Текст книги "Быть единственной"

«Да нет, – уговаривала себя Маша, стоя над закипавшим чайником. – Не может он меня прогнать! Не может! На моей стороне закон, на моей!»

Но что-то внутри гаденько зудело ей: как же так может быть, она землю продала, а дом, что на этой земле стоит, вроде и не продавала? Не вяжется это как-то…

«Ох, не то что-то ты, Маша, сделала, ох не то!» – кололо в висок тоненьким шилом.

А Маша все не хотела – да не могла просто! – поверить, что она уже не хозяйка на своей земле, в своем доме и, кажется, даже в своей жизни.

На следующее утро Маша, едва проснувшись, выглянула в окошко: а что там делается у соседей? На образовавшемся пустыре было голо и безлюдно, и это несколько обнадежило Машу. А может, этот Голованов позабудет о ней, удовольствуется уже имеющимся наделом, оставит ее в покое? Надо только возможно дольше оттягивать решительный разговор… Или, купив, по выселковскому обычаю, бутылочку, сесть, поговорить с ним душевно, объяснить по-хорошему, зачем ей понадобились эти громадные деньги. Чтоб выручить родненького сынулечку! Оторвать от него бабу-злыдню! Вон сам-то он, поди, не больно счастлив со своей тощобой, а? Поймет… Поймет! Он хороший человек.

Голованов появился через неделю и вошел в кухню уже с недовольным, будто скрученным в фитиль лицом.

– Так, – даже не поздоровавшись, мрачно произнес он. – Видно, освобождать помещение вы не намерены.

– Да куда ж я пойду-то, сынок! Сынок…

– Я вам, Марь Степанна, не сынок, – веско, непримиримо отчеканил Голованов. – Я покупатель вашего имущества. Деньги вы получили?

– Получила, – едва слышно выдохнула Маша.

– Вот и все дела. «Сынок, сынок»… Сынка нашла!

Они помолчали. А Голованов с сомнением оглядывал Машины хоромы.

– Так что? – наконец прервал он молчание. – Когда вы съедете?

– Да куда ж мне ехать-то? – всплеснула руками Маша. – Мне некуда…

– А зачем же вы тогда землю продавали? – вскинул Голованов, видно, еще летом выгоревшие брови.

– Ты пойми, сынок…

Голованов поморщился, но промолчал.

– Надо было этой сыкухе денег дать, чтоб Вадичку моего в покое оставила…

Маша, чувствуя, что Голованов не стремится понять ее, попыталась быстренько рассказать ему горестную историю своей жизни: и то, как разлучали ее с сыновьями девки-шалавы, и как боролась она за них…

– Так, – прервал ее Голованов. – Ничего из ваших этих россказней я не понял. Съезжать, как я понял, вы не намерены…

– Так некуда же мне!

«Вот, сейчас он скажет, что я могу остаться в доме! Да, скажет!»

– Хорошо-о-о, – протянул Голованов, что-то соображая.

«Вот, вот, он понял!»

– Мне в принципе не слишком эти ваши сотки и нужны были. Верните мне все деньги, еще пять процентов за беспокойство и все, что я за оформление заплатил. Тогда аннулируем сделку. Согласны?

«Согласна!» – хотела крикнуть Маша, но осеклась. Это сколько же она сейчас ему должна будет?

– Да ведь деньги-то я этой отдала… И где ж я тебе еще и отступного возьму? – искренне удивилась Маша непонятливости собеседника.

– А вот это меня не колышет, мадам! – скривился Голованов в ехидной улыбке. – Или возвращайте все бабки конкретно, или катитесь с моей земли! Три дня на сборы! Все!

Маша пыталась лепетать ему вслед: «Ты пойми, сынок, пойми!», но Голованов, перестав церемониться, откинул с дороги старый венский стул и, громко топая, вышел вон.

«Ох, а что делать-то?! Ведь гонит, изверг, старуху из дому! Гонит! Не хочет понять, что я сыночку спасаю… Сердца материнского понять не может… И где ему, мужику-то?!»

Да, видно, придется ехать завтра в город, забирать у Феоктистовой деньги… А если не отдаст?! Ведь откажется, гадина! Скажет – ничего не видела, ничего не брала!.. А Маша-то, дура деревенская, у нее расписки не взяла и свидетелей не пригласила. Теперь-то Маша уразумела, зачем тогда Голованов и женку свою притащил, и приятелей – чтоб те могли подтвердить, что Маша и денежки взяла, и шампанское пила… И тут уж стало не до Вадика и его романа с Феоктистовой.

Надо было дом выручать. И не дом даже – всю Машину жизнь…

Следующее утро тоже выдалось промозгло-сырым. Ведь начался ноябрь, который случается в России гораздо чаще, чем апрель и июль, вместе взятые. Ломило все кости сразу, тяжела была голова – но куда денешься? Дом родительский, огородик, в котором каждая землинка как родная… Все спасать надо.

Еще до десяти утра Маша уже обосновалась в центре города, на другой стороне улицы, не спуская глаз с дверей цветочного магазина. Первой пришла какая-то пожилая баба, потом молоденькая девчонка, потом еще одна. Ушла пожилая – видно, уборщица, а Феоктистова все не показывалась. Наконец, совсем озябнув, Маша двинулась на штурм. Может, Феоктистова специально прячется от нее, зайдя в магазин через какой-нибудь потайной вход?

Маша толкнула стеклянную дверь. Девчонка, поправлявшая цветы в напольных вазонах, подняла голову.

– Что вы хотели?

– Галька Феоктистова где? – сразу, без обиняков, поставила Маша вопрос.

Девчонка вздрогнула и чуть отступила.

– А Галина Константиновна больше здесь не работает.

– Как?! Как это не работает?! Что ты врешь?!

– Я не вру, – надулась девчонка. – Почему вы так со мной разговариваете?

– Где Галька, я спрашиваю? – пошла на нее Маша, но, развернувшись, направилась в кабинет.

– Там ее нет! – взвизгнула девчонка. – Она уволилась… Она вообще уехала!

– Как?! – повернулась к ней Маша.

– Так, – чуть ехидно и даже торжествующе вскинула подбородок девчонка. – Уволилась и уехала. Из города уехала, насовсем.

– А куда? – безнадежно упавшим голосом спросила Маша – чтоб хоть не молчать.

– Не доложилась вот.

Похоже, эта незнакомая Маше девка была рада, что Маша не застала Феоктистову. А Феоктистова-то уехала.

Маша постояла посреди зала, начав почему-то ощущать несезонный запах травы и цветов. В магазин зашли несколько человек, девчонка, торжествующе зыркнув на Машу, занялась ими. Маша, остро прочувствовав свою здесь неуместность, поплелась к выходу.

«Уехала, она уехала… Галька уехала. Взяла деньги и умотала. Ну да, конечно… На мои деньги… А что же Вадик?! Он-то где?!»

Надо было срочно разыскать куда-то запропастившегося сына. Он должен защитить маму и их общий дом. Он же сам заинтересован… Это же и его дом! После Маши дом ему достаться должен!

Маша чуть воспрянула духом и засеменила к остановке – поехать на бывший свой завод, разузнать у Вадиковых коллег, где он. Пусть стыдно ему будет, что мать забросил и ей приходится самой его разыскивать… Надо наведаться в автомастерскую – там о Вадике точно знают! Пусть идет к подлюке Голованову и выручает их дом и землю!

– … Ну, мы его давно не видели, – неприветливо оглядывая Машу, ответил ей мужик лет сорока. – А вы ему кто будете?

– Мама, – прослезившись, ответила Маша.

– Ма-а-ма? – с сомнением протянул мужик. – Что-то не похоже.

– Это почему же?

– Да он вроде парень молодой. А вы как-то… Да он в последнее время больше в частном автосервисе работал. Там спросите. Может, там знают.

Маше, которая уже замерзла и проголодалась, пришлось добираться до другой окраины города и искать неведомый автосервис.

– А вы ему кто? – опять спросил ее какой-то парень в спецовке.

– Да мама же я ему! Мама! – чуть не заплакала в голос Маша.

– Да он уехал, мамаша. Уже три, дня как расчет взял. Не сказал вам разве – раз вы ему мама?

– Нет…

– Ну, разбирайтесь сами. Уехал ваш сын.

– А куда – не говорил? – совсем упавшим голосом спросила Маша.

– Да уж вроде не в Америку, – хмыкнул парень.

Ему эта шутка, кажется, очень понравилась.

Маша, чувствуя, что еще секунда и она вцепится нахалу во встрепанные патлы, неловко повернулась и пошла к выходу из полутемного ангара, где располагалась мастерская, громко именуемая «частным автосервисом».

– Да вы не обижайтесь, мамаша! – весело крикнул ей вслед парень. – Это ж я так, не со зла. Найдется он, куда денется!

«Никогда он не найдется… Уехал… За Галькой этой и уехал».

Еще два отпущенных Головановым дня Маша прожила надеждой, что каким-то образом весть о ее кошмарном положении дойдет до сыночки и он прилетит выручать свою бедную, старенькую маму. Наутро третьего дня Маша поехала в город, к тете Кате – хоть у нее спросить совета. Знала Маша, как будет радоваться ее беде теткин муж, но поехала. А больше ведь и не к кому было.

– … Подожди, Маша, я все-таки не понимаю… – Тетка хмурилась, морщила лоб, жевала белесыми губами, силясь что-то понять из обильно смоченного слезами Машиного повествования. – Ты, значит, продала свою землю, отдала зачем-то, вот так, из рук в руки, деньги какой-то непонятной, посторонней женщине, а теперь покупатель требует или вернуть деньги, или выехать с участка. Так? Я тебя правильно понимаю?

Маша, заливаясь слезами, покивала. Мужа теткиного, к счастью, дома не было, и сыпануть на Машины раны дополнительную пригоршню соли было некому. Хотя и теткиных садистских расспросов было выше крыши.

– Да как ты умудрилась все это сделать-то?! Зачем?!

– Я хотела, чтобы эта сыкуха уехала – тогда б и Вадик домой вернулся…

– Ага, а он вместо того, чтобы вернуться, за ней наладился?

– Наверное… Не знаю. Уехал, говорят.

– Ну ты и наделала, Маш, ты и наделала!.. Нарочно не придумаешь! Куда ж ты теперь пойдешь-то?

– Не знаю, теть Кать, ох не знаю…

– Тебя даже в дом престарелых не возьмут, – передернула плечами тетка.

– Почему? – гундосо поинтересовалась Маша.

– У тебя двое взрослых сыновей. Таких не берут. Да и жизнь там… – Она махнула рукой – будто знала, какая в богаделке жизнь. – А ты не думаешь к Володе обратиться за помощью? Они сейчас вроде неплохо живут – если, конечно, сейчас вообще кто-то хорошо живет, – деловито осведомилась тетка.

– Да умру, а к «этой» не пойду, – пробормотала Маша.

– Я тебя не про «эту», как ты ее называешь, спрашиваю, а про сына твоего родного, – досадливо поморщившись, разъяснила тетка.

Маша промолчала, а драгоценная родственница продолжила обсуждать варианты Машиных последующих действий, словно нарочно подбирая самые унизительные и оскорбительные.

– А Вадика ты не хочешь сама разыскать? Чего ждать-то, пока объявится?

– Я пробовала… Никто не знает, где он жилье снимал.

– Да я знаю. У меня телефон даже есть – сына бабули этой. Погоди.

Маша встрепенулась, будто это было верное спасение, а тетка встала, вышла из кухни, и через некоторое время Маша услыхала, как она говорит по телефону в прихожей.

– Значит, так… – Тетка, вошла в кухню с клочком бумаги. – Вот адрес, где Вадик снимал комнату. Может, он хозяйке сказал, куда отправился, хоть обмолвился… Не потеряй. Сходишь?

– Схожу, что ж теперь.

– Ну, если этот твой покупатель совсем ждать не захочет, поживи у меня недельку, пока Александр Иваныч в доме отдыха. А там… Я и не знаю… Вещи, самые ценные, можно к нам в гараж пока отвезти. Мы зимой все равно машиной не пользуемся. А что дальше с тобой будет, я и ума не приложу. Как ты все это учудила? Сейчас пьяницы, наркоманы без жилья остаются, да, это есть. А ты… сама… так вот. Зачем? Я все понять хочу…

Тетка сверлила Машу недоуменным взглядом все то время, пока Маша вялыми, бессильными руками напяливала обувку и пальто.

«Хочешь, да не можешь… Своих деток Бог не дал, вот и не можешь!»

– За сына я за своего боролась, тетя Катя. За сына!

– Не за сына ты, Маш, боролась, – жалостливо-снисходительно улыбнулась тетка. – Ох нет…

– За него – сына, кровиночку!

– Ты против других женщин боролась, вот что. Ну и доборолась – сыну-то твоему и вернуться некуда, даже если бы он и захотел. А?

«Ой, и верно!»

Маша, вдруг осознав, как чудовищно права тетка, так и застыла посреди прихожей. Как же она этого-то не предусмотрела?!

– Ладно, пустой разговор, – махнула рукой мудрая родственница. – Тебя не пробьешь. Сегодня к этой бабуле пойдешь, завтра?

– Сейчас пойду, пока светло.

Бабулей, у которой Вадик снимал комнатенку в частном доме на другой окраине города, оказалась поджарая старушка ну чуть постарше самой Маши.

– Да в одночасье манатки собрал и уехал. Но вроде как-то недалеко собрался. Чтоб там про поезд говорил – этого нет, не скажу. А что – родной матери не сообщил, не удосужился?

– Не удосужился, – скорбно подтвердила Маша.

– Вот и расти их, деток. А?

– Да.

– Бросил мать и убег, изверг.

Маша хотела было рассказать ей о том, что сын у нее не изверг, что это все девки-сыкухи виноваты – всегда смотрели, как бы Машу с сыночками разлучить, вот и добились своего. Но, уже привыкнув, что никто ее не понимает, Маша промолчала, только покачала головой.

– Ну вы передадите ему, если объявится, ладно?

– Скажу, скажу, что мать навестить надо… Ох я ж ему и скажу!

Маша испугалась, что старуха наговорит лишнего, ни за что обидит Вадика, но в детали вдаваться побоялась. Могло стать еще хуже, да и сил на такие разговоры совсем уже не было. Ведь надо было отправляться в уже не ей принадлежащий дом, как-то запаковать самые ценные вещи, хрусталь, посуду… И если Голованов не согласится еще немного подождать, съезжать из дома, где Маша родилась, где жили и умерли ее родители, куда они приняли Машиного мужа… Оставить на разор и поругание дом, куда принесла она своих новорожденных сыночков, таких маленьких и беспомощных. А теперь надо было это все бросить, хозяйство, огород…

И как же это все случилось – как-то незаметно Маша оказалась на улице, одна-одинешенька, старая, больная, без помощи, почти без денег и без какого-то приемлемого будущего…

Приближался Новый год. Маша, в смутном своем горестном состоянии, понимала это по тому, что все чаще мимо нее на электричку пробегали люди со связанными в тугую зеленую свечку елками. Уже не первую неделю Маша жила на вокзале, вместе с такими же бездомными. Соседям по залу ожидания свое здесь появление она объяснила тем, что ее из дому выгнали невестки – злобные сыновнины женки. Товарищи по несчастью сочувственно кивали – сами такие, знаем, знаем… Родственнички дорогие! От них только и жди! А сыновья что же? Так и позволили родную мать из дома выгнать? Маша только безнадежно махала рукой.

Вокзальный контингент состоял в основном из мужиков неопределенного возраста, но отнюдь не старых, так что к Маше они обращались почтительно – тетя Маня. Кроме того, она, в отличие от большинства, оказалась здесь не «по пьяни», а была жертвой человеческой подлости, что тоже поддерживало ее авторитет. Кормились они все объедками из вокзальных буфетов, что, конечно, было скудновато, поскольку все было дорого и люди, даже нормальные, домашние, экономили, берегли продукты и особо ими не разбрасывались. Маша еще не слишком отощала, поскольку не так давно питалась сносно, – остатки тех, головановских, денег выручали. Но и они кончились, тем более что цены скакали и скакали, и все неуклонно вверх.

… От тетки, чтобы не встречаться с ее мужем и не объяснять ему, с чего это она вдруг продала участок и осталась без жилья, Маша ушла быстро. А переехала она к той старушке, у которой жил Вадик. Та, конечно, удивилась: зачем порядочной, солидной даме снимать жилье? А сыночку здесь ждать удобнее, объяснила Маша. Ну, жди, жди… Не жалко. Но когда кончились остатки денег – а пенсии Маше было в обрез на еду и кое-какую одежонку, – старушка Машу скоренько выставила. Той самой на жизнь не хватало, и держать жиличку бесплатно она не могла при всем ее словесном сочувствии.

Так Маша оказалась на вокзале, среди отпетых бродяг, пьяниц и растяп, оставшихся без крыши над головой из-за сомнительных квартирных обменов. Незаконных постояльцев гоняли и работники вокзала, и милиция, но Маше некоторое время удавалось выдавать себя за опоздавшую на поезд пассажирку. Только скоро пальтишко на ней истаскалось и испачкалось, да и было явно не по сезону. Как следствие, Маша стала похожа на остальных вокзальных насельцев, несчастных и обездоленных. Кроме того, ее, как и других бродяг, менты запомнили в лицо. Правда, ее и потом гоняли реже – жалели за женский пол и преклонный возраст. Но скоро и эта Машина преференция тоже отменилась, и на предложение милиционера покинуть здание и отправляться на все четыре стороны Маша стала отвечать таким забористым пролетарским матом, что бедняга мент летел от нее, трепеща погонами, как мотылек крылышками. Вот так она и держалась в относительном тепле вокзального пристанища. А впереди были январь, февраль, жуткий российский марток – сто порток… Доживет ли она до тепла или замерзнет в эту круто заворачивавшую зиму, Маша и представить себе не могла и даже не пыталась. Пропитаться бы как-то следующий бесконечный день! Ноги больные согреть! О том, чтобы помыться на праздник, Маша, как и товарищи по несчастью, могла только мечтать.

Вот так, уже, наверное, под самый-самый Новый год, Маша сидела в дальнем от входа уголке зала ожидания. Уже отошла последняя электричка на Москву. Пробежали пассажиры с последнего поезда из Москвы. Сейчас пройдет, заглядывая под лавки и в урны, патруль. Тронет не тронет… Будет издевательски гнать на темень и мороз?

Кто-то тронул Машу за плечо.

– Отстань, – довольно миролюбиво отозвалась Маша.

– Мама, – позвал мужской голос.

«Маму себе нашел!» – подумала Маша, но промолчала, только дернула плечом, скидывая руку.

– Мама, это я… Пойдем со мной.

«Наверное, я умираю, – подумала Маша. – Вот и хорошо».

Некто опять потряс Машу за плечо, еще решительнее.

– Мама, поедем домой.

– Пошел ты на… – рванула плечом Маша и неловко – шея затекла – оглянулась.

Рядом, наклонившись, стоял какой-то мужчина, в кожаной куртке и пушистой шапке.

– Н-да… – поморщился мужчина, распрямляясь. – Мама, это я, Володя. Поедем со мной.

– В чем дело, граждане?

Откуда-то появился главный враг вокзальных поселенцев – милиционер.

– Вот, хочу забрать, – замялся мужчина в шапке. – Это моя мать.

– Володя?! – вдруг встрепенулась Маша, с трудом отлепляя спину от фанерной спинки своего вокзального трона.

– Да-да, мама, это я. Поедем домой.

Маша вглядывалась в лицо мужчины. Да это не ее сын!.. Какой-то немолодой мужик, с жесткими складками у рта. Не он! Не сынок, не Володя.

– А это точно ваша мать? – с сомнением разглядывая странную парочку, спросил милиционер.

На поясе у него негромко ворковала и потрескивала какая-то черная коробка, и голоса из нее показались Маше предвестниками новых бед.

– Точно, – подтвердил мужчина в шапке. – Мама, пойдем, поздно уже.

– Не пойду! – рванулась бежать Маша, но даже не смогла встать – засиделась, пытаясь свернуться в клубок потуже и не слишком мерзнуть.

– Документики у вас с собой какие есть? – спросил у обоих милиционер.

У Маши паспорт с собой был всегда, потому что нигде, как с ней, быть и не мог. Правда, истаскался он за последнее время в пучок грязных тряпочек, потому что предъявляла его Маша по три раза на день – за всю предыдущую жизнь, наверное, столько этого не делала.

Мужчина в шапке тоже полез за пазуху и подал милиционеру книжечку. Тот, брезгливо сморщившись, долго, поочередно, листал оба «документика».

– Да, точно, как в аптеке. Родство прослеживается.

– Что, можно забирать? – чуть спесиво процедил мужчина в шапке, пряча паспорт в солидной кожаной обложке.

– Да нужно, – хмыкнул милиционер, исчезая.

– Мама, – повторил Володя, – пойдем отсюда. Пойдем, пожалуйста.

И тут Маша узнала голос… Как давно она его не слышала!..

– Ой, Володечка, Володечка! – зарыдала Маша, протягивая ему руки. – Ой, сы´ночка родненький!

Володя помог ей подняться, а Маша обхватила его за пояс, прижалась к нему, воя, скорее, как на проводах, а не при встрече.

– Все, все, мам, хватит, пошли отсюда. Холодно, поздно… Пошли.

Володя осторожно повел ее к выходу в город, а Маша все выла и выла, тоскливо избывая ужас последних месяцев. Сынок, Володя, пришел за ней, чтобы спасти от лютой, позорной смерти!

Даже морозный воздух снаружи показался Маше куда как более приятным, чем влажная, душная атмосфера вокзальной полуночлежки. Мокрое от слез лицо защипало.

– Куда ж мы идем-то, Володенька? – спросила Маша, отпуская сына, чтобы утереться.

– На стоянку. На машине тебя повезу.

Мысль, что, может, Володя отвоевал дом у супостата Голованова и они сейчас поедут туда вместе, была слишком блистательна и фантастична, и Маша решила уточнить:

– А куда ж мы поедем-то сынок, а?

– Домой, куда ж еще.

Маша поняла по голосу, что сын улыбается.

– Домой? – Маша запнулась и замедлила шаг. Нет, надо это выяснить! «Домой»…

Володя вынужден был тоже остановиться.

– Домой? Куда это – домой?

– К нам, к Зое, к Иришке. У нас с тобой другого дома нет.

– Не поеду я… – Маша даже сделала шаг в сторону.

– Это почему же?

На привокзальной площади было темно, и Володиного лица Маша почти не различала, но поняла, что он уже сердится.

– Меня твоя… жена не примет.

– Мама, это она первая узнала о… что ты без жилья осталась. Мы тебя уже месяц ищем.

– Не может быть…

Маша все сильнее тянулась вернуться в здание вокзала, а сын держал ее за рукав.

– Может, может!.. Она тебя ждет, и Ирочка бабушку ждет.

Маша все еще порывалась сбежать. Да как же пойдет она! На поклон к невестке пойдет!

– Мама, холодно на улице! Первый час ночи! И нам с Зоей утром на работу! Пойдем!

В давно прохудившиеся войлочные Машины чуни пробирался цепкий, сухой мороз. И голодна Маша была ужасно…

– Пойдем… что тут поделаешь… Пойдем.

Краем глаза, как ни была разбита всем случившимся, Маша заметила, что у сына шикарная красная машина.

– Сзади сядешь? – почему-то спросил ее Володя.

– Да где скажешь, сыночка!

А когда же Маша ездила на такой же машине? И почему ей так неуютно на гладких кожаных сиденьях? Ах да… Это ж Голованов возил ее к нотариусу – участок оформлять… Эх, ну и жизнь у Маши получилась на старости лет!

Ехали они недолго, но Маша, пригревшись, задремала и очнулась оттого, что машина завернула и остановилась. Сын открыл ей дверцу. Они были в темном дворе-колодце, внутри уходившего в высоту многоквартирного дома.

– Это здесь ты живешь? – так, чтобы голос подать, спросила Маша.

– Да, мама, мы здесь живем.

Потом они долго поднимались в лифте, и тут Маша при ярком голубом свете наконец разглядела сына.

– Ох, Володечка! А что ж ты старый-то такой! – всплеснула она руками.

«Вот, вот довела его… «эта»!» Володя поморщился:

– Мам, ты меня просто давно не видела. А мне уж полгода как сорок исполнилось. Не помнишь разве?

– Ох, ох! – замахала руками Маша. – Прости, сынок, за Христа ради! Прости меня, дуру старую!

И смотрела на сына – не могла насмотреться Маша. Но кабина, тряхнув, остановилась. Вот Маша и приехала. К невестке. В неволю.

«Я к сыну приехала! – сама себя одернула Маша. – Я в своем праве. Я ей свекровь!»

Пока, почему-то очень медленно, отворялась тяжелая металлическая дверь, Маша уже успела обидеться на невестку на неласковый прием. А невестка, отступая в глубь ярко освещенной прихожей, оказалась щуплой черноволосой дамочкой в брюках и свитере крупной вязки.

– Вот, познакомься, мама, это моя жена Зоя.

Маша, забыв сразу, что она в своем праве, будто пьяная стала лепетать какие-то слова, которых сама не понимала, а Зоя, покачивая головой, слушала.

– А внучечка-то, внучечка-то моя где? – спохватилась Маша. – Что ж вы ее от меня прячете-то?

– Она на экскурсии с классом, – пояснила невестка просто. – Каникулы же… Послезавтра приедет, тогда и познакомитесь.

«Ох, так она уже в школе учится!» – еще раз ужаснулась Маша временно´му провалу в своей жизни.

Сыну за сорок, внучка учится, ездит куда-то без родителей!..

– Вы как хотите, Мария Степановна, поужинать или помыться сначала?

«Думает – я грязная, с улицы пришла?» – снова обиделась Маша.

Но к обидам придется привыкать… Не у себя дома теперь – в бесправных, нищих приживалках.

– Помыться, – обреченно выдохнула она.

– Я вам там все приготовила, – с готовностью сообщила Зоя, открывая дверь в ванную. – Сами справитесь или вам помочь?

– Да сама, сама! – засепетила Маша, чувствуя, что ее лицо расплывается в жалкую улыбку. – Уж мне-то чего помогать!.. Всю жизнь сама да сама…

Потом Маша, почти не открывая слипающихся глаз, пила чай с сыном на кухне.

– Мы тебе комнату приготовили, – сказал Володя, подливая ей в чашку. – Отдельную. Будешь там полная хозяйка.

«Хозяйка»!

– Ой, сыночка! – вдруг заплакала в голос Маша. – Ой, что ж я наделала-то! Ох же я дура старая!..

– Мам, ты тише! Не надо, все в прошлом, все устроится… – Володя гладил ее по руке, привстав, поцеловал в голову. – Все устроится. Не надо плакать, не надо… Тише. Зоя уже спит. И тебе ложиться надо. Поздно уж.

«Вот, теперь все будет как ей надо. Вот до чего я дожила… Но хоть в тепле… На вокзале, поди, теперь совсем холодно», – думала Маша, болезненными толчками погружаясь в сон.

Вот так оказалась Маша в семье старшего сына. Еще несколько дней она привыкала – нет, даже не к этой новой жизни, а к самому Володе. Взрослый мужчина. Столько лет Маша его не видела – подумать страшно.

Жили они в трехкомнатной квартире. Володя сказал, что это им сильно повезло: соседи по лестничной клетке уезжали на пээмже в Израиль, вот Зое удалось не задорого прикупить у них квартиру побольше. Невестка Машина уже с баулами по заграницам не моталась – вернулась на работу в городской администрации, а еще имела собственную контору, записанную на Володю. Там они чем-то торговали оптом, посредничали. Неплохо они устроились, да.

Маша сразу поняла, зачем это Зойка ее с улицы притащила – за дочкой смотреть, по хозяйству хлопотать и богатую квартиру в их с Володей отсутствие охранять. Заместо домработницы и собаки одновременно. Но что делать. Видно, судьба у Маши такая. Теперь они с сыном у невестки в приживалах, Володя в ее квартире живет и Машу сюда привез – а больше некуда. И Машина теперь забота – стараться защитить Володю от невестки, если та будет на сыночку слишком давить. Вот такая была теперь у Маши жизненная цель. Правда, сын с невесткой уезжали рано, когда Маша еще спала, приезжали поздно вечером, даже ужинали дома редко, и у Маши не было особенно много поводов ринуться на защиту Володи. Но время покажет, покажет…

А внучка Маше очень понравилась. Похожая на маленького Володю до оторопи, только не с его голубыми, а с темными, материными глазами, такая живая, умненькая. Вся в отца. И так она к Маше привязалась, так бабушку полюбила! Не худший расклад в этой судорожной, неустроенной российской жизни. И ведь правда – Володина дочка-то… Зря Маша на Зойку столько лет бочку катила. От него Зойка родила, не байстрючиху нагулянную навязала, как Маша думала. Да, поучила ее жизнь, больно поучила…

Когда сын с невесткой отправлялись работать, а Маша провожала Ирочку в школу, можно было немного посидеть перед телевизором или на скамеечке у подъезда. Свободы, вольного воздуха, что был всю жизнь у Маши на ее собственной усадьбе, по первости очень Маше не хватало. Но съездить в Выселки, посмотреть, что стало с ее домом, она хоть и думала, но не решилась – слаба, стара. Да и обидно, больно и бесполезно. Хоть уж ни сын, ни невестка не попрекали ее утратой немалого дедовского наследства, и то хорошо. Ну, это понятно – сами не бедные, Машу кормили как себя, и пенсию, как некоторые выселковские детки – на пьянку, не отбирали. Вот так уговаривала себя Маша – что хорошо живет, получше многих, не обижает ее никто, не попрекает ни куском, ни тем, что зажилась на белом свете. Да и то – разве не отрабатывает Маша свое жилье и содержание? Хлопочет с утра до ночи, чистит-моет за неряхой невесткой.

Так прошло несколько лет.

За эти годы скончался Машин злой насмешник – теткин муж. Маша не забывала тетку, совсем уже дряхлую и почти слепую. Все шила-вышивала тетка, вот и ослепла. Маша навещала тетушку каждый раз, когда сын мог ее подвезти на своей машине и потом забрать. Тетка часто указывала Маше на то, что дети-то у нее оказались удачные. Володя вот приютил. Только расспросы тетки о Вадике Маша обрывала сразу: «Нет у меня такого сына, что за моей спиной с торгашкой сговорился и меня же, родную мать, ограбил… Знать о нем не знаю и знать не желаю».

– Ой, Маша, Маша! – качала совсем уже белой головой тетка. – Ну никак ты от дурости своей не отступишься… Уж сколько получала за свои фантазии, а все о том же!

Но все равно, бывать у тетки Маше нравилось – чуть отдыхала от невесткиного дома. И неправда, что Маша грешила против сыновей. В один прекрасный день узнала она о старшем такое!..

… Залу, или гостиную, как называла большую комнату невестка, та решила обставить новой мебелью. Зала и в старом виде никогда Маше не нравилась – ни тебе ковров, ни серванта с сервизом, ни люстры «каскад». Даже тот хрусталь, что смогла уберечь Маша от разора, невестка не пожелала поставить в зале, а велела Володе приколотить полку в Машиной комнатенке и запихала туда все ее шикарные «ладьи» и бокалы.

Невесткина мебель оказалась пухлыми, как обожравшимися, цвета детской неожиданности, кожаными диваном и креслами, на пол был постелен светлый, без рисунка палас. Занавески были тоже желто-серые, подвешенные не на кольца или струну, а за совсем уж чудные матерчатые завязки. «Черт-те чё и сбоку бантик», – как сказали бы про такое в Выселках, если бы увидели такую «красоту».

Маша как-то будним днем, когда невестки не было дома, а Володя забежал попить чаю, заметила ему, что не больно хорошо вышло у них в зале после перестановки. Голо, серо, уюта никакого… Как в ЖЭКе или в больнице.

– Ну, раз Зое так захотелось, пусть. Раз так теперь модно… Привыкнем. Много мы на это смотрим-то? Больше в телевизор.

– Да, да, – согласно-обреченно закивала Маша. – Ее квартира, хозяйка она… Чего хочет, то и делает.

«А мы с тобой, сынок, здесь вроде как сбоку припеку».

– Ну почему только она? – поднял брови сын. – Общая квартира, на нас всех приватизирована. Все здесь хозяева. Слуг нет. Просто квартирой Зоя занимается, вот и сделала по своему вкусу.

Маша едва не села мимо тонконогой кухонной табуретки – что?! Зойка здесь не единоличная хозяйка?! Так как же это?

– Так, мам, спасибо, побежал я. Дел много.

Сын, как бывало, чмокнул ее в макушку и вышел, к Машиному счастью, не заметив ее оледеневшего лица. А Маша, оставшись одна, заползла в «свою» комнатенку, присела на тахту и долго-долго сидела, переваривая услышанное.

«Квартира-то не невесткина, оказывается! И Володя на нее права имеет!.. И как же это, а? И не уходит от нее, не разменивается!.. Чем же она его держит, раз столько лет прожили, а? Ребенок? Да Ирка уже большая, школу заканчивает… Нет, не это».

Маша еще долго сидела, медленно осмысливая узнанное. Ведь, значит, мог бы сын уйти от Зойки, разменяться, отселиться… А не уходит. Почему? После этого долгого ступора внутри у Маши начало набираться – как вода в подполе весной – это забытое чувство… Побороться за сыночку, ставшего жертвой хищной бабы, вцепившейся в него всеми десятью крашеными ногтями! Побороться! Ведь может же уйти, развестись, разменяться… Освободиться от ездившей на нем жены. И поселились бы они с Володенькой одни, без Зойки, без Ирки… Разве им плохо было бы? Вон как Володя маму любит… А уж как Маша сыночку любит! Разве все на свете зойки-ирки его так когда-нибудь любить будут? Разве стала бы Маша заставлять его вкалывать с утра до ночи, как заставляет злыдня невестка? И то верно – когда ему на мебель эту уродскую пялиться, если он под пятьдесят лет света белого не видит, все работает и работает…