Текст книги "Всемогущее правительство: Тотальное государство и тотальная война"

Вторая германская империя, основанная в Версале в 1871 г.[48], была не только могущественной державой; несмотря на депрессию, начавшуюся в 1873 г., экономически страна процветала. И на внешнем и на внутреннем рынках ее заводы чрезвычайно успешно конкурировали с иностранными товарами. Некоторые ворчуны находили недостатки в немецкой продукции; немецкие товары, говорили они, дешевые, но низкокачественные. Но за границей существовал огромный спрос именно на такие дешевые товары. Для массового потребителя важнее была дешевизна, чем высокое качество. Тому, кто стремился к росту сбыта, приходилось снижать цены.

В оптимистичных 1870-х все были совершенно уверены, что Европа находится на пороге длительного мира и процветания. Войн больше не будет, торговые барьеры исчезнут, люди в большей степени будут нацелены на строительство и производство, чем на разрушение и убийство. Конечно, дальновидные люди не могли не замечать тот факт, что культурное превосходство Европы мало-помалу будет сходить на нет. В заморских странах более благоприятные условия для производства. Капитализм готовится к разработке природных ресурсов отсталых народов. Некоторые отрасли промышленности не смогут выдержать конкуренции вновь открытых территорий. В Европе упадут сельскохозяйственное производство и горнодобыча. Европейцы будут всё это покупать, а на экспорт пойдут промышленные товары. Но их это не пугало. Они не рассматривали углубление международного разделения труда как опасность, а, напротив, считали его источником богатства. Свободная торговля непременно принесет всем странам еще большее процветание.

Немецкие либералы стояли за свободу торговли, золотой стандарт и экономическую свободу внутри страны. Немецкие производители не нуждались ни в какой защите. Они триумфально завоевывали мировой рынок. Ссылаться на незрелость промышленности было абсурдно. Немецкая промышленность достигла зрелости.

Разумеется, было еще много стран, склонных бороться с импортом. Однако аргументы Рикардо в пользу свободы торговли были неопровержимы. Из них следовало, что даже если все другие страны обратятся к протекционизму, в интересах каждой страны придерживаться свободы торговли. Внушительный пример показали Великобритания и ряд малых стран, таких как Швейцария. Всем им свобода торговли пошла на пользу. Следует ли Германии взять на вооружение их политику? Или она должна копировать полуварварские страны вроде России?

Германия выбрала второй путь. Это решение стало поворотным пунктом современной истории.

Сегодня много заблуждений относительно современного немецкого протекционизма.

Прежде всего важно понять, что учение Фридриха Листа не имеет никакого отношения к современному немецкому протекционизму. Лист не требовал покровительственных тарифов для сельскохозяйственной продукции. Он настаивал на защите зарождающихся отраслей. При этом он недооценивал конкурентоспособность тогдашней немецкой промышленности. Даже в его время, в начале 1840-х годов, немецкое производство стояло на ногах намного лучше, чем представлял себе Лист. Спустя 30–40 лет оно доминировало на европейском континенте и очень успешно конкурировало на мировом рынке. Учение Листа сыграло важную роль в развитии протекционизма в Восточной Европе и в Латинской Америке. Но немецкие сторонники протекционизма не имеют оснований ссылаться на Листа. Он не был безусловным противником свободы торговли; оправдывая таможенную защиту неокрепших отраслей, и только на переходный период, он нигде не выступал в поддержку защиты сельскохозяйственных производителей. Лист был бы решительным противником внешнеторговой политики, проводившейся Германией в последние 65 лет. Типичным поборником современного немецкого протекционизма был Адольф Вагнер. Сущность его учения такова: все страны с избыточным производством продовольствия и сырья стремятся к развитию собственной промышленности и к отказу от продукции иностранных производителей; мир движется к экономической самодостаточности всех стран. Что ждет в таком мире народы, не способные ни одеть, ни прокормить себя тем, что добывается и выращивается в их стране? Они обречены на голодную смерть.

Адольф Вагнер не отличался остротой ума и был никудышным экономистом. То же самое относится к его сторонникам. Но они были не настолько бестолковы, чтобы не понимать, что покровительственные тарифы не спасут от предсказываемых ими опасностей. Рекомендуемым ими средством было завоевание дополнительных территорий – война. Они потребовали защиты для немецкого сельского хозяйства, чтобы поощрить производство на тощих землях, потому что хотели обеспечить Германии сельскохозяйственную независимость в предстоящей войне. Для них импортные пошлины на продовольствие были краткосрочным средством на переходный период. Окончательным решением была война и завоевание. Однако неверно было бы считать, что Германия обратилась к политике протекционизма в порядке подготовки к войне. Вагнер, Шмоллер и другие катедер-социалисты[49] издавна проповедовали евангелие завоевания на своих лекциях и семинарах. Но до конца 1890-х годов они не рисковали пропагандировать эти взгляды в печати. Более того, соображения военной экономики могут оправдать только покровительственные сельскохозяйственные тарифы; эти аргументы не приложимы к продукции обрабатывающей промышленности. Необходимость подготовки к войне не играла важной роли в протекционистской защите немецкой промышленности.

Главным мотивом установления пошлин на промышленные товары была Sozialpolitik. Прорабочая политика привела к росту производственных издержек и сделала необходимым защитить ее краткосрочные результаты. Внутренние цены пришлось поднять выше мирового уровня, чтобы избежать дилеммы: либо понижение денежной заработной платы, либо сокращение экспорта и рост безработицы. Каждое очередное достижение Sozialpolitik и каждая успешная забастовка вносили беспорядок и ухудшали положение немецких предприятий, терявших способность соперничать с иностранными конкурентами на внешнем и внутреннем рынках. Знаменитая Sozialpolitik была возможна только под прикрытием покровительственных тарифов.

Так Германия создала характерную для нее систему картелей. С внутренних потребителей картели взимали высокие цены, а за границу отдавали товары по дешевке. Прибавка зарплаты рабочих, полученная благодаря трудовому законодательству и профсоюзам, съедалась возросшими ценами. Правительство и профсоюзные лидеры хвастали успехами своей политики: рабочие получили более высокую денежную заработную плату. Но реальная заработная плата увеличивалась только в меру роста предельной производительности труда.

Но все это было понятно лишь отдельным наблюдателям. Некоторые экономисты оправдывали протекционизм в промышленности необходимостью защиты плодов Sozialpolitik и профсоюзного движения – так называемый социальный протекционизм (den sozialen Schutzzoll). Они не сумели понять, что весь процесс демонстрирует тщетность усилий по улучшению условий труда посредством насильственного вмешательства государства и профсоюзов. Значительная часть публики вообще не догадывалась о наличии тесной связи между Sozialpolitik и протекционизмом. По их мнению, картелирование и монополизация экономики являлись лишь одними из многих отвратительных последствий капитализма. Они яростно обличали алчность капиталистов. Марксисты интерпретировали этот феномен как концентрацию капитала, предсказанную Марксом. Они намеренно игнорировали тот факт, что все это было не результатом свободного развития капитализма, а следствием государственного вмешательства, тарифов и – в случае таких отраслей, как добыча угля и производство поташа, – прямого государственного принуждения. Отдельные менее проницательные университетские социалисты (Луйо Брентано, например) в своей непоследовательности доходили до того, что одновременно обосновывали свободу торговли и радикальную прорабочую политику.

В течение 30 лет, предшествовавших Первой мировой войне, Германия сумела затмить все другие европейские страны своей прорабочей политикой, только потому что пошла по пути протекционизма и картелирования экономики.

Позднее, когда в ходе депрессии 1929 г. и последующих лет численность безработных сильно выросла из-за того, что профсоюзы требовали, чтобы заработная плата оставалась на том же уровне, что и в период бума, сравнительно мягкий таможенный протекционизм превратился в гиперпротекционистскую политику системы квот, которой сопутствовали девальвация марки и валютный контроль. В то время Германия уже не была лидером в области прорабочей политики – ее превзошли другие страны. Великобритания, бывшая когда-то поборником свободы торговли, переняла немецкую идею социальной защиты. Так же поступили и другие страны. Современный гиперпротекционизм является следствием современной Sozialpolitik.

Не приходится сомневаться, что почти 60 лет именно Германия подавала Европе пример как Sozialpolitik, так и протекционизма. Но соответствующие проблемы касаются не только Германии.

Наиболее развитые страны Европы обделены природными ресурсами. Они сравнительно перенаселены. Доминирование в современном мире тенденций к автаркии, миграционным барьерам и экспроприации иностранных инвестиций поставило их в очень сложное положение. Изоляция для них означает резкое падение уровня жизни. После этой войны Великобритания – расставшись с заморскими владениями – окажется точно в таком же положении, что и Германия. То же самое можно сказать об Италии, Бельгии, Швейцарии. Возможно, Франции будет чуть полегче, потому что в этой стране уже давно низкий уровень рождаемости. Но даже небольшие, преимущественно сельскохозяйственные восточно-европейские страны окажутся в критическом положении. Чем они смогут оплатить импорт хлопка, кофе, различных видов минерального сырья и т. п.? Их почвы намного беднее, чем в зерновом поясе Канады или Америки; их продукция будет неконкурентоспособной на мировом рынке.

Так что эта проблема касается не только Германии. Это немецкая проблема лишь постольку, поскольку немцы попытались – безуспешно – решить ее путем войны и завоевания.

Глава IV Этатизм и национализм

В начале XIX в. политическая терминология граждан Соединенного королевства Великобритании и Ирландии не делала различий между концепциями государства, народа и нации. Завоевания, расширявшие королевство и подчинявшие ему страны и их обитателей, не меняли размеры нации и государства. Присоединенные территории, так же как заморские поселения британских подданных, оставались за пределами нации и государства. Они представляли собой собственность короны под контролем парламента. Нацию и народ составляли граждане трех королевств: Англии, Шотландии и Ирландии. Англия и Шотландия создали союз в 1707 г., а в 1801 г. к союзу присоединилась Ирландия. Намерений включить в это образование граждан, поселившихся за океаном, в Северной Америке, не возникало. В каждой колонии был свой парламент и собственное местное правительство. Когда парламент в Вестминстере попытался взять под свою юрисдикцию колонии Новой Англии и расположенные к югу от нее, возник конфликт, который привел к провозглашению независимости Северо-Американских штатов. В Декларации независимости 13 колоний назвали себя народом, отличным от народа, представленного в парламенте в Вестминстере. Провозгласив свои права на независимость, отдельные колонии образовали политический союз и тем самым дали новой нации, возникшей в силу законов природы и истории, адекватную политическую организацию.

Даже в период американского конфликта британские либералы сочувствовали целям колонистов. В течение XIX в. Великобритания полностью признала право белых поселенцев ее заморских владений создавать автономные правительства. Граждане доминионов не были частью британской нации. Они сформировали собственные нации, имеющие все права, положенные цивилизованным народам. Не предпринималось попыток расширить территорию, на которой избирались члены Вестминстерского парламента. Если часть империи получала независимость, она образовывала государство со своей собственной конституцией. Размеры территории, граждане которой представлены в парламенте в Лондоне, не увеличивались с 1801 г.; они даже уменьшились в результате образования Ирландской республики.

Для французских революционеров термины «государство», «нация» и «народ» также были синонимами. Для них Франция была страной в пределах исторических границ. Зарубежные анклавы (вроде папского Авиньона и владений германских князей) были, согласно естественному праву, частью Франции, а потому подлежали воссоединению. Победоносные войны революционных и наполеоновских армий временно заставили забыть об этих понятиях. Но после 1815 г. их прежний смысл был восстановлен. Франция – это страна в границах, закрепленных Венским конгрессом. Позднее Наполеон III включил в состав французских владений Савойю и Ниццу, территории с франкоязычным населением, для которого не нашлось места в новом Итальянском королевстве, включившем государство Савойя-Пьемонт-Сардиния. Такое расширение страны не вызвало у французов энтузиазма, поскольку Франции теперь предстояло долго переваривать новые области. Планы Наполеона III присоединить Бельгию, Люксембург и левый берег Рейна не пользовались во Франции популярностью. Французы не считали валлонов[50], франкоязычных швейцарцев или канадцев частью своего народа или нации. Они воспринимались как иностранцы, говорившие на французском языке, старые добрые друзья, но не французы.

С немецкими и итальянскими либералами все было иначе. Государства, которые они хотели реформировать, возникли в результате династических войн и браков, которые нельзя было назвать естественными образованиями. В самом деле, разве не парадокс – сокрушить деспотию князя Рейсса Младшего (Reuss Junior Branch[51]), чтобы основать демократическое правление на разрозненных территориях, принадлежавших этому властителю? Подданные подобного крошечного княжества считали себя немцами, а не рейссианцами или саксен-веймар-айзенахцами. Целью их было не построение либерального Шомбург-Липпе. Они мечтали о либеральной Германии. То же самое было в Италии. Итальянские либералы сражались не за свободное государство Парму или Тоскану, а за свободную Италию. Как только либерализм достиг Германии и Италии, возникла проблема государства и его границ. Решение казалось простым. Нация – это сообщество людей, говорящих на одном языке, поэтому географические границы государства должны совпадать с ареалом распространения языка. Германия – это страна, населенная людьми, говорящими на немецком языке. Италия – страна людей, использующих итальянские идиомы. Старые границы, проложенные в результате династических интриг, были обречены на исчезновение. Таким образом, как только либерализм стал политическим фактором в Центральной Европе, право на самоопределение, разработанное западным либерализмом, превратилось в принцип национальной принадлежности. В политической терминологии возникает различие между государством и нацией (народом). Народ (нация) – это все, кто говорит на одном языке; национальность означает принадлежность к языковому сообществу.

Согласно этой идее, каждая нация должна сформировать независимое государство, включающее всех членов нации. В тот день, когда это будет достигнуто, войны исчезнут. Князья воевали друг с другом, потому что стремились к большей власти и богатству для себя. У наций не будет такого мотива. Протяженность национальной территории определяется естественным образом. Национальные границы – это языковые границы. Никакое завоевание не может сделать нацию больше, богаче и даже могущественнее. Принцип национальности – золотое правило международного права, которое принесет Европе нерушимый мир. Когда короли еще замышляли войны и завоевания, революционные движения «Молодая Германия» и «Молодая Италия»[52] уже сотрудничали ради реализации этой многообещающей конституции Новой Европы. К хору присоединились поляки и венгры. Их притязания также встретили сочувствие либеральной Германии. Немецкие поэты воспевали борьбу поляков и венгров за независимость.

Но притязания поляков и мадьяр очень существенно отличались от чаяний итальянских и немецких либералов. Первые мечтали о воссоздании Польши и Венгрии в старых исторических границах. Их чаяния были устремлены не в новую либеральную Европу, а назад, в славное прошлое своих победоносных королей и завоевателей, о которых повествовали их историки и писатели. Для поляков Польша включала все страны, которыми когда-либо владели их короли и магнаты. Для мадьяр Венгрия включала все страны, которыми в Средние века правили преемники святого Стефана[53]. Не имело значения, что в этих королевствах обитали многие народы, говорившие на других языках, не на польском и венгерском. Поляки и мадьяры на словах признавали принципы национальности и самоопределения, и это привлекало к их программам симпатии западных либералов. Но то, что они замышляли, было не освобождением, а подавлением чужих языковых групп.

То же самое относится к чехам. Правда, в самом начале некоторые сторонники чешской независимости предлагали поделить Богемию согласно языковым границам. Но скоро их заглушили другие сограждане, для которых чешское самоопределение было синонимом подавления миллионов нечехов.

Принцип национальности был выведен как следствие либерального принципа самоопределения. Но поляки, чехи и мадьяры подменили этот демократический принцип агрессивным национализмом, нацеленным на господство над людьми, говорящими на иных языках. Очень скоро такую же позицию заняли итальянские и немецкие националисты, а также многие другие языковые группы.

Было бы ошибкой приписывать господство современного национализма человеческой злобности. Националисты агрессивны не от природы; их делает агрессивными исповедуемая ими концепция национализма. Они оказались в условиях, неизвестных сторонникам старого принципа самоопределения. А этатистские предрассудки мешают им найти иное решение стоящей перед ними проблемы, чем то, которое предлагает агрессивный национализм.

Западные либералы упустили из виду тот факт, что существуют обширные территории, заселенные людьми, говорящими на разных языках. Этой проблемой можно пренебречь в Западной Европе, но не в Восточной. Принцип национальности не может быть основополагающим в стране, где нераздельно перемешаны разные языковые группы. Здесь невозможно провести границы, которые бы четко разделили эти языковые группы. При любом территориальном устройстве непременно образуются меньшинства, живущие под властью иностранцев.

Проблему усугубляет подвижность языковых границ. Люди не обязательно живут там, где родились. Они всегда мигрируют из относительно перенаселенных местностей в относительно малонаселенные. В нашу эпоху быстрых экономических перемен, приносимых капитализмом, тяга к миграции многократно усилилась. Миллионы людей перебираются из сельскохозяйственных районов в центры горнодобычи, торговли и промышленности. Миллионы переселяются из стран, отличающихся сравнительной бедностью почв, туда, где существуют более благоприятные условия для сельского хозяйства. Эти миграции превращают меньшинства в большинство, и наоборот. Они приводят чужестранцев в страны, прежде отличавшиеся языковой однородностью.

Принцип национальности основывался на предположении, что каждый человек всю жизнь говорит на языке своих родителей, усвоенном им в раннем детстве. Это тоже ошибка. В течение жизни люди меняют язык, они могут ежедневно и рутинно говорить не на языке своих родителей. Языковая ассимиляция не всегда бывает спонтанным результатом условий, в которых живет человек. Ей способствуют не только внешние и культурные факторы; государство может поощрять или даже силой проводить этот процесс. Не стоит считать, что язык служит естественным критерием беспристрастного определения границ. При определенных условиях государство может оказать влияние на языковый состав своих граждан.

Главным инструментом принудительного стирания национальных особенностей и ассимиляции является образование. Западная Европа создала систему обязательного государственного образования. Восточная Европа заимствовала ее как достижение западной цивилизации. Но на лингвистически смешанных территориях она превратилась в чудовищный инструмент в руках государства, намеренного изменить языковую принадлежность своих подданных. Английские филантропы и педагоги, пропагандировавшие систему государственного образования, не предвидели тех волн ненависти и возмущения, которые породит этот институт.

Но школа – далеко не единственный инструмент языкового подавления и тирании. Этатизм вкладывает в руки государства сотни иных орудий. Для достижения политических целей правительства может быть использовано любое действие правительства, которое может и должно быть осуществлено административным решением в соответствии со специфическими особенностями каждого случая. С языковыми меньшинствами обходятся как с врагами или преступниками. Они напрасно будут просить о выдаче лицензии на обмен валюты в условиях валютного контроля или лицензии на импорт, когда действует система квот. Полиция закрывает их магазины и мастерские, их клубы и школьные здания под предлогом несоблюдения правил пожарной безопасности или отклонения от строительных норм и правил. По каким-то причинам их дети всегда проваливаются на собеседованиях, открывающих путь к государственной службе. Когда они подвергаются нападениям вооруженных банд горячих представителей господствующей языковой группы, полиция отказывает им в защите собственности, личной безопасности и даже жизни. Они даже лишены возможности защититься самостоятельно: им не выдают лицензий на право владения оружием. Сборщики налогов всегда обнаруживают, что они должны казне намного больше, чем показано в представленной ими декларации о доходах.

Из всего этого совершенно ясно, почему были обречены на провал все попытки Лиги наций защитить меньшинства на основе международного права и с помощью международных трибуналов. Никакой закон не способен защитить против мер, якобы диктуемых соображениями экономической целесообразности. Во всех странах, населенных разными языковыми группами, для причинения вреда париям используются любые возможные формы государственного вмешательства в экономику. Дискриминация может осуществляться с помощью таможенных тарифов, налогообложения, валютного регулирования, субсидий, трудового законодательства и т. п., причем в суде ничего доказать невозможно. Правительство всегда может объяснить эти меры соображениями экономической целесообразности. С помощью такого рода мер можно, формально не выходя за рамки требований закона, сделать жизнь нежелательных лиц невыносимой. В эпоху интервенционизма и социализма от злонамеренного правительства невозможно защититься с помощью закона. Каждый акт государственного вмешательства в экономику становится актом национальной войны против членов преследуемой языковой группы. По мере усиления этатизма вражда между языковыми группами становится все более ожесточенной и непримиримой.

Таким образом, в Центральной и Восточной Европе смысл понятий западной политической теории претерпел радикальное изменение. Народы проводят различие между плохим государством и хорошим. Они обожествляют государство, как и остальные этатисты. Но они имеют в виду только хорошее государство, т. е. такое, в котором доминирует их собственная языковая группа. Такое государство для них – Бог. Другие государства, в которых их собственная языковая группа не имеет господствующего положения, – это, по их мнению, исчадия ада. Их представление о согражданах включает всех, кто говорит на их родном языке, всех Volksgenossen[54], как говорят немцы, и совершенно безразлично, в какой стране они живут; но сюда не входят граждане их собственного государства, если они говорят на другом языке. Эти – враги и варвары. Volksgenossen, живущие под иностранным ярмом, должны быть освобождены. Они – ирредента[55], неосвобожденные.

Любое действие считается оправданным и справедливым, если оно может ускорить наступление дня спасения. Обман, преступное нападение и убийство рассматриваются как доблесть, если служат делу воссоединения. Война за освобождение Volksgenossen считается справедливой. Высшими критериями нравственности являются величие языковой группы и слава правильного и истинного государства. В расчет принимается лишь одно – их собственная языковая группа, сообщество людей, говорящих на одном языке, Volksgemeinschaft[56].