Текст книги "Быть единственной"

А впереди у Маши было еще много неприятных дел. Смену свою она, считай, прогуляла, и теперь придется писать объяснительную: мол, спасала сыночку от бабы-сыкухи, потому и не вышла на вахту. Хорошо, Вадик откупил ее, а то бумагу как пить дать на производство прислали бы… Как теперь начальство на это посмотрит? Хотя, может, сойдет это Маше? Порядки-то сейчас не те, что при Сталине или даже при Брежневе, законов нет, одни деньги вокруг… Прогуляла – и прогуляла… Ведь в первый раз за сорок с лишком лет провинилась!

Машу за прогул все-таки с работы попросили. Вежливо… Сказали: «Если у вас, как вы говорите, семейные обстоятельства, сидите дома и занимайтесь семьей. Пенсия у вас есть, и хватит вам, Марь Степанна, на седьмом десятке-то таскаться на дежурство через весь город. Найдите что-нибудь поближе к дому».

«Видать, место мое кому-то понадобилось, точно… Посадят свою какую-нибудь молодайку, чтоб начальство ублажала по вечерам», – думала Маша, получая в кассе расчет.

Это было очень плохо – остаться без работы. Дело даже не в заработке, хотя прожить на пенсию можно было, только если кормил огород. Теперь даже увидеться с сыном на заводе Маша не могла. И наблюдать за развитием отношений Вадика с Феоктистовой тоже – не будешь же колесить по городу, рассчитывая, как тогда, изловить их на прогулке. Оставалось надеяться на то, что Галька, и прежде не особенно принимавшая его ухаживаний, вовсе от Вадика отвернется. Зачем ей рисковать, связываясь с такой лихой бабенкой, как Маша!

А младшенький теперь приходил к Маше каждую субботу, холодно здоровался, из вежливости, как с чужой, интересовался здоровьем, спрашивал, что надо сделать, делал и уходил. Маша придумывала для него дополнительные задания, но он, такой ухватистый, все делал быстро, иногда обедал и сбегал. О том, как живет Володя со свой «семьей», он рассказывать перестал, и Машу это тревожило. Хоть знать, не заела ли напрочь Володеньку эта его «жена»?… Может, тоже помощь мамина уже старшему нужна?

Так прошло два летних месяца. Тягостное и безысходное положение совсем измотало Машу, а решение, как вернуть сына домой, так и не приходило. Понять из Вадиковых обмолвок, встречаются ли они с Феоктистовой хоть иногда, Маша не могла и все-таки однажды, пересилив себя, спросила:

– А как у тебя с этой… Галькой?

– Как было, так и есть, – отрезал Вадик.

«Ага, значит, все по-старому. Она его не хочет, а он уперся».

Пока это было не так плохо – значит, никаких свадеб не намечается. Но неприемлемость этого положения заключалась в том, что Феоктистова в один прекрасный день может оценить Вадикову преданность и согласится с ним сойтись. Уж как и где это будет – не важно. Вот мать ее помрет, и Вадик переселится к Гальке… Или вместе квартиру снимут. Или еще что-нибудь. В любом случае, пока Феоктистова существует в природе, Вадик домой, к маме, не вернется.

Маша слышала по телевизору, что в большом ходу сейчас наемные убийства, и подумывала, ну так, для примера: а не подослать ли к Феоктистовой такого лихого мужичка? Но Маша быстро от этой мысли отказалась – неудачлива она была против этой Гальки. Вона и по роже-то наглой феоктистовской Маша заехать толком не смогла, задаром не попользовалась, а там, поди, такие деньги надо за душегубство-то заплатить – у-у!.. Откуда ж они у неработающей пенсионерки?… Да и где его искать станешь, того убивца-то? Бумажку на доске у сельпо не налепишь. Хотя…

«А может, прикинуться, ну, будто я сильно переживаю, что тогда нашумела… Попросить у нее прощения… Да, а потом попросить, чтоб его прогнала. Пусть вот сама ему скажет: «Отстань, нелюбый, уйди с глаз долой! Не нужен ты мне!» Может, согласится?»

Маша, сидя дома, слушала, как стучит по окнам первый осенний дождь. Все мучилась – как начисто изжить Феоктистову и возвратить домой Вадика.

«Или отступного ей дать, а?! – вдруг встрепенулась Маша. – Торгашка же… За деньги задавится! Точно! Вон сережки мамины посулить…»

Сережки были с красивыми голубыми глазками, дореволюционные, старомодные, но массивные и добротные. Их Маша надевала только по большим праздникам, которых в ее жизни не было давно, а на каждый день довольствовалась скромными, тоненькими «подковками». Вот и пригодится бабушкино наследство. Жалко, конечно, но это ж святое – сыночку спасти!..

«Но только когда Вадик домой вернется – тогда только отдам! Такое условие мое будет».

И Маша решилась. Да! Она наберется терпения, очень много терпения, и пойдет просить к этой сыкухе, в ногах валяться, чтоб прогнала Вадика раз и навсегда. Чего не сделаешь, чтоб сынок вернулся… Не на Украину же, как когда-то, надо ехать, только до города доехать… Чего ж она столько думала-то?!

В магазин Маша вошла решительно, но без этой своей обычной внутренней трясучки – той, что колотила ее при мысли о девках, которые могли увести ее сыновей из дома. С Галькой этой она будет разговаривать на равных: «Бери золото и отстань от моего сына. А то!.. Сама знаешь, на что я способна».

За прилавком была девчонка, только уже другая.

«Это хорошо», – подумала Маша и с достоинством произнесла:

– А с Галиной Константиновной могу я поговорить?

Девчонка подняла голову, мельком оглядела Машу – пожилая, скромно одетая женщина – и показала глазами на тот коридорчик.

– Она у себя. Найдете сами?

– Найду, – ответила Маша и пошла к двери.

«Уж ее-то я найду! Под землей бы достала…»

Маша даже постучала – культурно! – и вошла.

Феоктистова сидела за столом лицом к двери и печатала на этой электронной машине, из тех, которыми когда-то занимался Володя, на компьютере. Маша видела их только по телевизору, хотя, говорят, они сейчас везде.

Феоктистова подняла глаза и уставилась на Машу. Маша поняла, что та ее опять не узнала. И ведь на заводе они тысячу раз встречались, и тогда, в первый Машин визит, нос к носу столкнулись… И вот, опять не узнала.

«Что ж – я совсем пустое место, да? В упор меня не видит?» – очень обиделась Маша.

– Вы ко мне? – спросила Феоктистова недовольно.

– К вам, – поджала губы Маша.

– А… вы кто, простите?

– Так как же… Вадичкина мама я.

– Какая мама? Чья? – чуть поморщилась Феоктистова и вдруг словно прозрела: – А, поняла… И что вы от меня еще хотите? Милицию сразу вызвать или?…

– Обойдемся, – выдавила Маша. – Я поговорить пришла.

– Даже так? Ну, садитесь.

Теперь Феоктистова смотрела на нее чуть насмешливо. Поди, Вадик сам ей рассказывал, как Маша попала в компанию уличных бродяг и «аликов». Вот, смешно ей… А Маша вблизи заметила, что не такая уж Феоктистова молодая и красивая. Под глазами у нее были заметные морщины, а лицо было явно чем-то намазано и нарумянено.

«Да уж тебе, кажись, под сорок, девонька, – подумала Маша презрительно. – Пора б уж успокоиться, а? Будет на молодых-то глядеть».

– И чего же такого замечательного вы мне собираетесь сообщить?

– Вадика моего в покое оставьте, пожалуйста, – выдавила из себя Маша, чувствуя, как холодеет внутри от ненависти, сохнет во рту и немеет язык.

– Во-первых, я уже это слышала, – сказала Феоктистова. – А во-вторых, могу повторить: Вадика вашего я не держу и не держала. И не соблазняла я его и ничего ему никогда не обещала. Пусть идет себе на все четыре стороны. Вы это хотели услышать? Вы это услышали. До свидания!

«Никогда я тебе не поверю! – подумала Маша. – Врешь ты все!»

– Нет… Не верю я тебе. Держишь ты его… – Маша, перетерпев тот первый порыв злости, ослабла и стала всхлипывать.

– Как бы вам это объяснить попонятнее, Мария Ивановна…

– Степановна.

– Извините. Я в этом городишке ничего и никого воспринимать всерьез не могу. Я здесь не живу, а существую. По необходимости. Мать у меня больная – да и постарше вас, наверное. Мне бы только перебиться как-нибудь с утра до вечера, а до вадиков и шуриков дела нет. И вашему сыну я это говорила, и не раз. Такие вот дела. – Феоктистова, замолкнув, отвернулась.

– Врешь ты все, врешь! – прошипела Маша, неудержимо закипая.

– Так!.. – Феоктистова встала. – Хватит! Поговорили. Я ваши дурости слышать не желаю. Уходите, или я опять милицию вызову.

Вскочила, как могла, и Маша.

– Уезжай! Уезжай сама на все четыре стороны! Если тебе наш город не нравится – дуй отсюда!

– Да я хоть вчера, Марь Степановна, уважаемая! – приторно-ласково улыбаясь, ответила Феоктистова. – Да средства не позволяют. Жилье сменила бы, это да!.. Но… – Феоктистова пожала плечами. – Не выходит! Так что придется вам с моим существованием сми-ри-ться.

Феоктистова лучезарно улыбнулась, а Машу трясло так, что в судороге скрючивались пальцы. Издевается еще!..

– Вот, возьми! – Маша судорожно, неслушающимися руками порылась в сумке и, найдя тряпочку с завернутым в нее сережками, протянула ее Феоктистовой.

– Это что еще?

– Вот, возьми и отступись от моего сына.

Феоктистова криво улыбнулась и чуть брезгливо, крашеными ногтями, развернула тряпочку.

– И что это такое?

– Наследство материнское. Бери и уезжай. Уезжай!

– Пси! – Феоктистова завернула тряпочку и бросила на стол ближе к Маше. – Да этого вещи-то перевезти не хватит! Квартиру на большую сменять, и поближе к Москве – на это сейчас как минимум три миллиона нужно! Три миллиона! Вариантов обмена – это хоть завтра! А вот денег – паф! – Она, кривляясь, развела руками. – Так что… Давайте забирайте ваши деревенские брюлики и ступайте. Сын мне ваш не нужен, и вас я больше терпеть не намерена. Понятно?

– Ох и подлая же ты, Галька! – покачала головой Маша.

– Я-то не подлая, – спокойно ответила Феоктистова, садясь. – Это ты старая дура.

У Маши сильно закружилась голова, но она все-таки пошла к двери, проковыляла через зал, перехватив недоуменный взгляд девчонки за прилавком. Наверное, слышала Машины крики… Хорошо, что хоть они оглоедов-ментов не вызвали.

На прохладной улице Маше стало чуть лучше, но все-таки пришлось посидеть на скамеечке в сквере у остановки, а потом уже отправляться домой.

«Миллионы, миллионы ей нужны! Вадичка мой ей плох – ей миллионы подавай!»

С одной стороны, это было даже несколько обидно – сын Машин, видите ли, этой перестарке негож, безденежный! С другой стороны, это хорошо, раз ей бедные не подходят. Значит, никогда она Вадика не примет. А ведь даже совсем не плохо, что Вадик тогда разорился, выкупая Машу у милиции… Гарантия хоть какая-то, что Феоктистова не изменит своего к нему отношения. Но вот взять бы где-нибудь денег, швырнуть ей в морду крашеную – пусть катит со своей мамашей куда подальше! В Москву!.. Да хоть на Луну летит!

Маша, ковыряясь в тарелке пустых макарон, вспомнила, как мечтала купить Володьке машину, чтоб он перестал глядеть на эту, как ее, Аньку… И мужа она удержала бы, коли деньги были бы. Он тоже машину хотел.

Итак, все упиралось в деньги. Напало бы на Машу какое-нибудь нечаянное богатство, как тогда, еще при Хрущеве – на одного из ее односельчан… Ух и шуму тогда было! На всю Московскую область!.. А история была не только фантастическая, но и политически скандальная.

В один из выходных летних дней в Выселки, тогда совсем деревенские и нищие, приехали на «Волге» с оленчиком на носу добротно одетые люди, серьезные и немногословные. И одному из Машиных соседей – да все здесь были соседи – сухо, без лишних сантиментов сообщили новость. О том, что в далекой капиталистической стране Канаде отдал Богу душу его двоюродный дядя, числившийся пропавшим без вести на войне. Никуда он на самом деле не пропадал, а просто сбежал за море вместе с союзниками по антигитлеровской коалиции. Поселившись на смрадно гниющем Западе, он неплохо там заработал, и вот надо ж, через почти двадцать лет помер, не оставив прямых наследников. А единственным, хоть и непрямым, оказался этот их односельчанин, такой же полупьянчужка, как большая часть мужского населения Выселок.

Долго, конечно, того удачника морочили «компетентные органы», убеждая гордо отказаться от нечестно нажитого богатства. Тем более дядька-то оказывался не воином-освободителем, а предателем Родины. А мужик им: «А почем вы знаете, что нечестно облохматился? Как же его тамошние «органы» терпели и наживаться позволяли, раз нечестно?… И как это вы утверждаете, что он предатель? Это после того, как партия собственноручно разоблачила культ личности и все перегибы?» Да и вообще – если даже отказаться от капитала в пользу Советской Родины, против чего он в принципе-то, как преданный строитель коммунизма, никак возражать не может, то надо ж съездить, вступить в права наследования, посмотреть как и что… А ну сволочи-капиталисты чего ценное из наследства зажали, не все предъявили? Нет, так дело не пойдет…

Словом, уехал мужик. Семье тайком сказал: «Надо на месте все досконально выяснить и разобраться, что к чему. Как разберусь – всех к себе вызову, ага! Ждите официальной бумаги. Заживем!..»

Уж и внуки у него, того счастливого наследника, здесь народились, а он все им вызовы пишет-пишет, а никак не напишет… Видать, большое богатство тот беглый солдатик заработал, коли его за тридцать лет сосчитать нельзя было…

Маша наблюдала эту историю, как и все Выселки, исходя липкой, кислой завистью на нечаянное богатство. Вскорости став натуральною брошенкой, Маша в чем-то ощущала себя еще более оскорбленной, нежели обманутые родственники канадского наследника. Тот мужик хоть на миллионы повелся, а Колька, ее муж? Незадорого ее с ребятами продал.

«Или б вот горшок с монетами золотыми в огороде найти – разве такого не бывает?» – думала Маша, укладываясь вечером спать.

Но огород был многократно и со тщанием перекопан, да и не жили никогда в Выселках так богато, чтобы золото горшками зарывать. Так что ни сыновей назад выкупить у Маши не получалось, ни хотя бы от Гальки-прорвы избавиться не выходило. Куда ни кинь – везде клин.

И осталась бы Маша навеки одна на своей усадьбе, если бы в один из солнечных дней бабьего лета, бредя из сельпо с продуктами и остатками утром полученной пенсии, не заметила разительной перемены.

В этом ее туманном состоянии она то ли не заметила, то ли не оценила того обстоятельства, что на участке ее соседей, за один дом до Машиного… самого дома-то уже и нет, но царит развал и непонятное шебаршение. Сруб дома был разобран, не больно аккуратно свален поодаль, а какие-то подозрительные граждане механической пилой срезают корявые, не сортовые яблони и сволакивают их в кучу к бревнам сруба.

– Эй, а вы чего это здесь делаете? – крикнула Маша, подойдя к жалким остаткам забора, варварски проломленного в нескольких местах.

За надсадными воплями механической пилы рабочие ее не услышали, и Маша крикнула еще раз.

– Ступайте, мамаша, – нехотя отозвался один работник, переходя от пенька к следующей приговоренной яблоне. – Не мешайтесь тут.

Он снова запустил свой визгливый механизм и, к своему большому счастью, не слышал, как Маша высказалась о его ближайших родственниках.

Задумавшись, Маша повернулась и медленно пошла прочь, а взглянув новыми глазами на окружающий пейзаж, заметила еще кое-что. На усадьбе ее непосредственных соседей, с которыми через их плохонькую дочку она чуть не породнилась, также творилось что-то несуразное. Та Галя давно вышла замуж и жила в городе, и теперь ее родители суетились одни на своем подворье, вынося из дома картонные коробки, тюки и свертки.

– Вы чего это? Ремонт, что ли, делаете? – подозрительно спросила Маша, поздоровавшись.

– Да не, Марь Степанна… Нет, – ответил сосед, отирая пот со лба. – Вовсе уезжаем. К дочке под бочок. Тяжко уже на земле жить. Старые стали.

– А дом как же? Огород? – в ужасе всплеснула руками Маша.

– Продали. Один тут… бизнисьмен купил. Чего-то строить хочет.

– И что – деньги-то хорошие взяли? – поджала губы Маша.

– Да не обидел. Говорят, район у нас хороший, чистый… Да, неплохие…

Домой Маша пришла на ватных ногах. Вот они, те самые миллионы, на которые можно отправить с глаз долой подлую Гальку Феоктистову! И все в Машиной жизни наладится! Вернется Вадик домой, и заживут они вдвоем лучше прежнего!

«Вот где б мне того богатея найти – пусть бы и у меня участок купил! У меня-то лучше соседского! У них вечно то затопит, то засушит, а у меня и колодец глубокий, и земля на огороде вся руками перетерта – ни комочка, ни камешка!»

Через пару дней соседи съехали, ни с кем толком не простившись и не поставив никому бутылки, а стук, гам и противный визг пилы аж два дня мотали Маше нервы. Дождавшись, когда шум поутих, она вышла к забору и спросила у первого попавшегося работника: а где, мол, тот ушлый, что купил участки?

– А зачем вам? – хмуро отозвался рабочий, шагая через трупы яблонь, слив и прочий мусор.

– А так, может, он и мой участок купит? Вы его не увидите, а?

– Ну, бывает он здесь…

– Передай ему, сынок, а? Пусть зайдет! Богом прошу, а? Передай!

Рабочий покивал, но, как показалось Маше, не слишком уверенно.

«Может, ему больше и не надо, тому хозяину? Да куда уж столько – что за хоромы ему здесь городить? – досадовала Маша несколько дней. – Вот опять не повезло мне… Соседушки, будь они неладны, дорогу перебежали!»

Невеселое положение чуть скрашивали радужные мечты о том, как в один прекрасный день, не найдя своей размалеванной Гальки, Вадик убедится, что та его бросила ни за понюх табаку и уехала в неизвестном направлении. Ну, поогорчается чуток, конечно, не без этого… А потом вернется в родной дом, к маме, поняв наконец, что мама-то, мама его никогда не предаст, не бросит, всегда примет назад и, чуть попеняв, вполне справедливо, простит!.. Простит и примет назад!

Прошла еще неделя томительного ожидания, когда, уже на ночь глядя, в двери к Маше постучали. Был будний день – значит, не Вадик…

Маша, отдернув занавеску на кухонном окне, увидела, что перед дверью стоит плотный мужчина, уже верно за сорок, с круглой головой и в светлом пушистом пальто.

Маша, тревожась, откинула проволочный крючок и выглянула в щелочку.

– Здрасте, мамаша, – произнес незнакомец сочным баском. – Мне передали – вы хотели со мной поговорить?

– Здрасте. – Маша выступила за порог. – А вы?… – Она указала глазами на соседний участок.

Гость кивнул.

Нового Машиного соседа звали Голованов, и он обещал подумать над покупкой ее участка, спросил, в порядке ли домовая книга и все остальные документы, кто полноправный владелец. Заметил, что, в общем, не планировал покупать еще один участок – и этих довольно. Но если имеется на это Машина острая необходимость, то он подумает.

«Цену сбить хочет, – затрепетала Маша. – Точно! Но я-то знаю, сколько он соседушкам отвалил… Я от своего не отступлюсь!»

Маша, сделав над собой усилие, спокойно сказала, что и у нее тоже особой спешки нет – так, как получится, так и получится. Не он – так другой купит.

– У нас район чистый, – кстати вспомнила Маша слова канувших в неизвестность соседей.

Пространство за Машиным палисадом было уже раскорчевано от пней, расчищено от сараюшек, даже мусор был весь либо вывезен, либо сожжен в огромных, тревожно-гудливых кострах. Маша удивилась, какие это оказались необъятные просторы… Хорошо они, оказывается, жили-то!.. А ведь за Машиной усадьбой был еще небольшой кусок поросшей диким бурьяном земли, а за ним – мелкий овражек. Так что если бы не ее дом с огородом, какое могло бы получиться поместье у этого богатея!..

Это ли, другое ли, но Голованов таки решился купить у Маши участок и, заехав к ней еще пару раз для уточнений, в конце концов забрал у нее документы на проверку, а потом возил ее на собственной шикарной машине в город, к нотариусу, для оформления и подписания документов.

К счастью, огородные хлопоты давно закончились, Вадик бывал у Маши редко, и они с Головановым ни разу не повстречались. А то бы!.. Что бы Маша ему сказать могла: «Собираюсь на вырученные от продажи грошики послать одну кралю на легком катере к такой-то матери», а?

Маша все это хлопотное время самой себе хитро улыбалась, усмехалась, даже тихонько хихикала. Вот сыночку будет сюрприз, когда поймет он, что его разлюбезная Феоктистова так просто бросила его и уехала…

Наконец, почти на исходе октября, аккурат на Покров, когда, совсем не по приметам, было сухо и тепло, Голованов приехал к Маше с женой и двумя приятелями. Привез деньги – плотной стопочкой в целлофановом пакете. Деньги были в банковской упаковке, и на каждой была написана сумма – 1 000 000. Те три заветных миллиона и еще немного.

– Пересчитывать будете, Марь Степанна? – спросил Голованов деловито.

– Да нет, я вам верю, верю! – замахала руками Маша. – Кто ж старуху-то обманывать станет?

– Ну, – наморщил лоб Голованов, – люди всякие бывают. Но расписочку вы мне все-таки напишите. Для порядка. Хорошо?

Он вынул листок и дал Маше свою ручку – очень шикарную и удивительно мягко скользившую по бумаге.

– А это что? – удивилась Маша, заметив, что один из его приятелей целит на нее каким-то прибором вроде фотоаппарата.

– Это видеокамера. Вроде кинокамеры, – безразлично ответил Голованов.

– Зачем это?

– А так, – сладенько улыбнулась тощая, одетая в какую-то цветную клеенку жена Голованова. – Для истории. Навроде фотографии на память. В память о взаимовыгодной сделке.

Потом приятели Голованова попросили Машу принести посуду и налили всем настоящего шампанского! Маша и не помнила, когда пила его в последний раз… Кажись, на свой полтинник. Да и часто ли она пила что-то стоящее?

Голованов, наказав Маше запрятать деньги получше и поскорее – от греха подальше – снести их в сберкассу, ушел вместе со своей компанией.

«А он хороший человек, – лениво думала Маша, перемывая бокалы и жирные от крема тарелки из-под торта. – Так выручил, так выручил! Отправлю эту сыкуху, и еще немножко останется – Вадику на подарки. Приодеться там или чего-нибудь еще».

Засыпая поздно вечером, Маша представляла, как завтра швырнет Феоктистовой в лицо эти упругие пачки, а та, испуганно моргая, будет подбирать их с пола и суетливо Машу благодарить… А потом Маше только и останется ждать, когда вернется Вадик, бросится матери в ноги, станет просить прощения… И Маша его примет, и все будет замечательно. Уж эту зиму Маша одна в пустом доме не проведет!

«Только бы эта шалава на месте была! А то с такими деньжищами, да в автобусе кататься! Управиться бы за один раз!»

Маша слышала от соседей и в разных очередях, что карманы добропорядочных горожан в транспорте «чистят по-черному», и кошелек держала в кармашке, который собственноручно притачивала к любой почти одежде – внутри, к подкладке, с левой стороны. Там никто не достанет – просто не знают, что там что-то есть. Пусть воришки другим сумки режут – в Машиной сумке нет ничего путного, так, мелочовка разная бабья. Однако для суммы, которая предназначалась в уплату за сыночкино возвращение, заветный, тайный кармашек был маловат. Никто не приглядывается, что это у Маши выпирает из-под плаща, нет? Никто не следит за ней жадными алчными глазенками?

Но до центра Маша доехала вполне благополучно, никакая подозрительная личность за ней не увязалась, и магазин был открыт. По осеннему, не цветочному времени в нем даже были посетители. Еще одна незнакомая девчонка собирала букет из красных и белых гвоздик, и Маша незаметно прошмыгнула в закуток, где обреталась Феоктистова.

Галька подняла на шум голову с сильно взбитыми красноватыми волосами. На этот раз она Машу узнала.

– Вы, Марь Степанна, чаще сыночка меня навещаете, – насмешливо, вместо приветствия, произнесла она.

Маша резво проковыляла те пять-шесть шажков, что отделяли ее от Феоктистовой, на ходу вытянула пакет с деньгами из потайного кармашка и хлопнула его на стол перед Феоктистовой.

– Вот, все! Бери и уезжай! Уезжай с глаз долой!

Насмешливое выражение сползло с лица Феоктистовой, и она уставилась на пакет, через мыльно-мутный бок которого было хорошо видно его содержимое. Однако никакой неописуемой радости Феоктистова не выказала. Просто была несколько озадачена.

– Это что еще за бред? Что вы мне тут суете?

– Хотела уехать – вот бери деньги и дуй!

– Вы что, Марь Степанна, банк ограбили? За вами, случайно, не гонятся?

На этом месте у Маши, как это часто бывало, вдруг закончился скандальный раж и захотелось плакать.

– Говорю тебе – бери деньги и собирайся.

– Ничего я у вас брать не буду, – спокойно и презрительно отчеканила Феоктистова. – Уходите, а то я охранника позову. Ну?

– Это почему ж это ты не будешь? – попыталась изобразить ядовитую иронию Маша, почувствовавшая, как пол под ней мягко качнулся и куда-то не спеша поехал.

– А откуда я знаю, что вы опять задумали? Откуда эти деньги? И вообще, что у вас на уме?

– Не твое дело! Бери, меняйся и уезжай. Сама говорила, что хочешь.

«Господи, неужто они с Вадиком все-таки спелись?! И поэтому она меняться передумала?!» – похолодело внутри у Маши.

– Так что – звать охранника, нет?

Маша, чувствуя, как щиплет в глазах и начинает сводить судорогой губы, зацепила неверными пальцами скользкий пакет и, с трудом развернувшись, поплелась к выходу.

– И чтоб больше ноги вашей здесь не было! Никогда! А то сдам в милицию без предупреждения! – услыхала Маша за спиной трескучий феоктистовский голос. – Мошенница… ишь удумала…

Маша закрыла за собой дверь кабинета. Вся ее трудоемкая и казавшаяся такой хитроумной затея рухнула. Феоктистова не взяла денег, никуда не уедет, и, как следствие, Вадик не вернется к ней, домой, к маме.

Как добралась до Выселок, Маша не помнила, только умылась, и, поскольку сильно болело сердце, приняла все свои лекарства сразу, и прилегла отдохнуть.

Проснулась – или, вернее сказать, очнулась – она уже к вечеру, когда в окошки заглянули низкие закатные лучи. Багровое солнце садилось в сизое, плотное облако – как безвозвратно тонуло.

Приподнявшись, Маша сразу вспомнила про деньги и, хоть и отлежала все свои старые кости, поплелась проверять наличие. Так ее подкосил этот странный отказ Феоктистовой – сама не своя была… Деньги, к счастью, были где надо – там же в плаще, в самодельном внутреннем кармане. Маша перепрятала их в буфет в парадной комнате и принялась стряпать ужин, горестно обдумывая свою неудачу.

«Наверное, Галька подумала, что я ее под монастырь подвести хочу! – запоздало додумалась Маша. – Деньги подкинуть и позвонить куда надо… Она-то все меня милицией пугает – видать, сама боится. Торгашка же. Они все пуганые. Вот в чем дело-то!»

Не надо было идти так на пролом. Знала б Маша, где она живет, домой бы зашла… А то на работу к Феоктистовой поперлась!.. Да, незадача.

Но до окончания этого кошмарного дня Маша все-таки придумала, как всучить эти треклятые миллионы Феоктистовой. Она подкараулит Гальку вечером, когда та пойдет домой. И попробует всучить пакет на улице. Ага! Или проследит до дома и все-таки спровадит ненавистную разлучницу ко всем чертям. Тяжко, конечно, но что делать! За сыночку любимого Маша еще поборется, поборется!

… Машино больное сердце впервые за много лет пело. Феоктистова, поверив, очень, правда, туго и неохотно, что Маша деньги не украла и дает безо всяких условий, кроме одного – немедленного исчезновения, – пакет приняла.

– Вот и уезжай скорей!

– Да с деньгами-то без проблем – хоть вчера, – пожала она плечами, задумчиво оглядывая Машу: а ну какой-то подвох под этим все-таки есть.

– Вот и давай! И чтоб Вадик ничего не знал! Это уж мое условие.

– Как скажете, Марь Степанна, – скромно потупила глазки Феоктистова.

«Вот спровадила я ее, спровадила! А? Добилась своего!»

На следующий день, впервые за три последние недели, пришел навестить Машу Вадик.

– А чего это? – удивился он красной рыбе и сервелату.

– Пенсию прибавили, – соврала Маша.

– Да? Не слышал.

«Гальку твою пропиваем, вот чего ты не слышал! Была да сплыла!»

Вид у младшенького был вполне обычный – так что, вероятно, Феоктистова все еще была в городе… Но ничего, ничего!.. Скоро он поймет, что его бросили, и вернется домой. К маме. У Маши скоро день рождения, дата круглая – шестьдесят пять, и отмечать ее они уже будут вместе. Вместе!

А пока придется подождать. Но скоро, скоро!..

В ноябре все-таки вступило в свои права обычное среднерусское предзимье – выпал первый снег. И по этому первому снежку в воскресенье припожаловал к Маше нежданный, а вернее, крепко забытый гость.

Маша очень удивилась, разглядев нечаянно в кухонное оконце своего благодетеля – Голованова. Он расхаживал по двору, ковыряя носком массивного башмака дорожку, покрытую битым кирпичом, – была когда-то в Выселках такая мода.

– А, Марья Степановна, – вскинул он подбородок. – А чего это вы вроде не собираетесь?

– А куда это я собираться должна? – еще больше удивилась Маша.

– Как – куда?! – тоже сильно удивился Голованов.

Он уверенно, как хозяин, прошел мимо чуть озадаченной Маши на кухню, потом исчез в глубине дома и едва не сбил ее с ног, быстро вернувшись.

– Вы, я гляжу, и вещи-то собирать не начали, – недовольно посмотрел он на Машу с высоты своего роста. – Вы давайте, давайте.

– Ка-какие вещи? – чувствуя, что откуда-то из неведомых глубин на нее поднимается с целью уволочь с собой леденяще-холодная вязкая масса, спросила она.

– Ваши – не мои же, – хмыкнул Голованов, выпятив нижнюю губу. – Если надо, я посочувствую вашему положению, машину подошлю. Только вы пооперативнее. Уж когда деньги получили-то – пора бы уж. А? – Он покрутил пальцем.

– Ш-што-о? – прошептала Маша.

– Марь Степанна, – вытаращил на нее блекло-серые глаза Голованов. – Вы мне участок продали?

– Про-да-ла, – едва ворочая языком, ответила Маша.

– Деньги все получили?

– Получила…

– Так и освобождайте участок. Вещички там, имущество ваше. Я ведь вас, между прочим, не просил – вы мне сами предложили.

– А дом, дом-то я не продавала? – вдруг воспрянула духом Маша. – Дом-то мой!

«Ишь ты – гнать меня вздумал!»

– А я на ваши хоромы и не претендую, Марь Степанна, уважаемая! Продавайте, разбирайте, ставьте на новом месте – мне без разницы. Земля здесь моя, до последнего камешка, а что ваше – то ваше. Мне чужого не надо.

Голованов, громко стуча подошвами, ушел, а Маша, ощупью добравшись до своей комнаты, тяжко опустилась на кровать.

«Ох, что же это творится-то, а?! Из дома меня гонят… Да, участок я ему продала. А дом разве продавала?… Или как он это вывернул: «Земля моя, а остальное забирайте…» Куда ж я это все заберу-то?»

Маша просидела так очень долго, пока ее не стал беспокоить едкий запах гари. Она встрепенулась и бросилась на кухню. Забытый на плите чайник выкипел и начал прогорать, распространяя гнусный запах каленого металла.

«Ох, вот не хватало еще и дом спалить!»

Ополаскивая содой пригоревший чайник, Маша соображала: а насколько весомы наглые претензии вдруг ставшего заклятым врагом Голованова? Имеет он право выгнать Машу с родительской усадьбы? Земля его – а дом, дом-то? Или что он там говорил – забирайте, увозите?