Текст книги "Молчать нельзя"

«ТРУД ОСВОБОЖДАЕТ»

Глава 1. КАРАНТИН В БИРКЕНАУ

На триста километров пути от Варшавы до Освенцима немцы ухитрились затратить три полных дня и две ночи. Поезд вышел из Варшавы в четверг рано утром, а прибыл в Освенцим в субботу поздно вечером.

Заскрежетали, завизжали колеса, и состав с двадцатью плотно закрытыми вагонами остановился. В пути пленным не давали ни воды, ни пищи. Они изнывали от жажды, мучились от голода, задыхались от недостатка кислорода.

Все щели и трещины в вагоне были закупорены. Воздух, тысячи раз побывавший в легких, смешивался с удушливым зловонием, исходившим от больных, изможденных тел, разлагавшихся трупов и испражнений. Мертвые оставались там, где их настигала смерть. Естественные надобности справлялись под себя. В первый день пути еще велись разговоры, потом все умолкли, прислушиваясь к холодной снежной тишине за вагоном да хриплому дыханию соседей. Януш и Тадеуш познакомились в вагоне, случайно прижатые толпой в угол. Они рассказали друг другу о своих злоключениях, вспомнили близких и договорились, если удастся, не разлучаться.

Поезд стоял, но заключенные не имели понятия, где они находятся. За три дня пути их с одинаковым успехом могли доставить как в трудовой лагерь где-либо в России, так и на атлантический вал. Смертельно усталые люди, стоявшие плотными рядами, совершенно безучастно отнеслись к остановке. В начале пути, как только прекращался стук колес, вздох облегчения вырывался у несчастных, и все стремились протиснуться ближе к двери. Но частые бесцельные и долгие стоянки ничего не меняли, и на них перестали обращать внимание. Пленники как бы слились с тишиной, смрадом и скрипом колес. Возможно, они уже примирились с тем, что не дождутся конца пути. Во всех вагонах было много умерших и потерявших сознание.

Но на этот раз, кажется, действительно приехали. За вагонами послышались крики, топот ненавистных сапог и яростный, захлебывающийся л,ай собак, почуявших запах крови. Страшные звуки, от которых у запертых вместе мужчин и женщин (скот обычно возят раздельно, а для этих «людей низшего сорта» сойдет и так) волосы вставали дыбом и кровь стыла в жилах. Только у Тадеуша ожидание было сильнее страха. У него теплилась надежда, что Ядвига тоже попадет в этот лагерь. Он пытался увидеть ее при посадке в Варшаве, но из-за сыпавшихся на пленников ударов прикладами и ругани от этого пришлось отказаться.

Открылись двери вагонов, и пленники увидели, что они находятся на ярко освещенной прожекторами станции.

«Освенцим», – прочел кто-то вслух.

Дрожь прошла по телам арестованных. Они все слыхали рассказы об этом лагере, шепотом передаваемые в народе.

Вдоль состава, изрыгая проклятия, носились солдаты. На перроне стояли несколько сотен немцев. Дула их винтовок с поблескивающими штыками были направлены на широко распахнутые двери вагонов, из которых рекой текло человеческое горе. Немцы с трудом удерживали на поводках злобно скаливших пасти овчарок.

– Все из вагонов! Шнель! Шнель! – кричали солдаты.

Но быстрей просто не получалось. Обессиленные люди вываливались из вагонов и отползали в сторону. Эсэсовцы немилосердно избивали лежащих.

– Становись! Проклятое отребье! Становись по три в ряд!

Сверкающий снег покрывал платформу. Снег повсюду, куда ни глянь, а за яркой дорожкой прожекторного света – беззвездная зимняя ночь, казавшаяся темней, чем обычно.

Еле передвигая ноги, прибывшие строились на длинном широком перроне. Люди пытались вдохнуть свежий воздух полной грудью, но спазмы сжимали горло, и они не могли дышать. Воздух на станции Освенцим не был свежим. Он смешался с удушливой, всюду проникающей вонью, которая несомненно таила в себе что-то страшное. Пленники переглядывались. Апатия уступила место беспокойству и безнадежной жажде жизни. Жить! Только бы жить! А угроза их жизням висела в самом воздухе. Страх увеличился, когда в километре от них в небо взвился ог– ромный столб пламени.

Наконец с руганью и побоями пленных выстроили. От эсэсовцев не укрылся безмолвный ужас прибывших.

– Ну как, вонючие свиньи, интересуетесь, что там такое? Это ворота в ад! И вы отправитесь сейчас туда! Ваше место в аду!

Да, несомненно, это был ад, а чертями были солдаты в грязно-серой форме с лицами преступников, для которых подлость, зверство, убийство – дело привычное.

Высокомерно поглядывая на пленных, перед строем прогуливался офицер.

– Евреи есть? – спросил он.

Евреи были, но ни один из них не шелохнулся.

– Найдем сами – всыплем вдвойне!

– Священники есть?

Опять молчание, хотя в пути в вагоне Тадеуша священник, одетый как простой рабочий, напутствовал умирающих. Позже заключенные поняли, почему священнослужители скрывали свою профессию: с ними эсэсовцы обращались с удвоенной жестокостью.

– Евреев и священников нет? Тогда вперед! Ускоренным маршем! За попытку к бегству – расстрел! Кто упадет и не захочет идти – тоже расстрел! Да не ломать ряды, вы, вшивые собаки!

В том, что могут расстрелять, никто не сомневался. Они видели, как эсэсовцы вошли в вагон, оттуда вскоре раздались выстрелы. Это фашисты расправились с теми, у кого не хватило сил подняться.

Арестованные заметно оживились, когда увидели, что идут в сторону от страшного места, где, упираясь в небо, стоял похожий на галлюцинацию гигантский столб жуткого рыжего пламени.

Колонна двигалась вдоль железнодорожного полотна, затем пересекла его и свернула вправо. Теперь они шли по наспех сделанной дороге, покрытой острым гравием. Камни ранили ноги даже через обувь.

Эсэсовцы с бранью и криками бегали вдоль колонны, подгоняя штыками отстающих. Собаки прыгали, рвались из рук проводников, рычали, обнажая острые клыки.

Шатаясь от головокружения, пленники брели, с трудом переставляя ноги. Тадеуш, прихрамывая, шел в середине колонны. Справа от него – Януш, слева – молчаливый молодой парень с угрюмым, замкнутым лицом.

– Как тебя зовут? – спросил его Тадеуш.

– Казимир, – буркнул тот.

– Я Тадеуш, а он – Януш.

– Заткните глотки, проклятые ублюдки, – зарычал эсэсовец.

Впереди Казимира, расправив грудь, гордо подняв голову с развевающимися волосами, шел высокий мужчина. Было заметно, что он пытается скрыть свою слабость. Этот человек невольно привлекал . к себе внимание. Вожак, который даже эсэсовцам внушал уважение. За время пути штык еще ни разу не коснулся его.

То тут, то там в колонне падал пленный, товарищи пытались поднять его, но не успевали. Натренированные собаки неистовым лаем указывали эсэсовцам очередную жертву. Несчастного выбрасывали из колонны. Выстрел, слабый вскрик

– и солдат с дымящимся револьвером высматривает следующего, а собака, став передними лапами на грудь трупа, лает ему в лицо.

Вот впереди упал юноша, совсем еще ребенок, лет пятнадцати. Он пошатнулся, несколько раз взмахнул широко расставленными руками, точно канатный плясун, затем рухнул вперед как подкошенный. Лай собак и выстрел. Человек, который шел впереди Казимира, прошептал проклятие. Он весь напрягся, сжал кулаки, приготовившись к прыжку.

– Держите! Ведь немцы убьют его! – быстро произнес Тадеуш.

Когда один из эсэсовцев оттящил труп мальчика, вся колонна, как по команде, повернула головы к мертвому.

– Возьми себя в руки, идиот, ты ничем не поможешь. Шкопы запросто пристрелят и тебя, – говорил Тадеуш незнакомцу.

– Что там еще? – заорал охранник.

– Ничего, господин офицер, – почтительно ответил Януш на отличном немецком языке. – Наш товарищ споткнулся о камень, и мы помогли ему.

– Здесь не спотыкаются! Понятно? Проклятое племя! Кто не может держаться на ногах – расстрел! Понятно?

– Да, господин офицер. Наш товарищ не будет больше спотыкаться.

Револьвер прыгал в руках немца. В его глазах сверкала ненависть, жажда убийства исказила лицо; жизнь смельчака повисла на волоске. Но в колонне кто-то снова упал, залаяли собаки, и эсэсовец бросился туда.

– Спасибо, – обернувшись, прошептал смельчак. – Это было почти самоубийство, а я поклялся выжить, чтобы мстить им. Меня зовут Генек. Трое шедших позади него назвали свои имена. Так началась их дружба. Ведь они уже боролись за жизнь друг друга. В несчастье тяга к дружбе острее.

От станции до лагеря было не более трех километров, но не все истощенные пленники одолели их. Каждый метр марша колонны, как вехами, был отмечен трупами. Даже последние шаги стоили жизни нескольким. Когда вдали показались яркие огни, в колонне не осталось ни одного человека, не имеющего штыковых ран. Вот огни стали ближе. Уже можно различить высокие грозные сторожевые башни, проволочное ограждение, на котором сверкают снежинки, бесконечный ряд темных построек, железнодорожную ветку, входящую в ворота и исчезающую где-то вдали. Колонна вошла в лагерь. Там ее ждали эсэсовцы с кнутами и дубинками. Стараясь перещеголять друг друга в жестокости, палачи погнали новичков вправо, туда, где, отделенные от остального лагеря колючей проволокой, стояли девятнадцать блоков и еще какие-то недостроенные здания. «Хальт!» Тяжело дыша, они остановились под слепящими лучами прожекторов. На сторожевых вышках блестели дула пулеметов. За проволоку вошли только несколько эсэсовцев. Пленных там поджидал здоровенный детина с квадратным лицом, толстыми губами и голосом завзятого пьяницы. На нем была одежда в голубую и белую полоску.

– Я старший по лагерю. Вы в карантинном лагере Биркенау – Освенцим 2. Главный лагерь слишком мал, чтобы вместить вас всех, паршивые свиньи! Здесь я хозяин, я царь и бог и не люблю шуток! Вы ничто – ходячие мертвецы! Ваша обязанность – работать, а не сможете – капут! Сюда вы вошли через ворота, а выйдете только через трубу! Если не усвоите всего хорошенько уже сегодня вечером, то быстро раскаетесь в этом! Вот так! Утром поговорим еще. Марш в блок! И чтоб было тихо. Иначе приду, и у вас будет достаточно причин поднять крик, – закончил старший по лагерю и погрозил молча слушающим пленникам свинцовой дубинкой.

Пустив в ход кнуты, кулаки и палки, охранники загнали всех прибывших в один блок. На дверях блока было написано: «Для 52 лошадей или 550 пленных». Цифра 550 была перечеркнута, вместо нее стояла новая – 744. На эту ночь в блок загнали не менее 1500 человек. Блоки строились под конюшни. Внутри левая сторона была разделена каменными перегородками двухметровой высоты на стойла. Там через каждые 80 см лежали горизонтальные бетонные плиты. Вот и все оборудование спален в Биркенау. Матрацев и одеял здесь не полагалось. Кто-то робко спросил, где туалет. Ему ответили грубыми насмешками, руганью и пинками. Пленники не осмеливались справлять естественные надобности на пол. Все оставалось у них в одежде, так же как они были вынуждены делать в поезде. Сначала в блоке было очень холодно, но в каждый отсек набилось до 30 человек, и вскоре стало невыносимо душно. Зловонный запах мочи и кала быстро заполнил все помещение. Здесь же, вместе с мужчинами, находились женщины. Слово «приличие» всегда отсутствовало в лексиконе эсэсовцев. Люди, согнанные в блок, переставали быть мужчинами и женщинами. Они становились просто узниками, которым одинаково угрожало что-то невыразимо жестокое, незримо присутствующее в этом лагере.

Первыми разместились женщины, затем мужчины. Януш пробирался по проходу, разглядывая русые, черные, каштановые головы лежавших на нарах людей. Ядвиги не было. Он немного успокоился. Может быть, ее отпустили? Страшно подумать, что эти мерзавцы могли сделать с девушкой.

Вместе со своими новыми друзьями он устроился на верхних нарах. Кроме них, там находились еще пятеро. Большинство разместилось внизу. У измученных людей просто не хватило сил, чтобы вскарабкаться наверх, где вонь была все же меньше.

Друзья лежали тесно прижавшись друг к Другу.

– Надо бежать отсюда, – прошептал Генек. – Все увидеть, разузнать и бежать. Бежать не только потому, что мы не выживем здесь, в царстве этого полосатого бандита, но и для того, чтобы рассказать людям, что тут творится.

– Это Биркенау – Освенцим, – сказал Януш. – Говорят, что сам Освенцим расположен недалеко. Пламя, которое мы видели, – это крематорий Освенцима.

– Крематорий? – удивился Тадеуш. – Бог мой! Сколько же людей надо сжигать сразу, чтобы вспыхнул такой факел?!

– Я бывал в партизанских отрядах в разных концах страны, – продолжал Януш. – Бывал в местах, где скрываются евреи, и кое-что слышал. Своей смертью здесь не умирают. Немцы ведут систематическое, продуманное истребление народов. Идут слухи и об отравлении газом. Причем «работа» поставлена на широкую ногу.

– Бежать! Бежать во что бы то ни стало, – повторил Генек. – С завтрашнего же дня начнем подготовку. Надо расспросить о побегах, которые были, и разобраться в причинах провалов и неудач. Ошибок допускать нельзя.

– А сейчас спать, – сказал Януш. – В последний раз мы спали в среду. Если хотим бежать, надо экономить силы. Я согласен с Генеком: вырваться отсюда следует даже ценою жизни.

– И я с вами, – заявил Тадеуш.

«Бедная моя Ядвига, побег-это путь к тебе», – думал он.

– Мне тоже нечего здесь делать, – сердито проворчал Казимир.

Ему нужно было отомстить за расстрелянных односельчан и вернуться к Анне. Ведь Анна Ливерская крикнула ему: «Я люблю тебя, Казимир Полчанский!»

– Черт вас побери, да замолчите вы там наверху! Дайте наконец заснуть!

– Спокойной ночи, друзья, – сказал Януш, – будьте мужественными. Думайте о побеге, иначе быстро превратитесь в животных. Мне кажется, здесь выработана целая система, по которой через несколько недель им удается сломить самых твердых. Но сильного человека, который во что-то верит, не сломить. Надо верить! Давайте верить в освобождение!

Он говорил, а перед глазами вставали картины: Геня! Ребенок у ее груди. Сморщенные, сосущие губки. Смоленск. Солдатский бордель. Нет! Нет! Не думать!

– Надо верить в счастье, – произнес он вслух.

– Я верю в ненависть, – сурово ответил Генек. – Ненависть и месть – этих двух мотивов достаточно, чтобы я вырвался отсюда.

– Проклятые брехуны, убирайтесь чесать язык на улицу, к эсэсовцам.

– Дайте людям уснуть!

– Ну ты, зануда, не тявкай. Как же! Уснешь в такой вонище! – огрызнулся Генек.

На следующее утро невыспавшихся пленников выгнали из блока в пять часов. И это сделали заключенные, которые пришли вместе со старшим по лагерю. Все они были одеты в брюки и куртки в голубую и белую полоску. На куртке с левой стороны нашиты зеленые треугольники. Позже новички узнали, что бело-голубые были немцы-уголовники, посаженные за грабежи, убийство, насилие. В лагере их называли «зеленые». Бандиты лупили беззащитных людей кнутами, кулаками, палками. Поодаль стояли несколько тепло одетых эсэсовцев. Они подталкивали друг друга и смеялись. Присутствие начальства удваивало энергию бандитов с зелеными треугольниками.

Пленников построили по десять в ряд. Началась перекличка. Называлась фамилия – подлинная или вымышленная. Так как у многих при задержании не оказалось документов, они скрыли свою настоящую фамилию.

– У кого есть золотые зубы, выйти из строя! Но предупреждаю! Сейчас сам осмотрю ваши вонючие пасти и, если обнаружу золото, просто-напросто вышибу его оттуда молотком.

Эсэсовцы заулыбались. И тут заключенные поняли, что нацисты явились сюда не для того, чтобы их охранять. Нет! Для охраны хватало лагерного персонала и непрерывно вращающихся прожекторов. Эти звери покинули теплые постели в надежде удовлетворить свой извращенный садистский юмор.

– Ну! – прорычал старший по лагерю. Говорить он не умел, он только орал. И охрип, по-видимому, не столько от водки, сколько от крика. Несколько человек нерешительно вышли из строя.

– А?! Нашлись-таки! Команду здесь выполняют немедленно! За каждый золотой зуб пять ударов палкой! Понятно? Здесь вы и без зубов обойдетесь! Разжевывать не придется! Проскочит и так!

Всех вышедших из строя переписали. Позже, когда на волю стали просачиваться слухи о том, что творится в Освенциме, у пленных почти перестали находить золотые зубы. Говорили, что ни один владелец золотых зубов не вышел живым из карантина. И пленные стали сами вырывать себе зубы во время транспортировки.

– Ну, а теперь сдайте часы и кольца, – с усмешкой сказал старший по лагерю. – Я хочу посмотреть, который час. Да побыстрей! Если вам не удастся снять кольцо с лапы, не страшно. Поможем! Я просто отрежу палец и швырну его свиньям!

Эсэсовцы смеялись. Они уже стали мерзнуть, но не уходили, с любопытством рассматривая пленных.

– Евреи и священники есть?

Молчание.

– Найду – приколочу мерзавца гвоздями к стене! Вы, бешеные собаки, слушайте внимательно! Здесь концлагерь, а не туристская база! Сейчас вам наколют номера, и с этой минуты забудьте свои имена! Такая роскошь полякам ни к чему! Потом пойдете в душ, блох и вшей небось наплодили тучи. После бани получите номер и элегантную одежду! С шести до восьми будете работать здесь, в карантине. Карантин служит для того. чтобы проверить, годны ли вы для лагеря! Хватит ли у вас сил. Но не надо стараться прожить подольше! Вы должны подохнуть как можно скорее! Еврей может рассчитывать прожить здесь неделю, ханжа-ксендз – месяц, а остальные – не больше трех. Тех, кто не уложится в срок, содержат на особом режиме. Раз выдержал больше – значит, вор. Воровал пищу. В карантине вам будут давать половину лагерного рациона, ведь здесь вы не очень перегружены работой – значит, и жрать вам не положено! С лодырями я разделываюсь быстро. Понятие болезнь здесь не существует! Вы или живы, или сдохли. Болеть может только лодырь, бездельник! А таких я расстреливаю на месте! Понятно?!

Он сделал паузу и. хрипло дыша. взглянул в сторону эсэсовцев, ища одобрения. Ведь одобрение могло принести пачку сигарет или полбутылки водки.

– В карантине вас ожидает много развлечений: спорт, пение, маршировка. Время от времени вы будете получать по двадцать пять ударов палкой или трепку кнутом! Ибо дисциплина должна быть на высоте, а я знаю только один способ поддерживать ее! – Он показал заключенным палку и засмеялся.

– А сейчас раздеваться и в душ!

Светало. В остальных блоках еще спали. Неужели там тоже битком набито несчастными?

Вокруг все покрыто снегом. Сплошное снежное поле, а на нем грязные пятна блоков, тянущихся вдоль полотна дороги. Недостроенные помещения. Огромный лагерь, даже не видно, где он кончается. Чем-то необычайно безотрадным и трагическим веяло от этой бесконечной белизны. Они попали в беду, выхода из которой нет, впереди только смерть.

– Вы что, не слыхали? Я сказал – раздеваться!

Пленники в недоумении переглядывались. Раздеваться? Здесь? Сейчас?

– Нечего меня стесняться, я на своем веку перевидел не мало всяких нерях.

Эсэсовцы хохочут, отпуская скабрезные шуточки в адрес женщин. Для них эти несчастные не люди – животные.

И пленники начинают раздеваться. Они молча снимают пиджаки, рубашки, юбки, блузки. Вот уже все в одном белье, испачканном испражнениями.

– Ах, вы проклятые з… … ы, – взорвался старший по лагерю. – Вас всех надо немедленно расстрелять! Посмотрите на них! Ну, здесь не удастся об… … ся! Здесь не обожретесь! Снять белье!

Скупые лучи зимнего солнца осветили грязно-серые тела, стыдливо опущенные в землю глаза и согнутые спины.

– Снять ботинки!

Дует резкий северный ветер, а пленники стоят голые, босиком на снегу. Их тела покрылись мурашками.

– В душ! Шнель! Шнель!

В низкое каменное помещение с парой сотен кранов втиснулась лишь половина. У стены, где не было кранов, стояли охранники. Они показывали друг другу наиболее красивых женщин и похотливо хихикали. Время от времени раздавался свист кнута, со снайперской точностью опускающегося на цель: грудь женщины или половой орган мужчины. Отчаянный крик боли заглушался звериным хохотом палачей.

– Сушиться!

Воду выключили. Заключенные ждали.

– Я кому сказал? Сушиться! Что, думаете, сотня хорошеньких горничных принесет вам полотенца? На улицу! Ветер быстро вас обсушит!

Стуча зубами, пленники выходят из душевой, туда заходит новая партия. Голых людей повели к следующему зданию. Там их уже ожидали десять уголовников с зелеными треугольниками. Сотня уколов – и на левой руке пленников появляется номер. Каждый укол – маленькая ранка! Операция производится молниеносно. Натренированные мастера не уступают в скорости швейной машинке. В ранки втерли индийские чернила. Вот и готово клеймо, которое не исчезнет до самой смерти. Эту процедуру закончили к полудню.

Поступил следующий приказ:

– К парикмахеру – специалисту по «освенцимской» стрижке. Марш! Марш, бегом!

Но изголодавшиеся, изможденные люди, окоченевшие от холода, не в состоянии сдвинуться с места. Так думали они. У охранников было иное мнение.

– Бегом! Шнель! Шнель!

На передних обрушился шквал ударов. В ход пошли кнуты и дубинки. Пинали тяжелыми сапогами. И они двинулись, двинулись, едва волоча ноги. Кто-то упал, на него второй, третий. Образовалась куча барахтающихся тел, а вокруг нее, нещадно колотя по чему попало, носились охранники. Упавшие быстро разукрасились синяками, шишками и рваными ранами. Кричали избиваемые, орали немцы.

– Встать! Проклятое дерьмо, бегом к парикмахеру! Шнель! Шнель!

И пленники пошли, шатаясь, с огромным трудом передвигая окоченевшие ноги по снегу, не в силах унять дрожь.

– О, это бесчеловечно, – задыхаясь, прошептал Януш.

– Смотри! – оборвал его Генек. – Смотри, и запоминай все! Все! Это будет питать нашу ненависть! Даст силы бежать. Мы должны рассказать обо всем людям.

До «парикмахерской» было всего сто метров, но несколько человек не дошли до нее. Их голые трупы остались лежать на снегу. Эсэсовцы, улыбаясь, курили сигареты.

В «парикмахерской» «клиентов» встретили все те же «зеленые треугольники». Инструменты у «мастеров» были самые примитивные – допотопные машинки.

Брили не только голову, на всем теле не должно было остаться ни одного волоска. Женщин тоже подвергали этой процедуре. Довольно упитанные «мастера» развлекались, позволяя себе непристойные жесты, а несчастные пленницы с искаженными от ужаса лицами вынуждены были все сносить.

Одна попробовала сопротивляться, но через минуту упала с лицом, превращенным в кровавую маску.

Рос страх, росла и ненависть. Но то, что они уже пережили, были лишь цветочки. После бритья пленных снова выгнали на улицу. Женщин отделили и, голых, погнали в другой блок. В 1942 году в Биркенау были мужские и женские блоки. Позже, когда лагерь стал быстро расти, там содержались только мужчины.

Мужчин повели к «портному». Они получили трусы, нижнюю рубашку из грубого материала и русскую военную форму. На спинах гимнастерок были нашиты буквы «kz» или крест, костюм дополняла шапка в голубую и белую полоску.

Им приказали написать на куске белой тряпки свои номера, а на красном треугольнике – начальную букву своей национальности. Все написали букву «П». В этой группе были только поляки. На это занятие ушел целый час времени, так как чернильниц не хватало, а охранники приходили в бешенство, если номер был написал нечетко. Номера и треугольники пришили к одежде.

На сторожевых башнях давно уже зажглись огни, а пленников еще не кормили. Их палачи исчезали по очереди и возвращались с кусками колбасы и хлеба.

Старший по лагерю прошелся вдоль рядов.

– Как стоите?! – заорал он. – Да вы совершенно не воспитаны! У вас нет элементарного понятия о приличиях! Вы просто безнравственные вонючие скоты!

И он пустил в ход кулаки. Бил он мастерски. Кулак, как молот, опускался на самое чувствительное место. Умел бандит и боль причинить, и унизить.

– Вы что, не понимаете?

Пал,ач выхватил из рядов старика, одного из немногих, которые еще не погибли, и ударил беднягу носком сапога прямо в пах. Когда несчастный с безумным воплем свалился, стал хладнокровно бить его по голове и ребрам.

– Пощадите, – едва слышно лепетал избиваемый. – Пощадите, ради бога!

– Сволочь, – шептал Генек, – сволочь, гадина! Клянусь, я рассчитаюсь с тобой за это.

– Что ты должен делать, когда увидишь начальство? – издевался над стариком старший по лагерю.

– Я должен приветствовать его, – отвечал разбитыми губами истязаемый. – Я должен приветствовать его с глубоким почтением.

– Еще что?

– Я должен снять шапку.

– Точно! Так почему же вы, паршивые скоты, не сделали этого? – он рывком поднял старика и швырнул его в строй. Старик не переставая плакал.

– Так почему же вы не сделали этого?

И шапки слетели с голов, а головы согнулись. Старший по лагерю довольно рассмеялся. Смех подобострастно подхватили его подчиненные.

– Почему вы тут стоите? Вы что, не видите – уже темно. А как только стемнеет, вы должны спать. В барак! Шнель! Лодыри!

И им удалось побежать мелкой рысцой. Они не вспоминали больше о воде и пище. Скорей бы растянуться на жестких нарах и обдумать все происходящее, помечтать о мести! Их загнали в тот же блок, но теперь здесь, без женщин и нескольких убитых мужчин, стало просторнее. Оглушенные всем, что пришлось пережить за этот день, пленники молча лежали на нарах. Но покой длился не более десяти минут. В барак ввалилась целая банда мерзавцев, и на головы беззащитных людей посыпались удары палок, кнута, кулаков.

– Это еще что? Почему развалились на кроватях, проклятые лодыри? Еще и шести часов нет! Вон из барака, сволочи! На гимнастику!

Так началась их жизнь в карантине. Все строилось здесь на системе противоречивых приказаний, мелочных, изощренных издевательств, додуматься до которых могли только уголовники.

Прошло восемь недель. Наступила весна, однако для нее не нашлось места в переполненных жаждой мести сердцах четырех друзей.

Генек снял шапку в знак приветствия. Он не знал, кто перед ним, но догадался, что один из палачей, так как у него зеленый треугольник, да и выглядит он незаморенным. Мелкое начальство легко можно было узнать по сытым физиономиям. Генек сильно сдал. Сказался нечеловеческий режим. Приходится подчиняться. Иначе смерть. А умирать он не хотел. Он хотел бежать и мстить! Мстить! По вечерам друзья обсуждали планы освобождения. Они уже узнали о десятках неудачных побегов. Надо придумать что-то совершенно новое, необычайно дерзкое. Их план должен удаться, несмотря на звериную хитрость и проницательность эсэсовцев.

– Почему ты снял шапку? – дружелюбно спросил «зеленый». Генек удивился.

– Я приветствую начальство, господин. Я приветствую начальство с глубоким почтением.

– А разве ты меня знаешь?

– Нет, господин.

– Ты не знаешь меня и снимаешь передо мной шапку?

– Да, господин!

– Ты что, идиот? Шапку надо снимать только перед тем, кого знаешь. Понял?

– Да, господин! – вежливо ответил Генек.

Он надел шапку и повернулся, чтобы идти. В тот же миг тяжелый удар сапогом в спину сбил его с ног. «Зеленый» набросился на Генека, как бешеный, лупя по лицу, по ребрам. Генек закусил губы и сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Только бы сдержаться и не ответить! Тогда смерть. Свернувшись в клубок, он старался подставлять под удары спину. Немец бил Генека, пока не устал.

– Я старший по блоку – Павлич, – представился бандит. – Ну, теперь ты меня знаешь?

Генек взглянул на фашиста, пытаясь скрыть ненависть.

– Да, господин.

– Кто я?

– Вы старший по блоку, господин Павлич.

– Так какого же дьявола ты стоишь в шапке, скотина?

Новые удары.

Новая волна ненависти.

К большому котлу, наполненному мутной жижей, тянулась длинная очередь пленных. В руках у них были пустые консервные банки, заменявшие в лагере посуду.

– Ты уже получил суп, обжора! – заорал эсэсовец.

Получить вторично? На это не отважился бы самый отчаянный.

– Нет, господин старший по камере, я еще не получал суп, – ответил Януш.

– Проклятый врун, – кричал старший по камере, награждая Януша тумаками.

– Только посмей сказать, что не получил обед!

– Я не получал суп, – упрямо повторил Януш.

– Десять палок! Здесь, сейчас же! Немедленно!

Моросит холодный дождь. От сырости медленно тает снег. Дождь льется в открытый котел. Януша привязали к скамейке, сколоченной специально для этой цели. Старший по камере отсчитывает удары.

– Ну, получил суп? Да или нет?!

«Геня! Добрая, нежная Геня. Я должен тебя видеть, должен вырваться на свободу, домой, к тебе, к счастью», – проносится в мозгу Януша.

– Да! – срывается у него с губ. – Я получил суп.

– А?! Так ты врал! Еще десять!

Свистит в воздухе палка, кричит избиваемый, вздрагивая при каждом ударе, а садист выискивает новую жертву.

– Эй! Ты там, ты получил суп?

Дрожащие губы.

– Да, господин старший по камере, я получил.

– А ты?!

Испуганный взгляд.

– Да, господин старший по камере, я тоже получил.

– Кто не получил суп? Выходи вперед.

Молчание. Свист палки.

– Восемь! – отсчитывает палач. Януш рычит от боли.

– Так! Значит, все получили суп! Порядок.

В этот день «зеленые» нажрались до отвала, а остатки обеда вылили на землю.

Несколько умирающих от голода заключенных попытались незаметно собрать хоть что-либо, но безрезультатно. Холодный суп бесследно растворился в луже.

Дождь не перестает.

– Эй вы, свиньи! Хотите жрать?

Пленные молчат.

Павлич ткнул в одного пальцем.

– Жрать хочешь, пузан?

Тот испуганно смотрит: что ответить? Избить могут и за «да», и за «нет». Если Павлич захочет, он отколотит, как ни ответь. А что, если рискнуть?

– Да, господин старший по камере, я голоден!

– Хорошо! Есть еще голодные? Отвечайте, не бойтесь. Разве я обижаю вас?

– И он затрясся от хохота.

Пленники подобострастно заулыбались. Ведь если у их мучителя хорошее настроение, нельзя допустить, чтобы оно испортилось.

Робко поднялась вверх рука, другая, третья, и вот уже руки подняли все.

– Хорошо! Держать миски перед собой, – пронзительно заорал Павлич. – Жрите воду, трижды проклятые собаки, если вам был не по вкусу хороший суп!

Продрогшие до костей заключенные стояли на дожде несколько часов. Стояли до тех пор, пока дождь не наполнил их миски.

– Жрите! – последовала команда.

На следующий день опять история с супом.

– Собрать миски! Надо посмотреть, хорошо ли вы их моете.

Только что принесли котлы с супом, но никто не протестует. Все молча смотрят на миски, сложенные кучей.

– Как же вы теперь будете есть? Кто мне ответит?

– Вот так, господин старший по лагерю, – кто-то показывает немцу снятую шапку.

Тот вытаращил глаза, затем выругался и рассмеялся.

В тот день они ели суп из шапок.

Суп.

Бедняге хватило сил дотащиться до котла, он получил свою порцию. Дрожащие руки не могли держать банку с едой. Он лег. Сделал несколько глотков и умер, упав лицом в суп. Соседи подрались из-за его порции.

Капо раздобыли водку. Такое иногда случалось. Официально пьянствовать не разрешалось, но если уголовникам удавалось разжиться спиртным, эсэсовцы делали вид, что они ничего не замечают.