Текст книги "Сибирская сага. История семьи"

Минусинск

Меня увезли в Минусинск в семью тети Али. У нее было трое детей: Галинка, Шурик, Ниночка. И вот теперь я – четвертая. Меня никто не обижал и не ущемлял. Семья тети Али жила на ипподроме. Они держали свое хозяйство, в доме всегда были продукты, так что я не голодала.

Правда, я никогда не отличалась хорошим аппетитом. Мама всегда заставляла меня есть, потому что я часто об этом забывала или просто не хотела. Когда я была маленькая, мама звала соседскую девочку Настю, усаживала нас за стол и кормила. У Насти всегда был хороший аппетит, а во время еды на нее было приятно смотреть – она ела с большим удовольствием, вкусно, красиво и очень аккуратно. Выходила из-за стола чистенькая (а не чумазая, как я), радостная и говорила: «Спасибо». Глядя на нее, и я что-то съедала за компанию. Мама радовалась, нам с Настей тоже было весело. В новой семье была свобода – есть меня не заставляли.

Моя двоюродная сестра Галинка была на год младше меня, однако на ней было много обязанностей по дому. С моим приездом ей стало полегче и повеселее. Теперь мы делали всю работу вдвоем, а у тети Али появились две маленькие нянечки – Шурик был младше нас, а Ниночка совсем маленькая. Но я не жаловалась. В доме было всегда шумно, скучать не было времени. Зато ночью, когда все засыпали, я тихонько плакала, укрывшись одеялом с головой. Мне было жалко маму и себя. Почему мы не вместе, почему мамы нет рядом, как у всех моих знакомых детей? Где моя мама, что с ней? Я ничего не знала.

Тетя Аля, очень нежная, ласковая, все время чем-то болела и лежала в своей спальне в постели. Приходила пожилая женщина, готовила нам еду и уходила. Всю работу по дому выполняли мы с Галинкой, как могли и как умели. Наверное, справлялись плохо, ведь мы были еще совсем маленькие. Взрослые же нам поощрительно говорили, какие мы большие и какие молодцы!

По субботам мы всей большой семьей ходили в баню – на ипподроме была общественная баня для всех жителей. Обычно ходили в нее целыми семьями или по две семьи по очереди. Мылись в так называемых «шайках» – что-то вроде деревянных тазов. Если приходили мыться сразу две или три семьи, это было необыкновенно весело, даже взрослые вместе с нами забывали о невзгодах. В бане стоял шум, визг, хохот. Дети играли, обливались водой, шлепали друг друга березовыми вениками. Это были лучшие дни нашего детства, мы снова чувствовали себя совсем маленькими и шалили без оглядки. Взрослые нас не останавливали, веселились вместе с нами.

Иногда мы собирались у кого-нибудь дома. Старшие дети рассказывали смешные, а чаще страшные истории. Почему-то дети гораздо больше любят «страшилки», чем веселые и смешные истории. Как правило, звучали рассказы про «черную, черную дверь» и «черную, черную комнату», в которой стоит «черный-пречерный гроб», а в нем «черный-пречерный мертвец». Мертвец встает и бежит за героем! Конец истории мог быть разный – как решит рассказчик.

Я молча слушала эти «страшилки», не всегда понимая их. Слово «шайка» воспринималось мною как «шайка в бане», а не как сборище бандитов. Я не могла понять, почему шайка, в которой меня мыли, бежала за кем-то, размахивая саблями и револьверами. Когда я вспоминала эти «страшилки», меня охватывал ужас, особенно перед сном. Я ежилась от мурашек, бежавших по телу, и, как ни странно, быстро засыпала.

В апреле к нам на ипподром приехала из Киргизии мамина младшая сестра Валя. Ей было шестнадцать лет. Она была совсем взрослая и очень-очень красивая. Из-за нее в дороге подрались матросы, которые ехали в одном вагоне с ней. С ее приездом наша жизнь очень изменилась. С Валей было хорошо и интересно, она взяла на себя большую часть наших с Галинкой обязанностей по дому, и у нас появилось много свободного времени.

Мы – детвора – начали готовиться к празднику 1 Мая. Валя собрала всю ребятню ипподрома, познакомилась со всеми, узнала, кто что умеет делать – петь, танцевать, читать стихи. Сама Валя играла на гитаре, умела аккомпанировать, даже знала несколько сольных вещей, и хорошо пела красивым низким голосом. Взрослые говорили, что у нее «контральто». Времени до праздника оставалось мало, мы собирались утром и вечером. Маленьких Валя ставила на табуретку, объясняя это тем, что мы должны чувствовать себя как на сцене – высоко. Мы с ней пели дуэтом романс про любовь «Милая, ты услышь меня». Я стояла на табурете, она сидела рядом на стуле с гитарой.

Первого мая мы дали концерт в конторе ипподрома. Собрались все, даже старенькие бабушки и дедушки. Мы пели, танцевали, читали стихи и басни. Даже делали гимнастическую пирамиду, которая так и не получилась – мы все попáдали под общий хохот. Потом Валя одна пела много романсов и других песен под гитару своим контральто. Взрослые благодарили ее за праздник. Все мальчишки ипподрома, от самых маленьких до больших, были влюблены в Валю, она же хохотала над «ухажерами», иногда обращаясь с ними очень жестоко.

Особенно мне было жалко Павлика. Павлик и его брат Ваня жили рядом с нами вместе с бабушкой, которую почему-то все называли Тётонька. Мальчишки были очень воспитанные и добрые, уважали и любили свою бабушку, помогали ей по хозяйству. Огород был их главной заботой и рабочим местом. Там были грядки с морковкой, луком, горохом и другими сельхозкультурами.

Наша жестокая красавица заставила Павлика доказывать свою любовь к ней.

– Если любишь, вырви грядку с луком! – такое условие поставила Валя.

Павлик молча ушел. А утром на ипподроме поднялся страшный шум. Тётонька бегала и кричала, вся в слезах, что ее ограбили цыгане, но не успели унести лук, а бросили его на берегу протоки. Бедные мальчики Павлик и Ваня собрали лук и унесли домой. Дело было к осени, и лук, к счастью, сохранился. Мне и Галинке было жалко Павлика – Валя не любила его и просто издевалась над его чувством. Эта злая шутка очень пошатнула Валин авторитет в наших глазах. Но это была тайна только для нас двоих.

После праздника Валя поехала к моей маме и взяла меня с собой. Мама писала, что ей уже лучше, но одна она приехать пока не может. Я не могла дождаться, когда же наконец увижу свою маму. Я не видела ее так долго!

Встреча была очень радостной. Я не хотела отходить от мамы даже на миг, боялась, что ее опять отберут у меня. Мама была худенькая, глаза стали огромные, а лицо очень бледное. Она не могла долго говорить. Задыхалась, начинала шумно дышать – ей не хватало воздуха. Замолкала на некоторое время, потом, с большим трудом, продолжала говорить дальше. Мама быстро уставала, то и дело откидывалась на спинку стула и сидела с закрытыми глазами. Мне было страшно, а Валя сказала, что не думала увидеть ее в таком плохом состоянии. Хозяйка же ответила:

– По сравнению с тем, что было, она уже в хорошем состоянии.

Месяц назад она думала, что моя мама не выживет.

Было начало лета, становилось тепло. Кругом шелестела молодая зелень, пели птички, весело светило солнышко, цвела сирень и черемуха. Все благоухало. Мама любила это время года, ей становилось лучше с каждым днем. Однажды Валя сказала маме:

– Маруся, тебя надо показать специалистам. У Володи в Минусинске много знакомых врачей, они тебя обследуют, полечат.

Ох уж эта неуемная Валя! Она уже договорилась, чтобы наши вещи погрузили в телегу. Мы усадили маму, уселись сами и поехали в Минусинск. Мама со слезами прощалась с хозяйкой и ее внуком, которые спасли ей жизнь. Эта добрая женщина тоже плакала, жалела маму. Они стали по-настоящему близкими людьми в те трудные дни.

Хозяйка шла за телегой до конца деревни.

– Дай бог тебе счастья, Мария. Будьте все здоровы. – С этими словами она перекрестила нас и пошла назад не оборачиваясь. Я сидела сзади и смотрела ей вслед, пока она не скрылась.

Минусинск – южный город нашего края с благодатным и здоровым климатом. До сих пор считается, что самые вкусные помидоры – в Минусинске. Арбузы и дыни, хоть и небольшие, но очень сладкие, тоже выращиваются на бахчах минусинской земли. Мы все жили у тети Али. Как в тесном домике помещалось столько народу, удивляюсь до сих пор. Вечная суета, шум, гам, детский смех, плач…

В разгар лета маму положили в больницу, обследовали. Заключение – недолеченная крупозная пневмония. Квалифицированной медицинской помощи до сих пор она не получала, лечила ее наша хозяйка, за что ей огромное спасибо. Маме сказали:

– У вас могучий организм. Вам очень повезло, что вы остались живы.

Мама стала быстро поправляться, но все равно была очень худенькая, с тонкой талией, похожая на девочку-подростка. Ее большие серо-голубые глаза начали оживать и иногда даже загорались прежним светом.

Мне нравилось смотреть на маму. Красивая, жизнерадостная, всегда в центре внимания, искрометная, с весело блестящими глазами. Мама точно и остроумно шутила, придумывала меткие названия предметам, действиям, давала любимым и нелюбимым людям клички, которые оставались потом за ними на долгие годы. Знала наизусть много стихов, эпиграмм, народных частушек, городских и цыганских романсов, украинских и русских песен. Любила петь, аккомпанируя себе на гитаре, а чаще – сидя за швейной машинкой.

Теперь моя ласковая мама была рядом со мной, я была очень счастлива. Но после разлуки меня не покидал страх потерять ее.

От папы перестали приходить письма, нам долго не платили по его денежному аттестату. Однажды пришло письмо от жены маминого брата, дяди Шуры. Тетя Мария писала, что из-за немецкой фамилии его отправили на трудовой фронт – то есть на принудительные работы. Он там простудился, заболел пневмонией и умер. Видимо, его никто не лечил, как мою маму.

Вечером вся семья собралась, чтобы помянуть дядю Шуру. Нам объяснили, что он погиб в трудовой армии. Мы, дети, не понимали, что это такое, но дядю Шуру было жалко. Мама очень любила его. Он был мужественный, физически сильный и крепкий, трудолюбивый, добрый, застенчивый и очень порядочный человек. Этим часто пользовались окружающие. Мама всегда опекала и берегла дядю Шуру, в детстве она ухаживала за ним и защищала как могла от отчима-тирана. Известие о его смерти стало для мамы настоящей катастрофой. Она так рыдала, что ей стало плохо – организм ее еще не окреп после болезни. Бедняжка, сложив ладошки, причитала:

– Господи, за что же ты так с ним? За какие грехи ему выпала такая жуткая доля? Такое жестокое детство! Только обрел любовь и счастье, так на тебе – эта война! Бедный, бедный мой Шурочка!

Тетя Аля и Валя тоже плакали, но не убивались так сильно, как моя мама. Я плохо помнила дядю Шуру, но любила смотреть на его фотографию, где он запечатлен в армейской фуражке со звездой, такой красивый и мужественный.

От папы по-прежнему не было писем, но деньги нам все-таки выплатили, объяснив задержку тем, что не могли нас найти. Мама уже устроилась на работу на ипподроме. Там находилась государственная конюшня племенных лошадей – «стратегический запас» нашей страны, как говорил дядя Володя. В той войне лошади тоже воевали. Дядя Володя был директором конюшни, поэтому его не брали на фронт. Некоторые лошади были очень знаменитыми, настоящая гордость страны. На ипподроме за ними ухаживали лучше, чем за детьми, любили и берегли их все, кто с ними работал.

Как-то вечером мама сказала мне:

– Не скучай, я сегодня ночью буду дежурить в конюшне. Там должен родиться жеребеночек. Не бойся, спи без меня.

Я долго не могла уснуть, меня не покидал страх потерять маму. Наконец я встала и пошла к конюшням. Увидев, что почти все жители ипподрома стоят там, я испугалась и побежала искать маму. А когда увидела ее, улыбающуюся и счастливую, успокоилась. Мама сказала:

– У нас родилась маленькая черненькая кобылка!

Толпа ликовала. Все радовались, что роды прошли благополучно, а утром очень серьезно решали вопрос, как назвать новорожденную кобылку. Это был не просто жеребенок, а дочь знаменитых рысаков! Существует правило: в начале и середине имени породистой лошади должны стоять начальные буквы имен родителей. Это очаровательное существо назвали Ночка, и на многие годы она стала любимицей тех, кто когда-то с волнением ожидал ее рождения.

* * *

Вскоре после того как мама приехала из дальней деревни, дядя Володя выделил нам комнату в доме, где была контора. Рядом, в такой же комнате, жила эвакуированная бабушка. Она очень хотела жить с нами одной семьей. Даже купила двух курочек и держала их летом на улице, а зимой под столом в коридоре между нашими комнатами. Яйца, которые несли куры, она отдавала маме для меня, иногда кормила меня кашкой или супчиком, который варила из травок, заправляя тем же яйцом.

Однажды, когда мы еще жили у тети Али, мама мыла пол и нечаянно задела комод, на котором стояло зеркало. Мы всегда возили его с собой, бережно упаковывая. Оно было небольшое, очень красивое, из толстого стекла, обрамленное резьбой. Его когда-то на день рождения маме подарил папа, сказав:

– Я хочу, чтобы ты себя видела в нем всегда такой же красивой, как сейчас!

До сих пор очень отчетливо помню все, что произошло в этот момент. Я стояла у двери, и вдруг как будто кто-то поднял это зеркало и бросил на середину комнаты. Мне казалось, что оно летит очень долго. Зеркало медленно опустилось на пол и тут же разлетелось на мелкие кусочки. Мама на миг замерла, потом закричала:

– Убили моего Петку!!! – Петкой звала папу моя бабушка – папина мама.

На полу лежали мелкие осколки зеркала в луже разлившейся воды. Мама опустилась прямо в эту лужу и громко, по-бабьи, завыла, раскачиваясь из стороны в сторону. Мне казалось, что она так сидела и плакала целый день, пока кто-то из взрослых не поднял ее с пола и не увел. Ее уговаривали:

– С чего это ты взяла, что Петю убили, зачем выдумываешь?

Мама никого не слушала, только шептала:

– Убили, убили, убили…

От папы не было вестей. На все запросы маме никто не отвечал.

В конце лета все жители ипподрома убирали с бахчей арбузы и дыни. Я осталась дома одна. Принесли почту. Маме пришло письмо в конверте, а не привычный фронтовой треугольник. Тетя Аля вскрыла конверт. На бумаге с печатями и штампами скупые слова: «Ваш муж Тетерин Петр Евстафьевич пропал без вести». Я не понимала, что это значит. Тетя Аля ничего мне не сказала, но по ее щекам потекли слезы. Я схватила письмо, выбежала на дорогу, по которой приезжали нагруженные арбузами и уезжали пустые машины и специальные повозки с высокими бортами, и стала ждать, пока кто-нибудь поедет в поле. Подъехал мальчик на подводе, я села к нему на скамеечку, и мы отправились к полю, где работала моя мама.

…Я бежала по полю, давя переспелые мелкие арбузы, которые подворачивались мне под ноги, и не замечая этого. Я размахивала письмом и что есть силы кричала:

– Папа живой, мой папа живой…

Увидев меня, мама тоже побежала мне навстречу. Я отдала письмо, продолжая кричать:

– Папа живой, только он пропал без вести, ведь здесь не сказано, что его убили!

– Глупенькая, – мама крепко обняла меня, – ничего ты не понимаешь… Поезжай домой, телегу уже нагрузили.

Посадила меня на скамеечку, положила письмо в карман плащика, который всегда брала с собой на случай дождя, и вернулась на поле.

Вечером, когда мама пришла с работы, она показалась мне чужой. Безразличная ко всему, с тусклыми глазами, она двигалась медленно, шаркая ногами по полу, не разговаривала со мной, не гладила меня по головке, не целовала, приговаривая, как обычно, «моя Гуленька». Бросила плащ на ящик у входа, сняла грязные туфли, скинула косынку на пол и, не умывшись, с грязным лицом и руками бросилась на кровать ничком. Время от времени мама вздрагивала, но я не слышала, что она плачет. Я тоже молчала. Присела на плетеный круглый коврик около кровати и стала ждать, сама не зная чего. Ждала очень долго, пока не уснула.

Проснулась я ночью на маминой кровати. Было темно. Кто-то разговаривал рядом. Я прислушалась – это были мама и эвакуированная бабушка, наша соседка. Бабушка говорила, мама только иногда произносила: «Господи, какой ужас!» Я застала уже конец разговора, многое не смогла разобрать, но поняла главное. Бабушка рассказывала про свою жизнь, как под старость лет осталась одна, потеряв всю семью во время налета немцев и сына на фронте.

Бабушка уговаривала маму не убиваться так.

– Ты молодая, красивая, все умеешь по дому, работящая. Девчушка у тебя славная, всё не одна. У тебя все еще впереди, найдешь свою судьбу. Послушай старую женщину, если встретишь хорошего человека – выходи за него. Воспитывать ребенка одной ох как трудно! А ты ведь еще хочешь дать ей образование. Одна ты не потянешь. Сейчас об этом говорить смешно, а война все равно когда-нибудь кончится. Тебе и Люсеньке надо выжить. Наберись мужества – переживи эту потерю. Не надо, чтобы было как со мной. На мне мой род кончится…

Потом она встала и сказала маме:

– Пойдем. У меня там под одеялом бидон с теплой водой. Я тебе полью, ты помоешься. Нехорошо утром грязной идти на работу.

Они ушли. Я поняла – у меня нет больше папы. Он больше никогда не придет к нам. Очень сложно было понять, как это – больше нет? А где же он тогда?! Совсем как раньше, когда я была совсем маленькая и мне пытались объяснить, что моего Маркиза больше нет, что он умер, я никак не могла принять это. Как это – мой папа жил, любил маму, меня; так же, как и я, о чем-то думал, что-то знал, – и всего этого нет? Куда же все подевалось?

К слову, этот вопрос интересовал не только меня. Когда мы, дети, собирались вместе и нам надоедало играть, мы садились тесной кучкой и кто-нибудь рассказывал истории с печальным концом. Мы задавались вопросом: «Это как – умер? Что ли, он уже никогда-никогда не будет? А где же он тогда будет?» Находился кто-нибудь из ребят постарше, кто уверенно говорил:

– Это все уходит в землю или переходит в воздух, на небо и на звезды. Наши папы, которые погибли, сейчас живут на какой-нибудь звезде и у них другие дети.

Сейчас, лежа в постели, я тоже думала об этом. Мне страшно не хотелось, чтобы у меня был другой папа, а у папы там, на звезде, были другие дети, а не я. Мне стало жаль себя – даже больше, чем папу, потому что я никогда не увижу его. Ведь я просто не смогу жить без него! Может, он и хочет любить других детей, но я не хочу любить другого папу. Мне нужен мой, самый лучший и любимый! Я никогда не предам его и не стану чужого дядю называть папой. Вот такое решение я приняла той ночью, самой трагической за всю мою еще коротенькую жизнь. Должна сказать, что эту клятву, данную самой себе, я никогда не нарушала.

Мама написала письмо моему дедушке Евстафию Лукичу и попросила заехать к нам, если будет путь в Минусинск. Прошло сколько-то времени. Мы с мамой были на конюшне у Ночки, я пыталась с ней играть. Прибежал мальчик и сказал, что мою маму спрашивает какой-то дяденька. Мама ушла с ним, а я должна была увести Ночку в стойло. Лошадка меня не слушалась, прыгала, мотала головой. Мне тоже хотелось поиграть, но я изо всех сил старалась быть строгой и грозно, как мне казалось, требовала идти на место. Вскоре Ночке самой надоело играть, и она решительно пошла в свое стойло. Я закрыла за ней дверь и ушла.

Дорога вела мимо дома тети Али. На крыльце сидел широкоплечий дядя с наполовину седыми волосами. Лицо его показалось мне очень знакомым. Я остановилась и стала смотреть на него, а он смотрел на меня. Потом протянул ко мне руки и сказал:

– Люсенька, внучка, что же ты не идешь ко мне?

Я быстро подбежала к нему, думая, что он сейчас схватит меня на руки, как папа, поднимет в воздух, поцелует. Но дедушка как-то неловко дотронулся до моей головы, так и не осмелившись погладить, а целовать и вовсе не стал. Я решила помочь ему, присела рядом, прижалась, ждала, что он меня обнимет. Он сидел неподвижно, печально глядя перед собой и не говоря ни слова. Я чуть не расплакалась из-за того, что дедушка мне не рад и не обращает внимания на меня. Пришла мама, передала дедушке какой-то сверток и еще письмо от тети Марии Вебер, вдовы дяди Шуры. Тогда я ничего не знала об этом письме – в нем было пересказано то, о чем написал папин фронтовой друг и земляк своим близким. Их отряд попал в окружение, отбивались несколько часов. У бойцов кончались боеприпасы. Немцы открыли по ним шквальный огонь. Погибли все, а папиного друга засыпало землей. Позже ему удалось выбраться и дойти до своих. Все это мама расскажет мне только через много лет.

Взрослые сидели грустные, почти ничего не говорили. Дедушка поднял голову, долго-долго смотрел на меня и сказал:

– А ты знаешь, она очень похожа на Петю и Катю. У нее глаза, как у Кати, – зеленые и блестят.

Посидел еще немного, потом со вздохом поднялся:

– Ну я пошел, мне пора, еще много дел. Прощайте. Не знаю, свидимся ли еще. Береги Люсю. Будьте здоровы.

Взял сумку, которая лежала тут же, на крыльце, дотронулся до маминого плеча, взял мою руку, подержал в ладонях (они были твердые и шершавые). Не осмелившись поцеловать нас на прощание, пошел широким шагом, низко наклонив голову. Мама хотела было проводить его до ворот ипподрома, но остановилась. Взяла меня на руки, села на крыльцо. По щекам ее текли слезы. Это была их последняя встреча.

Мне же довелось еще раз встретиться с дедушкой, когда я училась в девятом классе в Красноярске. Он жил с семьей в селе Курагино. Мой приезд особой радости у него не вызвал – ну приехала так приехала, дело пустяковое. Дедушка очень постарел – так мне показалось. Зато тетя Настя, папина сестра, меня потрясла. В моих глазах она была настоящей красавицей. Ей было тогда около сорока, стройная, статная, две пушистые, толстые темно-каштановые косы были уложены короной на ее хорошенькой головке. Почему-то она любила ходить в сапогах, даже летом. Работала она диспетчером на автобусной станции. Другие члены семьи мне как-то не запомнились.

Помню еще, что познакомилась там с соседской девочкой Валей Самойловой. Как-то вечером мы с ней пошли на танцы в парк. Пол на площадке был дощатый, в некоторых местах зияли довольно большие щели. И вот во время быстрого вальса в центре площадки я чуть не упала – каблук туфли застрял в щели. Хохотали все, кто был там.

Позже мы с Валей учились на одном курсе в мединституте, и она рассказывала мне о моем дедушке. Уже после окончания института, на одной из встреч однокурсников, Валя сказала, что дедушка умер.