Текст книги "Быть единственной"

Вечером, просматривая невидящими глазами пропуска работников заводоуправления, шедших со службы, Маша все представляла и представляла, как мерзко хихикающая, накрашенная девка бродит по ее дому, заглядывает в углы, находит грязь и указывает на нее мальчикам: «Мамка у вас дом вести не умеет… Вот была бы я здесь хозяйка!..» А потом эта сыкуха… и Машин сыночек… или оба два… ох!

Мысли эти довели Машу до занудно-мучительного колотья в левом боку – сердце так и сжимало от тоски и гнусных подозрений. Даже спать ночью не хотелось, хотя, когда из конторы уходили последние сотрудники – ясно, почему они задерживаются допоздна! – можно было спокойно прикорнуть на кушетке в стеклянной будке.

Домой с дежурства Маша приезжала уже почти в одиннадцать утра: все следы ночного разврата были бы уже наверняка прибраны и попенять сыновьям все равно не удалось бы. И домой Маша не поехала – пусть вот побудут без нее, без завтрака, – а зашла к двоюродной тетке. Та была как бы с другой ветви их генеалогического древа – образованная и от образованных родителей. Да просто повезло ей. Какая-то из их общих бабушек выскочила в свое время замуж за начальничьего сынка, дала образование детям, ну так и пошло-поехало.

Тетка, совсем молодой, вышла замуж за вдовца с маленькой дочкой, воспитала ее как свою, а собственных детей не завела – все наукой занималась. Машу тетка принимала охотно и сочувственно, а вот теткин муж ее недолюбливал – считал, что она своими разговорами и жалобами расстраивает родственницу. Поэтому, когда Маша заходила, они с теткой устраивались на кухне, а теткин муж, скупо поздоровавшись, уходил в комнату и смотрел там свой бесконечный телевизор.

На вежливый вопрос тетки о детях Маша, поджав губы, выдохнула как в последний раз в жизни:

– Гулять начали!.. Теть Кать, а? Не знаю, что и делать!..

– Гулять? – Тетка недоуменно поглядела на нее поверх толстостеклых очков, нелепо увеличивавших глаза. – Это что – пить, что ли?!

– Пить?! Да ты что, теть Кать? Они ж у меня непьющие, в отца. Нет… С девками гуляют.

– Да что ж в этом плохого? – удивилась тетка. – Если б они не интересовались девушками – вот это могло бы насторожить. А так – это нормально.

Нет, тетка, давно жившая с замужней падчерицей врозь, Машу понять не могла. Поэтому Маша только горестно покачала головой.

– Не хочешь же ты сказать, что они должны всю жизнь быть при тебе? – продолжила тетка, не услышав от Маши вразумительного ответа.

– А почему нет? Почему нет-то?! – вскинулась Маша. – Пусть бы были!

– Потише, – поморщилась тетка. – Голос у тебя… Только алалы с мечети кричать. А ребята… Рано или поздно они все равно влюбятся, женятся, либо к тебе невесток приведут, либо к ним уйдут. Тебе просто надо быть к этому готовой. Это только дело времени.

Тетка пожала плечами и принялась вдевать нитку в иголку – она никогда не сидела просто так, все что-то шила, вязала. Это всегда раздражало Машу. Будто ее здесь не было, или тетке было жаль тратить время на дальнюю родню, сбоку припеку, и она совмещала общение с домашними делами.

– Не понимаешь ты меня, теть Кать.

– Не понимаю, Маша. – Вдев нитку, тетка подняла на Машу глаза. – И я тебя не понимаю, и ты своих ребят не понимаешь. Разные мы все. В разное время молодыми были. И поэтому не надо им навязывать ничего. Они неглупые. Сами разберутся со своими девушками.

– А я что ж, должна сидеть и смотреть, как они пропадают? – со слезами в голосе спросила Маша.

– Как это они «пропадают»?

– Так гуляют же! – в отчаянии всплеснула руками Маша.

– Что, Мария, опять проблемы? – веско спросил теткин муж, грузноватый, холеный, с красивой сединой мужчина, заходя на кухню – якобы для того, чтобы налить себе чаю.

Маша уже собралась упрекнуть «родственника» за его черствость и непонимание, как ее опередила тетка:

– Проблема та же, что и у всех, – дети вырастают, а мы не хотим этого признавать.

– А, – легко заметил дядя Саша, забирая стакан в подстаканнике. – Это нам знакомо. Это проходит. Все проходит, Маш. – И ушел, на ходу прихлебывая чай.

Маша поняла, что пора собираться домой. Уже начало откатываться утреннее возбуждение и давала себя знать мутной усталостью ночевка в стеклянной клетушке.

Домой Маша пришла уже в первом часу дня. Она нашла на кухне остатки неумело приготовленного завтрака, кучу перепачканной посуды в раковине и внимательно ее осмотрела. Сколько там тарелок-ложек? Нет, кажется, гостей названных не было… Может, и права в какой-то степени тетя Катя – не стоит так уж беспокоиться. Еще не скоро будет это: свадьбы сыновей, какие-то перемены и переселения… Появление невесток-наглячек. А может, ее ребята и не женятся никогда – мало ли таких мужиков? Да навалом! Болтаются как кое-что в проруби, а жен законных не заводят, опасаясь цепких бабьих когтей, обязательств, требований работать и не пить.

Приободренная такой мыслью, Маша прилегла поспать прямо в зале на парадном диване, а не в своей комнате – чтобы сразу услышать, когда вернутся сыновья. Проснулась она только в четыре часа дня. Надо было готовить ребятам ужин. Сейчас оголодают и прилетят… Куда ж и идти, как не к маме?

Но было уже около шести вечера, и Маша начала беспокоиться, когда к палисаду подкатила машина – редкая гостья у их усадьбы. Оттуда вылезли ее сыновья, еще минуту поговорили с кем-то, кто сидел за рулем, захлопнули дверцу и направились к дому.

– Где это вас носит, а? Я тут с ума схожу! А они!.. – Расстроенная Маша не смогла сдержаться и сразу набросилась на сыновей.

– Практика у нас была, мама! По вождению! – поморщился Володя. – Мы же тебе записку оставили.

– Где, где? Не было тут никакой записки! – Маша заплакала, утирая глаза передником.

– В твоей комнате, на тумбочке!

– Где, ну где?

Маша рванулась в свою комнатку, желая тут же уличить сыновей во вранье. На прикроватной тумбочке прижатая флакончиком корвалола, лежал листок в клеточку: «Мама, будем после пяти, не волнуйся».

– Вот это что? – услыхала она над ухом.

Маша стояла, всхлипывая и утирая глаза, а Володя помахал перед материным носом запиской:

– Это вот что, мам?

– Я сюда не заходила, – нехотя призналась Маша, отнимая передник от глаз.

– А мы виноваты? – хмыкнул невежливо Вадик.

Сыновья вышли из комнаты, Маше пришлось семенить за ними. Молча сыновья помыли руки и сели за стол. Маша, все еще по инерции всхлипывая, расставила тарелки.

– Чего-то мне и есть расхотелось, – пробурчал Вадик, кладя локти на стол и хмуро наблюдая, как Маша плюхает в тарелки чересчур разварившуюся картошку.

– Мам, купила бы ты таблетки какие-нибудь подороже, посерьезнее, попила бы, – также сквозь зубы процедил старший. – Невозможно же так: что ни день – слезы, крик… Домой идти не хочется.

«Не хочется? К матери родной – и не хочется?!»

Маша так и замерла с кастрюлькой в руках.

– А к кому хочется? К девкам хочется?!

Она почувствовала, как волна раздражения и едкого, щемящего беспокойства снова поднимается, едва улегшись, и сейчас она впадет в истерику похлеще первой.

– Так, все, я пошел, – решительно заявил Вадим, хлопнул ладонями по столешнице, встал и вышел.

Володя с сомнением посмотрел на тарелку с картошкой и тоже встал. Маша, глядя на это, – неужели и он уйдет?! – помимо воли издала какой-то гортанный звук.

– Я, наверное, тоже еще погуляю, – произнес он, хоть не так решительно, как младший брат, но тоже вышел.

Маше начала жечь руки кастрюлька с горячей картошкой, и она на неверных ногах отошла к плите и поставила ее там, и долго стояла, силясь понять, что произошло. Сыновья, кровинушки, сбежали из дому, даже не поев – голодные, лишь бы от нее подальше! Это как же так?!

Совсем обессилев от переживаний, Маша отошла к столу, где только что сидели ее ребята… Вот и бросили мать… Как она боялась, так они и поступили. Пошли к девкам-сыкухам.

Маша просидела у стола долго и очнулась, только когда варево в тарелках пошло мутной пленкой, и, сделав над собой усилие, поднялась, вылила его назад в кастрюльку. Не те у них средства, чтобы добро пропадало. Вернутся, подогреют и съедят.

Но ребята не вернулись и к десяти вечера, как обычно. Маша легла спать, потому что сил, тем более после суточного дежурства, уже не было. Пригоршня таблеток, неприятно напомнившая ей о совете сына, подействовала быстро, и выплыла она из тягучего, без сновидений, забытья, уже когда было совсем светло.

Проснулась Маша оттого, что из комнат, где раньше жили ее родители, а теперь располагались сыновья, доносилась музыка. Значит, ночевали дома. Это ее обрадовало. Что и как им сейчас сказать? Упрекнуть за неуважительное отношение? Маша вспомнила разговор с теткой – о неизбежности отдаления от нее сыновей. И о том, что к этой мысли надо привыкнуть. Нет, она с этим никогда не смирится! Никому она их так просто не отдаст!

Маша перевернулась на бок и подумала: а может, пролежать вот так весь день? Пусть подумают, что она заболела от их невнимательности. Но какой-то слабенький внутренний голосок вякнул, что вряд ли Машины слезы и истерики будут способствовать хорошим отношениям. Сколько вокруг было теток и старух, сыновья которых пили по-черному, а слезы и упреки ничего, кроме еще большего пьянства и даже рукоприкладства, не приносили. Нет, это не выход.

Маша с трудом, потому что голова была тяжелой после химического сна, встала и принялась напяливать халат.

Ребята уже были на кухне, где громко и хрипловато играл старый репродуктор.

– Доброе утро, мам! – как ни в чем не бывало приветствовал ее Вадик.

Маша, по дороге на кухню, уже заготовила фразу насчет того, не хотят ли любимые сыночки попросить у нее прощения, но, видя, что настроения на скандал у сыновей нет, решила этого не делать – успеется. На приветствие младшенького она не ответила, но довольно мирно поинтересовалась, чем сынки намерены заняться днем.

– Мы сейчас отъедем, – суховато ответил Володя. – Есть возможность попрактиковаться в вождении.

– Когда вернетесь? – почти в тон ему поинтересовалась Маша. – Крышу на сараюшке починить надо.

– Починим, не проблема. Часам к трем вернемся.

– А что так долго-то? – всплеснула руками Маша.

– Да что же долго-то? – пожал плечами Володя. – Уже одиннадцатый час.

Маша взглянула на старинные ходики, не первое десятилетие тихонько чвякавшие в углу кухни. На них было четверть одиннадцатого.

– Ох, – огорчилась она. – Это как же я проспала-то? – Ей стало стыдно, что она не приготовила сыночкам завтрак, они тут крутились одни, и чуть не заплакала. – Что же вы меня не разбудили-то?

– Да ничего, мам! Ты же после дежурства. – Вадик прижал к своей груди ее голову, а Маша попыталась, но не смогла обнять его за плечи – такой он уже был большой, высокий. – Все в порядке. Мы взрослые мальчики. – Он похлопал ее по спине и попытался выпростаться из ее рук.

– Мам, щец приготовишь? – попросил Володя, закидывая на плечо сумку. – Ладно?

– Ладно, сынок, ладно! – затрепетала Маша, думая, что старшенький тоже подойдет ее обнять.

Но он уже был у двери на застекленную веранду, а Вадим шел за ним.

– Не задерживайтесь! – крикнула она им вслед и тут же поняла, почему они заспешили, – на улице стояла та же машина, что привозила их накануне.

Володя на ходу, не оборачиваясь, помахал рукой:

– Не будем!

«Кто-то им машину дает кататься-то? Что за приятель богатый такой?» – уже расслабленно, радостно и чуть лениво задумалась Маша.

Все-таки помирилась она с сыновьями, и без объяснений, долгих разговоров… Володенька вон щей заказал на обед. Сейчас она уж расстарается… Кажется, в морозилке был кусочек свинины, добытой в заводском буфете.

За стряпней Маша даже начала напевать, что случалось с ней редко, – с тех пор как ее бросил муж, она чаще пребывала во мрачноватом расположении духа. Вот были бы у нее деньги на автомобиль – ни муж, ни сыновья от нее никуда не делись бы. Машина для мужика это же – у-у! Маша, плача, – не от огорчения, а оттого, что кромсала лук для щей, – припомнила одну историю, что случилась несколько лет назад на соседней улице. Ничем не примечательная вроде для здешних нравов, но…

Как водится, перед отправкой в армию в Выселках игралось несколько поспешных свадеб – в основном по двум причинам. Первая и главная – интересное положение ловкой, оборотливой невесты, сумевшей настичь полуподростка-глупыша на короткой прямой между выпускным вечером и призывным пунктом. Вторая, тоже немаловажная, но значительно реже встречавшаяся, – как это ни банально, огромная, всепоглощающая любовь. Отсюда – желание идти защищать Родину в роли законного мужа любимой. И встречное желание ждать любимого из армии в роли законной жены и хранить ему верность. Свадьбы игрались щедро, шумно, и нередко молодые воины шли на призывной пункт в обход – крюком, через городской медвытрезвитель.

Свадьба Ленки и Шурика была относительно скромной – семьи были, по местным меркам, приличными и малопьющими. Все знали, что молодые долго гуляли, но женились по-честному. Однако та неделя, что военком лично уделил молодым на медовый месяц, не прошла для новоиспеченной бабенки даром. Когда муж дослуживал первый год, ему пришло сообщение, что он стал отцом.

Вернувшись, Шурик был несколько ошарашен увиденным. Лена раздалась до пятьдесят последнего размера, как-то отвыкла – в отсутствие стимула в виде любимого человека – причесываться и аккуратно одеваться.

На несколько недоуменный вопрос телесно оголодавшего мужа: «А как же мы теперь с тобой… того… будем-то?» – последовал ответ:

«А так и будем, драгоценный муженек. Не гулять же нам как-то особенно – чай, не первый год женаты… Владей такой, какая есть. Сготовить и постирать я и такая могу».

Трудно сказать, как эта история стала достоянием общественности Выселок, но все знали мельчайшие подробности того, что «у Шурки на Ленку больше не стоит» и он, чуть проспавшись после гулянок со старыми друзьями, резко дал левый крен – пошел по бабам. На упреки и все те же неизменно-обильные слезы Шурик отвечал одно: «На себя посмотри! Мне жена нужна, а не квашня в драном халате. На хлеб и воду садись! У меня рук не хватает тебя обнять!»

Но самое плохое было не в том, что Шурик пил и скакал из койки в койку. Плохо было то, что он на определенном этапе пить бросил. Редчайшее, кстати сказать, в Выселках явление, где, взяв очередной литровый рубеж, мужик никогда его не оставлял, а, напротив, стремился его превзойти. Произошло это оттого, что у Шурика появилась постоянная женщина, городская, селедка тощая, в полтора раза старше венчанной супруги. Узнав это, несчастная Лена стала есть еще больше и поплыла вокруг себя с просто-таки угрожающей скоростью.

Видя, что дочкина семейная жизнь стремительно летит под откос, вовсе не богатые Ленины родители поднатужились, заняли деньжонок и купили зятю москвичок – благо отец был ветераном войны и у него подошла очередь. Вообще-то он планировал машину продать и заработать. Но раз тут такое дело…

Намек шалопутному зятю был прямым и недвусмысленным: вернешься в семью – получишь доверенность на вождение. Или даже дарственную – это по поведению. И Шурик намек понял, принял. Вид чистенькой новенькой бибики не смог не свести с ума не совсем еще выросшего мальчугана.

– А чё – совершенно правильно сделали! – заявил тогда еще числившийся Машиным супругом Николай. – Под этой машиной он получит то же удовольствие, сколько на этой Алке. Может, и больше.

«Верно, у той бабы, что моего мужика свела, машина есть. Точно есть!» – расстроенно думала Маша, глядя, как вскипает в кастрюльке жирное варево.

И вздохнула – ей даже инвалидного козлика не потянуть.

Сыновья вернулись даже раньше обещанного. И их снова привезла та же темно-синяя машина.

– У-ух, мам! Как вкусно пахнет! – аж прихлопнул в ладоши Вадик, поводя носом.

– Руки мойте, – вместо приветствия, ласково потребовала Маша, ставя на стол плетенную из лозы хлебницу. – Все горяченькое…

– Ох, да в такую погоду – лучше похолоднее, – жадно тем не менее произнес Володя, созерцая, как Маша разливает щи.

Действительно, лето вступало в свои права, наливаясь зноем, как яблоко румянцем на солнцепеке.

– А я завтра окрошечку сделаю, – также ласково пропела Маша, давая сыновьям понять, что нигде так хорошо и сытно, как у мамы, им не будет.

По русскому обычаю, она села у стола, не ела сама, а только, подперев щеку ладонью, наблюдала, как уминают ее стряпню сыночки.

– Ох, щас бы храповицкого! – потянулся Володя, допивая чай.

– А чего? – повела плечом Маша. – После обеда-то… Ложитесь. Милое дело. У вас же каникулы.

– Да ты ж сказала – крыша на сарае…

– Успеешь. Дни-то какие стоят долгие. Все успеется.

Ребят, чувствуется, совсем сморило, и они со слипающимися на ходу глазами расползлись по своим комнатам.

Жизнь в доме остановилась до пяти вечера, когда чуть спала назойливая жара. Маша, тоже прилегшая после обеда, уже встала и хлопотала об ужине. В кухню, зевая и потягиваясь, вошел Володя.

– Мам, чаю сооруди, пожалуйста, – попросил он. – Починю сейчас я твой сарай.

– Что это мой? – мирно, если только с самой маленькой подковыркой, отозвалась Маша. – Он такой же мой, как и твой. – И добавила, вздохнув: – Все ж вам после меня достанется.

– Не-а, – мотнул Володя темной, в отца, головой и сел к столу. – Мне в частном доме жить не особо нравится. Я квартиру хочу.

– Да как же это! – всплеснула руками Маша. – Свой дом – это ж дом!

– О чем разговор? – спросил вошедший на кухню Вадик.

– Да вот, – чувствуя, как со дна души начинает подниматься тяжкое, как грозовое, облако обиды, – брату твоему дом родной не мил стал.

– Не понял, – глухо, оттого что умывался над кухонной раковиной, пробормотал Вадик.

– Мам, не начинай, а? – досадливо проговорил Володя, отворачиваясь. – Скажи лучше, что делать, и сделаю, пока светло.

– Нет, а чего? – Вадик тоже сел к столу.

«Какой он красивый, свеженький! Ягодка!» – с болезненной нежностью подумала Маша, глядя на лицо младшего сына, поднятое на нее.

– Просто я сказал, что хочу квартиру. Не дом частный, а квартиру.

– Все хотят, – радостно сообщил Вадик. – Да кто ж нам ее даст?

«О, это точно! Никуда отсюда не денетесь!» – обрадовалась Маша и вдруг вспомнила о том, что хотела спросить еще вчера.

– Вадичка, а кто это вас на машине все время возит, я гляжу?

– Аня Самойленко, – просто, как само собой разумеющееся, ответил Вадик. – Ей отец дает, чтобы мы ее немного поучили водить. А то на курсах к девчонкам так придираются!.. Вот она и хочет сперва немного подучиться, а потом уже на курсы идти.

Схлынувшая было волна обиды взметнулась ввысь с невиданной силой.

– Володенька, я же тебе сказала – не водись с этой Анькой! А ты опять! И брата приспособил! Это как, а?!

– Мам, я тоже сказал – не начинай! Ты что – ни дня без скандала не можешь?

– Ты что мне обещал? Ну, что ты обещал? Не гулять с ней!

– Во-первых, я ничего тебе не обещал! И обещать не мог! Потому что я с ней не гу-ля-ю!

– Ой, граждане, ну вас! – Вадик, даже не допив чай, стал подниматься из-за стола.

– Вадичка, миленький! Скажи ему…

– Мам, а чего говорить? – вытаращил он голубые глаза. – А где нам практиковаться-то? Машины-то своей нет. И чего тебе эта Анька сдалась?

– Да сыкуха она, сыкуха! Все девки – сыкухи!

Маша, сама не понимая, что она делает, трясла у сына перед носом сжатыми кулаками – кажется, еще немного, и ударит его.

– Еще раз скажешь такое про Аньку… – сквозь зубы процедил Володя.

– Ну что, что?!

– Уеду в Москву, в общежитие, к ребятам! Лучше общага, чем каждый день такое! Дурдом один! – Он почти откинул с дороги стул и вышел через веранду на двор.

– Да, ты, мам, вообще, – морщась и крутя головой, проговорил Вадим. – Просили же тебя – таблетки какие-нибудь пей… Что ты скандалишь все время?

– Вот, вот! – уже в голос заплакала Маша. – Вы мать не любите, все из дома норовите…

– А как не норовить, если при тебе слова сказать нельзя – сразу в крик…

– Вы по девкам пойдете, мать забудете… Жениться еще вздумаете! – уж совсем размокропогодилась Маша.

– Мама, – раздельно, словно какой-то глупой бабе, покачивая в такт словам головой, заговорил Вадик, – запомни, пожалуйста… Пока учебу не закончим, ни я, ни Вовка жениться не собираемся. Еще на ноги встать надо.

– Правда?! – обрадовалась Маша.

«Ох, а это так не скоро! Да и вокруг что делается! Платят всем мало… На что семью кормить!»

– Да. Правда. И никто тебя забывать не собирается.

– Ох, сынок, сынок… Ведь мать-то и есть мать, а эти девки…

– И чтоб слова этого я от тебя больше не слышал! – прервал ее Вадик. – Противно.

Маша поджала губы – что, культуры у Самойленков набрался, да? Интеллигентным шибко стал? Но Маша сдержалась, промолчала, опасаясь, что и младший хлопнет дверью.

– Ты куда это намылился? – все-таки спросила она, видя, что сын собирается уходить.

– Дядя Толя Максимкин просил помочь.

– Не ходи, дома сиди! – решила прикрикнуть пришедшая в себя Маша.

– Мам, у меня от последней стипендии пятнадцать рублей осталось. А все лето впереди. Что – на одной картошке сидеть все будем?

– А, да, да, – сдала назад Маша. – Раз за деньги, то ступай. Добытчик!

– Да, мам, – замялся Вадик на пороге. – Кончай, пожалуйста, с этими скандалами, ладно? А то мы с Володькой уже на пределе. Каждый день – это… как-то… уж слишком. Кричишь, кричишь…

Сын досадливо покачал головой, подхватил сумку с инструментом и вышел. Маша видела, как он поговорил о чем-то с братом, работавшим во дворе, и направился к калитке.

«Мы с Володькой»? – размышляла Маша, так и стоя посреди кухни. – Значит, Вовка с братом заодно… Не хочет мать по-настоящему жалеть».

Маша попыталась утешиться мыслью, что, наверное, они действительно женятся не скоро.

Очень не скоро. Вон – Володе еще учиться три года, Вадик через полтора года только в армию пойдет после техникума – и-и! Мало ли что случится за это время! Жизнь-то какая вокруг – то одно, то другое… Кавардак.

Кошмарный момент, когда кто-то из сыновей приведет к ней наглую девчонку в короткой юбке и с густо накрашенными глазами – Маша ничего, кроме дешевой губной помады, век не касалась! – и заявит: вот, мама, дочка тебе – изволь, любить ее! Жутко, тяжко об этом думать, но будет это очень не скоро. Маша что-нибудь сумеет придумать. Пока у нее одна печаль: как бы Анька Самойленко папочкиной машиной никого из ребят по-настоящему не сманила. А гульба с девками… Ну что ж поделать, раз природа такая у мужиков – по бабам шастать. На этом вся жизнь, почитай, и держится. Главное, чтобы сыновья ни к кому накрепко не присохли. Вот в чем дело!.. Гульба – это, если разобраться, не так и страшно. Это ж на стороне… Где-то.

Маша сняла передник и пошла в свою комнату переодеться на выход – к вечеру ей надо было на пару-тройку часов съездить в придорожное кафе помыть посуду. Они с одной такой же одинокой бабой-бедолагой сменяли друг дружку и получали от заведующей немного – смотря по выручке – денег, а Машина товарка еще забирала отходы и объедки, докармливала свинку. За это Маша ее не любила – получалось, что сменщице работать было выгоднее. Каких-то претензий Маша ни начальству, ни товарке предъявить не могла, оставалось только молча терпеть несправедливость. И она терпела – хоть сколько-то оттуда приносила. Все терпела, терпела…

А может, прав бесчувственный теткин муж – придется точно так же свыкнуться и с мыслью, что рано или поздно, но отдаст она сыночков чужим девчонкам? Пристрадаться к этой неизбежности. Ведь привыкла Маша к тому, что она теперь без мужа – так и к этому привыкнуть придется. Правда, мужа-то она не ахти как и любила, а вот сыночки-кровиночки? Вытянула их своим горбом. А как отдать их девкам-сык…

Ох не любят они этого слова, видите ли, из дома бегут…

Так и прошло лето. Маша все-таки сходила в аптеку и попросила у доброй, примерно ее возраста, провизорши таблеток «от нервов». Они оказались импортными, дорогущими, и Маша, стыдясь, отказалась. Тогда аптекарша дала ей флакончик пустырника. А потом и он стал не особенно нужен – Анька Самойленко укатила с родителями то ли в Сочи, то ли в Гагры, отлипла-таки от Машиных сыновой, и они стали чаще сидеть дома. Трудно сказать, гуляли они втихаря от матери с другими девками, нет ли, – главное, в дом их не водили и о свадьбе не заговаривали. А потом уже надо было думать, как приодеть ребят к новому учебному году – хлопот-то с такими ценами и небогатым выбором! При Сталине и то лучше было.

Конечно, отпускать от себя ребят было беспокойно – мало ли что там Вадимка говорил о не скорой их с братом женитьбе. Поцелует такая, опытная-прожженная, покрепче – они и сомлеют… Но делать было нечего, и ребята разъехались по своим учебным заведениям, появляясь дома только по выходным, да и то не каждый раз – им приходилось, как и прежде, подрабатывать.

А Маша обнаружила, что в обществе имеется странная, не то чтобы пугающая, наоборот, скорее противоестественная тенденция: молодые девчонки как будто перестали рваться замуж как угорелые сразу после восемнадцати. Особенно городские. Совсем не то, что в далекой Машиной юности, когда двадцатилетняя девчонка считалась безнадежным перестарком и была готова выскочить хоть за пьяницу, хоть за алиментщика. Нет! Теперешние девицы, которых Маша наблюдала из своей стеклянной клетушки, судя по обрывкам их разговоров, замуж отнюдь не спешили, говоря больше об учебе, работе и деньгах. Сначала, считают, выучиться надо, а уж потом семью заводить.

«А, придуриваются! – думала Маша, прислушиваясь к болтовне куривших рядом со входом девчонок. – Им только дай – за кого угодно ухватятся! Просто не берет вас никто, хабалок прокуренных!»

С течением времени Маша убедилась: если у городских девок и заходил разговор о женихах, то исключительно о богатых, «деловых», или, как теперь это называлось, «практичных». Но Маше это даже нравилось – ее ребята под этот разряд не подходили и особенно завидными женихами не были. Ее большой дом? Городским он не нужен. Ведь за ним уход требуется. Огород, птица – этих свистушек такое не интересовало. Охота им было горбатиться…

«В конце концов, сама подыщу им невест – таких, как мне самой надо. Чтоб только цыкни – она и замолчит!» – утешала себя Маша, глядя на этих тощих, одетых в костюмчики с коротенькими юбочками, вечно дымящих, как мужики, «работниц».

Подошло время, Вадик закончил техникум и волей-неволей пошел в армию, но далеко его, к счастью, не услали. Знамо дело, непьющий, рукастый, с образованием. Воинская часть располагалась в соседней с Московской области. Вадик возил там армейского начальника по хозяйственной части и смотрел за его машиной.

Когда младший сын пошел на второй год службы, Маша почему-то стала с беспокойством приглядываться к подраставшим на Выселках негородским, по-прежнему, по-старинному рвущимся замуж местным девчонкам. Вон они какие, почти как городские, уж и не отличишь. Все в этих одинаковых сине-линялых штанах, в цепочках… Развязные, орут во все горло, шествуя пестрой стайкой по улице. Встретившись с Машиным цепким, колючим взглядом, девчонки дружно прыскали и, вереща от смеха, старались возможно быстрее ее миновать.

Вот Маша – она разве такая была? Скромная она была, глаз от земли не могла поднять – вот в девках и засиделась. А эти – они-то не засидятся, живо окрутят пришедшего со службы Вадичку. Жаль, очень жаль, что городская мода не особенно рваться замуж до Выселок еще не дошла. И Анька Самойленко, пусть и красивая, и богатая, а до сих пор замуж не вышла, хоть и шел ей, как и Володе, двадцать третий год. Маша ее часто видела – та теперь работала на их предприятии и все еще заочно училась в Москве. Вот пусть там себе и ищет.

Володя закончил вуз, стал работать этим… такое трудно запоминающееся слово, но все тоже в Москве – даже до ближайшего города цивилизация в виде громоздких машин, умеющих думать и решать задачи, пока не дотелепалась. Потом, как Володя ни старался отбояриться от армии, ссылаясь на то, что он один на данный момент опора у матери, ему все-таки пришлось уйти на год в эту армию, где кормили хуже некуда и гнобили как хотели.

Уже несколько лет, как не собиралась целиком их маленькая семья в родительском доме. Но прошло время, и вернулись Володя с Вадиком. Младшего Маша без труда устроила к себе на предприятие – кто же такому будет не рад? – и он стал работать в автомастерской при заводе. Знала бы Маша, чем обернется для нее эта «работа» – своими руками спалила бы этот заводишко со всей его требухой, особенно – контору, где работали те наглые девчонки, что носили джемперочки в облипку и юбки, из-под которых только что трусы не сверкали.

Нет, мода-то на мини-юбки была вовсе не нова, ее первоприход пал как раз на Машину раннюю зрелость. Она тогда уже была давно замужем, растила ребят, и о том, чтобы напялить на себя это безобразие, речи не шло. Просто Маша с запоздалой досадой думала: вот если бы объявили эту моду пораньше, то и она не засиделась бы так катастрофически в девках, вынужденная при нормальных, прямых ногах носить ситцевые, набранные, как семейные трусы, на резинку юбки длиной по голень. Не то что эти коротельки…

На девчонку в таком, как у нее, штапельном балахоне по икры и смотреть-то сейчас никто не захотел бы – жадные взгляды парней были устремлены на свеженькие бульонки, сверкавшие из-под полосочек ткани, натянутых до треска на попы. Взрослые мужики, шедшие по улице рядом с законными женами, похабно ухмылялись и, пользуясь, что супруга не видит, теребили себя за ширинки – показывали, как это зрелище их возбуждает. А девкам, поди, того и надо было.

Теперь этими наглыми охотницами за Машиными сыновьями применялись в качестве загонных средств еще и коротенькие штанишки, которые открывали телеса еще больше, чем «мимо-юбки», как называл мини-юбки десятилетней давности Машин отец. И все это делалось для того, чтобы сманить из дому Машиных детей, оставить ее одну… И ведь подошло то самое тревожное время, о котором говорил Вадик! Сыновья понемногу вставали на ноги, учеба и армия были позади, а их жизнь неладная, медленно и скрипя на крутых поворотах, подходила к тому моменту, когда не сегодня так завтра не миновать бедной Маше принять в дом невесток-разлучниц!..

– … Ну а что ж ты хочешь? – удивилась ее тетка, к которой Маша регулярно заходила пожаловаться. – Они ребята здоровые, взрослые.

– Да какие же они взрослые! – возмутилась Маша непробиваемому теткиному непониманию. – Совсем несмышленые… Закрутит какая-нибудь, и вот…

– И что? – насмешливо спросила тетка, глядя на нее поверх толстых, «для близи», стекол. – Все так делают. Это жизнь. Ее не обманешь.

– Не хочу я этого, – призналась Маша, тихо маясь своей неизбывной тоской. – Не хочу.