Текст книги "Кубанский шлях. Исторический роман"

Егор Мокошин

Тогда, в прошлой жизни, Авдей и не собирался после побега встречаться с Фролом, который должен был выступить козлом отпущения в его преступном деянии. У него были совсем другие намерения. Пока суд да дело – поиски двух беглых крестьян, следствие, он спрячет драгоценности и начнёт осуществлять свою хитрую задумку.

Так и произошло. Укрыв мешок барина в тайном месте, он подкараулил обоз чумаков, следовавших в губернский город N… и, наврав им с три короба, уговорил взять его с собой. По дороге Авдей всячески обхаживал и веселил спутников. И когда чумаки приехали в город на постоялый двор, поселился как один из них. Сами его позвали, для смеху. Заселение прошло удачно, благо, проезжий документ был один на всех – у старшего артели. Так беглый крестьянин стал для постояльцев третьеразрядных нумеров чумаком из Малороссии.

Пока товарищи Авдея занимались торговыми делами, он приступил к осуществлению второй части своего замысла: любым путём раздобыть документы вольного человека. Снова становиться крестьянином, пусть и свободным, он не хотел. Если уж такое дело затеял, надо войти в более высокое сословие. И поскольку он считал себя человеком культурным, то стать мещанином или купцом для него в самый раз.

Украсть бумаги, да ещё человека с его собственными приметами, было сложно. Много препятствий.

Во-первых, никто не носит бумаги с собой. Они нужны на случай выезда за пределы губернии или даже страны.

Во-вторых, это должен быть молодой человек, среднего роста, худощавый, русоволосый, с зелёными глазами.

В-третьих, он должен заниматься делом хоть сколько-нибудь знакомым Авдею.

То есть, надо сначала найти такого человека, затем втереться к нему в доверие, даже подружиться с ним так, чтобы он пригласил к себе на квартиру, и незаметно обобрать.

Авдей ходил по незнакомому городу, разглядывал прохожих и понимал, как всё это непросто. Где? Где тот, который ему нужен? Как его встретить? Пока ему везло. Но повезёт ли дальше? Он прочитал молитву, которая ему всегда помогала, и тут прямо перед его носом распахнулась дверь, и на улицу вышел чисто выбритый молодой человек почти одного с ним роста. Он, было, последовал за ним, но увидел, что тот сильно хромает на правую ногу.

Авдей развернулся и поднял глаза на вывеску над дверью. Это была цирюльня. Он смело вошёл в заведение. Здесь его епархия! Пахло мылом, нашатырём, краской, одеколоном. На столе разнообразные ножницы, расчёски, щипцы для завивки волос и усов…

Цирюльника было два: старый и молодой. Он сел в кресло к молодому. Тот не был похож на Авдея. Чуть ниже ростом, брюнет…. Вот разве глаза, желтовато-зелёные, смахивали на его. Ну, не беда, масть подправить можно.

– Подстричь? Завить? Побрить? – услужливо осведомился цирюльник.

– Побрей, голубчик, – снисходительным тоном, чтобы придать себе весу, ответил Авдей. Потом наглядно понюхав воздух, покачал головой:

– Ай-ай! Одеколон не французский?

– Где ж его возьмёшь, французский? – смущённо отозвался мастер.

– Могу достать. Служу приказчиком в известной галантерейной лавке, и знакомства имею.

– Буду весьма обязан.

Пока цирюльник брил Авдея, тот успел осмотреться вокруг и прийти к выводу, что заведение стоит крепко на ногах. Есть посетители и даже собралось некое подобие очереди.

– Вы работаете на хозяина или на себя? – равнодушным тоном спросил он.

– Пока на хозяина, – двусмысленно улыбаясь, проговорил мастер и глянул на старика.

Старик, шутя, погрозил ему пальцем:

– Не отпущу!

– А как проводите свободное время? – полюбопытствовал Авдей.

– Гуляем.

– Не пройтись ли нам вместе по бульвару? Хотя бы и сегодня, вечером?

– С удовольствием. С умным, обходительным господином почему не пройтись. Очень даже приятственно вместе провести время. Как вас изволите называть?

– Пётр Семёнов, купецкий сын.

– Очень рад. А я Мокошин, Егор.

Так Авдей познакомился с нужным человеком, и уже вечером они фланировали по набережной, громко называемой горожанами бульваром. К концу прогулки Авдею удалось выведать у Егора, что, что он живёт в собственном доме, доставшемся ему по наследству от дяди, на окраине города. Что он получил по завещанию также немного денег и собирается открыть своё дело. Авдей, в свою очередь, поведал душещипательную историю о несчастной любви к купеческой дочке, которую отдали замуж за старика, и она для него потеряна навеки. О том, что он уходит от хозяина – её отца, и тоже вот-вот откроет свою лавку, где будет торговать только иноземными товарами.

– Как мы похожи, Пётр, в своих намерениях! – радостно воскликнул Егор, и, не заподозрив нового знакомца в злом умысле, пригласил его к себе домой на воскресный обед.

Собственный «дом» громко сказано – флигелёк из двух комнат с приходящей кухаркой. Авдей, не желая, чтоб та его увидела, выждал в тени разросшегося у забора шиповника, и только когда она ушла, открыл калитку. С собой Авдей принёс четверть вина, обильно сдобренного табаком.

Обед, как и дом, имел только звание обеда. Кухарка наварила ухи с карасями, поставила на стол квашеную капусту и пирог с гречневой кашей. Авдей сыпал шутками, заразительно смеялся, а сам неустанно подливал Егору вина. Егор не отказывался. Ему было хорошо и весело. И, в конце концов, он захмелел настолько, что уснул, свесив голову в миску с капустой.

Авдей, весьма довольный этим обстоятельством, хозяйским взглядом окинул комнату. Ну, где здесь молодому, неженатому человеку спрятать ценности? Из мебели только стол, комод и полдюжины стульев. Заглянул в спальню: кровать, шкаф и табуретка. Он вздохнул и совершенно спокойно открыл верхний ящик комода. Там лежали мешочки с париками, шиньонами и коробочка со склянками снадобий.

Во втором ящике – постельное бельё. Авдей порылся в рыжих простынях и извлёк из-под них кошель, туго набитый серебром.

«Видно, унаследованные денежки», – он опустил кошель себе в карман. «Так, а где же лежат бумаги или пачпорт? – размышлял он, выбрасывая вещи из остальных ящиков, – Ага, что-то есть!»

Он вытащил потёртую деревянную шкатулочку. В ней лежал вид на жительство мещанина Егора Мокошина, Потапова сына, двадцати четырёх лет и несколько рекомендательных писем. Рассовав по карманам бумаги, Авдей снова открыл верхний ящик и сгрёб парики. Вдруг он почувствовал, что кто-то смотрит на него. Обернувшись, он увидел слегка протрезвевшего Егора… с топором в руках. По его глазам он понял, что это не шутка и что топор сейчас опустится на его голову.

Авдей мгновенно сообразил, что делать. Он уцепился за край дорожки, на которой стоял Егор и с силой потянул на себя. Егор, потеряв равновесие, упал, пару раз дёрнулся и застыл. Кажется, ударился головой о выдвинутый ящик комода. Авдей нагнулся и посмотрел на хозяина флигеля, уже понимая, что тому пришёл конец, и сильно струхнул: «Надо уходить, – стучало в висках, – ещё подумают, что я убил. А я не причём, не виноват. Хотя «виноват, не виноват» – разбираться не будут. Он с предосторожностями выскользнул за калитку и помчался прочь. Сердце в груди колотилось. Ему казалось, что его кто-то преследует, вот-вот настигнет…. Всё убыстряя шаг, он, охваченный ужасом, вскоре бежал, как угорелый.

Только перед постоялым двором Авдей остановился и глубоко вздохнул, выравнивая дыхание. Чумаки собирались домой. Он ранее им говорил, что останется в городе, теперь же ему надо было как можно скорее покинуть это место. Со смешками и прибаутками, что де свыкся с попутчиками и даже просолился, он напросился на обратный путь.

– Так езжай с нами, будешь чумаковать. Соли хватит на всех! – предложил старшина артели.

– Я подумаю, – ответил довольный Авдей, усаживаясь на воз.

Лекарь

Клаус Оттович Рильке, высокий полноватый мужчина лет сорока, с обширной плешью на макушке, свесивши ноги с высокой, в три перины, хозяйской кровати, страдал. И не от того, что он оказался на самой окраине Российского государства в казацкой хате. И не от того, что он, учёный-медикус из благопристойной немецкой семьи, не имеет гроша за душой…. Он страдал от невозможности похмелиться… Да, да. Рильке был пьяницей. К сожалению, пьянство не только национальная черта русских…

Клауса тошнило, стучало в висках, сердце учащённо билось. Трясущимися руками он попытался дотянуться до стоящего на табурете подле кровати кувшина, увы, не с вином, а всего только с местной солоноватою водой, – на вино у него не было денег. Ну, и здоровье у этих казаков! Редко болеют, а ещё реже обращаются к лекарю. Пробавляются народными средствами, неучи, а если рассчитываются, за труды несут яйца, сало, капусту… Им с копейкой расстаться – что умереть.

Бывало, в Санкт-Петербурге по пять раз на день вызывали его к барышням и старым барыням дать понюхать нашатырю или пустить кровь, а то и провести целый курс лечения. Уж тогда он ни в чём не нуждался. Знали, уважали, рекомендовали доктора Клауса Рильке. И невеста у него была. Столбовая дворянка! Правда, из обедневшего рода, но девица благородная, образованная. По-немецки много разумела и порядок почитала во всём. Он уже видел себя хозяином в изрядном имении в кругу любящей семьи. Даже размышлял, какие порядки заведёт, как у него всё будет аккуратно устроено…. Но с годами, когда появилось это пагубное пристрастие, – невеста отказала, двери богатых домов для него закрылись. А бедняков лечить – себе в ущерб. Вот тогда-то он и прибыл в этот захудалый донской городок. Не на родину же возвращаться. Он-то мечтал навестить милые с детства края в ареоле славы и богатства, мнил себя гордым. А тут один стыд и унижение. Нет, на родину нельзя было никак.

Рильке, так и не напившись воды, снова опрокинулся на кровать и закрыл глаза. Но тут скрипнула дверь, пригибая голову, в хату вошёл хозяин квартиры, могучий старик, и тонким для такой фигуры голосом пискнул:

– Дохтур, за Вами приехали, из станицы. У ихнего атамана жена рожаеть, повитуха боится принимать роды – больно гневливый атаман-то. Вот, велели Вас обеспокоить, и хваэтон прислали.

– Выйди, я сейчас, – проговорил Рильке, спешно вставая с постели. «У атамана? Зерр гуд. Похмелюсь как раз, а даст денег атаман за труды, может быть, за квартиру заплачу», – так удачно сложились мысли в его тяжёлой голове, что даже стало легче. Рильке хлебнул воды и выпрямился. В висках загудело, кровь прилила к лицу.

– Айн момент, айн момент, – суетливо приговаривал он, в поисках костюма для выезда. Прислуга разбежалась. Кто ж будет бесплатно работать? И он сам, стеная и кряхтя, начал натягивать чулки и панталоны. В дверь постучали.

– Да иду, иду, – раздражённо воскликнул Рильке, застёгивая сюртук. С трудом нагнулся и достал из-под кровати саквояж с лекарскими принадлежностями. Смотреть в него не стал. Всё давно подготовлено в ожидании пациентов, которых, увы, так долго не было.

Лекарь, накинув тёплый плащ, вышел на улицу. Было морозно, мела пороша, присыпая стылые кочки и грязь. На месте кучера сидел парнишка лет пятнадцати и нетерпеливо поглядывал по сторонам. Старый казак подсадил доктора на ступеньку фаэтона, мальчишка свистнул, лошадь тронулась и вскоре перешла на рысь.

Часа через полтора конь остановился в центре станицы перед парадным крыльцом крепкого каменного дома. Рильке встретил сам хозяин и торопливо проводил в мыльню. Там всё было готово к приезду доктора. Роды-то не первые, слава Богу. Прошлой осенью у атамановой жены повитуха приняла девочку, но та и месяца не прожила. Родители разгневались на бабку, но горевали недолго. Как говорят эти смешные русские: «Бог дал – Бог взял». И вот он, ещё ребёнок! На этот раз атаман отказался от помощи повитухи и позвал настоящего доктора, его, Клауса Рильке. О! Воды приготовили. В ряд стояли чугунки разных размеров с горячей и холодной водой, лежала стопка пелен и полотенец. Удалив мужчин из помещения, Рильке помыл руки и только приготовился ко вспоможению, как роженица истошно взревела и произвела на свет здоровенького младенца мужского пола. Рильке завязал пуповину, обработал ранку и, оставив мамашу и чадо на баб, вышел к атаману, которому успели уже сообщить о благополучном разрешении от бремени его супруги. – Сын! Наследник! Наконец-то! – радостно воскликнул атаман и с благодарностью вручил доктору вышитый шёлком кошель. – Можете не пересчитывать – три рубля серебром. Как-никак, первый сын! – провозгласил он. – Пожалуйте к столу!

Рильке был доволен щедростью хозяина. «Целое состояние! На всё хватит, – думал он, – да ещё выпью-закушу вдоволь». Атаман расстарался на радостях: стол был великолепный. О, майн Гот! Вино белое и красное, настойки, хмельное пиво, хлебный квас! А ещё уха севрюжья, балык осетровый, икра чёрная, свиные рёбрышки с капустой, пироги…. У Клауса глаза разбегались от такого обилия напитков и кушаний, вкус которых он начинал забывать. И он отведал всё. Тем более и сам хозяин не отставал от него. Начали подходить ещё гости, но Рильке уже был готов. В фаэтон слуги внесли его. У ног поместили плетёную корзину с провизией. Рядом на сидение поставили его саквояж.

«Бывают и в этой жизни хорошие дни», – подумал с удовлетворением Рильке, погружаясь в счастливый сон. И уже во сне он увидел себя молодым, красивым, с едва пробивающимися усиками на балу. Вокруг щебечут барышни, звучит музыка….

Проснулся он от резкой боли в голове. Будто его ударили по ней чем-то тяжёлым. Потом почувствовал, что на него натягивают что-то вроде мешка. Рильке услышал незнакомую речь и попытался сопротивляться. Но следующий удар лишил его сознания.

Сидючи в сарае с двумя пленными, Рильке молчит. О чём говорить? Если солдаты, верные присяге, честно сражались, то ему, пьяному, – мешок на голову…. А не пил бы, этого не было. А если бы совсем не брал в рот вина, жил бы себе в Санкт-Петербурге уважаемым доктором, богатым, женатым, с детьми. Здесь же ни одна душа его не пожалеет. Разве что пёс, который лижет ему руки. Ну, ничего, всё равно убежит. И уж больше никогда не возьмёт в рот вина.

К черкесам Клаус Рильке попал не сразу. Его долго таскали по степи за собой ногайцы, пока не собрали ещё два десятка таких же, как он: одних украли, других взяли в плен, чтобы продать туркам. Но черкесы отбили пленников, намереваясь получить выкуп за несчастных от их родственников или начальников.

Колодки трут ноги. Поначалу ему их не надевали. Однако прошлой осенью Рильке кинулся в побег, но только до плавней и успел добраться, как его поймали. Сильно избил его тогда хозяин и велел закрыть в крепкие, из тиса, колодки. И он с утра до вечера, еле волоча ноги, управляется по двору. Солдат летом гоняют в огород и на пастбища, зимой на скотный двор, но Рильке ничего не умеет делать, вот и подметает перед унэ или разгребает снег. Хозяин велел ему написать письмо атаману той самой станицы, где он принимал роды, чтобы дал за него выкуп. Рильке написал, хотя знает, что его не станут выкупать. Но пока хозяин ждёт ответа, он постарается убежать, ещё до того, как он поймёт, что ничего не получит. Но теперь совершить побег будет гораздо труднее, чем в первый раз: следят за ним строже, да и колодки мешают передвигаться. Хорошо хоть в яму не посадили. В соседнем дворе четверо сидят в глубоком колодце безвылазно.

Вышел во двор Дудай.

– Эй, хромоногий, отгреби снег от дверей!

– Уже!

– Опять нападало. Греби, гяур, говорю! Дармоед!

Хозяин не переносил, когда Рильке находился без дела. В прежней жизни Клаус никогда не обременял себя физическим трудом. Даже будучи в бедственном положении, он пытался держать прислугу. Но об этом надо забыть. Сейчас он бесправнее любого раба Дудая, который трудится на него с рассвета и до поздней ночи. И если бы не надежда хозяина на выкуп, Рильке давно бы уже лежать в могиле без последнего причастия.

У Дудая живёт его племянник, которого Рильке лечит. Когда самого хозяина нет дома, подросток отмыкает колодки и даёт возможность лекарю размять ноги, досыта поесть и поспать. Рильке благодарен ему за это. Они друг друга мало понимают, однако пленник массирует мальчишке сохнущую руку. Недавно пальцы больной руки стали шевелиться, и у Клауса Рильке появилась надежда на помощь благодарного мальчика в подготовке побега. Пусть слабая надежда, но поддерживающая его никчёмную жизнь.

На улице довольно холодно. Без рукавиц закоченели руки, и Клаус вошёл в сарай, который для пленников к зиме слегка утеплили и к стене прилепили очаг. Но топить его можно было только один раз, вечером. Рильке едва протянул руки к ещё неостывшей печи, как услышал голос хозяина:

– Выходи, гяур! Вот и ты, бездельник, кому-то нужен. Может, найдутся на тебя глупцы и выкупят.

Дудай отомкнул колодки, позвал племянника и велел ему сопроводить лекаря в кунацкую к Мусе. По дороге Клаус гадал, кому он понадобился, но ни одна догадка не приходила в голову. Преодолевая снежные завалы в переходах между усадьбами, вошли в чистый просторный двор Мусы. Возле кунацкой стоял Инал и махал им рукой.

– Сюда! Сюда! Вас ждут!

В доме пленник увидел двух одетых по-русски людей.

– Здравствуй, лекарь! – весело произнёс чернявый бородач, протягивая ему руку.

Услышав русскую речь, да ещё и приветствие ему как равному, Рильке заплакал и упал на колени:

– Выкупите меня, пожалуйста. Сил здесь жить нет… – сквозь его всхлипывания едва можно разобрать слова, – я недорогой… Я вам отслужу.… Заработаю денег и отдам.

Он, содрогаясь от рыданий, елозил на коленях по полу, поворачиваясь то к одному, то к другому, не зная, кто из них главнее:

– Пожалейте, несчастного раба. Выкупите…

Степан поднял пленника с колен и, усадив на табурет, поднёс воды. У Рильке стучали о кружку зубы и дёргался глаз. Когда он немного успокоился, Фрол спросил:

– Кто ты? Как твоё имя?

– В прошлой жизни доктор Клаус Рильке, – представился он.

– Немец?

Рильке утвердительно кивнул.

– Как ты оказался в плену?

Он, размазывая слёзы по измождённому лицу, поведал свою печальную историю.

Степан просительно посмотрел на друга. Фрол деловито хмыкнул и строго произнёс:

– Вот что, Клаус…. Посмотри мою болячку. Вылечишь – выкуплю.

Рильке оглядел кунацкую и, увидев сосуд и таз, попросил слить ему на руки воды. И сразу стал увереннее и даже как будто ещё выше ростом. Осмотрев ноги Фрола, он заявил:

– На правой – язва, запущенная. Лекарств нет, придётся пользовать природными средствами. Я приготовлю. На левой ноге ранка легче, можно просто травкой подсушить. А пока обезвредим раны. Мне нужна соль, кипячёная вода и чистая тряпка для повязки.

– Сейчас принесу, – откликнулся Инал.

Рильке оторвал два лоскута от принесённой черкесом тряпки, и, смочив их в солевом растворе, наложил на раны и ловко перевязал.

– Завтра начнём лечение, – пообещал он и, попрощавшись, неохотно направился к выходу.

Вахмистр Сухой

Пётр Осипович Сухой был в годах. Во время одного из набегов татарских конников Давлет-Гирея на станицу была вырублена вся его семья, дом сгорел, и он дал себе слово отомстить татарам. За жену Ефросинью, за детушек малых, за отца-матерь. После битв и подвигов он не вернулся в станицу, а продолжал службу в крепости св. Дмитрия Ростовского при регулярной армии. После стычки под Азовом с ногайцами казак привязался к юному Барятинскому, сдружился и с Евтеичем. Как оказалось, они оба участники войны с турками. Так что тем для разговоров было много. Только в одном они не сходились. Сухой утверждал, что Суворов был донским казаком, Евтеич сердился на него за это и повторял, что Александр Васильевич родился и жил в доме на Большой Никитской, что находится в Москве, по соседству с одним из домов князей Барятинских.. Он подскакивал к Сухому и выкрикивал:

– Не веришь, спроси у Андрея Ильича. Они о том ведают. Спроси! Донцов-ероев у вас нет, что ты Суворова сюда приплетаешь?

Андрей, услышав славное имя полководца Суворова, присел около старых вояк.

– Почему нет, – раззадорился Сухой, – есть! Я служил в казачьем полку, где командир был лихой рубака и ярый кавалерист. Мог рубить на скаку одновременно обеими руками. На полном галопе с двадцати метров разбивал из пистоля шеренгу глиняных крынок и мог пролезть под брюхом скачущего коня с шашкой в зубах.

Пётр Осипович, увидев нового слушателя, ещё более оживился:

– А я расскажу вам об этом нашем отважном казаке. Вам известно, наверное, что большая дорога в Задонье, с Дона на Кубань, идёть через станицы Раздорскую и Цимлянскую? Там война была всегда: наши казаки ходили за добычей в кубанские степи и на Кавказ, по этой же дороге шли за добычей и пленниками татары. Путь широкий, но очень опасный. Какие казаки попадали туды служить, быстро становились стоющими воинами, внимательными, осторожными, дерзкими, отважными. Закубанские татары – тожеть хоть и дикое, но храброе племя! Казачья кровь и доси из-за них текёть рекой.

Я там был и не раз преодолевал линию, по которой были поставлены казачьи полки. Служил я в полку у Матвея Платова. Это таперича он известный ерой, а тады ему было двадцать три года. На Кубань собрали обоз. Мы везли казакам на линию провиянт, разные припасы, скот и дажеть верблюдов. Ехали на новые места и переселенцы. Сей огромадный обоз вёл полковник Бухвостов с двумя полками казаков: нашим и полком Ларивонова. Мы ехали спереди обоза.

Была, помню, ранняя весна, но степь уже расцвела и пьяно дурманила головы. Наш полк стал на лагерем на ночлег у речки Калалах, недалёко от Ейска. Лошади поели и дремали, переминаясь с ноги на ногу, казаки усе стихли. А мне не спится – тревожно, эдак, в грудях, послухал землю – вроде птицы кричать.

Заглянул в шатёр к Платову и гутарю ему:

– Выдь, Матвей Иванович, сюды на час.

– Платов скоренько оделся, и мы вышли в открытую степь.

– А ну, приляг ухом к земле!

Платов прилёг.

– Ну, что слышишь, Матвей Иванович?

– Слышу какой-то шум, и, вроде, крик птиц, – сказал он, вставая.

– Да рази птица кричить тёмной ночью? Она сидить смирно или спить.

– Так что же это такое?

– А вот что, – гутарю ему, – неприятель недалёко. Стал лагерем, развёл огни. Птиц вспугнули, вот они и кричать. Крику много – много огней, и много басурман. На заре, думаю, надо ждать нападения.

– Пожалуй, ты прав, – говорить он эдак раздумчиво.

– Поживёшь доле, узнаешь боле, Матвей Иваныч.

Вить послушался меня Платов, не гляди, что полковник. Тихо поднял свой полк, окопался и составил повозки внутрь бивака.

А на рассвете поднялась вся орда Давлет-Гирея, с двадцатью тысячами всадников. На наши-то два полка!

Послал Платов двух казаков с донесением Бухвостову. Одного зараз убили, другой, видать, утек усё ж.

Поднялося солнце и осветило всю орду. В глазах у нас зарябило от разноцветных одёжек татар. Облегли поганые наш лагерь с усех сторон. Огромадное поле было покрыто всадниками.

Хотя Ларивонов был старше нашего Платова, но Матвей Иваныч взял командование на себя, потому как решил, во что бы то ни стало отбиться от татар.

Семь раз враги атаковали наш лагерь, и семь раз две его пушки и казачьи ружья отбивали их натиск.

Много казаков полегло за валами, многие были ранены, укрепление разбито в нескольких местах, повозки поломаны, треть лошадей, стоявших в середине окопа, была перебита. Отчаялися мы: патроны кончалися, солнце пекло невыносимо, нечем было утолить жажду и неоткуда ждать помочи.

Смурной стоял при своём полку Ларивонов. Вдруг он подошёл к Платову, и я краем уха слышу, как он говорить ему:

– Матвей Иванович, нам придётся сдаться. Сопротивление, как видите, бесполезно. Мы погубим казаков.

– Нет! – сказал наш командир, – лучше умру с честью и славою, чем отдамся врагу на поругание, к стыду моего Отечества. Что будет, то пусть и будет! Я надеюсь на Бога. Он не оставит нас без помощи! Сохранит и даст победу!

И снова наши казачки принялись заряжать ружья. И вдруг раздался радостный крик:

– Пыль! Глядите, казаки: пыль вдали! Это наши, братцы, скачуть! Помочь идёть!

И вправди, показалась колонна. Вот передние сдержали скок своих коней, перевели их на рысь, вот задние подступили, и широкая лава развернулась и понеслась на татар. Это был полк Уварова.

– На ко-о-онь! – зычно крикнул Платов, и все казаки выскочили из укрепления наружу и бросились на татар.

Как мы тогда рубились! У меня рука устала, но я не останавливался до тех пор, пока татары, атакованные с двух сторон, не бросились наутёк.

Мы преследовали их уже вёрст пять, как они налетели на гусарский полк Бухвостова, спешивший нам на подмогу. Доскакал всё ж казак с донесением! Полк тоже принял врага на свои шашки. Славная была рубка, славная! Усё поле покрылося убитыми. Их кабардинские лошади без всадников носились с ржанием по полю битвы. Мы тольки успевали отлавливать и гуртовать их….

Победой той на реке Калалах мы обязаны молодому Матвею Платову. Ерой, так ерой! Апосля той битвы казачьи полки остались на кубанской линии. А потом приехал енерал Суворов и построил вдоль всей Кубани четыре крепости и ажнак двадцать редутов.

– Пётр Осипович! – воскликнул воодушевлённо Андрей, внимательно слушавший повествование казака, – не могли бы Вы со мной позаниматься, сабельному бою обучить. У меня был учитель фехтования, француз. Но в фехтовании всё по правилам. А в бою, какие правила? Какие приёмы? Тогда, под Азовом, подпустили б ногайцев….

– Да-а, покрошили б нас, как капусту, – усмехнулся Сухой, – что ж, я согласный. Для начала лозу порубаем. Покажу, как это делають казаки, артиллерист.

– А можно прямо сейчас начать? – нетерпеливо спросил юный князь.

– Что ж, это можно, – поднялся вахмистр и направился к коновязи.

Они отъехали в сторону, к ближайшей рощице. Сухой слез с лошади и нарубил длинных и гибких ивовых веток. Потом связал лозу в пучки, срубил и заточил колья, расставил в один ряд, предварительно привязав к ним готовую лозу. А чуть поодаль повесил кольцо размером с ладонь, также сделанное из гибкой ветки. Затем срубил высокое молодое деревце, тщательно очистил его от сучьев и веток и, заострив конец, воткнул его в землю в конце ряда лозы. Барятинский с интересом наблюдал за действиями казака.

Закончив приготовления, Сухой вскочил на коня, дал шенкеля4646
  Шенкель. Этими термином обозначаются внутренние поверхности ног: шенкель – от ступни до колена. Шенкель используется в первую очередь для посыла лошади, то есть для начала движения, изменения его темпа и направления. Движения шенкелем могут быть самыми разнообразными: от лёгкого надавливания на бока лошади, до энергичных постукиваний.


[Закрыть], и конь прыгнул вперёд, переходя на галоп. Вахмистр откинул руку назад, вспоминая забытое ощущение того, как сила перетекает с руки на лезвие клинка, и лезвие становится продолжением руки. За шаг до первой лозы он вскинул руку в резком замахе и рубанул. Галопом пройдя лозу, он на скаку выдернул очищенный ствол и, резко развернув лошадь, поскакал обратно, уперев тупой конец ствола в ступню правой ноги. За три шага до кольца он подкинул ствол, развернул острием вперёд и, резко выбросив руку, надел кольцо на заострённый конец. Когда он шагом подъехал к Андрею, тот встретил его ошеломлённым взглядом.

Тут казак взял в руки вторую шашку и начал крутить их обеими руками. Блестящие лезвия описывали в воздухе окружности, образуя вокруг Сухого на расстоянии нескольких метров смертельный пояс.

– Меня завсегда выставляли в первых рядах лавы, – проговорил, словно оправдываясь, он, – а теперь вы, Андрей Ильич, попробуйте срубить лозу….

Надо ли говорить, что первые опыты Барятинского были совершенно неудачны. Но у него не опустились руки, не пропало желание постичь премудрости сабельного искусства, и постепенно, день за днём, всё стало получаться.

Неожиданно начальник гарнизона вызвал прапорщика к себе. Андрей подумал, что причиной вызова послужили как раз частные занятия с Сухим.

Действительно, комендант упрекнул Барятинского в том, что он пренебрегает артиллерийскими науками.

– Хотя и владение шашкой, конечно же, пригодится. Но я о другом, любезнейший Андрей Ильич. Чересчур уж Вы скромны. Из доклада о поездке в Азов, я мог узнать только о наших потерях в стычке с ногайцами и успешной доставке депеши командующему. О Вашей военной доблести пришлось выпытывать у очевидцев. Но, тем не менее, представление мною было написано, поздравляю Вас с досрочным присвоением чина подпоручика.

– Рад стараться, Ваше Высокоблагородие!

– Деденьке Вашему уже написал, не обессудьте.

– Благодарю Вас, Михаил Афанасиевич.

Прапорщик Обросимов, узнав о том, что Андрею дан очередной чин, иронично заметил:

– Ну, князь, пожалуй, года за три Вы и полковником станете.

Никита Фёдорович Обросимов – юноша тоже довольно знатного рода. Но после смерти отца мать его не смогла поддерживать имение в прежнем состоянии. Приказчики её постоянно обманывали. Денег на жизнь и обучение троих подрастающих сыновей не хватало. Она продавала имение за имением, пока не оказалась владелицей небольшой деревушки на сорок крестьянских дворов и деревянного «барского дома», дышащего на ладан. Никита, конечно, винил матушку в разорении, но жалел, и часть скудного жалования отсылал ей. Он сам изъявил желание служить на южном рубеже Отечества и переживал от того, что этот рубеж от него всё дальше. Но нёс службу с великим рвением в надежде скорее получить чин подпоручика и большее жалованье. Пределом его мечтаний были эполеты4747
  Штаб– и обер-офицеры всех родов войск носили эполеты с цветным суконным полем и вышитым золотыми нитями номером части. Штаб-офицерские эполеты полагались с бахромой.


[Закрыть] с бахромой.

С Андреем Никита сошёлся довольно близко. Но в сердце прапорщика поселился червячок, который его постоянно грыз, отравляя дружбу с Барятинским. И последнее обстоятельство ещё больше раздразнило этого самого червячка. Никите ждать очередного чина надо было ещё полтора года. Он подробно расспрашивал товарища о стычке с ногайцами и пытался понять, что в Андрее есть такого, чего у него нет. Обросимов старался ни в чём не отставать от приятеля. Когда Барятинский начал заниматься джигитовкой и сабельным искусством, он с готовностью присоединился к нему. Всё свободное время друзья стали посвящать овладению этим нелёгким мастерством и слушать рассказы наставника о прошлых битвах.