Текст книги "Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего"

Столярный клей

Во время войны против нацистской Германии и много лет спустя от нас, советских граждан, скрывали весь ужас ленинградской блокады. Все мы, конечно, знали, что Ленинград беспрерывно обстреливали, что там свирепствовал голод. Но упор делался на то, что ленинградцы все это стойко переносят, заводы работают и Ольга Берггольц сочиняет свои замечательно мужественные стихи.

И вот однажды, в конце 1940-х годов в гостях у Натальи Сергеевны Сергеевой, за столом, уставленным разными яствами – в Москве в 1947 году отменили карточки и на короткое время появилась масса всяких деликатесов, от черной икры и осетрины до спаржи и ананасов, – среди гостей оказалась поэтесса Вера Инбер с мужем, профессором медицины по фамилии, кажется, Страхун.

Нынешним поколениям имя Веры Инбер мало что говорит. А для моего поколения она была значительным персонажем. Вера Инбер одна из немногих в советской России поэтесс сохранила верность Серебряному веку – и не его мейнстриму, а скорее той пародийно-салонной поэзии, которая тоже была тогда в моде.

В годы НЭПа Вера Инбер имела ошеломляющий успех. Но и мы, ифлийские девушки, жившие уже в эпоху пятилеток, без конца декламировали насмешливую инберовскую поэму о Ваське Свисте, который пал жертвой красавицы-наводчицы. Сидел себе в пивной и пил пиво. Но вот входит злодейка. И Васька «Берет рака за алый хвост и, как розу, подносит ей». Ах, какой парень! Ах, какой кавалер! А ночью его застрелил милиционер – он по наущению красавицы пытался ограбить склад. Вот до чего довела Ваську мгновенно вспыхнувшая любовь к преступнице-наводчице.

Помню, о Вере Инбер говорили, что она могла бы сделать и бóльшую карьеру, если бы не была племянницей Троцкого – главного сталинского врага.

Итак, в конце 1940-х я оказалась рядом с Верой Инбер за столом у хлебосольной Натальи Сергеевны. Надо сказать, что поэтесса, и тогда уже не очень юная, выглядела отлично. Была изящна, элегантна – настоящая светская львица!

По ходу общего разговора выяснилось, что они с мужем пробыли в Ленинграде всю блокаду, почти три года. И на чей-то вопрос: «Каково им пришлось?» – Инбер стала отвечать своим ясным, хорошо поставленным (эстрадным?) голосом, четко выговаривая каждое слово.

– Конечно, нам было трудно, – говорила Инбер, – всем в Ленинграде было тогда невероятно трудно, но благодаря мужу – он был главным врачом огромного военного госпиталя, – мы не умерли с голоду. Ну, во-первых, муж распорядился, чтобы все пространство вокруг госпитальных зданий засадили овощами: картофелем, луком. И понемножку мы эти овощи ели. А потом у нас всегда, всегда – она несколько раз повторила это слово, – всегда был столярный клей. И очень редко выключали электричество. Поэтому наша электроплитка исправно работала, и мы могли нагреть этот клей и есть его теплым… Нет, мы не так уж голодали. У нас всегда был столярный клей.

* * *

Вы видели когда-нибудь толстые, отвратительно пахнущие черные плитки столярного клея? И знаете ли вы, что их делают из костей павших от неведомых болезней животных? Из костей дохлых животных, которые подбирают где попало, чаще всего на помойках.

* * *

P. S. Уже в конце 1940-х Вера Инбер опубликовала свой «Блокадный дневник». Я его когда-то прочла, но никакого впечатления он на меня не произвел. Теперь все отмечают, что в своих дневниках Инбер и другие блокадники скрыли все, что только могли; попросту говоря, их записи – сплошная ложь. Даже Ольга Берггольц – героиня тех лет – не решилась написать всю правду, открыть людям глаза.

Мерзавец из советского прошлого

Этот рассказ я первоначально хотела озаглавить «Дневник». И смысл его заключался бы в том, чтобы объяснить, почему мое поколение – поколение времен сталинщины и послесталинщины – не вело дневников.

Посему и начну с дневника…

Трагическую историю хозяина этого дневника я услышала, приехав осенью 1941 года к первому своему мужу Борису в Моршанск.

Борис и его товарищи по ИФЛИ после окончания института были призваны в армию на два года и, став политруками в Брянском военном училище, просвещали новобранцев – деревенских ребят. Осенью 1941 года они должны были вернуться в Москву, но судьба их сложилась иначе. На нас напали гитлеровцы, началась война. Брянск оккупировали, и ифлийцев-политруков сперва перебросили в военную газету Орловского военного округа, а потом, когда сдали и Орел, в Моршанск, куда тоже со дня на день должны были войти войска фашистского вермахта. К счастью, газету вместе с ифлийцами успели перевести и вовсе в глубокий тыл, аж в Чкалов (Оренбург).

Ну так вот, история с дневником произошла в Моршанске. Этот дневник вел парень, фамилию которого я начисто забыла, зато прекрасно помню фамилию человека, укравшего дневник, – Архипов. Владимир Архипов.

Завладев дневником, Архипов тут же отнес его особистам, то есть армейским энкавэдэшникам. Их реакция была мгновенной: той же ночью за хозяином дневника пришли. И он исчез навсегда. По крайней мере, ни я, ни другие ифлийцы не слышали о нем даже в эпоху хрущевского «реабилитанса».

В те десять дней, что я пробыла у Бориса в Моршанске, я, слава богу, не встретилась с Архиповым. По ИФЛИ его тоже не помню.

Знала я Архипова еще по Брянску, где начиналась военная служба ифлийцев. И не то Архипов просил передать что-то своей жене в Москве, не то я пошла по его просьбе к ней, а потом привезла что-то Архипову…

Жена Архипова, не москвичка, снимала комнату недалеко от нашего института, в селе Богородском. Сойдя с трамвая, я без труда нашла деревянную хибару, где она жила. Телефона там, конечно, не было, и я явилась без предупреждения – что называется нежданно-негаданно. Архиповская жена оказалась очень милой, тонюсенькой барышней, со старомодным пучком. Приняла она меня чрезвычайно дружелюбно и вдобавок угостила полным обедом: борщом, рублеными котлетами и клюквенным киселем на десерт. Этот обед из трех блюд потряс меня. Мне казалось просто непостижимым, как можно каждый день готовить для себя такие разносолы, да еще в съемной комнатушке на электрической плитке.

Ясно, что Архипов неплохо устроился в свои студенческие годы.

И вот, много лет спустя, я вдруг узнала, что тонюсенькая барышня с пучком, угощавшая меня обедом, не могла вернуться в Москву после войны. В военные годы она уехала к отцу, а отец ее, этнический немец, служил в аптеке в Кисловодске, видимо, и после прихода туда гитлеровцев. Никаких злодеяний за отцом-немцем не числилось, но архиповскую жену тем не менее в столицу не пускали. Муж мог ей помочь, но не пожелал – так гласила молва.

Вернусь, однако, к дневнику. Что же такое крамольное обнаружили в нем сперва Архипов, а потом энкавэдэшники? Могу судить об этом только по тому, что услышала в Моршанске.

Но тут я снова должна предварить свой рассказ о дневнике. Дело в том, что хозяин дневника до того, как его украл Архипов, проделал долгий путь: из прифронтовой полосы в глубокий тыл. А потом сразу же вернулся в прифронтовую полосу. Что за командировка у него была, я не ведаю. Но зато хорошо знаю, что этот парень увидел… Он увидел нескончаемые эшелоны товарняка, под завязку набитые призывниками, молодыми солдатиками, которые гнали на фронт. Замечу, солдатиков этих в других странах называли пушечным мясом, а у нас красноармейцами, бойцами и, согласно статьям журналистов в военные годы, «наследниками солдат Кутузова и Суворова»…

Итак, поезда шли сплошняком. Однако в товарных вагонах, в которых везли будущих спасителей Отечества, не было уборных, только дырка в полу. И будущие фронтовики оставляли на железнодорожных путях свои экскременты – кучи дерьма.

Видимо, поэтому хозяин дневника и написал: «Засрали всю Россию».

Чего не напишешь в страшные дни, когда моторизованные фашистские дивизии за несколько месяцев дошли до Москвы, оккупировали пол-России и, казалось, безостановочно катятся все дальше и дальше? Чего не напишешь, если тебе десятилетиями внушали, что война будет идти исключительно на чужой территории? Чего не напишешь, если ты верил, что твои главные враги не немецкие фашисты, а английские и американские империалисты? Чего не напишешь, если совсем недавно Сталин с Риббентропом пили в Кремле шампанское за здоровье Гитлера?..

Мне очень жаль хозяина дневника, хотя, наверное, не надо было писать такую фразу…

Но ведь я уже сказала, что эта заметка не о дневнике и не о несчастном парне, который его вел, – эта заметка об Архипове.

Жизнь сложилась так, что я непосредственно с Архиповым больше не сталкивалась, только слышала о нем как о законченном мерзавце… Поэтому расскажу то, что прочитала об Архипове в интернете. Бóльшую часть его занятий описал некий Огрызко, но еще до него было сказано, что Архипов добровольцем ушел на фронт. Здесь Архипов соврал: в начале войны он уже служил в армии – мог только дезертировать из тыловой части во фронтовую. Такие случаи я знаю. Например, писатель Казакевич дезертировал во фронтовую разведку.

Удивляет также, что, после сообщения о том, что в 1943 году Архипова на фронте приняли в партию, в интернете ничего не сказано о том, какие ордена он получил на фронте.

Думаю, насчет своих фронтовых дел Архипов врал. «Подвиги» он совершал не на фронте, а уже в послевоенное время в тылу. Как сообщает интернет, подвизался в «Огоньке», под крылышком главного редактора Ан. Софронова, и в «Октябре», где правил бал Кочетов. В те восемь лет, что прошли от конца войны до смерти Сталина, Архипов разошелся во всю мощь своих «талантов». Громил, поучал, покровительствовал таким отчаянным бездарям, как Иван Швецов – автор неподражаемой «Тли».

Все продолжалось и в годы оттепели. Ужасно, что Архипов залез своими лапами и в историю нашей несравненной литературы XIX века. Разделил русских писателей на правильных и неправильных, на либералов и демократов. Либералов подверг оглушительной критике.

Однако все это не помешало Архипову стать профессором МГУ – а еще говорят, что наука в СССР процветала!

Из интернета я узнала также, что Архипов выступал против того, чтобы Корнею Чуковскому дали Ленинскую премию за многолетний труд о Некрасове.

И наконец, уже после смерти Твардовского, дочери Твардовского напечатали в «Литературной газете» отповедь Архипову, набросившемуся на посмертное издание фронтовых дневников Александра Трифоновича. Дочери Твардовского назвали нападки Архипова на их отца «нападками идиота» – я, скорее, назвала бы их «нападками негодяя».

Добавлю ко всему прочему, что в интернете подчеркивается грубость и хамство Архипова. И еще там говорится, что за Архиповым тянулся «шлейф сплетен» о его «дон-жуанских похождениях» и «диких предразводных ссорах с женой». Надеюсь, что его супругой в ту пору была не милая барышня, с которой я познакомилась в 1930-е недалеко от ИФЛИ.

* * *

Написала о подлеце Архипове, можно сказать, отвела душу.

Но не изложила, пожалуй, главного, что поразило меня в первую секунду в истории с дневником: НИКТО из порядочных интеллигентных ребят-ифлийцев, служивших в армии вместе с Архиповым и с его жертвой, в том числе мой первый муж, никак не отреагировали на безобразный поступок Архипова. Даже не сказали ни слова порицания доносчику – сделали вид, будто ничего не произошло.

Все это сразу же пронеслось у меня в голове – но и я промолчала. Открыла было рот, но потом тут же закрыла.

Ведь то был, как сказано, конец 1941 года – и за спиной у нас всех остались 1937–1939, годы Большого террора. За спиной у нас всех был Сталин и его отлично отлаженная, вездесущая и беспощадная машина сыска и убийств НКВД.

Посему и я, выслушав короткий рассказ мужа об украденном дневнике, не произнесла ни звука. Только, наверное, подумала, хорошо еще, что в условиях военного времени – в Моршанск вот-вот могли войти немцы – ни мужа, ни других ребят, его сослуживцев, не стали вызывать на допросы, не завели дел о «пособничестве врагу».

Молча выслушав мужа, я постаралась забыть эту страшную историю. И наверное, никогда и не вспомнила бы ее, если бы не прожила так долго и не стала бы мысленно прокручивать в памяти прошлое.

Поздний сталинизм, или Дьявольский трагифарс

На этих страницах я попытаюсь рассказать, какими мне представляются восемь лет между концом войны в мае 1945-го и смертью Сталина в марте 1953 года.

Кто я была в то время? Дочь интеллигентных родителей. Начинающая журналистка-международница. Замужняя женщина. Мать маленького ребенка: наш с мужем малыш родился в июле 1945-го. Жили мы вместе с моими мамой и папой фактически в одной перегороженной комнате в огромной, во весь этаж коммуналке.

Все, что я написала далее, основано на моей памяти, хотя я и старалась освежить ее и проверить даты, названия и имена собственные по энциклопедиям, старым записям и интернету (который, увы, часто сильно перевирает прошлое!).

Название «Трагифарс» мне не нравится, однако другого я придумать не смогла. Название «Поздний сталинизм» придумала не я – оно появилось в издательстве «НЛО», где вышла теоретическая работа на эту тему под заголовком «Поздний сталинизм».

Пролог

Итак, год 1946-й…

Только 2 сентября этого года был подписан акт о безоговорочной капитуляции Японии, тогда официально закончились и Великая Отечественная, и Вторая мировая война.

Матери и жены еще не успели оплакать своих сыновей и мужей, павших на поле боя. Вся Западная Европа и пол-России – в развалинах. Еще идет Нюрнбергский процесс над главными военными преступниками.

Вот, что творится в мире.

А вот, что происходит в Москве, столице нашей родины:

Карточки. Очереди буквально за всем необходимым. Лимиты на электричество. У многих еще стоят посреди комнаты чугунные печки-буржуйки и труба выведена в окно. На улицах полно калек-инвалидов – людей с подвернутым и заколотым рукавом. Много парней с ампутированной ногой, на костылях. Встречаются и люди, потерявшие обе ноги. Они передвигаются на доске с шарикоподшипниками вместо колес, отталкиваясь от асфальта руками. На крошечных рынках посреди тротуаров несчастные старухи продают сахар кусочками, селедку по полтушки, пшено стаканами. Махорку из мешков – тоже гранеными стаканами. Нищета. Грязь. Все полуподвалы и подвалы заселены приезжими. День-деньской там горит свет…

А что творится во второй столице СССР, в послеблокадном Ленинграде, от нас, москвичей, власти скрывают. Да и очевидцы не хотят ничего рассказывать – боятся. Ведь для этого надо было бы поведать всю правду о блокаде… А ее мы, похоже, никогда не узнаем.

Ясно одно: этот прекрасный город был, как никакой другой в новой истории, разрушен и почти убит…

Но вот уже 14 августа 1946 года выходит знаменитое, не имевшее аналогов постановление ЦК ВКП(б) о запрещении двух ленинградских литературных журналов «Звезда» и «Ленинград» – подчеркиваю, литературных.

За что? За то, что в одном из них был напечатан рассказ для детей Михаила Зощенко «Приключения обезьяны» («Рассказ пошляка и подонка», как писал Жданов, тогда второй человек в государстве Сталина). А в другом – стихи Анны Ахматовой, «представительницы пустой, безыдейной поэзии», «взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной» (Жданов).

А уже 24 августа 1946 года, через две недели, публикуется постановление ЦК ВКП(б) Украины «Об извращениях и ошибках в освещении украинской литературы в “Очерке истории украинской литературы”».

Прошли еще два дня, и 26 августа появилось постановление ЦК ВКП(б) «О репертуаре драматических театров и мерах по их улучшению».

Не знаешь, плакать или смеяться, но получается, что не было у советской власти в 1946 году никаких других забот и тревог, кроме беспокойства по поводу «безыдейных» Зощенко и Ахматовой, а также недостаточно удачной «истории украинской литературы» и «репертуара драматических театров»…

Только не надо полагать, что эти постановления, в том числе о журналах «Звезда» и «Ленинград», и, стало быть, предание анафеме крупнейших и известнейших русских писателей Зощенко и Ахматовой, были случайными.

Наоборот, они были прекрасно обдуманными или, как выражались на тогдашнем партийном сленге, хорошо проработанными.

Да и люди тогда умели читать между строк. И вот что они прочли в постановлении об Ахматовой и Зощенко.

«Не надейтесь, что после войны, после всех ваших жертв, потерь и страданий мы позволим вам горевать из-за ваших бед и обид – вообще грустить и печалиться. Это все побоку.

Не надейтесь также, что мы позволим вам высмеивать дураков, из-за которых вы страдали в военные годы и которых мы опять посадили вам на шею.

Помните, что главное – это идеология, верность Партии, нашему Генералиссимусу, Вождю и Учителю».

И еще: «Не ждите пощады, если будете роптать».

Насчет пощады, хочу особо подчеркнуть: именно из-за этого кампания против Зощенко и Ахматовой велась так жестко, так грубо, так по-хамски. Зощенко и Ахматову сразу лишили продовольственных карточек, изгнали из Союза писателей, который давал возможность людям, не состоявшим на государственной службе, хотя бы не умереть с голоду…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Зощенко и Ахматова

Современному человеку трудно понять, чем были для нас в 1920– 1930-е сатирик Михаил Зощенко и поэт Анна Ахматова. Для этого надо осознать, чего у нас не было.

У нас не было тогда не только интернета и всех нынешних гаджетов, но и телевидения. Не было и радио – коротковолновых передатчиков. Да и кино существовало во всем мире лишь в зачаточном состоянии и не как средство информации и коммуникации. У Запада имелся Голливуд – в основном для развлечения. У нас – немые экспериментальные ленты Эйзенштейна, Пудовкина, Протазанова. Гениально – но далеко от повседневной жизни.

Был у нас еще театр и, конечно, книги. Но театр и книги – это все же не для широкой публики, не для масс, для них – несколько лент талантливого Александрова и «Чапаев» братьев Васильевых… Вот и все наши медиа.

«Нашим все» в 1920-е оказалась эстрада: артисты Игорь Ильинский, Михаил Гаркави, Владимир Хенкин, Николай Смирнов-Сокольский, Сергей Мартинсон пользовались грандиозным успехом. Их шутки передавались из уст в уста. Самые большие театральные актеры не гнушались эстрады. На «сборных концертах» Василий Качалов читал отрывки из «Воскресения» Льва Толстого и стихи Эдуарда Багрицкого. В 1920-е на эстраде пел Федор Шаляпин, потом Валерия Барсова и Надежда Обухова, Иван Козловский и Сергей Лемешев.

Но Зощенко был даже выше эстрады. Много выше. Ведь эстрада, как и театр, тоже не для всех: надо покупать билет – для этого нужны время и деньги. А Зощенко был всегда рядом – его поминали в каждом разговоре, повсюду: в булочной, в гостях, на приеме у врача, даже в бане. И конечно, копеечные книжонки с зощенковскими рассказами были у всех, в каждом доме, их повсюду таскали с собой, с ними не расставались. И помнили зощенковские афоризмы и остроты, как «отче наш», как таблицу умножения: в общем, по Гоголю: «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь».

Зощенко, а не Булгаков открыл нам шариковых. Они еще не стали Полиграф Полиграфычами. Им еще не внушили, что они соль земли. Они еще не карабкались со страшной силой наверх. Они всего-навсего осваивались в этой новой собачьей жизни, созданной большевиками. Мылись в грязной бане, но были заняты не мытьем – этого там все равно нельзя было сделать, – а номерком от вешалки: как его пристроить, коли ты голый и «вокруг живот да ноги». Впрочем, если номерок потеряешь, все равно получишь от гардеробщика рваные штаны и худые калоши. Правда, не свои, а чужие – но какая разница?

Учились зощенковские шариковы и выживать в тогдашней советской «больничке», где пациента в целях гигиены клали в ванну, хотя там уже лежала «умирающая старуха».

Наконец, зощенковские персонажи могли даже пригласить в театр даму – и не ровню себе, а «аристократку», с золотой коронкой на зубе. Но вот беда – их обоих интересуют не спектакль, а театральный буфет.

Глазами шариковых мы видим чудовищный быт 1920–1930-х.

Герой Зощенко даже осмелился усомниться в Ленинском плане ГОЭЛРО: мол, стоит ли проводить в деревню электричество, внедрять «лампочку Ильича» – ведь если осветить избу, увидишь, как по грязной стене ползет таракан. Увидишь, в каком дерьме ты живешь… Словно бы и не изрек Владимир Ильич Ленин, что советская власть плюс электрификация всей страны – это уже и есть коммунизм.

Нет, Зощенко нельзя пересказывать. Он, словно дорогой рояль в чехле, ключ от которого утерян. Невольно вспомнишь Чехова… который в молодости был Чехонте. Может, и из Зощенко вырос бы Чехов? А может, Аристофан? А может, Свифт? А может, Салтыков-Щедрин? Кто знает.

Но не надо думать, что в России во времена Зощенко не существовало никаких других выдающихся сатириков. Отнюдь нет. Именно в те же годы жил Николай Эрдман, написавший «Самоубийцу», и молодой Валентин Катаев – автор «Растратчиков» и «Квадратуры круга». И уже сочиняли свои неумирающие романы Ильф и Петров. В 1920-е был популярен, забытый ныне, талантливейший Пантелеймон Романов. Не говоря уже о том, что в ту пору продолжали читать дореволюционных юмористов Аверченко, и Тэффи, и даже их журнал «Сатирикон».

Однако главным писателем, писателем для всех стал Зощенко…

Но при чем здесь Ахматова?

Рискую высказать свое предположение. Ахматова заменила нам очень многих поэтов Серебряного века, которых Октябрьская революция либо раскидала по свету, либо уничтожила, как Гумилева и Мандельштама, либо заставила замолчать.

Остался только один большой поэт-лирик – Сергей Есенин.

Считается, что власть его травила за то, что он, так сказать, достал их своими пьяными дебошами. Ничего подобного. Пьяницами были и Фадеев, и Шолохов – любимцы Сталина.

Есенин – лирик от бога – по праву называл себя «последним поэтом деревни», а русская деревня была главным врагом всех большевиков, что Ленина, что Троцкого, а потом и Сталина, и его Политбюро.

В 1922 году Горький писал: «… Вымрут полудикие, глупые, пьяные люди русских сел и деревень ‹…› и их заменит новое племя грамотных, разумных, добрых людей» (Статья «О русском крестьянстве»).

А для Есенина, наоборот, «горожане» Горького отвратительны. Есенин грустит по русской деревне, по патриархальному деревенскому быту, неотъемлемому от русской природы… Вспомним пронзительные есенинские строки:

 
Я по первому снегу бреду,
В сердце ландыши вспыхнувших сил.
Вечер синею свечкой звезду
Над дорогой моей засветил…
 

Вспомним поэму «Анна Снегина» и ее героиню «Девушку в белой накидке», которая сказала Есенину «ласково нет».

Ну и как же эти стихи сочетаются с колхозами и совхозами? С борьбой за урожай? И как их совместить с пырьевскими грудастыми бабами, знатными колхозницами?

Для России 1920-х и начала 1930-х Есенин был не Есенин, а «Сережа Есенин». На его могиле девушки кончали жизнь самоубийством. После его ухода даже в опубликованных стихах поэты оплакивали гибель «Сережи» как смерть близкого человека.

Даже я, поклонница Маяковского, бегала на Малую Дмитровку, чтобы полюбоваться портретом красавца Есенина, выставленного в витрине знаменитого московского фотографа Свищева-Паолы.

Есенин был для всех нас свой.

И вот, когда он кончил жизнь самоубийством в ленинградской гостинице «Англетер», своим для всех поэтом стала Анна Ахматова.

Ведь она, после Есенина, пожалуй, единственная из оставшихся в России писателей, кто даже не пытался воодушевиться громадьем» дел, стоявших перед народами СССР, и понять величие партии и ее рулевого – Сталина.

Ахматова была верна своей теме, самой себе. Она говорила с нами то от имени роковой женщины, разбивающей мужские сердца, то от имени скромницы-простолюдинки, но той единственной, кого любил «Сероглазый король».

А какой женщине в глубине души не хочется вообразить себя femme fatаle, инфернальной красавицей? И какая женщина не мечтает стать возлюбленной Сероглазого короля?

И какому мужчине не льстит почувствовать себя победителем роковой соблазнительницы или Сероглазым королем?

Конечно, и Цветаева, и Пастернак, и Мандельштам, и Маяковский, и другие современники Ахматовой писали о любви – и, на мой взгляд, лучше нее. Но не так в лоб, а более заумно. Поэтому Ахматова была тогда многим важнее и нужнее всех других… Вот и попала в сталинский разгромный рескрипт.

Разумеется, печально знаменитое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» нанесло сокрушительный удар по всей нашей литературе. Если до войны, несмотря на аресты и казни 1937–1939 годов, классиками считались Горький, Шолохов, Алексей Толстой, а им в спину дышали, хоть и не обласканные властью, но и не запрещенные авторы – такие, как Евгений Шварц и Юрий Тынянов, Константин Федин и Леонид Леонов, Валентин Катаев, Илья Ильф и Евгений Петров, а также писатели, о которых все знали, но которых не печатали: Андрей Платонов, Михаил Булгаков, Евгений Замятин, Николай Заболоцкий, – то сразу после войны на первый план вышли сочинители больше похожие не на писателей, а на нынешних «звезд» зомбоящика – и даже не на Соловьева или Дмитрия Киселева, а прямо-таки на Кургиняна… Правили бал в литературе после войны и до самой смерти Сталина Грибачев и Софронов, Первенцев и Кочетов, Суров и Бубеннов.

Я уже писала в книге «Записки обыкновенной говорящей лошади», но повторюсь: в СССР после войны так и не возникло ни большой антивоенной литературы, ни большой антифашистской литературы. А ведь не кто иной, как СССР, был главным победителем во Второй мировой войне и главным могильщиком фашистского рейха…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Триада графа Уварова

Но вернемся в первые послевоенные восемь лет. Естественно, борьба с интеллигенцией, начатая уже в 1946 году, продолжалась. «И вся-то наша жизнь есть борьба-борьба», как пелось в популярной песне моей юности…

Боролись то с театральными критиками-евреями, взявшими себе в псевдонимы русские фамилии, то с космополитами-учеными, которые вот-вот продадут свои изобретения и открытия американцам – а заодно и собственную душу «галантерейщику» Трумэну (иначе его не называли в печати), тогдашнему президенту США. Боролись даже с американскими писателями, которые не желали писать в стиле соцреализма. Словом, боролись, боролись и боролись.

И по ходу этой борьбы, казалось бы, беспорядочной и бессистемной, все яснее стала вырисовываться ее конечная цель – возвращение к пресловутой триаде графа Уварова, министра просвещения Николая I: «православие, самодержавие, народность».

Годы царствования Николая I были далеко не самым простым временем в истории России. Европейские страны уже сделали мощный рывок вперед. В Европе уже возникло мощное третье сословие: промышленники и рабочие, крестьяне – будущие фермеры, а также и интеллигенция…

При Николае I крепостники-помещики всячески противились заграничной напасти. Им помогал и шеф жандармов Бенкендорф с его третьим отделением и голубыми мундирами, и граф Уваров, министр просвещения. В пору Уварова университеты из очагов научной мысли превратились в чисто учебные заведения. Дух просветительства и свободомыслия был из них изгнан. Фамусовы, так сказать, на законном основании, преследовали Чацких, а Простаковы воспитывали на свой лад Митрофанушек…

И во времена Николая I уваровская триада считалась глубоко реакционной.

Как же Сталин претворял ее в жизнь в ХХ веке? Да очень просто.

Первые шаги навстречу православию власти России, не верящие ни в чох, ни в сон, сделали сразу после войны.

Загорск снова превращался в Сергиев Посад, тамошние церкви начали срочно восстанавливать. Уже открыли духовную семинарию, куда стали принимать молодых ребят, отслуживших в армии. В середине 1950-х в этот центр православия начали возить и иностранцев. Жены партийных боссов начали крестить детей и внуков и даже хвастаться этим. Не отставала и наша интеллигенция, которая всегда норовит бежать впереди паровоза. Дамы сразу обзавелись нательными крестиками, чтобы носить их не на теле, а поверх одежды – всем напоказ. Кое-кто начал ходить в модную церковь в Столешниковом переулке, слушать модного священника. Вроде бы пахнет диссидентством, но никого за это уже не преследуют. Правда, самый большой столичный православный собор, храм Христа Спасителя, в 1931-м был разрушен «до основанья», как пелось в нашем старом гимне «Интернационал». И на его месте был бассейн «Москва», куда мы исправно ходили… Но не беда – плавать ведь и крещеным не возбраняется.

Одним словом, с православием в ту пору было o'key.

А с самодержавием тем более. Самодержец в СССР уже имелся. И какой! Большего самодержца трудно себе представить – разве что египетские фараоны. Но кто знает, какой властью фараоны на самом деле обладали?

Во всяком случае наш царь-государь был куда самодержавнее, нежели цари из дома Романовых. Да и сравнивали его с другими русскими царями не по самодержавности и даже не по народной любви к нему, а исключительно по свирепости.

Загвоздка была только в том, как его называть? Ленина называли демократично: то Ленин, то Владимир Ильич, то просто по-свойски – Ильич.

Сталин долго был генсек, то есть генеральный секретарь. Он даже в письмах к дочери Светлане подписывался «Твой секретаришка».

В конце войны ему присвоили звание генералиссимуса. Но это слишком длинное слово, чтобы массы его все время выкрикивали. Царь, Государь, Король – тоже не годились для строителя социализма. И сталинские соратники уже в 1930-е пошли по пути идеологов всех прочих тоталитарных государств – или, наоборот, главы всех прочих тоталитарных государств пошли по сталинскому пути. Придумали новое название своему царю. Сталин стал вождем. Муссолини – дуче, что приблизительно то же самое. Гитлер – фюрером. Мао Цзэдун в 50-е – кормчим, великим кормчим.

Но не буду отвлекаться. Итак, с самодержавием в СССР был полный порядок. Оставалась только народность.

Как известно, народ в первую очередь требует хлеба и зрелищ.

С хлебом после войны вопрос решили – хлебные карточки в Москве отменили в 1947 году. Знаю также, что, когда зерна в СССР не хватало, его выписывали из-за границы за валюту. Это тогда звучало как насмешка – ведь до Ленина – Сталина Россия считалась житницей Европы. Крестьянское единоличное хозяйство до Октябрьской революции работало на экспорт пшеницы – колхозы же не могли прокормить даже самих себя.

Со зрелищами тов. Сталин тоже успешно справился. Начнем с того, что зрелища испокон века проходят по ведомству искусства и культуры, а в новое время культура была неотделима от интеллигенции. Той самой интеллигенции, которую при Ленине вывозили из России пароходами и которая при нем же добровольно бежала за кордон от большевиков. Уже одно это, безусловно, отразилось на культуре, а следовательно, и на зрелищах.

Разгром литературы последние восемь лет жизни Сталина, о котором речь шла выше, тоже самым непосредственным образом сказался на зрелищах – не в последнюю очередь на театре. Ведь одновременно с постановлением о ленинградских литературных журналах вышло постановление о театральном репертуаре.