Текст книги "Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего"

Прощальных сцен в «Политиздате» не помню. Мы им сообщили, что книга запрещена, – да они и сами все знали. Их курировали те же цэковские отделы, да и Главлит был на всех один (един во многих лицах). Набор рассыпали…

Нет, все-таки припоминаю. Забирая рукопись, я не отказала себе в удовольствии, поймав нескольких политиздатовских начальников, рассказать им анекдот на тему аллюзий… Анекдот звучал примерно так:

Рабиновича сволокли на Лубянку из-за того, что он ходил с плакатом: «Покончим с бесчеловечным преступным режимом…» На Лубянке следователь спросил: «Рабинович, что вы себе думаете, гуляя с таким плакатом?» – «Я думаю о режиме апартеида в ЮАР», – сказал Рабинович. Прищурился и спросил следователя: «А вы о чем подумали?»

Но, рассказывай анекдоты или не рассказывай, суть дела от этого не меняется… Все было кончено.

Муж собрал какие-то оставшиеся экземпляры (слава богу, что собрал. Я бы все выбросила, для меня только напечатанное имело ценность), сложил в папки с тесемочками и затолкал под зеленый диван в кабинете.

Да, в истории с рукописью, как показало время, муж оказался умнее меня…

Рукописи, очевидно, не горят, но рукопись «Преступника номер 1» зарезали. Зарезали нашу Главную книгу. Или, как тогда – в 1960–1970-е – говорили, «задушили в подворотне», то есть тихо, без излишнего шума.

Твардовского мы с мужем увидели еще только раз, устроив встречу с Генрихом Бёллем в ресторане ЦДЛ. Тогда Твардовский уже не был главным редактором «Нового мира». А «Новый мир» перестал быть «Новым миром» Твардовского. Его тоже зарезали…

* * *

На много лет я совершенно забыла о «Преступнике номер 1» и о тревогах, с ним связанных. Это было мое ноу-хау – что с воза упало, то пропало. Что зря переживать…

Муж иногда вытаскивал папочки с тесемками и куда-то их относил – и мне не рассказывал. Помню, книгу брали в АПН (Агентство печати «Новости»). И какой-то дядя из АПН послал ее рецензенту из МИДа. Помню даже глупую, нудную, с тысячами пустых замечаний рецензию мидовца. Муж заставил меня прочесть ее. Я поняла, что, если мы учтем замечания рецензента и слегка изуродуем книгу, придет новый рецензент и даст свои высосанные из пальца замечания. Будет сказочка про белого бычка. Я наотрез отказалась переделывать «Преступника…». Да и муж в душе понимал, что я права.

Еще помню, что кто-то подсунул книгу сочувствующему цензору. И тот сказал: «Шансов нет – что ни вычеркивай, сходство не уйдет, ибо налицо неконтролируемый подтекст». Эта формулировка и мне, и мужу очень понравилась – и впрямь, неконтролируемый подтекст.

Прошли четырнадцать лет. И вдруг… И вдруг нам позвонил один мой сокурсник, по фамилии Красильщик. Он тоже закончил когда-то ИФЛИ. У нас были с ним общие друзья и общие знакомые – в том числе в старом «Новом мире». Историю злоключений «Гитлера» он знал. Тем не менее попросил дать ему книгу. Я была против: не хотелось мне новой нервотрепки. Не верила я, что Красильщику – человеку, не обладавшему ни связями, ни постом, ни влиянием, – удастся то, что не удалось «Новому миру» и «Политиздату».

Д. Е., как всегда, оказался умнее меня. Он вытащил рукопись из-под старого бидермайеровского дивана, купленного в незапамятные времена за гроши по наводке художника со студии Горького, и отвез ее все в то же издательство АПН, но уже к другому редактору – Семену Красильщику…

Красильщик в ифлийское и в послеифлийское время считался довольно юмористической фигурой, был упрям, обидчив, но в жизни преуспел – несмотря на пятый пункт, оказался при должности и при квартире.

Должность его, правда, была скромная – редактор. Но книг он выпускал много. Его гала-автором был очень знающий и очень добросовестный международник Лев Безыменский – сын знаменитого комсомольского поэта 1920–1930-х Александра Безыменского.

Спрашивается, зачем было Семену Красильщику при благополучной жизни с Безыменским и другими проверенными журналистами вспоминать о запрещенной рукописи и вообще наживать себе лишние хлопоты по пословице «не было у бабы хлопот, так купила порося»? Тем более, мы сами тогда стали отнюдь не безопасными авторами. Осенью 1977 года наш талантливый сын Алик вынужденно эмигрировал в США, и мы с мужем попали в невыездные – и вообще в опальные. Мужу это грозило «запретом на профессию».

Но, видимо, время такое стояло на дворе – крамольное. Хотелось людям сделать что-то вопреки… Да и Красильщик, пусть земля ему будет пухом, безусловно, обладал чутьем издателя… Стремился публиковать интересные книги. Даже издательский азарт в нем наблюдался.

И вот он совершил свой первый подвиг – взял у нас рукопись «Гитлера».

Прошло совсем немного времени… Меня и мужа затребовал директор издательства Ефимов. Красильщик совершил второй подвиг. Не читая сам «Преступника…», сразу же отдал рукопись директору, минуя положенные по субординации ступени: обязательные две рецензии после получения рукописи, читку в редакции, передачу в главную редакцию и т. д. и т. п. Как это ему удалось, ума не приложу.

И мы отправились далеко-далеко, аж за Елоховский, тогда главный, собор в Москве, в издательство АПН на улицу Большую Почтовую. Серое, безликое здание. Многоэтажная коробка. Великое множество комнат и длинные коридоры. Тут же типография. Такое же издательство, как «Политиздат», только рангом пониже, не при ЦК КПСС.

Впервые за четырнадцать лет после «Нового мира» в кабинете директора мы увидели человека, заинтересованного в том, чтобы издавать книги вообще и нашу книгу в частности.

Ефимов был молод, оживлен, улыбчив. Он был полной противоположностью надутым вельможам, кои стояли тогда во главе любого госучреждения, будь то большой универмаг или большое издательство (впрочем, малых издательств, по-моему, не существовало вовсе).

Повезло нам с Ефимовым. Не влюбись он в «Преступника…», тот так и пролежал бы век под диваном. Я употребила глагол «влюбиться», и это не оговорка. «Новый мир» знал много замечательных авторов, куда более известных и смелых, чем мы. Даже публицистика у них была необычной. Совсем другое дело – издательство АПН. Оно пробавлялось совсем иной продукцией. Никто не старался «удивить мир» – главное было выпустить книгу.

Из долгого разговора с Ефимовым запомнила две детали.

Ефимов, как и Д. Е., знал цену времени. Понимал, что тогдашняя издательская практика – рукописи вылеживались годами – никуда не годилась: конъюнктура меняется, и издавать надо быстро. Поэтому сказал Красильщику: «Зачем их вообще редактировать? Сдавайте сразу в набор». На что нахал Красильщик ответил: «Как это не редактировать? Мой экземпляр весь испещрен замечаниями». Долго я сердилась на нашего редактора за это высказывание – толковых замечаний у него не было ни тогда, ни после. Теперь понимаю, что Семен хотел сделать на этом празднике жизни и свой бизнес: прослыть толковым, достойным редактором – а главное, знающим… Увы, это был не Марьямов и даже не Динерштейн!

Помню также и другой эпизод. Ефимов попросил убрать «кое-какие острые места», к примеру, рассказ о ночных бдениях Гитлера. На что я возразила, мол, со дня смерти Иосифа Виссарионовича прошло уже почти четверть века, выросло новое поколение, оно понятия не имеет об образе жизни тогдашнего вождя. Ефимов начал с жаром спорить: «Новое поколение знает очень много. Я дал книгу дочери, она учится в десятом классе, читала не отрываясь и все поняла».

Работу с редактором я вспоминаю как муку мученическую. Часами надо было сидеть напротив Красильщика и вести такие диалоги:

Он: На этой странице пятая строчка сверху…

Я: Ну и что?

Он: Это правильно?

Я: Правильно!

Он: А седьмая строчка снизу?

Я: Ну и что?

Он: Тут лучше поставить точку. Впрочем, как знаешь…

Так продолжалось много месяцев. Если бы на месте Семена был другой редактор (не старый знакомый, не сокурсник и не наш благодетель – а Семен и впрямь был нашим благодетелем), мы давно взбунтовались бы.

Мы с Д. Е. впали в сонную одурь. Отключились. В памяти долгий провал.

Очевидно, рукопись перепечатали. Младшие редакторы ее вычитали. Начальство подписало. Заказали обложку. Сдали в набор. Набрали. Залитовали.

Всего этого я решительно не помню. И вдруг страшное пробуждение. Мы с Д. Е. сидим в какой-то незнакомой комнате. Вокруг шкафы с папками. Красильщик то вбегает к нам, то выбегает в коридор. На его всегда унылом лице отчаяние. Надо подписывать «Преступника…» в печать. Все сроки прошли. А подписывать некому. Директор Ефимов – уже не директор. Остальные начальники уехали, ушли в отпуск, разбежались, исчезли с лица земли. Типография грозит рассыпать набор, если немедленно не получит разрешение «в печать». Чистой воды Кафка.

И тут из комнаты выбегает муж и через какое-то время возвращается вместе с немолодым человеком. Этого человека я тогда видела в первый и последний раз в жизни. По словам мужа, после войны они работали в Совинформбюро. Человек этот выходит на пенсию и готов подписать «Преступника…», если никто другой его не подписывает. Он только хотел бы сперва прочесть книгу… Но времени на это нет. Типография требует подпись немедленно. Наш камикадзе просит дать ему хотя бы полчаса, чтобы взглянуть на верстку, и через пять минут находит чудовищную ошибку – не помню, какую именно, но и впрямь чудовищную. К примеру, вместо «нацистский произвол» в книге написано «советский произвол». Муж набрасывается на меня: «Ты же сто раз это читала – и после машинки, и гранки, и верстку…» Он прав. Я читала книгу сто раз…

Но времени больше нет. И камикадзе, махнув на все рукой, подписывает «Преступника номер 1» в печать.

Тогда казалось, что это какая-то мистика. Теперь, три десятилетия спустя, понимаю, что мистики не было, а была обычная советская подлянка. Ефимова перебросили на другую работу, и никто не хотел подписывать «Гитлера» за него. Чего ради?..

После кафкианской сцены в издательстве «Преступник…» скоро вышел в свет. Это была довольно толстая, плохо сброшюрованная книжица в картонном переплете оливково-черного цвета – как бы в камуфляже. Книжица, как водится, сразу же отделилась от авторов и зажила собственной, довольно бурной жизнью. Она стала бестселлером – и благодаря неконтролируемому подтексту, и просто как первая в СССР монография о Гитлере. Ведь в «Преступнике…» без украшательств была рассказана биография Гитлера и дан свод его деяний от прихода к власти в январе 1933 года до самоубийства в мае 1944 года. Ну, и, видимо, какой-то шлейф запретности, который тянулся за этой книгой, тоже сыграл свою роль.

Хотя, хотя… 1982 год был не 1968-м, когда мы «Преступника…» написали. И страна в 1982-м уже была не та, и мы были не те. Все-таки в воздухе ощущалось наступление Больших Перемен. Советский Союз находился не только на пороге этих Перемен, но и на пороге информационного взрыва. Лет через пять население постсоветского пространства захлестнул поток новых и старых книг. Все запрещенное, непрочитанное, выброшенное, как говорили в 1930-х, «на свалку истории», вдруг стало доступным, вошло в дома обычных граждан. Что значила наша книга по сравнению с этим потоком? Но мы появились все же до всего этого, как бы стали предвозвестниками перемен.

«Преступника…» читали – во всяком случае интеллигенция, может быть, за исключением суперэлитной или считающей себя таковой. Судя по мемуарам Сахарова, читал и он. В институте мужа книга то и дело пропадала у сотрудников, которым он ее дарил. До конца XX века встречала немолодых людей, жалующихся: «У меня была ваша книга, но кто-то ее увел (украл, зажилил, замотал)».

А тогда нас раза два-три останавливали в метро – узнавали! На обложке были наши фотографии. Но ни один издатель не предложил столь успешным авторам продолжить свою деятельность.

Во времена «Нового мира» и «Политиздата» мы мечтали, в случае успеха «Преступника…», написать своего рода трилогию о немецком фашизме:

1) «Гитлер» (партия); 2) «Гиммлер» (аппарат террора); 3) «Геббельс» (пропаганда).

Книгу об аппарате террора под названием «Империя смерти» мы и впрямь сочинили и издали в «Политиздате» в 1987 году. Муж уже болел, писать ему было трудно, да и я писала через силу – хотя материалы по-прежнему поражали. Ведь в книге рассказывалось о «расовой теории» и о Холокосте… Но это уже стало не так интересно. Зато любопытно, по-моему, другое: двадцать лет спустя после «Преступника» и эта книга издавалась со скрипом.

Сперва книга, хоть и медленно – стиль тогдашних издательств, – но верно двигалась к финишу. Нет, не к финишу, а к той же роковой черте, что и «Преступник…» – к подписи в печать. Но тут ее заело.

Видимо, не подписывали, во-первых, из-за неконтролируемого подтекста. Тотальная система террора и сыска в Третьем рейхе все ж таки могла кое-что напомнить советским гражданам и в ту пору.

И, во-вторых, из-за того, что нашего сына вынудили навсегда покинуть страну. Очевидно, прямой инструкции не подписывать не было. Редактор Ада Георгиевна Мартынова вообще ничего не знала об Алике. Но у главного редактора наверняка сработала созданная советскими интеллигентами-чиновниками защитная реакция, которую они трансформировали в удобную форму: из-за этой работы (книги, спектакля, картины, выступления) не стоит рисковать…

Кстати, когда «Империя смерти» вышла, директор Поляков ставил ее в пример – она исправно кормила издательство. Видимо, тираж – 300 тысяч – допечатывали!

После «Империи смерти» я быстро, уже только под собственной фамилией, издала в том же «Политиздате», переименованном в «Республику», книгу с биографиями Гитлера, Геринга, Гиммлера, Геббельса, Бормана, Риббентропа. Муж предложил назвать эти биографии «Коричневая номенклатура». Не вышло. Назвали «Коричневые диктаторы» – довольно дурацкий заголовок.

Тираж «Коричневых диктаторов» был 50 тысяч. Всего-навсего.

Эти книги не принесли ни славы, ни особых денег. Но я рада, что они вышли, – мне всегда хочется доделать работу до конца.

Кстати, о деньгах. «Преступник…» кормил долго и нас, и издательство АПН. В капстранах его, конечно, не стали печатать: у них к тому времени была уйма своих книг о Гитлере и о нацистском режиме. Но в соцстранах книгу охотно издавали. Гонорары нам переводили на Внешэкономбанк.

Так мы жили в 1980-х. А в 1990-х с деньгами от книг по фашизму шло по нисходящей… Правда, в 1991-м переиздали с моей очень серьезной правкой «Преступника…» (тираж 100 тысяч). И очень беспокоились: достаточно ли смело (!) звучит книга, достаточно ли современно… – словом, поворот на 180 градусов. Альберт Беляев, который угробил «Гитлера» в «Новом мире», став главным редактором газеты «Культура», прислал к нам домой своего сотрудника, дабы тот во что бы то ни стало взял у нас фрагменты готовящейся «Империи смерти». С названием «Империя смерти» была вообще потеха. Рейган назвал нашу страну «империей зла», но все начальники делали вид, будто этого не знают. Однако в издательстве «Политика», вспоминая о нашей книге, постоянно вместо «Империя смерти» говорили «империя зла»… На языке вертелось.

Уже после кончины мужа, в 1998 году, переиздали в Ростове-на-Дону, в так называемом «красном поясе», «Коричневых диктаторов» тиражом… 10 тысяч экземпляров, а в 2000 году в Москве, в издательстве «Вече» – «Империю смерти». Имя «Д. Мельников» стояло в черной рамке. И тут тираж был 10 000 экземпляров.

Да, дважды в одну реку войти нельзя… Главная книга отжила свой век. Кстати, он пришелся на 1960-е… К сожалению, не отжила своего тема фашизма – напротив, она становилась все актуальней.

В 1990-е в Москве появились на столиках-прилавках рядом со станциями метро и перед Музеем Революции бесчисленное множество коричневых газетенок, журнальчиков, книг со свастиками и с портретами Гитлера. В одной из таких газетенок – кажется, она называлась «Русское воскресение» – были наши с мужем фотографии с обложки «Преступника…» и подпись: «Вот кто мешает нам познакомиться с Адольфом Алоизовичем Гитлером».

Газетенку нам принесли, и мы особенно умилились тому, что Гитлер был назван на русский манер – по имени-отчеству («А по батюшке вас как?»). Дескать, этот фашист номер 1 – наш, исконно наш.

Так в первый раз русские неонацисты откликнулись на «Преступника…». Но вот прошло какое-то время, мужа не стало, и кто-то из знакомых сказал мне, что отрывок из нашей книги «Преступник номер 1» служит послесловием к книге «Майн кампф» Гитлера, переведенной на русский. Я прямо взвилась от негодования. Возмущало меня и то, что «Майн кампф» открыто продается в Москве, и то, что опорочены честные имена покойного мужа и мое.

С юристом из «Дома Ростовых», отпочковавшимся от почившего в бозе Союза писателей, – назовем его Николай Иванович – я обсудила историю с «Майн кампф». Мы решили, что я потребую у издательства возмещения за моральный ущерб – за оскорбление чести и достоинства.

Всех перипетий этой дурно пахнущей истории не помню. Помню только поучительный финал. Юрист позвонил и сообщил, что издатели-фашисты готовы заплатить мне только за перепечатку нескольких страниц из «Преступника…» – так сказать, гонорар. Они подсчитали, получается 100 000 руб. – на наши нынешние деньги 100 рублей. Я возмутилась. Николай Иванович сказал, что он от моего имени от этих денег отказался.

– Подаем в суд, – обрадовалась я. – Я их не боюсь. Потребуем 3 миллиона за моральный ущерб.

Долго я разорялась на тему: «Я не боюсь этих проклятых коричневых. Скажу на суде все, что про них думаю».

Милейший Николай Иванович не прерывал меня, потом сказал:

– Знаете, мне приятно, что моя клиентка не боится фашистов и высоко ценит свою честь и достоинство, но я фашистов боюсь…

На том дело и закончилось.

«Скромняга» Сталин и «Хапуга» Жуков

Заголовок (шапку) аршинными буквами в еженедельнике АиФ («Аргументы и факты»): «Туфли Сталина и золото Жукова» я прочла 6 ноября 2019 года – иными словами, накануне 7 ноября.

В чем пафос этого нарочито броского заголовка? В том, чтобы противопоставить скромняге Сталину хапугу Жукова? Пожертвовать Жуковым ради возвеличивания Сталина?..

В тексте очень даже трогательно рассказано, как сталинская обслуга, видимо, в складчину купила Хозяину в день семидесятилетия новые башмаки, увидев, что старые совсем износились. Но Хозяин не стал надевать новую обувку, предпочел старую. И это только начало. Далее мы узнаем, что из скромности Сталин не стал носить специально пошитую для него после войны роскошную форму (мундир по модели времен Кутузова с высоким воротником и брюки с позолоченными лампасами). От этого великолепия он «отказался наотрез».

Но, позвольте, Кутузов жил в XIX веке, а Сталин в XX, Кутузов – в царской России, Сталин – в государстве рабочих и крестьян. Так, по крайней мере, считалось в мое время. Да и люди за сто лет сильно изменились… Не кажется ли вам, что с высоким воротником и со старинными лампасами он выглядел бы, как ряженый?

Однако пойдем дальше по тексту АиФ… Из скромности Сталин не велел называть его именем Московский университет, новое здание которого не без помощи немецких военнопленных воздвигли на юго-западе столицы, – предпочел, чтобы МГУ носило имя Ломоносова.

Воистину чудеса скромности!

Эти чудеса я, старуха, видела своими глазами. Не было в СССР при жизни Сталина от Москвы до самых до окраин ни одного уголка, ни одного закоулка, ни одной пяди земли, где бы не висел портрет Сталина и не стоял бы либо сталинский бюст, либо сталинское изваяние во весь рост. В кителе или в шинели, в военной или полувоенной форме, в сапогах или в башмаках, с руками по швам или с поднятой правой рукой, указующей народам путь в Светлое Будущее.

Ну а что же хапуга Жуков?

Оказывается, после войны у него была «изъята», то есть, видимо, конфискована при обыске, масса ценных вещей. Приведу весь список, помещенный в АиФ: «17 золотых часов, 15 золотых кулонов, свыше 4000 м ткани, 323 меховых шкурки, 44 ковра и гобелена, 55 картин, 55 ящиков посуды, 20 охотничьих ружей» и т. д. и т. п.

Поражают меня в этом перечне два обстоятельства. Одно, в сущности, пустяковое, второе, на мой взгляд, чрезвычайно важное.

Начну с пустякового. Какой малограмотный дурак составил этот список? О каких шкурках идет речь? О 323 шкурках кролика под котика или о шкурках соболя? А 55 картин? Чьей кисти были эти картины и откуда их украли: из Дрезденской галереи или из дома кретина-эсэсовца? Картины могут ничего не стоить и оцениваться в миллионы, десятки миллионов… А ящики с посудой? Что в них лежало: старинный майсенский фарфор или фаянсовые тарелки?..

Ну а теперь о серьезном.

На каком уровне АиФ рисует нам исторические фигуры?

Генералиссимус устраивает обыски у своего главного полководца, четырежды Героя Советского Союза. А его главный полководец тащит все что ни попадя.

Мыслимо ли представить себе, что император всея Руси Александр I будет устраивать обыск у фельдмаршала Кутузова? Правда, и светлейший князь Смоленский, генерал-фельдмаршал, навряд ли стал бы воровать золотые кулоны у жен маршалов Бонапарта. O, tempora, o mores!

Но перейдем к главному.

С конца войны 1945-го до сегодняшнего дня прошло почти три четверти века, почти 75 лет, но мы до сих пор не знаем хотя бы приблизительно, сколько молодых жизней война унесла. До сих пор добровольческие поисковые отряды находят в наших лесах и полях незахороненные останки воинов сталинской России. И, может быть, самое главное: нам до сегодняшнего дня не было сказано, сколько миллионов людей погибли из-за того, что Сталин не подготовился к войне, хотя только и делал, что вооружался. Сколько погибло из-за того, что Сталин в 1937-м перестрелял десятки тысяч военных, начиная от маршалов и комбригов, кончая рядовыми командирами (офицерами). И наконец, от нас до сих пор утаивают, сколько солдат погибло, сколько людей не вернулось домой только потому, что Верховным главнокомандующим был Сталин, а заместителем Верховного главнокомандующего – Жуков.

Свести все к шкуркам и прочей мелочевке, превратить трагедию в фарс и опустить грандиозные события до уровня украденной посуды – это теперь такой тренд, генеральная линия» пропаганды.