Текст книги "Быть единственной"

– Хорошо, значит, обойдемся без тебя.

– Какхх… – Щелочка-рот совсем перестала пропускать воздух, и Маша не смогла не только говорить, но и дышать.

– Так, мама. Я женюсь. Нравится тебе – не нравится, а женюсь. Разговор окончен. Нет у тебя никакого права возражать.

Сын вышел из кухни, оставив Машу в непроницаемом, глухом оцепенении.

«Как, как это нет права?! Я вас вырастила, выкормила, а права не имею?!» – заколотило как молотком по рельсе в Машиной голове.

Потом вокруг стало темно.

Ощутила Маша себя лежащей на чем-то сыровато-прохладном и жестком. Неприятно пахло хлоркой, кто-то прямо над ней разговаривал резким, неласковым голосом.

– Женщина, женщина!.. Ну что, как вы себя чувствуете?

Маша с трудом открыла глаза и узрела потолок, густо крашенный подсиненной побелкой. С трудом она повернула голову – рядом стояла полная женщина с недовольным лицом и в белом застиранном халате.

– Плохо…

«А! Довели мать! Довели! До больницы довели!»

– Что болит?

«Душа! Душа болит! За сыночков!» – хотелось сказать Маше, но сил на это не было, да и вряд ли врачиха из городской поликлиники восприняла бы всерьез ее горести.

Им бы лишь рецептов вагон навыписывать да отправить человека умирать домой. Знамо дело. Поэтому Маша только прошептала:

– Сердце болит, давит…

– Ну, это-то понятно, – буркнула врачиха.

Она на секунду-две взяла Машино запястье и отошла.

Уже потом, полежав не один день, Маша заметила, что к пациентам, поступившим в субботу или в воскресенье, врачи и медсестры особенно злы и непримиримы, поскольку из-за них нельзя было уйти пораньше домой даже в выходные.

С Машей в палате лежало еще пять баб, большей частью разительно похожих на нее, пожилых и толстых сердечниц. На их расспросы – как, мол, сюда попала? – Маша не отвечала, отворачиваясь и безнадежно махая рукой. Не скажешь же: «Сын жениться собрался, вот я с горя такого великого и скопытилась…» Подумают, что сумасшедшая. И не выпустят из больницы. Еще в психушку переведут – она тут же, через забор, находится. А сыночки драгоценные только рады будут. Сразу девок в ее дом наведут, а то и действительно через ЗАГС с ними окрутятся… Нет, от одной этой мысли Маше хотелось вскочить и как была, в ночнушке и казенном халате, побежать домой, разогнать накопившихся в ее доме девок, а сыновьям так попенять, так попенять – чтоб всю жизнь помнили!.. Вот чего-чего, а помирать Маше было совсем не с руки – так просто она не сдастся. Оставить за девками поле сражения, которое есть любовь ее сыновей? Нет, не дождетесь! Маша всех переживет!

– … Ну ты ж сама им говорила: помру, тогда женитесь, – пожала плечами тетя Катя, когда Маша шепотом поведала ей трагическую предысторию своего инфаркта, выставив это так, что сыновья чуть ли не гнали ее вдвоем из дому, чтобы освободить себе место для разврата.

– Кто тебе сказал? – поджала губы Маша.

– Так Вовка и рассказал… Что-то у тебя тут не связывается. То помирать собираешься, то грозишь двести лет прожить.

Тетка пришла посреди второй недели Машиного пребывания в больнице. Сыновей в первые дни к ней не пускали, а потом наступила рабочая неделя, и они не смогли навестить бедную, больную маму. А Володька, может, и стыдился. Как же – он и виноват во всем.

– … И что он тебе еще рассказал?

– Ну, как сообщил, что женится, ты и… того. На полу они тебя нашли и скорую вызвали.

Маша промолчала, всхлипывая и горестно кивая. Так и было. Довели мать…

– Почему ты это так воспринимаешь, Маша? Мы с Александром Иванычем в толк не возьмем. Почему ты не хочешь, чтобы ребята жизнь свою устроили? Все родители беспокоятся, если дети долго одни, без семей.

– Невест хороших нет, – привычно передернула плечами Маша.

– А та девушка чем плоха? Ты ж ее даже не видела.

«Ах, так это Вовка ее подговорил, чтобы она меня уломала! Вот оно что!» – догадалась Маша.

– Я и без смотрин знаю. Нет хороших-то, нет!

– Это для тебя все нехороши, – усмехнулась тетка. – Просто боишься ребят от своей юбки отпустить.

– А как они мне дались, теть Кать, а? Как? На трех работах ломалась, чтоб их поднять! – почти крикнула Маша и сразу застонала от резкой боли за грудиной.

На них, разом замолчав, оглянулись другие болящие и посетители.

– Не кричи, тебе хуже станет, – недовольно сказала тетка.

– Мне хуже не станет, теть Кать. Куда уж хуже-то?… И никому я их так просто не отдам. Помру, тогда пусть уж делают что хотят…

– Ну, ты опять! То «помру», то «не помру»… Ты уж как-то определись, Мань… Так жить нельзя.

Тетка, укоризненно вздыхая и сокрушенно качая головой, оставила Маше фрукты и ушла.

Володя с Вадиком появились уже в конце второй недели Машиного пребывания в больнице. Она еще не вставала, хотя врачи настаивали, говоря, что от такого лежания выздоровление может только затянуться. Ну и пусть, это же хорошо… Не решится же Володя на такое святотатство – гулять на свадьбе, когда его мама в больнице, при смерти… Чем дольше Маша здесь, тем лучше!

Маше, по зрелому, досужему размышлению, это обстоятельство – пребывание в стационаре – пришлось сильно по душе. Гнусно здесь было, невыносимо, кормили плохо, белье давали рваное и даже нештопаное, часто еще сырое, нянечки хамили, медсестры, как нарочно, делали уколы так, чтобы непременно наставить пациентам бубонов по всей заднице, но все-таки… Чем дольше, тем лучше. Маша с удовольствием, и так и эдак, прокручивала в голове одну из маленьких «свадебных» трагедий, некогда имевшую место у них в поселке.

Одна из местных «проституток» впервые, в тридцать с лишком, вышла замуж официально и была на последних месяцах беременности. А тут ее дочка, нагулянная без мужа по малолетству, привела в дом жениха – знакомиться с матерью и отчимом. И все было бы хорошо, но мать упросила молодых отложить свадьбу хоть месяца на полтора-два: «Что, не наживетесь, что ли? Молодые – успеете. А то как же я на свадьбе с таким брюхом гулять буду? Рожу, тогда и сыграете…» Брачущиеся с потаенным вздохом согласились подождать, а за эти три-четыре недели жених успел то ли перегореть, то ли встретил кого получше, но только помолвка расстроилась. Жених забрал из ЗАГСа одно заявление и тут же подал другое – с новой невестой, ну и без особых проволочек расписался.

Отца и братьев у брошенной девчонки, понятно, не было, отчим не в счет, так что даже морду подлецу начистить было некому. Так что история произошла некрасивая и для несостоявшейся жены позорная. Брак, правда, у изменщика даже по выселковским понятиям оказался крайне неудачным. Говорили – бес его попутал, а Бог наказал. Изменщик быстро спился, поскольку понял, что первая любовь – она и была настоящая, а супружница ему досталась чисто стерва, хоть и с деньгами. А брошенная девчонка долго не скучала, замуж вышла в том же году – как на спор, нормально живет с мужем до сих пор, растит детей и с запудренными синяками появляется не чаще других выселковых баб.

– … Как ты себя чувствуешь, мам? – задал дежурный вопрос Вадик – Володя был молчалив и неприветливо хмур.

– Да плохо… Все болит, болит сердце-то… Не знаю, когда и выпишут, – соврала едва слышным голосом Маша.

«Чем дольше я здесь, тем вернее Вовкина свадьба расстроится».

– А нам врач твой сказал – ты на поправку идешь, – удивился младшенький. – Экагэ, сказала, хорошая…

– Ты слушай их больше! – досадливо фыркнула Маша. – Кто ж сознается, что плохо лечат-то?

Они помолчали. Похоже, сыновья поверили.

– А как там дома? – спросила Маша, чтобы хоть не молчать дальше, а то подумают, что она устала, и уйдут.

– Справляемся, – наконец отозвался Володя.

– Справляетесь!.. – горестно повторила Маша, услыхав такое.

«Хочет сказать – нам и без тебя хорошо, да?»

– Огород вскопали, картошку посадили, – равнодушно добавил Володя, сделав вид, что Машиной иронии не заметил. – Обучены вроде.

Сыновья оставили гостинцы и ушли, провожаемые хищными взглядами соседок по палате, – наверняка у них все закрома доверху полны дочками-засиделками. Так и пожирали ладных Машиных ребят зенками своими погаными!..

Но Машу все равно выписали через месяц после поступления – больше держать не полагалось, не то пошло бы дело об оформлении инвалидности, а Советское государство кормить инвалидов сильно не хотело. Машин лечащий врач, когда Маша заикнулась о том, чтобы ей полежать подольше, еще и прикрикнула: «ЭКГ у вас, женщина, для вашего возраста очень даже нормальная!.. Жрать меньше надо и ругаться пореже, тогда и сердце здоровое будет». Сыновья, как при выписке из роддома, подарили врачу коробку конфет ассорти и на такси привезли маму домой.

Дома Маша застала легкий беспорядок – видно, что сыновья пытались прибраться, ну и сделали это сообразно своему мужскому разумению. Маша, хоть и была слаба, в первый же день, оставшись одна, обковыляла, обсмотрела все углы в поисках омерзительных следов пребывания в доме девок-сыкух, но ничего предосудительного не нашла. Пыли везде сыночки понасобрали, да, это было. Гераньки ее любимые стояли хоть и обильно политые, однако безобразно изросшие и в шариках завядших соцветий. Но чтоб там длинных волос на сыновних подушках или невзначай забытой на подзеркальнике помады – нет, такого не нашлось. О предстоящей свадьбе старший больше не говорил, и следов подготовки в виде стоявших один на одном ящиков водки тоже не было. Хотя последнее ни о чем не говорило – раз родители у вражины городские, то, наверное, и праздновать станут в ресторане. Деньги Машины сиротские попусту транжирить.

Но прошла еще неделя, а все было как до того кошмарного дня. Сыновья уезжали на работу, Маша долечивалась дома. Потом ей закрыли последний больничный, и она вышла на дежурство.

Настал июнь, заклубился по комнатам тополиный пух, а Володя так ничего и не говорил о свадьбе, черный костюм, как это было принято в Выселках, в Москву вместе с невестой покупать не ехал. Хотя и это обстоятельство ни о чем не свидетельствовало – он работал в столице и мог сделать это легко, походя – прямо в обеденный перерыв или вечером. Маша, то оставшись дома, то долгой ночью на дежурстве, все перемалывала и перемалывала эти надоевшие ей самой мысли – будет свадьба или нет? Встречается Володька с этой, как ее там, «невестой»? Или с другой девчонкой? Никакой ясности в перспективе не было и не просматривалось, и это очень Машу беспокоило.

«Ладно, в мае никто не женится – а то всю жизнь маяться, это понятно. А чего ж Вовка молчит?»

Выселковские свадьбы в мае действительно играли редко – если только перед армией и с сильно беременной невестой, которая до следующего месяца просто не доходит. Но тут-то чего?

Уже в середине июня, подгадав, что вечером Вадик ужинал один, а Володя задерживался на работе, Маша, чувствуя, что уже не может выносить эту гнетущую неизвестность, все-таки выдавила из себя:

– Сына, скажи маме правду, а? Только правду, сыночка…

Вадик поднял голову от тарелки.

– Как у Вовки с этой его… – Словечко свое любимое Маша все-таки вовремя придержала, – невестой-то? Женятся они, нет? Скажи маме…

– Да нет, – криво усмехнулся Вадик и отвернулся. – Отказалась невеста.

«А! А!! Вот! Есть Бог на свете!» – возликовала Маша.

Хорошо, хоть Вадик по своей привычке сидел, подняв плечи, смотрел в окно и не видел, как навернулись слезы радости на ее глаза.

– А чего это? – стараясь скрыть радость, выдавила из себя Маша.

– Да так…

– Ну ты скажи маме… Сынок, скажи… Чего у них вышло-то?

«Хоть буду знать на будущее – почему нынешние девки от женихов сбегают? Капризные пошли, чуть что не по ним…»

– А ты Володьке не скажешь? – глянул ей прямо в глаза Вадик.

– Ну что ты, сынок, да ни в жизни…

– И волноваться не будешь?

«Да я уж переволновалась – хватит мне».

– Не буду, сына, нет.

– Да Татьянка Володькина здесь один раз была…

– Ох! – помимо воли схватилась за щеку Маша. – Здесь?! Когда?!

– Мам, ну ты, кажется, обещала, – поморщился Вадик. – Ничего говорить не буду! – Он собрался встать из-за стола, хоть и не доел.

– Вадичка, Вадичка, не надо! Не уходи… Я не волнуюсь! Не волнуюсь… Говори…

«Главное – свадьбы не будет!»

– Ну, помнишь, мы тебе вещи привозили… Это она собирала. Мы ж не знали, чего там надо…

Маша с огромным трудом чуть опять не пустилась в крик – это ж что, эта шалава в ее вещах рылась? И сыночки разлюбезные до такого допустили?! Дела, ну дела!.. Но надо было дослушать все до конца, а уж потом…

– … И в халате твоем она нашла рецепт какой-то, – нехотя цедил слова Вадик.

– Какой рецепт? – Маша не помнила.

– Какой, не знаю, а только он был от психиатра. На твое имя.

Вот тут-то Маша вспомнила события многомесячной давности. Эта из-за Настьки, младшенького зазнобы… И этот седой. Интересный, с приятно-воркующим голосом. Да… Предлагал таблеточки попить. А Маша не стала.

– И чего? Ну, ты не молчи, не молчи. Что я из тебя как клещами тяну?

– Да уж, точно клещами, – охотно согласился Вадик. И продолжил: – Ну, она его родителям своим показала, они ж образованные…

– Ну, ну?

– Они и отсоветовали ей – сказали, психические отклонения через поколение передаются. Вовка – он, может, и нормальный, а вот дети его… Это как фишка ляжет. Могут больными на голову быть. А Татьянка – она девчонка послушная, домашняя…

«Да как же – поверю я! Просто увидела, что мы простые, не больно богатые, крепдешинов не носим – вот и отшатнулась».

– Татьяна предложила Володьке подождать со свадьбой. Вот они и ждут.

Ах, так беда только отступила! Они еще ждут… Маша огорчилась, но продолжила расспросы:

– И долго ждать собираются?

– Не знаю, мам. Я не вникаю.

– Так ты Володьку-то спроси, а?

– Он расстраивается очень, мама, я не буду. Сама спроси.

– Да как же я-то?

– А так же, мам, – едко, колюче, глядя ей прямо в глаза, отчеканил младшенький. – Ты все твердишь нам – я вам мать, я мать! Вот и спроси у него, раз ты нам мать. А?

Маша невольно отвела взгляд и отвернулась к раковине. Надо было что-то сказать…

– А… где он с этой… познакомился?

– На свадьбе у Ани Самойленко, – вяло ответил Вадик, и Маша услыхала, что он встал и вышел из кухни.

«Вот все и выяснилось! Такая же эта Танька, как и Самойленка – лишь бы под мужика залезть!»

Маша с удовольствием обругала этих бесстыдниц, хотя почувствовала смутно, что что-то в ее рассуждениях не вяжется – готовы-то они готовы, да только не подо всех… Но это не имело значения. Главное, очередная атака на ее спокойствие была отбита, сыновья были с ней. Но какие ярые сражения были впереди?

А то, хорошо это или плохо, что ее теперь за психованную держат, Маша и сама пока не знала.

Спросить у сына: «Как у тебя с невестой, когда заявление собираетесь подавать», – могло быть воспринято как некое подобие согласия, и Маша, разумеется, не стала этого делать. Сам скажет. Если не постыдится. А теперь они оба побоятся Машиных сердечных приступов. Не посмеют девок в дом привести. Так и будут жить они втроем, тихо, мирно… Истории этих пустячных юношеских увлечений позабудутся, а потом… Всем известно: или мужик женится до тридцати лет, или не женится вовсе. Ну да… Вот так и у Вадика с Вовкой будет. Поймут постепенно, что нет никого лучше мамы – главной и единственной женщины в их жизни. Да ведь уж и невест нетоптаных нет – прочно и удачно замужние не в счет, но таких немного. А остальные… Или разведенные, или вдовые, или те, кто ждет своих драгоценных из зоны. Все, как правило, с детьми. Конечно, у них в поселке таких вторичных, послеразводных семей было сколько угодно, но это все не то – для Машиного покоя почти безопасно.

А ведь были у них в выселковской бытности такие откровенно нелепые и неуклюжие ситуации с этими вторыми-третьими браками – смех сквозь слезы, да и только!.. Например, когда несколько семей, живущие по соседству, дом через другой, состояли в каком-то невероятно запутанном то ли родстве, то ли свойстве – черт ногу сломит разбираться.

Был, к примеру, в Выселках, которые сами по себе уже натурально сто первый километр от ближайшего приличного города, и свой «хуторок в степи», а именно Заовражье.

За довольно глубоким оврагом, по дну которого пробегал деловитый ручеек, жили в некотором отъединении от остальной деревенской коммуны три семьи. По молодости три парня с небольшим разбросом во времени женились на трех тамошних девицах. По лени, что ли, или из-за нежелания далеко уходить от родительских наследственных соток. Ну, понятно, с потомством не задержались, да и с шумными разводами тоже. Во втором, еще более счастливом браке тоже вскорости родилось по отпрыску – верно, каждый хотел доказать другим, что он способен найти что-то получше. Однако это заовражные семьи отнюдь не скрепило. Попереженившись по третьему разу, парочки с деторождением решительно завязали – видно, здоровьем поизносились к тому времени, да и траты на всю эту свадебно-разводную кадриль с последующим разделом имущества были немалые. А в сухом остатке вышло – и-их ты! – умереть не встать. Свилась в этом любовно-марьяжном хороводе наистраннейшая загогулина: ни одна баба не жила с тем, от кого рожала, и не один мужик не воспитывал своих детей, хотя у каждого алиментщика имелось по паре спиногрызов. В целом это особенного значения не имело – жили-то все рядом, в пределах прямой видимости, так что ни одному отчиму не было особенно вольно на чужое чадо руку поднять. А если какая-то из мамок была в дурном расположении духа, то для острастки можно было шумно попенять отцам ее детей на маленькие алименты, поскандалив напрямую, просто через оградку палисада в одну или в другую сторону. Так что общие дети воспитывались в умеренной строгости и никто не голодал. Были в этой вроде бы неуклюжей и невесть как создавшейся ситуации и другие положительные моменты. Ежели надо было забрать от выселковского сельпо чьего-то в стельку пьяного супруга, то подчас заовражные бабы шли на дело парочкой – кто кому состоял в родстве по детям. Солидарность эта была, понятно, чисто меркантильного свойства: насмерть замерзнет зимой придурок или паралич схватит его от перегрева – одна останется без прямого кормильца, хоть какого, другая – без алиментов. Но и доставалось за безобразие пьянице взашей и под ребра тоже с двух сторон – все по справедливости.

Одно время выселковские, относившиеся к заовражным как столичные жители к лимите – с легким, брезгливым презрением, настоятельно советовали им все-таки пойти на демографический рекорд и завести по третьему ребенку, дабы каждый производитель имел приплод от каждой женской особи. Заовражные мужики, даже относительно трезвые, за такие предложения лезли драться, да и бабы могли покорябать шутнику нос, поэтому довольно быстро эти подковырки прекратились. А может быть, все просто привыкли.

«Вот так, может, и мои привыкнут? Насмотрятся на других и привыкнут, поймут… Чего хорошего в этой семейной жизни-то? Бабы все вредные, денег от мужей требуют. Понарожают, и еще неизвестно от кого, а потом мужик корми эту ораву… А вот мама – она ж никогда ничего не требует – только чтоб любили ее и уважали. Разве это трудно? Нет. С мамой всегда лучше».

Постепенно Маша успокоилась – видно, хватило сынкам срамных историй с их девками и ее инфарктом, до которого они ее сообща довели. Правда, летом сыновья по профсоюзным путевкам на две недели уехали на турбазу, куда-то на Волгу, чем Маша очень возмущалась. Но потом сдалась: ну, правда, что тут говорить – мужикам под тридцать, а они нигде дальше родной Московской области не бывали.

Сыновья вернулись довольные, загорелые, даже какие-то незнакомые. Маша долго рассказывала им, как несколько раз у нее было плохо с давлением и сердцем. До вызова скорой дело, правда, не дошло, а надо бы… Сыновья попросили у нее прощения, и Маша их простила, вырвав обещание никогда ее не покидать – до самой ее близкой смерти.

До конца лета Маша дожила спокойно. Гром грянул в начале осени.

Солнце откидывало низкие тени, вечерело. Почти все деревья вокруг уже сбросили листву, но осень стояла умиротворенная, тихая и сухая. Была пятница, Володя должен был приехать с работы, как обычно, пораньше. Вадика пока не было, наверное, халтурил в своей мастерской, денежку на хозяйство зарабатывал.

Когда Маша увидела Володю входящим в калитку, то удивилась какой-то странной, незаметной, но разительной в нем перемене. Он шел по их большому двору широкими шагами, однако Маша его почему-то все не узнавала и не узнавала. Потом Володя исчез из вида, и Маша услышала, как он шумит в сенцах, переобуваясь, и ей показалось, что делает он это странно долго. Потом сын, видимо, прошел к себе переодеться в домашнее.

Когда Володя вошел на кухню, одетый в черно-красную байковую кофту, купленную Машей на заводской распродаже – ничего же в магазинах не было, – она его снова не узнала. Или, наоборот, узнала? Только не сына, а его отца, давно и бессовестно их покинувшего. Так он был сейчас на родителя своего похож…

– Мам, – начал Володя, даже не поздоровавшись и не спросив, как она сегодня себя чувствует, – ты присядь, пожалуйста.

Машино лицо оледенело и потеряло возможность что-то выражать, кроме панического ужаса.

– Теперь уже ничего не поделаешь…

«Ох, опять! Опять! И так мало времени прошло, а он снова за свое! Опять проститутка какая-нибудь мозги ему засрала!»

– У нас… с одной девушкой будет ребенок. Ну и соответственно… мы хотим расписаться. Все решено.

Маша стояла, тяжко опершись на стол – сесть она так и не успела, одеревенев, – и вдруг услышала, как из самого ее нутра доносится жалобный, тоненький не то плач, не то вой – и-и-и-хь! Так, верно, выли, провожая своих мужиков на борьбу с татарами, русские бабы еще семьсот лет назад.

– И не надо, пожалуйста, обмороков и инфарктов, – чуть раздраженно добавил Володя. – Тут уж я обязан. – Он развел руками – ничего не поделаешь – и наконец посмотрел на мать.

Маша судорожно шарила по карманам в поисках платка, хотя глаза у нее были совсем сухие. Просто вошло в привычку.

– Ты что же, – едва шевеля губами, выдавила она из себя, – сюда ее привести хочешь?

– Нет, – поспешно и даже радостно сообщил сын. – Мы у нее будем жить. Она молодой специалист, у нее однокомнатная квартира в городе, а сама она из Орехово-Зуева. Там у нее родители. Но если хочешь, она приедет с тобой познакомиться.

– Нет! Нет!!! – крикнула Маша так, что звякнули стеклянные дверцы буфета, а сын вздрогнул и отступил на полшага. – Ноги ее не будет здесь!! Ноги не будет!.. – И вдруг, озарившись спасительной мыслью, Маша бросилась к сыну, сжав молитвенно руки: – Володенька, сынок! Не твой это ребенок! Не твой! Обманывает она тебя!

Брак «по залету» в Выселках был, считай, каждый второй, так что Машин старшенький с этой довольно действенной практикой отлова мужей не мог быть не знаком. На что угодно девки шли, лишь бы привязать к себе глупеньких мальчишек! Вот и Машин сын не избежал этой позорной участи. Не уберегла она его…

– Не твой он, не твой! – заныла, завела Маша, в исступлении мотая головой. – Окрутить она тебя хочет!

Володя криво усмехнулся:

– И откуда это тебе известно?

– Не твой он, не твой…

Маша, истратив на крики и вопли последние силы, отползла на подкашивающихся ногах к стулу и тяжело, боясь промахнуться, на него опустилась.

– Нет, ну что ты об этом знаешь? – стал допытываться сын, как-то непривычно – озлобленно и въедливо.

– Что я знаю!.. – простонала Маша, прикрывая горестно так и не желавшие плакать глаза.

Да просто знала Маша, точно знала, что сын стал добычей очередной «проститутки», решившей им, наивным, покрыть свой грех. Новое дело…

– Ну не твой это ребенок, не твой… Не надо жениться на ней, а, сыночка? – шатаясь, как в бреду, повторяла Маша.

– Нет, а почему ты так думаешь?

Сын, похоже, не слишком переживал, напротив, откровенно любовался Машиными страданиями и стоял, выжидательно на нее глядя.

– Не может быть, чтоб твой…

– Мам, а чем я такой плохой, ты мне скажи, а?

– Нет, – не понимая, к чему клонит сын, выдавила из себя Маша. – Не плохой…

– А тогда объясни, почему ты думаешь, что девушка не может меня полюбить, захотеть от меня ребенка? Я что – какой-то урод, дурак?

– Нет, нет, сынок! – попыталась подняться Маша. – Ты у меня самый лучший! Красивый, хороший…

– Так почему ты думаешь, что она меня не любит, обманывает?

– А они все такие! – вдруг ободрилась Маша, найдя веский аргумент. – Все!

Сын соглашался ее слушать, значит, у Маши был хоть небольшой шанс его переубедить, и надо было использовать его на все сто.

– Ну, ты понимаешь, сына, они все такие… Им лишь бы…

Тут энергии у Маши разом поубавилось – Володя смотрел на нее как на циркового уродца, который смешит публику тем, что пытается изобразить нормального человека. Маша вдруг ясно вспомнила, как в далеком детстве ходила с матерью в театр лилипутов, приезжавших в город. Вот точно так же глядели на метровых «артистов» и ее мать, и остальные зрители. И вот теперь с точно такой же брезгливой насмешкой разглядывал Машу ее собственный сын.

– Ну, ну? – подбодрил он ее, чуть улыбаясь. – Какие они – такие?

«Он не отступится. На этот раз не отступится. Женится, – вдруг, охваченная леденящим ужасом, поняла Маша. – На этот раз точно женится…»

– Ну что, ты не знаешь, что ли, какие, – все-таки продолжала канючить Маша – а что еще было делать? – Им лишь бы обмануть, окрутить парня…

– А если я скажу, что я у нее первый?

– «Первый»! – аж взвилась Маша. – «Первый»! Да дурак ты первый – вот кто ты! Они такие приемы знают! Первый он у нее, как же! Целку себе нашел, а?! Искал, искал и вот тебе – нашел!

– Все, мама, разговор окончен, – вдруг развернулся Володя и вышел из кухни, откинув с дороги стул.

Кажется, он даже не был особенно разозлен Машиным разоблачением. Или даже рад, что можно ее больше не слушать.

Этого Маша никак не ожидала, замолкла на секунду, а потом разразилась вслед сыну яростной матерщинной бранью, которую в общем-то не слишком часто практиковала. А тут такие слова нашлись, такие сочетания – чудо!.. И про девку-сыкуху, и сыночка-дурачка, и про байстрюка, которого сынок будет кормить всю свою жизнь!..

Маша выговаривала сыну все то время, что он вытаскивал из шифоньера свои вещи и комками запихивал их в сумку, купленную летом для путешествия на Волгу. Не ответив ни слова на Машины доводы против женитьбы, старшенький вскинул набитую сумку на плечо, вышел, едва не сбив мать с ног. Маша, чуть опомнившись, ринулась за ним – и как еще ноги понесли, откуда резвость взялась!

Выскочив на веранду, она с огорчением увидела, что Володя уже за калиткой разговаривает с Вадиком, который очень некстати пришел с работы. Не зная, стоит ли сказать что-нибудь старшему на прощание – а вдруг осудит младший? – Маша замерла на крылечке. Ее шатало, и она ухватилась за резной столбик, подпиравший крышу веранды.

Старший, даже не оглянувшись на родной дом, быстро пошел прочь. Вадик постоял, провожая его взглядом, а потом медленно, даже как-то неохотно, нога за ногу, побрел по дорожке к дому. Он что-то буркнул, проходя мимо матери, и ушел к себе.

Вышел младший к ужину только через час, когда было почти совсем темно.

– Ну и что тебе Володька сказал? – выдавила из себя наконец Маша, наблюдая, как Вадик ковыряется в тарелке.

– Ничего, – не поднимая головы, ответил сын.

– Нет, ну что он тебе сказал? – стараясь не нервничать и не сорваться на крик, продолжила Маша.

– Что уходит жить к Зое.

– И как же это так – до свадьбы-то?! – ехидно передернула Маша плечами.

– Так же, – огрызнулся Вадик. – Не надо, а, мам? Я сам все это проходил, знаю.

«Ведь не забыл он ту очкастую, не забыл! И что ж это мои ребята к девкам так присыхают? – вдруг обиделась незнамо на что Маша. – Вона меня-то их папочка легко бросил, ни разу за столько лет не вспомнил!»

– А эту… – Маша побрезговала даже имя произнести, – ты ее знаешь?

– Знаю, – неохотно ответил Вадик.

– Страшная?

– Ох, ну мам! Ну почему «страшная»? – вдруг взорвался Вадик. – Почему она должна быть «страшная»?! – Глаза у Вадика горели настоящим бешенством.

«Ох, не то я сказала!»

Боясь поссориться и с младшим сыном, Маша осеклась. Но что говорить, никак не могла придумать.

– Ну…

– Правильно, мам, на нас с Володькой хорошие девчонки не позарятся! Да? Только страхуилы и проститутки! Так?

– Вадичка, послушай, родной… Только мама вас по-настоящему любить будет, только мама, – жалостливо завела Маша, глядя сыну в глаза.

Вадик отвел взгляд и отвернулся. Как же Маше не нравилась эта его привычка сидеть руки на стол и пялиться в окошко. Будто высматривает, как бы из дому сбежать.

– Только мама вас по-настоящему любит, только мама.

– Ох, мам, от твоей любви что мне, что Володьке…

– Ну что, что?! Что вам не так?! – Маша наконец прослезилась, очень кстати.

– Повеситься хочется на профсоюзной веревке, вот что!

– А почему на профсоюзной? – удивилась Маша, и слезы у нее сразу высохли.

– Анекдот такой есть, – буркнул Вадик и вышел из кухни.

Больше в этот день Маша с ним не виделась и не говорила. Может, к лучшему. Успокоиться она так и не смогла, все тянуло куда-то бежать и с кем-нибудь, все равно с кем, хорошенько поругаться. А с сыном… Ох как не стоило! Теперь он у нее один. И она у него одна-единственная. Володька теперь отрезанный ломоть, прилепившийся к девке-сыкухе, предавший мать ради… ну, ради кого… понятно. Чужого ребенка воспитывать ему, видите ли, приспичило! Вот родит ему неведому зверушку от негра какого-нибудь, будет знать! Нашла дурака эта городская… Хотя если прикинуть… Деревенские тоже по этому делу мастачки были еще те!

… В Выселках спокон веку практиковалась отлаженная система загона, отлова и пленения неженатиков. Передавалась эта наука по женской, понятно, линии из поколения в поколение. Понятно, что система была действенной – а иначе бы Выселки просто обезлюдели бы. Главной, козырной картой девицы на выданье было хорошее приданое: машина, в перспективе, за хорошее поведение – кооперативная квартира в городе. Но это могли позволить себе единицы – вечно хмельное население Выселок пропивало практически все, что зарабатывало, и тянуло от получки до получки, без серьезных накоплений. Даже на свадьбу, превеликими трудами слепленную, родители, как правило, занимали и потом два-три года отдавали, ужимаясь во всем. Случалось, молодые давно разругались и разбежались, а бывшие сватья все еще отдавали свадебные долги.

Беременность невесты и угроза разоблачения подлого соблазнителя через парткомы-завкомы была вторым по надежности и первым по применяемости аргументом. По большому счету до настоящих письменных жалоб доходило чрезвычайно редко – стороны находили решение путем долгих, но в целом мирных переговоров. Хотя если жених по-настоящему упрямился, то даже через официальные органы запиравшегося жениха уконтропупить в ЗАГС было сложно. Главный аргумент против брака «по залету» было – а что ж за дочкой-то плохо глядели, папа-мама уважаемые? А нельзя было подождать с беременностью до после свадьбы? Как воспитывали, так и разбирайтесь со своим не в меру ретивым по постельной части чадом… Был случай, когда насмерть стоявший за свою свободу обольститель предпочел отчислиться из хорошего московского вуза, но не жениться на отработанном и ставшим неинтересным деревенском материале. Хитреца тут же, хоть и было лето, прибрал к рукам вечно алчущий новых жертв военкомат. Так обольститель скоропостижно, во вне призывное время, убыл на два года в армию. Презревшего неписаные законы парня осудили, а девчонка с нагулянным ребенком на руках, напротив, вскоре очень неплохо устроилась, и все посчитали, что это знак свыше. Не надо нарушать заведенного обычая! Но этот инцидент был единичным, хотя и запомнился всем надолго.