Полный надежд, веселья, честолюбивых устремлений, укрощенных добротой. Он был строен, даже худ, и униформа Квебекской полиции смотрелась на нем маскарадным костюмом.

«Ничего, он дорастет», – заверил старший инспектор Гамаш его мать на приеме в честь новых рекрутов.

Но он, конечно, не дорос.

И теперь юноша стоял и улыбался Арману. В ожидании приказов на день. Полностью доверяя ему.

«Я тебя найду. Все будет в порядке».

Но конечно, никакого порядка не получилось.

«Уходи. – Вот какие слова хотел бы сказать Арман. – Оставь меня с миром. Я очень переживаю из-за случившегося, но ничего не могу изменить».

Однако Арман Гамаш ни разу не произнес этих слов. И он знал, что если молодой человек исчезнет, то ему, Гамашу, будет его не хватать. Не той почти невыносимой боли, которую он всегда чувствовал, когда распахивалась эта дверь, а его общества.

Это был особенный молодой человек.

И Арман убил его.

Все произошло из-за случайной ошибки, говорил себе Гамаш. Из-за неверного решения, принятого в кризисной ситуации.

Непреднамеренно.

Но это была глупая ошибка, которой можно было избежать.

Если бы в тот ужасный момент он повернул направо, а не налево, молодой человек остался бы жив. Женился бы. Уже, наверное, растил бы детей.

«И пусть твои дни на земле будут долгими и счастливыми».

Но этого, конечно, не случилось.

И совесть Армана опять подала голос. Ничего особенного, говорила она, всего лишь тощий юноша, который никогда не обвинял его, только улыбался.

Арман поднес руку к виску и рассеянно провел пальцами по шраму. Словно это была печать Каина.

Рут наклонила голову, глядя на Армана. Как, вероятно, и все остальные, она знала, о чем он думает. О ком.

Старуха посмотрела на свой пустой стакан, потом на Розу, словно обвиняя утку в том, что та выпила ее виски.

Это случилось бы уже не в первый раз. Роза была пьяницей. Правда, с таким же успехом она могла быть и трезвой. Отличить пьяную утку от трезвой – дело нелегкое.

– А может, он здесь из-за меня, – сказала Рут. – Это ведь больше похоже на правду?

Она улыбнулась Арману. Точно так же ему улыбался и мальчик. В улыбке было столько нежности.

– Некоторые из моих деяний вам известны, – сказала Рут. – Я призналась в них и возместила убытки.

Клара посмотрела на Габри и одними губами произнесла: «Возместила?»

– Но есть одно…

– Вы не обязаны нам говорить, – сказала Рейн-Мари, коснувшись руки Рут.

– И чтобы это существо, – старуха подняла пустой стакан, указуя им в сторону деревенского луга, – преследовало меня до конца жизни? Нет уж, спасибо.

– Вы думаете, он здесь из-за вас?

– Возможно. Вам известно, почему мы переехали в Три Сосны, когда я была ребенком?

– Твой отец получил работу на лесопилке? – спросил Габри.

– Получил. Но знаешь, почему он вообще обратился туда? У него была хорошая работа в Монреале, в Канадской пароходной компании. Его все устраивало.

Рут погладила Розу, и та выгнула свою изящную шею то ли от удовольствия, то ли в пьяном ступоре.

Старая поэтесса перевела дыхание, как это делает ныряльщик со скалы перед прыжком:

– Я каталась на коньках на пруду в парке Мон-Руаяль. Был конец марта, и мать предупреждала меня, чтобы я не выходила на лед, но я не послушалась. Со мной был двоюродный брат. Он не хотел кататься, но я его заставила. Я по характеру лидер.

Друзья переглянулись, но промолчали.

– Мы опаздывали на ланч, и мать отправилась искать нас. Она увидела нас на пруду и закричала, и я покатила к берегу, чтобы первой добежать до нее и во всем обвинить брата. Я могу немного привирать.

Брови слушателей опять поползли вверх, но никто ничего не сказал.

– Мой двоюродный брат ее еще не увидел, и, наверное, шапочка, натянутая на уши, помешала ему услышать ее крик. А может, у меня просто слух был настроен на ее голос. Я до сих пор его слышу.

Старуха наклонила голову. Прислушалась.

– Вы, наверное, догадались, что случилось, – сказала она.

– Он провалился под лед? – тихо спросила Рейн-Мари.

– Я провалилась. Лед начинает таять по краям, и когда ты думаешь, что уже в безопасности, в этот-то момент и жди беды. Лед треснул. Я до сих пор помню это мгновение. Я словно замерла в воздухе. Смотрела на мать, которая была все еще далеко от пруда. Я помню все цвета, все деревья, солнце на снегу. Выражение ее лица. И вдруг – я под водой.

– Господи боже, Рут, – прошептал Габри.

– Она была такая холодная, она обжигала, ну, вы знаете.

Рут огляделась. Все присутствующие знали, что такое сорокаградусный мороз, когда воет ветер и ледяной холод обжигает щеки.

Но оказаться целиком в ледяной воде?

– И что дальше? – прошептал Габри.

– Я умерла, – фыркнула Рут, возвращаясь к жизни. – Что, по-твоему, случилось, тупица?

– И что дальше, Рут? – спросила Рейн-Мари.

– Брат бросился ко мне на помощь и тоже провалился. Моя мать успела спасти только одного из нас.

– Тебя? – спросил Оливье, приготовившись к язвительному ответу.

Но ответа не было.

Старуха только кивнула, устремив взгляд вдаль.

Она глубоко вздохнула:

– Мать так меня и не простила. «Моя мать давно умерла и покоится в другом городе, / но со мной так еще и не покончила», – процитировала она собственное стихотворение. – Я и сама себя не простила.

– Увы, – произнес Арман.

Рут кивнула. И Роза кивнула.

– Нам пришлось переехать сюда, – сказала Рут. – От семьи и друзей, которые тоже обвиняли меня. Обвиняли ее. За то, что спасла не того.

Оливье, сидевший рядом, застонал и положил руку на костлявое плечо старухи.

Рут опустила голову. Она пыталась заставить себя сказать еще что-то. Последнее.

Но не могла говорить. Как не могла и забыть.

– Я бросил друга, когда он признался мне, что у него ВИЧ, – сказал Габри. – Я был молодым и испугался.

– Я выписала лекарство пациентке, – сказала Мирна. – Молодой матери. В депрессии. Из-за лекарства ее состояние ухудшилось. Она позвонила, и я велела ей утром сразу прийти ко мне. Но ночью она покончила с собой.

Клара взяла ее за руку.

– Я не послушалась вас, – сказала Клара, взглянув на Армана. – Я пошла искать вас и Питера в тот день в рыбацкой деревне. Вы мне говорили не делать этого, и если бы я…

Габри взял ее за руку.

– Я обманом выуживал у стариков старинные вещи, – сказал Оливье. – Давал им малую часть реальной стоимости. Я больше так не делаю. Но ведь делал.

Он говорил с удивлением, словно описывал какого-то незнакомого ему человека.

– Мы знали об этом, mon beau,[21]21
  Красавчик (фр.).


[Закрыть] – сказала Рут, похлопав его по руке. – Ты говнюк.

Оливье хрюкнул от неожиданности.

Какой-то шум, поначалу приглушенный, донесся до них с деревенского луга. Громкие голоса, становящиеся все громче. И наконец перешедшие в крики.

Друзья удивленно переглянулись. Арман поднялся с кресла. Распахнув входную дверь, он увидел, что происходит.

На лугу собралась толпа. Видна была только макушка головы кобрадора.

Он стоял в окружении людей.

Арман выбежал из двери, и остальные последовали за ним, кроме Рут, которая никак не могла выбраться из кресла.

– Не оставляйте меня здесь!

Но они оставили ее.

И она снова увидела руку матери, погруженную в ледяную воду. Ищущую. Отчаявшуюся. Выбивающуюся из сил.

Пытающуюся найти ее двоюродного брата.

Но за ее руку ухватилась Рут и осталась жить. Ненужная.

 
И тогда прощенные и прощающие встретятся снова,
или, как всегда, будет слишком поздно?
 

– Увы, – пробормотала она.

– Идем, старая карга.

Клара вернулась и протянула ей руку. Рут несколько мгновений смотрела на эту руку, потом ухватилась за нее.

И была вытащена.

Они поспешили по дорожке на деревенский луг.