Текст книги "Каменный убийца"

Глава одиннадцатая

– Питер, – прошептала Клара.

Она наблюдала за тем, как он взял фирменный бланк «Усадьбы» и карандаш, склонил седую голову и забылся, проводя прямые на разлинованных страницах блокнота. Это действие зачаровывало и утешало так же, как утешает третья порция мартини. Ощущение было приятное, но только потому, что это притупляло чувства. Даже Клара чувствовала себя вовлеченной. Что угодно, лишь бы ускользнуть из этой комнаты, наполненной безмолвной и торжественной скорбью.

По другую сторону Большого зала склонилась и седая голова Томаса. Над клавишами пианино. Зазвучали медленные, неуверенные ноты, но через несколько секунд Клара узнала музыку. На сей раз это был не Бах. Бетховен. «Für Elise».[46]46
  «К Элизе» (нем.), знаменитая фортепианная пьеса-багатель Бетховена.


[Закрыть] Мелодия была подвижная, живая. И относительно легкая для исполнения. Клара и сама смогла бы сыграть несколько первых тактов.

Но Томас Морроу играл это как погребальную песнь. Он отыскивал каждую ноту так, словно мелодия пряталась. Она наполняла скорбную комнату такой болью, что у Клары стали слезиться глаза. Их жгло от усилий, которые прилагала Клара, чтобы скрыть слезы, но это было уже невозможно.

Сандра оплакивала песочное печенье, поглощая одну штуку за другой, а Мариана сидела рядом со своим чадом, читающим книгу, и обнимала его за плечи. Теперь они молчали, хотя несколькими минутами ранее Томас, Сандра и Мариана сидели тесным кружком и перешептывались. Подошла Клара со словами соболезнования, но они ответили молчанием и подозрительными взглядами. Поэтому она отошла от них.

Не каждый годится для плавания, подумала она. Корабль «Морроу» явно шел на дно. Это видела даже Клара. Это был пароход в эпоху реактивных самолетов. Они представляли собой старые деньги во времена меритократии.[47]47
  Меритократия – общество, которым управляет элита образованных людей.


[Закрыть] Звучали сигналы тревоги. Но даже Питер, ее прекрасный, умный муж, цеплялся за эти обломки.

Кларе было известно нечто такое, о чем не знали Морроу. Пока не знали. Они в это утро потеряли больше, чем сестру и дочь. Полиция стояла у дверей, и Морроу были накануне прощания с теми остатками заблуждений, что еще оставались у них и поддерживали их на плаву. После этого они станут такими же, как и все остальные.

Мать Питера недвижно сидела выпрямившись на диване. Смотрела перед собой.

Сказать ей что-нибудь? Сделать? Клара ломала голову, размышляя над этим. Нет, наверняка можно как-то утешить эту старую женщину, которая только что потеряла дочь.

Но как? Как?

Открылась дверь, и появился Арман Гамаш. Музыка прекратилась, и даже Питер поднял глаза. Следом за Гамашем шли инспектор Бовуар, агент Лакост и молодой квебекский полицейский.

– Ах ты, ублюдок! – Томас вскочил так резко, что опрокинул табурет, и двинулся на Гамаша.

– Томас! – одернула его мать.

Он остановился. Миссис Финни поднялась и сделала несколько шагов к центру комнаты.

– Вы арестовали этого человека? – спросила она у Бовуара, кивая на Гамаша.

– Я бы хотел представить вам старшего инспектора Гамаша, главу отдела по расследованию убийств Квебекской полиции, – сказал Бовуар.

Морроу, исключая Питера и Клару, уставились на входную дверь, полагая, что сейчас в ней появится этот большой полицейский начальник. Потом они мучительно медленно перевели взгляд на крупного человека, стоящего перед ними. На бакалейщика.

– Это он? – спросила Мариана.

– Это что, шутка? – С каждым словом Сандры из ее рта на ковер вылетали крошки печенья.

– Bonjour. – Гамаш торжественно поклонился. – К вашему сожалению, он имел в виду меня.

– Так вы полицейский? – спросил Томас, который никак не мог осознать, что подозреваемый на его глазах превращается в старшего инспектора. – Почему же вы нам не сказали?

– Я не думал, что это имеет значение. Мы все были здесь гостями. И никем больше. До сегодняшнего утра. – Он повернулся к миссис Финни. – Вы все еще хотите увидеть вашу дочь? Раньше я не мог этого позволить, потому что нам нужно было осмотреть место происшествия. Но должен вас предупредить…

– В этом нет нужды, старший инспектор. Я знаю, что зрелище будет не из приятных. Отведите меня к Джулии.

Она уверенным шагом прошла мимо него к двери, и на Клару произвела впечатление ее способность даже в скорби менять курс: она признала в Гамаше старшего инспектора, пока Томас и Мариана продолжали пялиться на него с подозрением. И она первая из них смирилась с тем, что Джулия и в самом деле мертва. Но не слишком ли быстро она это сделала?

Гамаш смотрел, как миссис Финни идет к двери. Но теперь его было уже не одурачить. Сегодня утром, за мгновение до того, как он сказал ей о Джулии, он видел ее ястребиный взгляд, обшаривавший комнату, когда она высматривала, кто присутствует, а кого нет. Любимый ребенок отныне был потерян. Гамаш видел то, что она пыталась скрыть.

– Я прошу остальных оставаться здесь, – сказал Гамаш, хотя никто больше и не шелохнулся.

Кроме Берта Финни. Он остановился в шаге от Гамаша, устремив взгляд на лампу и книжный шкаф.

– Боюсь, что мне придется настаивать, – сказал старик.

Гамаш заколебался. На мертвенно-бледном, почти нечеловеческом лице старика застыло испуганное выражение. Но его поступок был благородным. Гамаш кивнул.

Они оставили в комнате молодую женщину-полицейского, и Гамаш спросил себя, кому из них придется труднее: ей, остающейся, или им, уходящим.

* * *

Когда они подошли к желтой полицейской ленте, до них снова донеслись звуки «Für Elise». Дождь прекратился, и туман уполз в горы. Все вокруг было серо-зеленого цвета, и между отдельными нотами было слышно, как капли с деревьев падают на землю.

Гамаш приказал криминалистам отойти, чтобы позволить миссис Финни увидеть дочь. Они встали полукругом на краю леса, глядя, как эта старая женщина, такая маленькая и розовая, идет к яме в земле.

Приближаясь, миссис Финни поначалу увидела только весело трепыхающуюся полицейскую ленту. Желтую. Любимый цвет Джулии. Она была такой женственной, ее дочь, любила хорошо одеваться, а еще любила всякие выдумки и косметику, туфли и шляпки. Любила быть в центре внимания.

Потом миссис Финни увидела полукруг мужчин и женщин на окраине леса, наблюдающих за ней. И над ними – синюшное, опухшее небо.

Бедная Джулия.

Айрин Финни замедлила шаг. Она была не из тех женщин, которые понимают пустоту, которые размышляют над этим. Но сейчас – слишком поздно – она поняла, что это было ее ошибкой. Сейчас она поняла, что пустота на самом деле таковой не является. Даже за несколько шагов слышала она шепоток. Пустота хотела знать что-то.

«Во что ты веришь?»

Вот что заполняло пустоту. Вопрос и ответ. Айрин Финни остановилась – она еще не была готова увидеть то, что ей предстояло увидеть. Она ждала Берта. Она не увидела его, но ощутила его присутствие и сделала еще один шаг вперед. Еще один – и она увидит.

Она помедлила – и сделала этот шаг.

То, что она увидела, совершенно не затронуло ее глаз, а сразу же осело в груди. Прошло всего мгновение, и она погрузилась туда, где нет скорби, в забвение, где нет боли, нет утрат, не существует страсти.

Айрин Финни глубоко вздохнула. Потом еще раз.

Она воспользовалась этими вздохами, чтобы прошептать единственную молитву, которую сумела вспомнить:

 
Перед сном молюсь на ложе:
Сохрани мне душу, Боже.
 

Она увидела раскинутые руки Джулии. Увидела пухлые мокрые пальчики, хватающие ее за большой палец в старой кухонной раковине их самой первой квартиры. Ее и Чарльза. Что же ты наделал, Чарльз?

 
А умру в ночную стужу —
Прибери мою ты душу.
 

Она предложила молитву пустоте, но было слишком поздно. Пустота уже забрала Джулию, а теперь поглотила и ее. Миссис Финни оглядела людей, стоявших полукругом, но их лица совершенно изменились. Они стали плоскими, как на фотографии. И совсем ненастоящими. Лес, трава, старший инспектор рядом с ней, даже Берт – все они больше не существовали. Стали ненастоящими.

«Во что ты веришь?»

Ни во что.

* * *

Гамаш в полном молчании проводил их в дом, уважая потребность миссис Финни побыть наедине с собственными мыслями. Когда он вернулся, приехала машина с подъемником.

– А вот и коронер. – Лакост кивнула в сторону женщины лет тридцати с небольшим, в брюках, легком летнем плаще и резиновых сапогах.

– Доктор Харрис! – Гамаш помахал ей, а потом стал наблюдать за тем, как поднимают статую.

Бовуар руководил работой, отбиваясь от мошки. Это запутывало крановщика, который принимал взмахи рук Бовуара за указания и два раза чуть снова не уронил статую на Джулию Мартин.

– Эти проклятые твари! – прорычал Бовуар, оглядывая остальных полицейских, работавших как ни в чем не бывало. – Неужели они больше никому не досаждают? Господи боже!

Он треснул себя по голове, целясь в слепня. Но промахнулся.

– Bonjour, – слегка поклонился Гамаш подошедшему коронеру.

Шарон Харрис мимолетно улыбнулась. Она знала, что на месте убийства, где еще находится жертва, старший инспектор требует от подчиненных соблюдения определенного этикета. Он был в этом смысле белой вороной. В большинстве случаев на месте преступления отпускались шутки, часто звучали замечания в духе черного юмора. Полицейских пугало то, что они видят, и считалось, что саркастические, грубые реплики отпугивают монстров. Не отпугивали.

Инспектор Гамаш подбирал в свою команду людей, которых, возможно, тоже пугали жуткие зрелища, но им хватало мужества преодолеть себя.

Стоя рядом с Гамашем и наблюдая, как статую поднимают с земли и с мертвой женщины, доктор Харрис уловила слабый аромат розовой воды и сандалового дерева. Его фирменный запах. Она повернула голову и взглянула на старшего инспектора, на его волевое лицо в профиль. Спокойное, но внимательное.

Ему была свойственна какая-то старомодная вежливость, отчего ей казалось, что она находится в обществе своего деда, хотя Гамаш был всего на двадцать лет старше ее. Когда крановщик увел стрелу со статуей к грузовику, доктор Харрис надела перчатки и приступила к делу.

Она видела трупы и пострашнее. Гораздо страшнее. Ужасные смерти, которые не могли быть отомщены, потому что виновата в этом была только судьба. Возможно, это один из таких случаев, подумала она, осматривая искалеченное тело, потом статую. Затем пьедестал.

Доктор Харрис опустилась на колени, чтобы осмотреть повреждения.

– Я бы сказала, что она мертва уже часов двенадцать. Может быть, больше. Дождь не позволяет определить точнее.

– Это почему? – спросила Лакост.

– Нет мух. Количество насекомых на теле помогает установить, как давно умер человек. Но ливень разогнал насекомых. Они в этом смысле как кошки. Не любят дождя. А сейчас, когда дождь закончился…

Она посмотрела на Бовуара, исполнявшего безумный танец и шлепающего себя по голове.

– Вот… – Она показала на рану. – Видите?

Лакост пригляделась. Коронер была права. Насекомых почти не было.

– А вот это интересно, – сказала доктор Харрис. – Посмотрите-ка.

На ее пальце было что-то коричневое. Лакост наклонилась ближе.

– Земля? – спросила она.

– Земля.

Брови Лакост недоуменно взметнулись, но она ничего не сказала. Еще через несколько минут коронер встала и подошла к старшему инспектору:

– Я могу вам сказать, как она умерла.

– Убита упавшей статуей? – спросил Гамаш.

– Возможно, – ответила коронер и посмотрела на статую, висящую в воздухе, потом на пьедестал.

– Это более интересный вопрос, – сказал Гамаш, читая ее мысли.

– Вчера была сильнейшая гроза, – сказала доктор Харрис. – Может быть, поэтому статуя и упала.

– Они меня с ума сведут. – К ним подошел Бовуар, на его лице были крохотные пятнышки раздавленной мошки. Он взглянул на Гамаша, спокойного, уравновешенного. – Они вас что, не кусают?

– Нет. Тут нужно усилие воли. Это все в вашей голове, инспектор.

Бовуар знал, что это правда. Он только что вдохнул целый рой мошки и знал, что немало насекомых попало ему в нос. Неожиданное жужжание в ухе предупредило его: либо с ним случился удар, либо к нему в ухо залетел слепень.

«Пожалуйста, пусть это будет несчастным случаем, а не убийством. Пусть я вернусь к моему барбекю, моему стаканчику пива, моему спортивному телеканалу. Моему кондиционеру».

Он засунул мизинец в ухо, но жужжание только ушло вглубь.

Чарльз Морроу опустился в грязный безбортовой кузов. Он лежал на боку, вытянув руки. Его печальное лицо было испачкано плотью и кровью от плоти и крови его.

Гамаш подошел к краю ямы. Все видели, как он посмотрел вниз. Шевельнулась только его правая рука, пальцы медленно сжались в кулак.

Потом он дал знак своей команде, которая тут же пришла в действие и начала сбор вещдоков. Руководство этой работой взял на себя Жан Ги Бовуар, а Гамаш отошел к большому грузовику без бортов.

– Это вы ставили статую на пьедестал? – спросил он у крановщика.

– Нет, не я. А когда ее ставили? – спросил крановщик, закрепляя и укрывая Чарльза Морроу для поездки на базу полиции в Шербруке.

– Вчера. В начале дня.

– У меня был выходной. Я рыбачил на озере Мемфремейгог. Могу показать вам фото и улов. Лицензия у меня есть.

– Я вам верю. – Гамаш успокаивающе улыбнулся. – Мог кто-то другой из вашей компании ставить статую?

– Спрошу.

Через минуту он вернулся:

– Связался с диспетчерской. Босс ответил. Он сам и ставил статую. Мы часто работаем в «Усадьбе», и, когда мадам Дюбуа позвонила с этим заказом, босс решил, что тут нужен особый подход. Никто лучше его этого не сделал бы.

В его словах прозвучал некоторый сарказм. Было ясно, что этот человек не будет возражать, если его босс получит по полной программе. Если бы в подтверждение своей мысли он еще мог бы выставить средний палец, то непременно так и сделал бы.

– Вы можете сообщить мне его имя и координаты?

Крановщик радостно протянул Гамашу визитку, на которой было подчеркнуто имя владельца.

– Прошу вас, скажите ему, что приблизительно через час я буду ждать его в отделении полиции в Шербруке.

Как только крановщик сел в машину и уехал, к Гамашу подошла доктор Харрис.

– Это могло быть следствием грозы? – спросил он ее, вспоминая разряды молний и игры рассвирепевших ангелов, кричащих над перевернутыми статуями.

– Попадание молнии в статую? Такое возможно. Только этого не было.

Гамаш посмотрел на коронера удивленными карими глазами:

– Почему вы так уверены?

Она показала ему палец. Агент Лакост скорчила гримасу. Это был не какой-нибудь палец, а средний. Гамаш поднял брови и ухмыльнулся. Потом брови его опустились, и он придвинулся ближе, разглядывая коричневатую субстанцию.

– Это было под ее телом. Вы увидите еще больше, когда тело будет перемещено.

– Это похоже на землю, – сказал Гамаш.

– Так оно и есть, – подтвердила доктор Харрис. – Сухая земля.

Но Гамаш по-прежнему недоумевал:

– И что это значит?

– Это значит, что жертву убила не гроза. Она лежала на земле до начала грозы. Под ней сухо.

Гамаш переварил эту информацию:

– Вы хотите сказать, что статуя упала и убила ее до начала грозы?

– Это факт, старший инспектор. Земля сухая. Я понятия не имею, как эта статуя свалилась, но свалила ее не гроза.

Мимо них медленно, осторожно проехал грузовик со статуей: за рулем крановщик, на пассажирском месте – полицейский. Они исчезли за поворотом грунтовой дороги, в густом лесу.

– Когда началась гроза? – Гамаш адресовал этот вопрос не столько доктору Харрис, сколько себе.

Она молчала, делала вид, что вспоминает. В девять часов она уже лежала в постели, грызла печенье, попивала диетическую колу и читала «Космо», хотя предпочла бы не сообщать эту информацию. Посреди ночи она проснулась и обнаружила, что ее коттедж сотрясается, а электричество вырубилось.

– Мы позвоним в метеоцентр. Если они не знают, то метрдотель точно скажет, – сказал Гамаш, возвращаясь к яме.

Заглянув туда, он увидел то, что должен был заметить с первого раза. На Джулии Мартин была одежда, которую он помнил с предыдущего вечера.

Ни дождевика, ни шляпы. И никакого зонта.

Значит, в это время не было и дождя.

Она умерла до начала грозы.

– Еще какие-нибудь раны на теле есть?

– Вроде нет. Я сегодня сделаю вскрытие и сообщу вам. Что-нибудь еще, прежде чем мы ее увезем?

– Инспектор? – окликнул Гамаш Бовуара, и тот подошел к ним, вытирая ладони о мокрые брюки.

– Нет, мы закончили. Земля.

Он произнес это слово так, как хирург мог бы сказать «бактерии», и при этом посмотрел на свои руки. Земля, трава, грязь, насекомые – все это было абсолютно чуждо Бовуару, который не представлял себе жизнь без одеколона и шелкового белья.

– Да, кстати, – сказал Гамаш, – тут поблизости есть пчелиное или осиное гнездо. Будь поосторожнее.

– Лакост, слышала? – Бовуар дернул головой.

Но Лакост продолжала смотреть на мертвую женщину. Она представляла себя на месте жертвы. Вот Джулия поворачивается. Видит, что статуя делает невозможное, невероятное. Видит, как статуя падает на нее. И тут агент Лакост выставила перед собой руки ладонями вперед, прижав локти к телу, готовая отразить атаку. Отбросить ее в сторону.

Это были инстинктивные движения.

Но Джулия Мартин распахнула руки.

Шеф прошел мимо Лакост и остановился перед пьедесталом. Прикоснулся к влажному мрамору. Поверхность была идеально ровной. Но это было невозможно. Статуя весом в несколько тонн должна была при падении оставить сколы, царапины, выбоины. Однако поверхность осталась идеально ровной.

Статуи там словно никогда и не было. Это будоражило его воображение. И он знал, что воображение понадобится ему, если он хочет поймать убийцу. А убийца был. Сомнений у Гамаша на этот счет не оставалось. Хотя он и не был чужд магического мышления, но знал, что статуи сами по себе не сходят с пьедесталов. Если магия была здесь ни при чем, если ни при чем была гроза, то нужно было искать что-то другое. Кто-то здесь определенно был при чем.

Каким-то образом кто-то сумел столкнуть с места многотонную статую. И уронить ее на Джулию Мартин.

Она была убита. Гамаш не знал, кто это сделал. И уж совершенно точно не знал, как это было сделано.

Но он узнает.

Глава двенадцатая

Арман Гамаш никогда не бывал в кухне «Усадьбы», но не удивился, увидев, что она большая, что столы и полы здесь из полированного темного дерева, а бытовые приборы изготовлены из нержавеющей стали. Как и остальная часть старого дома, кухня представляла собой смесь очень старого и очень нового. Здесь пахло базиликом, кориандром, свежим хлебом и терпким молотым кофе.

Когда он вошел, ягодицы соскользнули со столов, шинковка прекратилась, гул разговоров смолк.

Гамаш сразу же подошел к Коллин, которая сидела рядом с хозяйкой, мадам Дюбуа.

– Вам лучше? – спросил он.

Она кивнула. Лицо у нее все еще было опухшее, заплаканное, но она взяла себя в руки.

– Это хорошо. Такое зрелище не для слабонервных. Меня оно тоже потрясло.

Коллин улыбнулась, благодарная за то, что он произнес это достаточно громко, чтобы слышали все.

Гамаш повернулся к остальным:

– Я старший инспектор Арман Гамаш, глава отдела по расследованию убийств Квебекской полиции.

– Voyons,[48]48
  Ну видишь (фр.).


[Закрыть] – услышал он громкий шепот. – Я же тебе говорил, что это он.

Раздалось и несколько изумленных восклицаний.

– Как вам известно, одна из гостей, мадам Мартин, была убита в саду упавшей статуей.

На него смотрели молодые лица, внимательные и возбужденные.

Он произнес с естественной властностью, стараясь приободрить их, хотя новость была пугающей:

– Мы считаем, что мадам Мартин была убита.

Наступило ошеломленное молчание. Почти каждый день своей рабочей жизни Гамаш наблюдал такие перемены. Он часто чувствовал себя кем-то вроде паромщика, который перевозит людей с одного берега на другой. Из суровой, хотя и знакомой земли скорби и потрясения в потусторонний мир, населенный лишь немногими. На берег, где люди преднамеренно убивают друг друга.

Они все видели этот берег с безопасного расстояния по телевизору или в газетах. Они все знали, что этот иной мир существует. И вот теперь они сами оказались в нем.

Гамаш смотрел на эти молодые, свежие лица, ставшие чуть менее открытыми, чем прежде, потому что страх и подозрение вошли в эту комнату, где всего несколько мгновений назад они чувствовали себя в безопасности. Эти молодые мужчины и женщины узнали что-то такое, что в полной мере не могли оценить даже их родители.

Безопасного места в этом мире не было.

– Она была убита вчера вечером перед началом грозы. Кто-нибудь из вас видел мадам Мартин после подачи кофе? Я говорю о времени около половины одиннадцатого.

Он почувствовал движение слева от себя. Повернул голову и увидел Коллин и мадам Дюбуа, сидевших за столом. Молодой официант Элиот стоял рядом с ними, а за ним маячил кто-то еще. Судя по возрасту и одежде, это могла быть только шеф-повар, знаменитая Вероника.

Один из них шевельнулся. Не преступление, конечно, но если все остальные были слишком ошарашены, чтобы двигаться, один из них не был. Кто?

– Мы, конечно, поговорим со всеми вами, и я хочу, чтобы вы понимали: нужно быть откровенным. Если вы видели что-то – что угодно, – вы должны сказать нам.

Молчание продолжалось.

– Я каждый день ищу убийц, и в большинстве случаев мы их находим. Вот чем мы занимаемся – я и моя команда. Это наша работа. А ваша обязанность – рассказать нам все, что вы знаете, даже если вам кажется, что это не важно.

– Вы ошибаетесь, – шагнул вперед Элиот.

– Элиот… – попытался задержать его метрдотель, который тоже вышел вперед, но Гамаш остановил его, подняв руку, и повернулся к молодому человеку.

– Наша обязанность – обслуживать столики, стелить постели и подавать выпивку. Улыбаться людям, которые нас оскорбляют, которые смотрят на нас как на мебель. А вот помогать вам в обнаружении преступника не входит в наши обязанности, и я абсолютно уверен, что мне платят недостаточно, чтобы я обслуживал этих людей. Я хочу сказать, – продолжил он, взывая к остальному персоналу, – ведь один из них убийца. Вы хотите остаться и обслуживать их? Это когда-нибудь входило в ваши намерения?

– Элиот, – снова сказал метрдотель, – хватит. Я знаю, сынок, ты расстроен, мы все расстроены…

– Не называйте меня сынком! – вспылил Элиот. – Вы смешны! Эти люди не будут испытывать к вам благодарности. И никогда не испытывали. Они даже не знают, кто вы такой. Они приезжают сюда много лет, а кто-нибудь из них спросил у вас вашу фамилию? Вы думаете, если бы вы ушли, кто-нибудь из них заметил бы это? Вы для них ничто. А теперь вы рискуете жизнью, подавая им сэндвичи с огурцом. И хотите, чтобы мы делали то же самое?

Его лицо пылало огнем.

– Это наша обязанность, – повторил метрдотель.

– Наша обязанность – работать и умирать, вы хотите сказать? – Элиот издевательски отдал честь.

– Пьер Патенод – замечательный человек, – сказала шеф-повар Вероника, обращаясь к Элиоту, но так, чтобы ее слышали все. – Ты мог бы многому научиться у него, Элиот. И первый урок мог бы быть таким: узнай, кто на твоей стороне, а кто на противоположной.

– Ты прав, – сказал метрдотель Элиоту. – Я останусь и буду подавать им сэндвичи с огурцом или то, что они захотят, и то, что приготовит шеф-повар Вероника. И я делаю это с удовольствием. Иногда встречаются грубые, бесчувственные, невежливые люди. Это их проблема, а не моя. Ко всем, кто приезжает сюда, персонал относится с уважением. Не потому, что они этого заслуживают, а потому, что это наша работа. И я хорошо делаю мою работу. Они гости, это верно. Но они не лучше нас. Еще одна такая вспышка с твоей стороны, и можешь собирать вещички. – Он обратился к остальным: – Если кто-то из вас хочет уехать, я отнесусь к этому с пониманием. Что касается меня, то я остаюсь.

– И я тоже, – сказала шеф-повар Вероника.

Гамаш заметил, что Коллин украдкой взглянула на Элиота, потом на метрдотеля.

– Они могут уволиться, Patron,[49]49
  Хозяин, шеф (фр.).


[Закрыть] – сказал Гамаш, которому этот разговор показался любопытным, – но не могут уехать. Вам придется пробыть в «Усадьбе» еще по меньшей мере несколько дней. – Он сделал паузу, чтобы до всех дошла эта информация, и примирительно улыбнулся. – А если уж вы вынуждены остаться, то почему бы не получать жалованье?

Все согласно закивали. Шеф-повар Вероника подошла к разделочной доске и протянула пучки зелени двум кухонным работникам, и вскоре воздух наполнился запахом розмарина. Возник негромкий гул разговора. Несколько парней принялись шутливо толкать Элиота. Но молодой человек все еще пребывал в состоянии ярости.

Старший инспектор Гамаш вышел из кухни, размышляя о том, чему сейчас стал свидетелем. Он знал, что за бешенством стоит страх. Этот молодой официант очень боялся чего-то.

* * *

– Значит, это было убийство, Арман, – сказала Рейн-Мари, в недоумении покачивая головой. Они были вдвоем в библиотеке, и он только что ввел ее в курс дела. – Но как можно столкнуть эту статую с пьедестала голыми руками?

– Этот же вопрос задает и семья, – сказал Бовуар, войдя в комнату вместе с Лакост. – Минуту назад я сообщил им, что мы считаем это убийством.

– И?.. – спросил Гамаш.

– Ну, вы же знаете, как это бывает. Сегодня они верят, на следующий день – нет, – сказал Бовуар. – Не могу их в этом винить. Я довел до их сведения, что они могут покинуть Большой зал, но не гостиницу. И конечно, доступ на место преступления закрыт. Вас хотели видеть Питер и Клара Морроу, – сказал он старшему инспектору.

– Хорошо. Я тоже хочу с ними поговорить. Расскажите мне, что вам известно.

Агент Лакост села в мягкое кресло напротив Рейн-Мари, а двое мужчин устроились на кожаном диване; их головы почти соприкасались, когда Бовуар склонился над своим блокнотом, а Гамаш наклонился к Бовуару. Рейн-Мари подумала, что они немного напоминают матрешку – один в другом. Крупный, мощный Арман чуть ли не по-отцовски склоняется над Бовуаром, размером и возрастом поменьше.

Пока Арман наблюдал за работой на месте преступления, она звонила их сыну Даниелю. Тот очень хотел обсудить с отцом имя, которое они выбрали для ребенка. Он, так же как и она, знал, что означает имя Оноре для Армана. И хотя Даниель никогда и ни в чем не обидел отца, сейчас он был исполнен решимости дать ребенку это имя. Но что Арман Гамаш скажет сыну, узнав о возможном появлении еще одного Оноре Гамаша? И о том, что это имя будет носить его внук?

– Что говорят сами Морроу о том, как они провели предыдущий вечер? – спросил Гамаш.

Бовуар заглянул в свой блокнот:

– Семья в полном составе была на обеде. За одним столом. После обеда они разошлись. Питер с Кларой пришли сюда, выпивали. Сказали, что вы были с ними.

– Бо́льшую часть времени, – подтвердила Рейн-Мари. – Мы сидели на террасе. Но мы видели их через окно.

Бовуар кивнул. Он любил ясность.

– Месье и мадам Финни остались за столом и пили кофе, – подхватила отчет Изабель Лакост. – Томас и Сандра отправились в Большой зал. Томас играл на пианино, а Мариана отвела наверх своего ребенка.

– Бин, – сказала Рейн-Мари.

– Бин? – переспросил Бовуар. – Какой такой Бин?

– Бин Морроу, я думаю.

Они в замешательстве посмотрели друг на друга, потом Рейн-Мари улыбнулась.

– Бин – это имя ребенка, – объяснила она, – если вам угодно.

Ему это не было угодно. Угодно ему было одно: чтобы все это скорее кончилось. Жан Ги Бовуар давно подозревал, что все англичане чокнутые. И такое имя лишний раз подтверждало его убеждение. Кому еще могла прийти в голову мысль назвать ребенка Бин?[50]50
  Имя Бин в переводе с английского означает «фасоль».


[Закрыть]

– А Джулия? – спросил Гамаш. – Чем она занималась вчера вечером?

– Томас и Сандра Морроу говорят, что она пошла в сад прогуляться, – сказала Лакост.

– Она прошла в библиотеку из сада через москитную дверь, – вспомнила Рейн-Мари. – Мы к тому времени все были здесь. К нам присоединились Томас и Сандра Морроу. И Мариана. Старики Финни отправились спать.

– Они отправились спать до появления Джулии или после? – спросил Гамаш у жены.

Они уставились друг на друга, потом оба отрицательно покачали головой.

– Не могу вспомнить, – сказала Рейн-Мари. – Это имеет значение?

– Действия людей перед убийством всегда имеют значение.

– Ты же не думаешь, что они убили Джулию? – спросила Рейн-Мари и тут же пожалела, что задала этот вопрос мужу перед его подчиненными.

Но он вроде бы не обратил на это внимания.

– Какое у вас сложилось впечатление о Джулии Мартин, сэр? – спросила Лакост.

– Она была элегантная, умная и образованная. Она была самокритичная и обаятельная и знала это. Ты согласна? – спросил он у жены, и та кивнула в ответ. – Она была очень вежливая, что контрастировало с остальными членами семьи. Почти излишне вежливая. Она была очень милая, добрая, и я полагал, что именно такое впечатление она и хотела производить.

– А разве у большинства людей это не так? – спросила Лакост.

– Большинство людей хочет производить хорошее впечатление, это верно, – сказал Гамаш. – Нас учат быть вежливыми. Но у Джулии Мартин это было, на мой взгляд, чем-то большим, чем желание. Скорее, потребностью.

– У меня тоже создалось такое впечатление, – сказала Рейн-Мари. – Но мне показалось, что в ней было и желание манипулировать людьми. Помнишь, она поведала тебе историю о своей первой работе?

Гамаш пересказал Бовуару и Лакост историю о первой работе Джулии и реакции ее матери.

– Какой ужас говорить такие слова дочери, – сказала Лакост. – Внушать ей, будто она ничего не значит в этой жизни, что ее роль сводится к тому, чтобы быть кроткой и благодарной.

– Да, это ужасно, – согласилась Рейн-Мари. – Такое может искалечить человека. Но почему она сорок лет спустя рассказывает эту историю?

– И почему, как ты думаешь? – спросил Гамаш.

– Мне показалось любопытным, что она рассказала об этом тебе, а не нам. Но с другой стороны, я ведь не мужчина.

– Любопытно, – сказал Гамаш. – Что конкретно ты имеешь в виду?

– Я думаю, что она, как и многие женщины, в обществе мужчин вела себя иначе, чем в обществе женщин. А мужчины, похоже, не способны испытывать сочувствие к женщине, нуждающейся в эмоциональной поддержке. Даже ты. Джулия была уязвима. Но она, я думаю, пользовалась этим. Возможно, всю жизнь. И ее трагедия была не в низкой самооценке, хотя она и оценивала себя невысоко. Ее трагедия состояла в том, что она всегда находила мужчин, чтобы те спасали ее. Ей никогда не приходилось спасать себя самой. Она никогда не чувствовала, что способна на это.

– Насколько я понимаю, она приблизилась к тому, чтобы узнать, способна ли, – сказала агент Лакост, ни на миг не упускавшая нить разговора Рейн-Мари и Гамаша. – Она оставила мужа и начала новую жизнь.

– Да, верно, – сказал Бовуар. – С миллионами долларов. Не сказал бы, что это корректный тест на самодостаточность. Она – та самая Джулия Мартин, жена владельца страховой компании, который получил срок по приговору суда?

– Да, – ответил Гамаш.

– И что она делает в первую голову? – заметила Рейн-Мари. – Приезжает сюда. К семье. Она снова ищет помощи.

– Так ли? – спросил Гамаш чуть ли не у себя самого. – Может быть, ей нужно было от них что-то другое?