Текст книги "Сибирская сага. История семьи"

Цыгане

Помню, когда мы жили в Минусинске на ипподроме, взрослые все время говорили мне, что я уже большая. На самом деле я была еще совсем маленькая. Грустные, порой страшные события забывались, и я бегала, играла, веселилась. Ранней весной мы узнали, что приехал цыганский табор и расположился на пустыре, прямо за ипподромом. Цыгане ставили палатки. У них были лошади, собаки, а самое замечательное – множество детей, которые были везде и всюду. Они появлялись неожиданно, как из-под земли. Дети, одетые страшно плохо, и в зной, и в холод не тужили. Часто на худенькое, грязное, маленькое тельце была надета драная, с торчащими клочьями ваты телогрейка пятидесятого размера, с длиннющими рукавами. Босые, с непроходящими цыпками ножки шлепали по грязи почти до самых заморозков. Мордашки сопливые и грязные, но хорошенькие и веселые. Стоило людям собраться небольшой толпой, как тут же появлялся такой сорванец-артист и звонко кричал:

– Хочешь, на пузе спляшу?

– Как же это?

И тут распахивалась безразмерная телогрейка, с трудом высвобождались из длинных рукавов грязные, в цыпках, ручонки и начинали шлепать по грязному вздутому животику громко и задорно. Босые ножки отплясывали по земле. Танец часто сопровождался пением – точнее, выкриками разной нелепицы: «Мой платочек-летуночек», «Эй, тукэ, голова стукэ, воротись назад, позабыла тукэ пару слов сказать. Пару слов сказать не поможила, только сердце мое растревожила!» После исполненного действа в руках артиста в любое время года появлялась засаленная, ветхая шапка-ушанка, и малыш со словами «Позолоти ручку!» обходил всех, требовательно подсовывая эту «сборщицу гонорара».

В те тяжелые времена цыгане, как и все люди нашей страны, в основном жили плохо, бедно, часто голодали. Однако у них были свои, не очень-то мягкие законы. Добывание денег и пищи была обязанностью женщин и детей. Мужчины работали по-крупному, нередко промышляя воровством и конокрадством, или просто ничего не делали. Говорят, что у цыган того времени было правило – не трогать соседей. Не знаю, выполнялось ли это правило в отношении нашего ипподрома и его обитателей, но нам взрослые запрещали ходить в табор и общаться с цыганятами. Тем не менее через дыру в заборе цыганята проникали к нам, а мы к ним, и играли очень здорово! Когда взрослые обнаружили это, оторвавшуюся доску прибили накрепко и проверили другие. Однако не всех это остановило.

Мне цыгане страшно нравились, у них было очень весело, а меня там принимали за свою. Я летом так загорала, что совсем не отличалась от цыганят, только одета была по-другому. Я стала пробираться в табор, перелезая через забор. Однажды повисла, зацепившись платьем и разорвав его от шеи до подола.

– Что за ребенок! – воскликнула мама. – Сорванец, как мальчишка. Тебе нельзя гулять в платьях!

До этого точно так же я порвала свое любимое белое в горошек платьице – слетела с дерева. Залезла очень высоко, а как спуститься, не знала. Прыгнула, зацепилась за сучок, порвала платье, упала, разбившись до синяков. Мама сшила мне штаны, подстригла коротко волосы и сказала:

– Не хочешь ходить как приличная девочка, ходи как мальчишка.

Теперь те, кто не знал меня, обращались ко мне «мальчик». Меня это не обижало.

Наша ребятня боялась лазить через забор к цыганам, и постепенно все, кроме меня, перестали ходить в табор. А мне было интересно. Я торчала у них целыми днями. Иногда меня там кормили. Как-то раз одна девочка, ее звали Леля, сказала мне:

– Хочешь, я тебя научу ворожить? У тебя должно получиться.

Я ответила: «Хочу!» – но не знала, что это такое – «ворожить». Леля была старше меня, она уже самостоятельно зарабатывала деньги. Ее мама говорила, что видит у меня способности к цыганскому ремеслу. Леля взяла карты, разложила их и стала объяснять, как надо раскладывать и что обозначает каждая карта. Это было интересно, я быстро все запоминала. У меня действительно получалось, хоть я была еще маленькая. Вообще у цыган мне было уютно. Казалось, что они жили свободно и независимо. Моя мама работала с самого утра до позднего вечера, и я была свободна, что хотела, то и делала.

Надо отдать должное моей наблюдательности и критическому отношению ко всему. Эти качества еще не раз в жизни сослужат мне хорошую службу и оградят от многих неприятностей. Со временем я стала замечать, что в таборе очень жесткие, иногда жестокие законы. Однажды я увидела, как старый бородатый цыган бил вожжами женщину, а она плакала молча, не кричала и не просила помощи. Все это видели, но никто не вмешивался. Я стала возмущаться, а Леля шикнула на меня:

– Сиди! Молчи! Ее бьют за дело! Она уже целую неделю не отдает ему деньги.

– А если у нее их нет?

– Она должна их украсть. Такой закон.

Я ушла, огорченная и разочарованная. Несколько дней мне не хотелось идти к цыганам. Как-то, прохаживаясь вдоль забора, я увидела, что табор бурлит. Все бегали возбужденные, с озабоченными лицами… Я, как обычно, перелезла через забор и побежала к знакомой палатке. На меня никто не обращал внимания. Лелю я не нашла, остановила другую знакомую девочку:

– Что случилось?

Под большим секретом, заставив меня поклясться страшной клятвой, она сообщила:

– У нас горе – зарезали цыганку!

– Кто?

– Не скажу.

Мне стало очень страшно. Они знают, кто ее зарезал, но никто не остановил убийцу! Все в моей голове перемешалось, запуталось. Такие беззаботные, веселые, жгут костры, играют на гитарах, поют, танцуют, и дети, и взрослые. Меня тоже учили танцевать, петь, ворожить, даже кормили. А потом эти веселые люди просто берут и режут других. Мне они так нравились, я даже иногда хотела жить у них. И вдруг оказалось, что они жестокие, как фашисты!..

Я пришла домой потрясенная. Девочка не сказала, кого зарезали. Мне же казалось, что убили ту, которую бил бородатый цыган. Так же, как тогда, ее никто не защитил. Хотелось плакать, но я терпела. А перед глазами стояла та безропотная женщина и бородатый цыган.

– Ты что, Люсенька? – подошла ко мне бабушка. – Заболела? Где у тебя болит?

Я не могла нарушить тайну, за которую дала страшную клятву. Соврать тоже не могла, поэтому молчала. Бабушка в тревоге захлопотала возле меня, нашла градусник, дала подержать, сама растопила железную печку в своей комнате. Температуры не было. Бабушка жалела меня – думала, что я просто голодная. Нам выдавали по семьдесят пять граммов просяной крупы на человека в день. Этого было мало для того, чтобы варить кашку ежедневно, поэтому мы ее варили через день или через два. Каша мне очень нравилась, и бабушка давала мне столько, сколько я могла съесть. Вот и сейчас она варила ее и уговаривала меня потерпеть чуть-чуть:

– Вот сейчас кашка будет готова, Люсенька поест и развеселится…

Мне было плохо, тошнило, голова кружилась.

«Она думает, что я маленькая, и не знает, что я могу зарабатывать деньги, как та цыганка, которую зарезали. Ведь я могу ворожить. Я ей ничего не скажу. И никому никогда не скажу…»

Когда я пришла в себя, бабушка и мама стояли надо мной в тревоге. Они очень обрадовались, когда я открыла глаза. Бабушка побежала за мисочкой горячей кашки, а мама взяла меня на руки и стала качать, как маленькую. Потом они вдвоем меня кормили. Бабушка держала в руках мисочку, а мама ложечкой клала мне в рот кашку и каждый раз приговаривала:

– Ты моя донюшка, ты моя гуленька, ты моя ласточка! Кушунечкай, и все будет хорошо. Ты со мной, я тебя никому не отдам!

Мне было хорошо и уютно у мамы на руках. Кашка – необыкновенно вкусная. В тот вечер я совсем забыла про цыган и трагедию в таборе. Я боялась, что мама и бабушка уйдут и я останусь одна. Уже совсем стемнело. Мы сидели, не зажигая света. Мама все так же держала меня на руках, а бабушка, сложив руки на груди, пристроилась рядом, на ящике (который много путешествовал с нами по жизни и закончил свои дни на кухне квартиры на улице Мичурина в Красноярске). Постепенно бабушка стала куда-то от меня уплывать. Я хотела ее удержать, а она становилась едва заметной и исчезла совсем…

И вот что удивительно – позже, много лет спустя, я пыталась сварить эту кашу, но такого вкуса, как тогда, в детстве, не смогла добиться.

Не так давно мы с Галинкой, уже сами бабушки, вспоминали нашу жизнь и события на ипподроме в Минусинске. Она многое напомнила мне, но про убийство не знала ничего. Из детей про то знала одна я и, должно быть, взрослые тоже. Как оказалось, все молчали.

Табор же вскоре исчез. Они ушли внезапно и быстро, как и появились.

* * *

А наша неуемная Валя придумывала каждый день новые шалости. Иногда она одевалась как цыганка, брала карты в руки и шла к какой-нибудь старушке, предлагала погадать. Обычно ее принимали за настоящую цыганку, гнали со двора, размахивали руками, пытаясь ударить.

– Зря гонишь меня, бриллиянтовая, – говорила Валя своим низким голосом, – я все про тебя вижу. Карты все говорят, что было, есть и будет.

Называла имя, фамилию, имена близких и все, что про них знала. Обескураженная старушка сдавалась и внимательно слушала, что эта проказница болтала. Заканчивался спектакль словами:

– День ты мечтаешь, ночь ты страдаешь, высоко ты летаешь, да низко садишься! Позолоти ручку, дай ложечку масла, цыганенок попку обжег, помазать надо. Дай две-три ложечки солечки. Не жалкуй, не скупись, позолоти!

Однажды Валя решила подшутить над Тётонькой – бабушкой Павлика и Вани. «Спектакль» шел на редкость удачно, и когда Тётонька пошла за «солечкой», Вале в голову пришла бредовая идея – украсть курицу. Ей это удалось. Валя спрятала покражу в своих бесконечных юбках, но курице там не понравилось, она закудахтала, а старушка схватила коромысло, висевшее у двери, и бросилась на «воровку». Бедная Валя, выпустив курицу, пустилась наутек, сбрасывая с себя «реквизит» цыганки и пытаясь объяснить, что она Валя, сестра Алечки, что она пошутила! Старушка, узнав наконец Валю, пришла в недоумение:

– Зачем ты это сделала?!

Изрядно побитая коромыслом «цыганка» со слезами объясняла:

– Я вовсе не хотела вас обидеть, я просто хотела развеселить!

Пока жила на ипподроме Валя, все время происходили странные события, будоражившие население поселка. После ее отъезда жизнь стала, казалось, однообразнее и скучнее.

Павел Платонович

Наступила осень. Убрали урожай. Нескольких женщин и одного мужчину дядя Володя отправил в Красноярск – продать на рынке часть урожая, собранного ипподромом. Все взрослое население, как и детвора, тоже участвовали в упаковке и погрузке ящиков и коробок с помидорами, арбузами, дынями. Откупили место в товарном вагоне. С ними поехала и моя мама. Я опять осталась без нее, с бабушкой-соседкой. Потянулись длинные-предлинные дни ожидания.

Мама вернулась какая-то новая – веселая, улыбчивая. Мне показалось, что она стала еще красивее.

Около нашего дома росла сирень, а весной мы сажали цветы на клумбе, рядом стояли две скамеечки. Мы там часто сидели. Играли в какие-нибудь игры или просто ничего не делали. Среди вновь прибывших на ипподром эвакуированных был парень-поляк. Я стала замечать, что он все время ходил мимо нашего «садика» – клумбы и сирени – или стоял рядом. Я насторожилась: «Чего ему надо?» Когда появлялась мама, он кидался к ней и что-то говорил. Мама, почти не останавливаясь, что-то жестко отвечала ему и пробегала мимо. Мальчишки постарше смеялись и говорили мне, что этот поляк учится в десятом классе и что он влюбился в мою маму (маме в ту пору было 28 лет). Я сразу возненавидела парня и, как могла, мстила ему, иногда даже незаметно кидала в него комья земли, а он все равно стоял часами и ждал мою маму. Она тоже начала сердиться на него. Всякий раз, проходя мимо, строго велела оставить ее в покое. Мальчик же каждый день приходил, как на дежурство, и ждал ее. Прекратилось это только тогда, когда их семью отослали в другое место. Мы с мамой успокоились.

Наступили холода – пока только по ночам, а днем было даже тепло, особенно когда светило солнышко. На бедных наших мам свалилась новая напасть. По нашей Минусинской протоке плыли бревна. Было отдано распоряжение вылавливать их и вытаскивать на берег. Несколько женщин, в том числе и мою маму, обули в резиновые сапоги с очень высокими, до туловища, голенищами (они назывались «бродни»), дали в руки багры – длинные тяжелые палки с острым крючком на конце. Багор я тоже трогала, но не смогла поднять, такой он был тяжелый. Женщины цепляли бревна этими баграми и тащили на высокий берег. Я иногда ходила с мамой на берег, но к воде меня не пускали – наверное, потому что у меня не было таких сапог. На берегу я все время пыталась помогать маме тащить бревно. Меня ругали, гнали домой, чтобы не мешала работать.

Бревна ловили даже тогда, когда по реке поплыли льдины. Люди мерзли, жгли костры, грелись, потом шли опять в воду. Мама продолжала работать вместе со всеми до тех пор, пока не оступилась и не упала в ледяную воду. После этого она категорически отказалась ловить бревна. У нее обострились болезни, которые появились после моего рождения, и начался кашель – результат недолеченной пневмонии. Я слышала, как однажды она кричала в конторе:

– Не вижу смысла вылавливать эти бревна из ледяной воды! Я не согласна жертвовать жизнью, у меня ребенок, не хочу оставлять ее сиротой!

Маме возражал мужской голос:

– Пока река не встала, нужно выловить их обязательно.

– Надевай бродни, бери багор и лови! – в гневе крикнула мама. – А я больше не буду!

Она выбежала из конторы, вся красная, увидела меня и по инерции закричала:

– А ты что здесь делаешь? Иди сейчас же домой!

Я не испугалась, не обиделась и домой не пошла. Я подошла к маме и заплакала, уткнувшись ей в живот. Мама очень нервничала, глаза у нее горели, щеки пылали. Видимо, она понимала, что защититься не сможет, как и другие женщины, работавшие с ней.

Мы пришли домой, нас ждала бабушка. Они о чем-то пошептались с мамой, и бабушка ушла. Мама накормила меня, сама есть не стала. Она все время как-то странно сжимала кулаки и трясла руками, ничего не говоря. Я смотрела на нее, и мне казалось, что она сейчас сделает что-то ужасное. Мама уложила меня в кровать, я притворилась, что сплю. Она сидела за столом не шевелясь. Зашла бабушка и увела маму к себе. Я уснула.

Наступила зима. На дворе было холодно. Иногда шел снег. А затем выглядывало солнышко, снег блестел, сверкал. Нам, детям, было весело. Мы катались на санках, играли в снежки.

Однажды мама пришла домой с худощавым высоким дяденькой. У него были волнистые черные волосы.

– Люсенька, – сказала мама, – это Павел Платонович. Он мой друг. Я хочу, чтобы вы с ним подружились. Он живет в Красноярске. Я с ним познакомилась, когда была там. В Минусинске он в командировке.

Побыв некоторое время дома, они ушли. Уходя, Павел Платонович наклонился ко мне, чтобы обнять. Я резко отскочила от него, не проронив ни слова, но всем своим видом показывая неприязненное отношение. Он огорченно вздохнул, однако достал из кармана небольшую коробочку и протянул ее мне:

– Это цветные карандаши. Твоя мама сказала, что ты хорошо рисуешь. Они твои.

Я стояла не шевелясь. Он тоже некоторое время постоял, положил коробочку на стол и с мольбой в глазах добавил:

– Я обещаю тебе, что никогда не буду тебя обижать. Надеюсь, мы с тобой подружимся. Пожалуйста, пользуйся карандашами. Я для тебя их долго искал. Они уже заточены. В следующий раз, когда приеду, постараюсь достать настоящий альбом для рисования. До встречи.

Они ушли. Я осталась одна в страшном смятении. Еще никогда я не испытывала таких противоречивых чувств, как сейчас. Мне было горько и обидно за моего любимого папу. Я думала – мы с мамой предаем его. Где-то в глубине души я чувствовала, что этот человек, Павел Платонович, мне понравился. И все же я была не согласна, чтобы он стал моим отцом. Казалось, в горле и груди собрался какой-то комок, он душил меня, я страдала от физической боли. Заболел живот. В голове звучало: «Не хочу, не хочу… Я не предам тебя, папочка, никогда, никогда!» Я не знала, что делать, было очень горько, обидно, все болело, хотелось плакать, но почему-то плакать я не могла.

Проводив Павла Платоновича, мама вернулась. Я все еще стояла на том же месте, куда отошла от него. Встав передо мной на колени, мама прижала меня к себе и заплакала. Вытирая слезы, она сказала:

– Я знаю, что ты сейчас обо мне думаешь. Когда ты станешь взрослой, ты поймешь и простишь меня. Мы с тобой обе любили нашего папу, но его нет и никогда не будет с нами. Я больше не могу так жить. Ты еще не понимаешь, что творится вокруг. Если мы с тобой не вырвемся отсюда, мы погибнем.

Наконец моя боль и обида вырвались наружу со слезами. И вот что странно – я плакала, а мне становилось легче, перестал болеть живот, и грудь задышала легко.

Дальше мы жили, как прежде. Мама трудилась, как бедная пчелка: днем на работе, вечером садилась за машинку и до поздней ночи шила, перешивала, вышивала, чинила. Или, взяв спицы, распускала старые вещи и вязала настоящие шедевры себе, мне, подругам, родственникам, соседям.

За это она иногда получала благодарность – крупу, муку, растительное масло. Иногда приносили что-нибудь вкусненькое для меня. Мама вечно хотела, чтобы я «поправилась», я же была худенькая, длинненькая и бледная.

Зимой снова приехал Павел Платонович и объявил, что нам надо ехать в Красноярск, что его мама ждет нас. Я отказывалась ехать – мне здесь было хорошо. Бабушка у нас есть, она любит меня и заботится. Мне она очень нравится.

Павел Платонович, оставшись со мной наедине, долго уговаривал меня ехать. Рассказывал о своем детстве, трудном отрочестве. У него нет детей и никогда не будет, от него из-за этого ушла жена. Он очень хочет, чтобы я стала его дочерью – приемной. Мою маму он полюбил, как только ее увидел. Она необыкновенная, а я ему тоже очень понравилась. Я уступила его обаянию.

Мы поехали налегке. Вещи оставили у бабушки и у тети Али. Мама решила так: попробуем, поживем, увидим, получится или нет, а багаж можно забрать потом, если совместная жизнь сложится.

В Красноярске нас встретила невысокая пожилая женщина.

– Ну наконец-то приехали! – приветливо воскликнула она. – Меня зовут бабушка Екатерина, или просто баба Катя. Можете меня так звать – и ты, Люсенька, и ты, Мария.

Квартира была по улице Игарская, 13, в одноэтажном доме. Она состояла из трех комнат и прихожей, еще были сени. В другой такой же квартире дома жила семья из двух пожилых людей и трехлетней внучки, ее мама и папа были на фронте. Мама – врач, папа – офицер. Во дворе стояло еще два жилых дома, один из них двухэтажный, и конюшня с красивыми лошадями. Рядом с нашим домом был высокий сарай, с противоположной стороны которого была насыпь, так что можно было взобраться на крышу по коротенькой лестнице. Сарай служил нам, дворовой ребятне, для прыжков – как будто с парашютом. В качестве парашюта я использовала мамин зонтик. Иногда приземление бывало неудачным, мы набивали шишки, синяки и ссадины. Мамин зонтик сломался, конечно. Меня не отшлепали, но в углу я отстояла. Перед сараем мама и баба Катя вскопали землю, сделали грядки и выращивали морковку и лук.

Павел Платонович работал в КрайЗО (краевом зоотехническом отделе) при крайисполкоме, я не понимала кем – каким-то начальником. У него, как и у папы, был «белый билет». Его не взяли на фронт, потому что лошади были «стратегическим» транспортным средством, а он занимался коневодством и был большой специалист по этой части. Павел Платонович всегда трепетно относился к лошадям, и они это чувствовали.

Однажды, еще до войны, когда он был совсем молодым, в подвыпившей компании друзей с ним поспорили, что он не сможет заставить недрессированную лошадь сделать какой-нибудь трюк. Он же уверял, что кусочком сахара заставит лошадь подняться по лестнице на второй этаж. Спорили на бутылку коньяка. К величайшему удивлению всей честной компании, Павел Платонович это сделал. Маме рассказали эту историю его друзья, когда с ней знакомились: «Лошади понимают, когда имеют дело с хорошим человеком».

Мой отчим очень хотел, чтобы я называла его «папа». И он сам, и мама просили меня об этом, а я просто не могла. По вечерам у нас часто отключали электричество на некоторое время. Однажды вечером он сидел за столом, работая. Отключили свет, я побежала на кухню к бабе Кате мимо его стола. Он поймал меня, поднял на руки и тихо, на ухо, прошептал:

– Ну хоть один раз тихонечко мне на ушко скажи: «Папа». Ведь этого никто, кроме нас, не услышит.

Я молчала. Павел Платонович мне нравился, он не обижал меня и, наверное, любил, но я не могла назвать его самым дорогим мне именем. Не могла сказать этому доброму человеку, что я поклялась никого не называть этим именем, кроме моего самого замечательного и любимого папочки… Зажегся свет. Подержав меня на руках еще некоторое время, Павел Платонович опустил меня на пол и очень грустно сказал:

– Как жаль, что ты не хочешь признать меня…

Однажды к нам в дом пришла очень симпатичная женщина. Они тихо разговаривали с бабой Катей в прихожей. Затем бабушка позвала маму, а мама пригласила женщину пройти в комнату. Та протянула маме руку и сказала:

– Я Людмила, бывшая жена Павлика. Пришла познакомиться с вами и вашей дочкой.

Они сели на диван, а я ушла к бабушке на кухню. Бабушка объяснила, что эта женщина работает медсестрой в краевой больнице, у нее теперь новый муж, бывший ее больной, раненный на фронте, и у них будет ребенок. Прощаясь, женщина весело сказала:

– А вы знаете, она очень похожа на Павлика. Можно сказать, что Люсенька – его родная дочка. Желаю вам счастья!

Она ушла, мама была очень взволнована.

– Это я ее позвала, – повинилась баба Катя. – Ты уж прости меня, старую. Я хотела, чтобы вы не были врагами.

Сколько же мудрости было в этой неграмотной деревенской женщине, прожившей всю жизнь в изгнании и презрении из-за своей веры (она была староверкой)! Мне всегда было с ней тепло и уютно. Частенько она лечила меня от простуды или других болезней. Очень простая, доверчивая, добрая – и именно это и было ее главным недостатком, из-за которого баба Катя не раз страдала в своей жизни, а мы вместе с ней.

Из-за ее доброты и доверчивости перед праздником 1 Мая нас обокрали две аферистки и чуть было не похитили меня. Эти тетки украли некоторые вещи, лежавшие на виду, в том числе приготовленные на праздник два самых красивых маминых платья. Особенно было жалко голубое, очень модное крепдешиновое платье, купленное еще до войны. Меня же они увели далеко в Покровку (в те годы этот район был глухой окраиной). Водили, водили по улицам, потом сказали:

– Постой здесь, за тобой придет дяденька и отдаст крупу, которую мы обещали твоей бабушке.

Я постояла некоторое время, дожидаясь дяденьку. На улице не было ни души, начинало темнеть, я озябла. Стало страшно, и я побежала назад, вниз по дороге – Покровка расположена на горе. Спустившись с горы, я узнала свою улицу Игарскую, а там и до нашего двора недалеко. Мама была дома. Они с бабушкой уже заметили, что пропало несколько вещей – платья, мамины туфли, пуховая шаль, золотой перстенек, подарок папиной мамы, еще что-то… Самая главная тревога была за меня.

– Как же вы могли отпустить ребенка с незнакомыми людьми? – негодовала мама.

– Но ведь они сказали, что они твои приятельницы, называли тебя Марусенькой, – плача, возражала бабушка. – Я и решила, что ты их знаешь…

Но тут я зашла в квартиру, мама и бабушка кинулись ко мне, и кража уже перестала казаться такой страшной.

Баба Катя за все годы, прожитые в Красноярске, так и не научилась быть немного хитрой, немного недоверчивой, немного жадной. Наверное, она была из тех людей, о которых говорят – «божий человек».