Текст книги "Сибирская сага. История семьи"

1944 год

Время было очень тяжелое, голодное. Редко кто жил в полном достатке – по крайней мере, в моем окружении таких не было. Мама приносила из магазина хлеб, который давали по карточкам, делила его на три части (завтрак, обед, ужин), каждую из них делила еще на четыре части – для Павла Платоновича, бабушки, меня и себя. И так каждый день.

У нас была корова, черная с белыми пятнами и очень красивыми рогами. Звали ее Гапка. Говорили, что она дает мало молока, но нам хватало. Я уже упоминала, что с детства не могла пить молоко. Меня заставляли, уговаривали, я пила, а оно фонтаном вылетало назад, поэтому от меня быстро отстали и больше не заставляли. Получается, что Гапку я любила совершенно бескорыстно. Я пасла ее на веревочке, которую привязывала за рога. Мы гуляли по склону горы, стоявшей неподалеку, ходили через дорогу и даже на кладбище, там же, на горе, где были полянки. Гапка ела траву, а я смотрела на город и по сторонам.

Иногда со мной ходили девочки из нашего двора. Нам все было интересно. Однажды в яме у подножья горы мы нашли кучу обрезков разноцветных обоев, набрали для себя самые красивые кусочки и потом играли – рисовали кукол и вырезали из обоев наряды для них. Еще мы находили там же куски кинопленки с нашими любимыми артистами. У каждого из нас были коробочки с вырезанными отдельными кадрами из кино с Целиковской, Сергеевой, Лемешевым, Жаровым, Серовой, Орловой, Цесарской, Смирновой… Вот и у меня был целый набор с подписанными коробочками (я умела читать и писать до школы). Мама даже выделила мне целую полочку на этажерке. Тогда у нас не было никаких приспособлений, чтобы смотреть эти малюсенькие пленочки. Мы садились в кружок и очень внимательно рассматривали их сообща, прикладывая к оконному стеклу, обсуждали и вспоминали моменты из кино. Мы еще не ходили в школу, и времени у нас было много.

Павлу Платоновичу на работе полагался спецпаек – чего и сколько, я сейчас уже не помню, а мамы нет, и спросить не у кого. Перед Новым годом отчим уговорил распределявшую пайки женщину дать ему вместо обычного набора кулек конфет. Я случайно подслушала, как он говорил маме:

– Будет сюрприз Люсеньке на Новый год.

Мама спрятала конфеты в комод. На следующий день я была дома одна, ко мне пришли мои дворовые друзья, мы играли. Самая маленькая девочка вдруг заплакала:

– Хочу есть!

Мне стало очень жалко ее. Вдруг меня осенила мысль – отпраздновать Новый год сегодня! Ведь до него оставалось всего десять дней. Я достала из комода кулек с конфетами и громко сказала:

– У нас сейчас будет Новый год! – и высыпала конфеты на стол перед изумленной публикой.

Это было как в сказке! Мы поделили и мигом съели все конфеты. Дети, не исключая самую маленькую, Раю, понимали, что мы совершаем «преступление». Все быстро оделись и убежали по домам. А я, оставшись одна, убрала со стола следы «преступления» в печку.

Наступил Новый год. В квартире стояла елка, которую наряжали мы с мамой – самодельные елочные игрушки и несколько настоящих. Стол накрыли красивой скатертью, поставили самую лучшую посуду. Бабушка хлопотала на кухне – готовила праздничный ужин. Перед самым Новым годом Павел Платонович произнес очень красивую речь и добавил, что сейчас он покажет фокус. Подошел к комоду, открыл ящик, сунул руку туда, где должен быть кулек с конфетами… Я чуть не потеряла сознание и закричала:

– Там сюрприза нет, мы его съели!

– Как съели? – кинулась ко мне мама. – А про нас ты не вспомнила?

– Я не вспомнила. У нас был свой Новый год, Рая очень хотела есть и плакала!

Мама ничего не понимала, она не ожидала от меня такого. А вот Павел Платонович все понял и уговаривал маму не шуметь и не портить праздник:

– Подумаешь, конфеты! Мы будем есть жареную картошечку! Зато сколько народу попробовало конфетки! Не плачь. Мама тебя простила, а мы с бабушкой не сердимся. Ведь правда, баба Катя?

Бабушка улыбнулась, поцеловала меня и сказала:

– Ну, перестань плакать. С Новым годом всех нас!

Это был Новый, 1944 год.

* * *

Зима заканчивалась, начались оттепели. Моему отчиму предстояло отправляться в командировку на юг края. Мама тоже решила ехать за нашими вещами в Минусинск. Мы с бабушкой остались вдвоем. Однажды я наткнулась большим пальцем левой руки на ржавый тоненький гвоздик. Гвоздик угодил под ноготь. Бабушка делала для меня ванночки, примочки на палец, но он очень болел и сильно распух. Тогда баба Катя повела меня в больницу, а на обратном пути мы собирались зайти за хлебом. Поликлиника была на углу улицы Сталина и Парижской Коммуны. В кабинет хирурга я зашла одна, а бабушка с моим пальто осталась в коридоре. Хирург сказал сестре, чтобы она позвала бабушку. Бабушка сняла свое пальто, вместе с моим оставила перед дверью на скамеечке и вошла в кабинет. Мне вскрыли гнойник, наложили повязку. Бабушка все это время держала меня на руках. Мы вышли из кабинета, надели свои пальто и пошли в магазин за хлебом – он был у моста по улице Сурикова.

Хлебных карточек в кармане бабушкиного пальто не оказалось. Вернувшись домой, мы стали искать карточки, надеясь, что просто забыли их. Тщетно! Было десятое число, до конца месяца оставалось еще двадцать дней. Все карточки на это время у нас украли.

Без хлеба наши запасы пищи таяли быстрее, чем мы предполагали. Мы съели картошку, крупу, сварили даже картофельные очистки, которые бабушка не выбрасывала, а хранила в шкафчике под окном – «холодильнике». Нас навестила соседка, принесла чашку квашеной капусты, ее мы тоже скоро съели. Корова Гапка почти уже не давала молока, но бабушка надоила немного, налила в бутылочку, заткнула пробкой и попросила:

– Люсенька, сходи на уголок, к магазину, может быть, продашь молочко, а мы потом купим картошечки или хлеба.

Я оделась и пошла. Я видела, что там часто что-то продавали женщины, дети – такие, как я, или старше. Я пришла продавать впервые. Было прохладно и сыро. Ко мне никто не подходил, хоть я и держала бутылочку перед собой. Вдруг я увидела, что ко мне широкими, решительными шагами идет крепкий дядька с красным лицом в форме милиционера. Я не знала, что его надо бояться, вот и не испугалась, не убежала. Он подошел ко мне, взял из моих рук бутылочку, поднял ее к глазам, разглядывая, спросил:

– Что это у тебя?

– Молочко, – ответила я.

– Чего-о-о? – вдруг заорал он. – Это, что ли, молоко? Торгуешь здесь какой-то дрянью – водой или помоями! Я тебе покажу «молочко»!»

Размахнувшись, он со всей силы бросил мою бутылочку в стену, она разлетелась, оставив белое пятно. Меня охватил такой ужас, что какое-то время я не могла двинуться с места. Наконец я помчалась, не оглядываясь, к мосту под дикий хохот «моей милиции».

Не помню, как я бежала по мосту до дома. Бабушка, увидев меня, испугалась. Я была без кровинки в лице, с синими губами, меня трясло от страха. Бабушка не могла от меня добиться ни слова. Одно поняла – девочку кто-то сильно испугал. С тех пор я всегда боялась милиции. По правде сказать, стараюсь избегать стражей порядка до сих пор.

Это событие резко сократило для меня период безмятежного детства. Прежде мне не приходилось сталкиваться с грубой силой. Мама всячески охраняла, защищала меня, не давая обижать и унижать. На своем опыте она знала, что это такое. Она даже не стала отдавать меня в школу в семь лет. Учительница в школе тоже не советовала ей торопиться:

– Ваша девочка очень худенькая и слабая. Ей будет трудно, особенно зимой. Детям приходится часами сидеть в пальто в классе. Пусть еще погуляет, не беда, если школу окончит не в семнадцать, а в восемнадцать лет.

* * *

1 сентября 1944 года мама отвела меня в школу № 14. Она находилась на горе, недалеко от дома. Павел Платонович накануне достал свой красивый кожаный портфель с двумя замками, положил на стол, вытащил из портфеля все свои бумаги, переложив их в папку с веревочными ручками, подозвал меня и сказал:

– Завтра ты пойдешь в школу в первый класс. Вот тебе портфель, пенал с ручками, резинкой, карандашами, чернильница-непроливашка, тетради в клеточку и косую линейку, линейка и букварь. Остальное, что потребуется, достану потом. Будь умницей, учись хорошо. Если понадобится и ты захочешь, обещаю тебе помогать.

Он вручил все это мне! По тем временам – неслыханное богатство. В продаже никакой канцелярии не было, ученики часто писали на газетах между строк, а о портфеле и не мечталось. Я прошептала, потупив взор:

– Спасибо… вам.

Павел Платонович, конечно, ждал, что я скажу ему наконец: «Папа». Я не сказала. Он постоял молча, тихо вздохнул, взял газету и сел с ней на диван.

Первый день в школе был очень напряженный, суматошный. Учительница, Валентина Васильевна, пыталась нас успокоить, но у нее не получалось. Все были взволнованы и возбуждены, многие знали друг друга и громко разговаривали через весь класс. Я сидела тихо в среднем ряду на четвертой парте с девочкой по имени Миля, фамилии не помню. Мы познакомились перед входом в класс и теперь сидели молча, прилежно сложив руки перед собой.

В первый день было три урока. Нас покормили – дали булочку, теплый, даже чуть-чуть сладкий чай. Очень вкусно! Дома меня встретила радостная мама. Мне же было очень грустно – я вдруг как-то не по-детски поняла, что сегодня кончилась моя свобода, кончилось детство. Теперь уж я не смогу жить так, как мне хочется, а буду, как взрослая, ходить «на работу» рано утром – даже тогда, когда очень хочется спать.

* * *

В этот же период времени мне пришлось пережить страшное потрясение, очень повлиявшее на мое мировоззрение. Я поняла, что в какой-то момент могу потерять свою маму.

В те годы многие страдали от малярии. Медики даже ходили по дворам, разносили лекарство – акрихин в таблетках. Вот и мама заболела, она лечилась, но не выздоравливала, быстро теряла силы, слабела с каждым новым приступом. Однажды кто-то ей присоветовал лечиться лекарством, которое применяется в ветеринарии. Это порошок-краситель трипанблау, очень сильнодействующий, даже для лошадей – всего один грамм этого лекарства мог убить лошадь. Маме сказали, что если принять ничтожно малую дозу однократно, то можно избавиться от этой проклятой малярии. Конечно, я об этом не знала, а если бы и знала, то все равно ничего бы не поняла.

Во время очередного приступа мама, измученная вконец, решила принять один порошок. Ее сильно трясло. Бабушка обложила ее грелками, нагретыми кирпичами, завернутыми в полотенце, сложила на нее все одеяла, но маму все равно бил страшный озноб. В такие моменты бабушка выгоняла меня из спальни и лечила маму одна. Я слышала, как мама с трудом говорит:

– Я все равно мерзну…

Я сидела на кухне, не зная, чем помочь маме. Через некоторое время в спальне стало тихо. Бабушка вышла и сказала:

– Мама спит.

Павла Платоновича дома не было, он был в командировке. Рано утром я проснулась, заглянула к маме и увидела ужасную картину – одеял, грелок, кирпичей на кровати не было. Мама лежала под белой простыней с закрытыми глазами, не шевелясь. Она была совсем синяя, с черными губами, дыхания не было слышно… В моей голове пронеслась страшная мысль: «Мама умерла!»

В ужасе я завизжала изо всех сил. Прибежала бабушка, бросилась к маме, стала ее тормошить. Я билась в истерике, кричала, рыдала, сознавая, что потеряла свою любимую маму. Теперь я одна! Одна на всем белом свете! Все кончилось, нет моей милой мамочки. Что мне теперь делать?! Я не могу и не хочу жить без мамы!

– Мама умерла! – кричала я.

Испуганная моими криками мама соскочила с кровати, не понимая, что произошло, но, услышав «Мама умерла», схватила меня на руки и закричала тоже:

– Я жива, я жива!

Я ничего не видела и не слышала, продолжая кричать: «Мама умерла!» А мама целовала меня, кричала мне на ухо:

– Открой глаза, смотри на меня! Я жива, я твоя мама!

Кое-как мама и баба Катя успокоили меня. Когда все закончилось, бабушка очень серьезно сказала мне:

– Господь тебя пожалел и оставил тебе твою маму. Теперь все будет хорошо, она будет жить долго, а ты береги ее и не обижай.

Не знаю, что помогло маме, лекарство или стресс, но после этого события приступы лихорадки прекратились. Мама постепенно выходила из болезни. Вновь вернулись юмор, веселое настроение, аппетит.

– Вот, – шутила мама, – скоро стану толстушкой, что буду носить?

Мама казалась мне высокой, хотя ее рост был всего сто пятьдесят восемь сантиметров. Конечно же, для меня она была самой красивой на свете. Всегда веселая, оптимистичная, лучезарная, отзывчивая и добрая. Она многое умела и, казалось, все могла, бралась даже за то, чего не умела. И все у нее получалось.

– Глаза страшатся, а руки делают, – часто приговаривала она.

Ее доверчивостью и участием откровенно пользовались близкие люди. Благодарности она не ждала ни от кого, но, когда за добро платили подлостью, сокрушалась. Тогда она произносила смешную фразу, которую мы впервые услышали от нашей хозяйки в далекой деревне в начале войны: «Ты для них все делаешь, и ты же им же и должен!»

Беда, когда возле доверчивых и чистых людей появляются эдакие «шустрики». Моему сыну Дмитрию много черт характера передалось от бабушки, и, как показала жизнь, за участие, доброту и отзывчивость он не раз получал злобу, ненависть, зависть и предательство. Об этом он даже говорил в одном из своих интервью – на вопрос: «Кто ваши враги?» ответил: «Бывшие друзья». Видно, не тех людей считал друзьями, раз они превратились во врагов. И все же многое и многим он прощает, как и его бабушка. Божьи люди! Я же не обращать внимания на подлость так и не научилась и не могу заставить себя прощать обидчиков. Мстить тоже не умею и не хочу. Просто вычеркиваю из своей жизни таких людей и пытаюсь с ними не пересекаться. Правда, не всегда получается, ведь для некоторых подличать – образ жизни.

Победа

Все меньше становится людей, переживших необыкновенное чувство счастья и радости Победы. Победа в той жуткой войне – это конец страданиям и потерям близких людей, конец голоду, нищете, постоянному страху и ожиданию новой беды. Что война идет к концу, мы знали все. Ждали! И все же это произошло неожиданно.

Утром 9 мая 1945 года дома из черного репродуктора я услышала до боли знакомый голос диктора Левитана – торжественный и величественный: «От Советского информбюро…»

Голос возвестил о Победе над фашистской Германией.

– Победа!!! – закричала я и почему-то побежала на улицу, на Суриковский мост. Было ясное, солнечное утро, небо нежно-голубое, без единого облачка. Странно – на улице не было ни души. Я перестала кричать, но бежала по мосту дальше. Навстречу мне шла женщина, очень уставшая, грустная, медленно и тяжело передвигая ноги. Я подбежала к ней и крикнула:

– Победа! Сейчас Левитан сказал, что мы победили фашистов!

Женщина охнула, села на деревянную пешеходную дорожку на мосту, сняла с головы платок, сжала в руках и заплакала.

– Почему вы плачете? Ведь мы же победили!

– Потому и плачу, что мы победили. Конец всем мукам!

Спохватившись, она вскочила с дорожки и побежала так быстро, что я бы ее не догнала.

В полдень мы пошли с мамой на центральную площадь. Там должен был состояться митинг. Мы шли по улице Ленина, по которой непрерывным потоком текла людская волна. Она пела, бурлила, смеялась, кричала. Появились лозунги с наспех написанными словами: «Наша победа!», «Слава победителям!».

Мама шла вся в слезах и почему-то не радовалась. Мы зашли во двор какого-то дома (через несколько лет в этом доме будет жить моя подруга Алла Кузина), и здесь мама перестала сдерживаться и громко разрыдалась. Я стояла не шевелясь и смотрела на нее. Я была уже большая и понимала, что мама плачет о папе. Она его не забыла! Я молчала, у меня болело горло, я почему-то не могла плакать, хоть и очень жалела о том, что с нами нет нашего папы… Вдруг из подъезда с шумом выбежала молодая женщина с двумя мальчиками. Она подбежала к маме, обняла, поцеловала в заплаканное лицо и воскликнула:

– Хватит, бросай реветь. Победа же! Пошли на площадь.

Она взяла маму за руку, другой рукой держала за ручку младшего мальчика. Второй мальчик был выше меня и старше, он взял мою руку. Так мы вышли на улицу и вместе с толпой двинулись к площади. Никогда, ни раньше, ни позже, я не видела такой всеобщей радости, как в день 9 мая 1945 года.

На площади мы, все пятеро, держались вместе. Мама уже не плакала и вместе со всеми кричала: «Ура! Победа!» Мы видели, как люди подбрасывали в воздух военных в медалях и орденах. Я не видела трибуны и людей на ней, потому что была еще мала, а поднять меня было некому. Толпа прижала нас к стене «пожарки», которая в то время стояла перед площадью. Люди ликовали: «Победа!»

* * *

На следующий год на страну обрушилось новое горе – голод. Природа опять решила наказать наш многострадальный народ, послав засуху. На наших полях – неурожай. Был брошен клич: «Коммунисты! Все на борьбу за урожай!»

Однажды вечером, когда мы все сидели за столом и ужинали, Павел Платонович сказал, смущенно глядя на маму:

– Я написал заявление, чтобы меня послали в Шушенское. Там образовали новый район и нужны опытные специалисты. Опытнее меня никого не может быть! – смеясь, закончил он.

Павел Платонович занимал высокий пост в КрайЗО, но пришла беда, и он должен был ехать туда, где трудно, где он больше всего нужен. Мама, вспыхнув, выпалила:

– Да ты хоть знаешь, что это такое – начинать с нуля? Там же одни бабы! Голод! Ни семян, ни скота! Не справишься, тебя же расстреляют как врага народа! Господи! – нервничала она. – Когда же мы будем жить как люди? Пожалей же ты нас!

Павел Платонович тихо, но решительно ответил:

– Мое заявление уже подписано.

Вначале он уехал один, мама, бабушка и я остались в Красноярске.

В конце лета 1946 года мы с мамой приехали в Шушенское. Погода была ясная, тепло, даже жарко. Мы поселились на перекрестке, в отдельном доме – втором от реки Шушь (приток Енисея). Двор показался мне очень просторным и интересным. Он был покрыт зеленой травой, в которой весело цвели цветы – наверное, хозяева просто побросали семена в траву, а они взошли и расцвели. С одной стороны двора стоял большой сарай из двух помещений, на чердаке – хранилище для сена. С другой стороны – маленькая банька. Между сараем и домом – погреб, в нем было холодно даже в конце лета. Самым интересным были ворота с резьбой наверху и калитка с очень красивой кованой ручкой-щеколдой. Ворота изнутри запирались на щеколду, да еще на железные скобы накладывалась толстая жердь. Чтобы попасть во двор, нужно было железной ручкой громко постучать в дверь, и тогда кто-нибудь из хозяев подойдет и откроет калитку. Вот так сложно бывает ходить в гости! Дом был светлый и просторный. Впереди дома – довольно большие сени, или веранда, и летняя комната с одним окном.

За баней и сараем был разбит небольшой огород. Вот такое обширное хозяйство получила моя мама! Ей все нравилось – весело сияло солнце, сквозь зелень проглядывали цветы, двор был чистый. Павел Платонович весело шутил над мамой, называя ее помещицей. В Красноярске мы сдали нашу корову Гапку в совхоз, а здесь нам обещали дать во временное пользование колхозную корову. Когда у нее родится теленок, мы можем сдать его государству или вернуть корову. Мама, как всегда, мудро заметила: «Поживем – увидим».

Зима 1946–1947 года оказалась страшнее войны. Для многих она стала последней. Отчим всякий раз, возвращаясь из очередной командировки по району, бывал потрясен и раздавлен тем, с чем ему приходилось сталкиваться. Люди вымирали целыми семьями, особенно в отдаленных маленьких деревнях и поселках, куда было трудно добраться. Как всегда, голод сопровождался эпидемиями и обострением хронических болезней. Павел Платонович видел опухших от голода людей, обессиленных и неподвижных, а помочь не мог. Приезжая домой, он плакал, рассказывая эти страшные истории, и мы плакали вместе с ним.

Шушенский район только образовался, запасов не было, так что помочь людям продуктами у новой власти не было возможности. Был запас семенного зерна, но никто не имел права к нему прикасаться. Обращались за помощью в другие, более благополучные районы, но помощь была разовой, в очень небольших количествах – везде был неурожай. Павел Платонович мотался по району неделями, приезжал худой, изможденный, часто завшивленный. Он заранее звонил маме: «Приеду вечером, топи баню». Мама готовила баню – носила воду из реки, растапливала печь. Перед баней мама ставила большой бак для грязной одежды, которую потом дезинфицировала в хлорке, пропаривала, стирала, гладила раскаленным утюгом. Так она избавлялась от заразы и паразитов. Это проделывалось всякий раз после командировок отчима по району. После процедуры очищения он выходил из бани, блаженно улыбаясь:

– Какое счастье быть чистым!

Я бежала через мост в чайную с маленьким молочником. Там уже знали, что мне нужно, – наливали в молочник сто граммов водки, и я несла ее домой. Павел Платонович уже сидел за столом, мама ставила перед ним стопку, наливала туда из молочника «боевые сто граммов» и подавала еду. Он залпом выпивал, быстро съедал все, что было в тарелке, и, едва добравшись до кровати, засыпал. Правда, поспать ему удавалось редко. Почти сразу раздавался звонок телефона, и Павел Платонович снова заступал на свой пост.

Мне тогда казалось, что можно сойти с ума от этих бесконечных ночных звонков и криков отчима в трубку. Слышимость была плохая, да и темы разговоров далеко не лирические. Напряжение нарастало, особенно во время посевной или уборочной кампании. Слова «заготзерно», «Ямки», «Каптырево» звучали так часто, что каждый раз, слыша эти названия от других людей, я вздрагивала от неприятного ощущения.

Всегда чего-то не хватало. В посевную – семян, в уборочную – техники, машин, людей, горючего и еще бог знает чего. Осенью все зерно шло в закрома государства, хлеборобам доставались жалкие остатки. Еды редко хватало до следующего урожая. Отчим негодовал:

– Ну почему с крестьянами поступают так? Когда же они заживут нормально, не голодая?

Случилось так, что в тяжелые для страны дни я видела рядом с собой таких сильных, мужественных, красивых людей, как мой папа и мой отчим. Благодаря им у меня осталось мнение о коммунистах как о людях, преданных стране, делу, которому они служили добросовестно и честно. Я понимаю, почему мы победили фашизм в той страшной войне. Думаю, что и другие мои ровесники, рожденные до войны и рано повзрослевшие, помнят своих отцов и дедов, их повседневный подвиг и невероятную силу духа.