Текст книги "Женщина в жизни великих и знаменитых людей"

Мы пройдем мимо целой галереи женских головок, так или иначе останавливавших на себе внимание Гейне во время его скорбных блужданий по миру в поисках за неизведанным, но неуловимым душевным спокойствием. Одни из них сами останавливались на его жизненном пути, сами посылали ему заискивающие улыбки, стараясь позаимствовать от него света для своего никому не известного существования; других он останавливал сам, поддаваясь невольно влиянию красоты, пламенным поклонником которой он остался до конца жизни и во имя которой, как известно, незадолго до смерти велел отнести себя, разбитого, неподвижного, почти умирающего, в Лувр, чтобы в последний раз полюбоваться божественной красотой Венеры Милосской. Как во всем, и здесь, несмотря на всю видимость успеха, противоречие между идеалом и действительностью вливало беспрерывно яд в чувствительную душу поэта. Дамы посещали его беспрерывно, но он не всегда отдыхал сердцем в их присутствии. Известен следующий анекдот, относящийся к этой стороне его жизни. Когда Мориц Гартман, известный любимец дам, привел к Гейне какого-то друга, поэт ему уныло сказал:

– Меня сегодня посетила уже одна дама, дорогой Гартман.

– Кому это пришло в голову тебя тревожить? – спросил Гартман с участием.

– Единственной даме, которая тебя еще не посетила, – ответил Гейне.

– Кто же это?

– Муза, мой милый.

Полным противоречий между духовной и реальной жизнью Гейне является его отношение к Матильде, сделавшейся впоследствии его женой. Эти отношения были открыты друзьями поэта в 1836 году, когда между ним и его возлюбленной произошла крупная ссора, едва не кончившаяся разрывом. Пылкий, увлекающийся Гейне не мог скрыть своего душевного недуга и всем начал рассказывать о своем горе. Друзья утешали его кто шуткой, кто серьезно; но поэт действительно страдал, что свидетельствовало об искренней любви. Напрасно ему припоминали его же собственное стихотворение: «Мотылек не спрашивает у розы: лобзал ли кто тебя? И роза не спрашивает у мотылька: увивался ли ты около другой розы?». Поэт не успокоился до тех пор, пока не произошло примирение с любимой девушкой.

При такой пламенности чувства можно было бы думать, что женщина, его вызвавшая, обладала, кроме красоты, также и высокими умственными качествами. Увы, это была бы ошибка. Матильда была простая крестьянка, до того простая, что в сравнении с ней Христина Вульпиус, возлюбленная, а затем жена Гёте, могла считаться образованнейшей женщиной. До пятнадцати лет она росла в деревне, а потом поехала в Париж к своей тетке, башмачнице, где ее и встретил Гейне. Она была до того необразованна, что даже не умела читать, и до того тупа, что за всю жизнь не могла научиться сколько-нибудь по-немецки, чтобы прочитать произведения своего мужа. Так она и умерла, не прочитав ни одного стихотворения Гейне, хотя последние переводились на французский язык и выходили отдельными книгами.

Чтобы поднять умственный уровень девушки, с которой он вступил в близкую связь, а затем женился, Гейне поместил ее в пансион для молодых девиц, но и пансион не привил ей любви к знанию и ничему не научил. Она даже не знала, что такое поэт, и однажды по простоте души сказала: «Говорят, что Henri умный человек и написал много чудных книг, и я должна этому верить на слово, хотя сама ничего не замечаю». Но если Матильда была невежественна, то обладала зато веселым характером, истинно французской бойкостью, была добра, верна и предана мужу до самозабвения. По временам, правда, она показывала когти, так как была вспыльчива, за что Гейне и называл ее Везувием; но вспышки проходили быстро, не оставив никакого следа.

Шесть лет прожил с ней Гейне вне брака и, наконец, женился. Г-жа Жобер, близко знавшая поэта, рассказывает, что Гейне выставлял свою женитьбу на Матильде делом совести: ему нужно было драться на дуэли, и он должен был подумать о судьбе своей малютки. Дуэль была даже отложена для этой цели. «Гейне, – продолжает Жобер, – рассказывал мне эту историю с некоторым смущением, которым заменилась его обычная развязность. Впрочем, где тот человек, который сообщал бы об утрате своей свободы совершенно спокойно? Я не расспрашивала его о подробностях, не выразила ни малейшего удивления и, смеясь, спросила только позволения сообщить об этом событии Россини, которому оно доставит большое удовольствие.

– Почему? – озабоченно спросил Гейне.

– По духу товарищества, вероятно. Он любит, когда в его полку прибывает знаменитых людей.

– Если так, – возразил Гейне, собравшись уже с духом, – то вы можете прибавить, что, подобно ему, я явлюсь теперь жертвой треволнений супружеской жизни. Если он будет писать музыку на эти темы, то я могу сочинить либретто. Скажите ему, что счастье мое родилось под дулом пистолета».

Поэт отпраздновал свою свадьбу удивительным образом: он пригласил только тех друзей, которые жили в свободном браке и которым хотел дать достойный пример. С самым серьезным видом умолял он их жениться на своих возлюбленных. Через два дня он составил завещание, в котором единственной своей наследницей назначил Матильду.

Матильда Мира была хорошенькая брюнетка, довольно высокого роста, с блестящими глазами, низким лбом, обрамленным черными волосами, несколько большим ртом, бойким и веселым характером, настоящая парижская гризетка в лучшем смысле слова. Она была по-детски весела, наивно-страстна, болтлива, остроумна по-своему. Все эти качества сделали то, что Гейне прожил с ней двадцать лет, и трудно сказать, когда он чувствовал больше привязанности к ней – в первые ли дни знакомства или в последние годы жизни, когда он, больной и разбитый, лежал неподвижной массой, как труп, в котором удивительным образом сохранились жизненные искры. То, что она не имела понятия о его произведениях, не смущало поэта. Наоборот, обладая двойственной натурой, он в этом именно усматривал хорошую сторону ее привязанности, так как она свидетельствовала, что Матильда любила его не как поэта, а как человека.

Матильда действительно любила его как человека, любила, как она выражалась на своем простом, чуждом грамматике языке, «parce qu'il ess bien». Однажды ей пришлось случайно прочесть (конечно, в переводе) несколько строк из любовного стихотворения Гейне. Она побледнела и тотчас отложила книгу в сторону, сказав, что не может читать такие вещи, в которых муж говорит о других женщинах. Гейне посещал ее по воскресеньям в пансионе, и об одном таком посещении Мейснер рассказывает; «Молодые пансионерки устроили маленький бал, и Гейне позвал меня посмотреть, как будет танцевать его petite femme. Она была больше всех воспитанниц, но, к восторгу своего мужа, танцевала с совершенно детской грацией, точно небольшая девочка. Как счастлив был он в то время, как беспечен в волшебной сфере своей привязанности! Каждая ступень Матильды в ее образовании, особенно в изучении истории и географии, давала ему повод к веселым наблюдениям, то, что она умела перечислять в хронологическом порядке египетских царей лучше, чем он, и сообщила ему неизвестный для него какой-то чудесный случай с Лукрецией, приводило его в безграничный восторг».

Через восемь лет супружеской жизни (в 1843 году) Гейне писал брагу своему Максимилиану: «Моя жена – доброе, естественное, веселое дитя, причудливое, как только может быть француженка, и она не позволяет мне погружаться в меланхолические думы, к которым я так склонен. Вот уже восемь лет, как я люблю ее с нежностью и страстностью, доходящими до баснословного. В это время я испытал много счастья, мучения и блаженства в угрожающих дозах более, чем это нужно для моей чувствительной натуры».

Гейне хотел научить жену по-немецки, но все его старания разбились о природную невосприимчивость Матильды к учению. Только несколько выражений сумел он вбить ей в голову. Особенно ее забавляли почему-то слова «meine Frau», и, узнав, что они означают «моя жена», она тоном насмешки называла себя «meine Frau». К числу усвоенных ею выражений относится также и следующее: «Guten Tag, mein Heir, nehmen sie Platz». Каждого из соотечественников Гейне, посещавших поэта, она встречала этими словами, после чего с громким смехом выбегала из комнаты, что приводило в немалое смущение посетителей.

Постоянное веселое настроение, как уже сказано, не мешало Матильде быть вспыльчивой; но это именно и нравилось поэту. Характер его требовал ссор, движения, и маленькие распри, которыми сплошь и рядом прерывалось однообразие его семейной жизни, служили для него тем же, что гроза для выжженного солнцем поля. В тех случаях, когда уже не было никаких поводов к ссорам и Матильда была воплощением тишины и преданности мужу, Гейне начинал дразнить свою подругу и успокаивался только тогда, когда в прекрасных глазах Матильды появлялся давно знакомый ему огонек. Но раздраженная Матильда переходила уже в наступление, и, чтобы усмирить строптивого ребенка, поэт прибегал к очень простому средству – обещанию принести какой-нибудь подарок. Матильда смягчалась, и в семье снова водворялся мир, купленный парой серег или модной шалью.

Впрочем, не с одной только Матильдой часто ссорился Гейне. У нее был попугай, доставлявший ему немало горя своими бессмысленными криками, и с ним поэт вел постоянную борьбу, конечно в отсутствие Матильды, для которой неприятность, причиненная попугаю, была гораздо чувствительнее неприятности, причиненной ей самой. Поэт так и называл обоих, то есть жену и попугая, «мои две птицы». Однажды Матильда встретила его с грустным лицом и с отчаянием в голосе заявила, что попугай умирает.

– Слава Богу! – ответил Гейне по-немецки, зная, что жена его не поймет. Он, конечно, не решился бы сказать то же самое на знакомом Матильде языке – французском.

Как была Матильда привязана к своему попугаю (его называли Cocotte), видно из следующего случая, который сам Гейне рассказал Мейснеру: «Я вчера был в большой тревоге. Жена моя в 2 часа покончила с туалетом и уехала, обещав вернуться к четырем. Но вот половина пятого, а она не является. Вот уже пять, ее нет. Бьет шесть, ее также нет. Вот половина седьмого, она не идет. Бьет восемь, тревога моя растет. Неужели ей надоел больной человек и она сбежала с каким-нибудь хитрым соблазнителем? В сильнейшей тоске посылаю сиделку в противоположную комнату с просьбой спросить, там ли еще попугай? Да, Кокот еще там. Тут как бы камень у меня свалился с сердца: без Кокот она ни за что не ушла бы».

Когда Гейне повез свою жену в Гамбург, чтобы познакомить ее с родственниками, попугай, конечно, принял почетное участие в их путешествии. «В прекрасный солнечный день, – писал по этому поводу племянник Гейне, – гаврский пароход вошел в гамбургскую гавань. Мы давно уже ждали на пристани прихода этого парохода, желая поскорее увидеть жену Генриха – Матильду. Наконец пароход остановился у пристани, и мы увидели дядю, пополневшего и на вид совершенно здорового, под руку с какой-то дамой величественной наружности, но очень просто одетой в дорожный костюм. Матильда была действительно очень красивая женщина, высокого роста, быть может, несколько слишком полная, но с прелестным личиком, обрамленным каштановыми волосами. За полуоткрытыми ярко-красными губами виднелись зубы ослепительной белизны; глаза, большие и выразительные, блестели в минуты сильного возбуждения, в чем мы не замедлили убедиться.

После первых приветствий, очень сердечных с обеих сторон, мой отец повел Матильду к карете; когда она уселась, мой отец хотел ей передать какой-то ящик, составлявший часть ее багажа, но в этот самый момент почувствовал сильную боль в пальце от укушения и, невольно отдернув руку, уронил ящик. Матильда пронзительно вскрикнула: в ящике находился ее любимый попугай, которого она привезла с собой из Парижа. „Боже мой, – воскликнула она раздраженным голосом, – какая неосторожность! Бедный попугай столько страдал от морской болезни, а теперь его подвергают еще страху!“ К счастью, с попугаем ничего не сделалось, и Матильда, увидев это, тотчас успокоилась, и лицо ее осветилось улыбкой. Гейне подошел и с громким смехом сказал: „Мой милый зять, вы чуть было не потеряли навсегда доброе расположение Матильды. А между тем я ведь вас предупреждал, что приеду со всей семьей, то есть женой и ее попугаем. Но вы не удостоили обратить внимание на этого маленького зверя, и он заставил вас вспомнить о себе по-своему, ущипнув вас за палец“.

Матильда произвела хорошее впечатление на родственников мужа, не исключая и знаменитого банкира-миллионера Соломона Гейне, с которым поэт всегда ссорился и которому однажды бросил в лицо следующие слова, сказанные добродушным тоном: „Собственно, единственное достоинство ваше заключается в том, что вы носите мое имя“. Соломон Гейне не любил, чтобы при нем говорили на каком-нибудь другом языке, кроме немецкого.[74]74
  Впрочем, он и по-немецки говорил плохо. Гейне в шутку рассказывал про него, что на официальных обедах он ставил около себя двух слут, из которых один должен был подсказывать ему дательный падеж, а другой – винительный.


[Закрыть] Можно себе представить, как чувствовала себя в доме этого человека Матильда, ни слова не понимавшая по-немецки. Она молчала. Зато и выместила же она злобу на кисти винограда, выращенной в теплице банкира. Миллионер очень гордился своим виноградом и показывал его как редкость. Когда кисть, переходя от одного из гостей к другому, попала в руки Матильды, она спокойно ее съела. Вскоре банкир спохватился, где виноград. Никто не решался сказать, какая участь постигла великолепную кисть, но Гейне нашелся и воскликнул:

– Знаете, дядя, исчезновение винограда – настоящее чудо. Но я должен вам сообщить, что совершилось еще большее чудо – его унес ангел.

Острота имела успех: банкир рассмеялся и простил племяннице поступок; но племянница все-таки решила больше не бывать в доме банкира, и чтобы это не носило характера вызова, Гейне отправил ее, конечно вместе с попугаем, в Париж. Отъезд любимой жены стоил ему многих душевных мук, о чем свидетельствует его письмо: „Я, – писал он Матильде, – постоянно думаю о тебе и только и делаю, что вздыхаю. Головные боли мои усилились, потому что сердце у меня неспокойно. Я не хочу более расставаться с тобой. Разлука ужасна! Я более, чем когда-либо, чувствую, что ты всегда должна быть у меня перед глазами… Не забывай, что я живу только для тебя! Моя возлюбленная, моя бедная овечка, моя единственная радость!“»

Гейне был очень ревнив. В 1837 году он обедал с женой в одном ресторане. Несколько сидевших тут же студентов стали пожирать ее глазами. Не будучи в состоянии сдержать себя, Гейне вскочил с места и дал пощечину первому из них. Следствием этого был вызов, который, однако, окончился благополучно. Та же ревность заставила Гейне порвать дружбу со старым товарищем Вейлем только потому, что поэт заподозрил, что он слишком ухаживал за Матильдой.

О простоте характера Матильды можно судить по следующему случаю, передаваемому Мейснером. Приехав в Париж, он отправился к Гейне. На звонок вышла, по его словам, «полная, довольно еще молодая женщина» и, бросив испытующий взгляд на его старомодное пальто, сказала, что «monsieur Heine» нет дома. Мейснер выразил сожаление, сказав, что принес письмо от Лаубе, но в эту минуту вдруг услыхал голос Гейне:

– Дома, дома!

Когда Мейснер вошел, Гейне сказал, обращаясь к жене:

– Да, ma biche, это – друг из Германии, привезший мне письмо от Лаубе. – Затем, обращаясь к Мейснеру, заметил: – Госпожа Гейне не допускает никаких немцев ко мне. Она их узнает с первого взгляда.

– Да, mein Err (mein Herr), – сказала Матильда с вынужденной улыбкой, – я сразу узнала, что вы – немец.

– Почему?

– Ах, Боже мой, да по платью, по обуви…

«Я, – замечает Мейснер, – бросил взгляд на свое пальто, сапоги дрезденского производства и не мог заметить в них ничего неприличного. Во всяком случае, что-нибудь не стильное в них, вероятно, было; но напоминать об этом было не особенно красиво».

После смерти Гейне Матильда была верна его памяти так же, как была ему верна при жизни. Она вела скромную жизнь. Развлечениями ее были цирк или бульварные театры, когда там ставились веселые пьесы. Кроме того, кухня доставляла ей также немалое удовольствие, и если кто-нибудь был у нее в гостях, она непременно заказывала какое-нибудь блюдо, которое особенно любил ее pauvre Henri, веря в простоте души, что этим обнаруживает уважение к памяти поэта. Трогательно было слушать ее рассказы о покойном муже. С особенной таинственностью сообщала она, что ей не раз предлагали руку, но она отказывала, не желая забыть мужа и носить другое имя. Такую женщину должен был любить великий поэт, у которого в минуты грусти тотчас же становилось весело на душе, когда входила Матильда со своей обворожительно-детской улыбкой. Он писал:

 
Es kommt mein Weib, schon wie der Morgen,
Und lachelt fort die deutschen Sorgeu.[75]75
  Входит жена, прекрасная, как утро, и улыбкою рассеивает немецкие заботы.


[Закрыть]
 

Любовь к животным она сохранила до последних дней. Кроме попугая у нее было около 60 канареек и 3 белые болонки. Когда все это начинало пищать и лаять, то оставаться в комнате было невозможно. Однажды племянник Гейне, не будучи в состоянии переносить адского шума, хотел уйти. Матильда ему сказала:

– Смешно, вы не любите животных, как и ваш дядя!

Во время осады Парижа Матильда осталась в осажденном городе. Позднее она жаловалась тому же Эмбдену, что должна была тогда заплатить 200 франков за курицу. Племянник удивился, на что Матильда ответила:

– Что делать, цена была такая!

Деньгам цены она вообще не знала. Это обстоятельство не раз смущало Гейне, так как ему самому некоторым образом приходилось вести хозяйство. Однажды он решил помочь горю. «Если я буду относиться к Матильде, как к ребенку, то она никогда не научится заботиться о себе самой. Мне нужно постепенно приучить ее к тому, чтобы она соблюдала собственные интересы». Под впечатлением этой мысли он дал ей на сохранение много железнодорожных акций. Как, однако, она их сохранила! У нее нашлись друзья, которые под разными предлогами выманили все деньги, а когда ничего не осталось, они прекратили с ней всякие отношения.

– Что бы было, если бы муж попросил вас показать ему акции? – спросили у нее однажды.

– Я бросилась бы в воду.

Удивительно, что Матильда умерла в годовщину смерти своего мужа, 17 февраля 1883 года, т. е. ровно через 27 лет после смерти Гейне. Она стояла у окна своей квартиры в Пасси и вдруг упала, чтобы никогда уже не встать. Матильда умерла от удара, вдруг, в один момент, как бы и смертью своей свидетельствуя о противоположности между ней и мужем, агония которого продолжалась целых восемь лет.

В тяжкие для поэта дни неизлечимой болезни, которая, как только что сказано, продолжалась восемь лет, в его комнату влетела «муха» в виде молодой очаровательной женщины и начала весело жужжать вокруг его грустной постели. Это была Камилла Сельден, брюнетка, среднего роста, с плутовскими глазами, маленьким ротиком, обнажавшим во время смеха или разговора ослепительно белые зубы. Руки и ноги были изящны, и все движения ее дышали прелестью и грацией.

Несмотря на свой веселый нрав, она пережила немало горя. Выйдя рано замуж за одного француза, она первые годы супружеской жизни провела в Париже. Но маленькая немка вскоре сделалась в тягость легкомысленному французу, беззаботно проживавшему свое состояние. Чтобы освободиться от жены, он придумал следующий план. Он предложил ей поехать вместе с ним в Лондон, куда ему нужно было по делу, а приехав в Лондон, просил посетить знакомую семью. Экипаж их остановился около одной хорошенькой виллы, где их очень любезно принял какой-то старик. Едва, однако, Сельден вошла в зал, как муж ее исчез, а через несколько минут она узнала, что находится в сумасшедшем доме. Несчастная женщина начала кричать и плакать, прося ее отпустить, но ей пригрозили суровыми мерами. Под влиянием страха она онемела и не могла говорить довольно долго. Только через несколько недель она оправилась и смогла убедить врача, что совершенно здорова. Продолжать совместную жизнь с мужем было невозможно, и, чтобы поддерживать существование, она стала давать уроки немецкого языка. Тут же она стала хлопотать о разводе, в котором, конечно, ей отказать не могли.

Появление «Мухи» (Гейне назвал ее «Мухой», потому что насекомое это было изображено на печати, которую она прикладывала к своим письмам) произвело на безнадежно больного Гейне, страдавшего размягчением спинного мозга, сильное впечатление. Ее веселый характер, ясный ум, привлекательная наружность, звонкий голосок, большие способности и, конечно, любимый немецкий язык, на котором она говорила превосходно, пробудили в нем старые романтические струны. Между обоими вскоре завязался своеобразный роман, в своем роде единственный, начавшийся в первый же день ее появления. Гейне не мог пробыть без нее и дня. Она сделалась его секретарем, доверенным лицом и преданной подругой, с которой можно было почти тотчас после первого знакомства перейти на «ты». Когда он уставал от продолжительного чтения (читала, конечно, «Муха»), Гейне вытягивался во всю длину кровати и, лежа с полузакрытыми глазами, просил ее положить в его руку свою, которую он крепко сжимал, как бы желая навсегда соединиться с ней. Письма, которые он писал ей в те дни, когда она не приходила, становились все нежнее и нежнее. Он называл ее «лотосом», «возлюбленной», «восхитительной кошечкой», целовал ее ножки одну за другой, выражал страстное желание ее увидеть, так как она – последний цветок его печальной осени. Камилла была искренне к нему привязана, искренне его любила, несмотря на то что Гейне был уже живым трупом. Его тело лежало неподвижной массой, руки беспомощно шевелились, язык не всегда служил, глаза почти не видели.

Матильда не ревновала. Первое время она относилась к ней враждебно, называла прусской шпионкой, едва отвечала на ее поклон и энергично выступила против того, чтобы Камилла бывала у них часто за столом. Для предупреждения ссор Генриху приходилось выбирать для свидания с Камиллой дни, когда Матильда куда-нибудь уезжала. Но это чувство недружелюбия вскоре отступило на задний план. Матильда знала, что, как ни пламенна привязанность разбитого телом мужа к Камилле Сельден, любовь его волей-неволей должна все-таки остаться только платонической…

Страшные, Почти нечеловеческие страдания Гейне, впрочем, не мешали ему работать и изливать свои чувства к Камилле в звонких стихах, подобных которым Германия не знала со дня кончины Гёте. Но что более всего удивительно – это стоицизм духа, дававший поэту возможность не только терпеливо переносить страдания, но даже и шутить, смеяться и язвить в своих стихотворениях. В этом отношении к нему подходят слова, сказанные им о поэте Штерне: «Он был родным детищем бледной трагической музы. Однажды в припадке суровой нежности она поцеловала его юное сердце до того крепко, до того любовно, до того благоговейно, что из сердца потекла кровь и оно вдруг поняло все страдания нашего мира и исполнилось бесконечного сочувствия. Бедное юное сердце поэта! Но младшая дочь Мнемозины, розовая богиня шутки, быстро подскочила и, взяв страдающего ребенка на руки, старалась развеселить его смехом и пением, дала ему игрушки – смешную маску и дурацкие звонки, покровительственно поцеловала его в губки и поцелуем передала все свое легкомыслие, всю свою веселость, все свое дразнящее остроумие. С тех пор его сердце и губы оказались в странном противоречии: когда сердце у него порой волновалось трагически и ему хотелось высказать глубочайшие чувства кровью истекавшего сердца, с уст, к удивлению его самого, слетали забавнейшие смеющиеся слова».

Трогательная сцена между Камиллой Сельден и Гейне произошла незадолго до его смерти. Она не приходила некоторое время вследствие случайной размолвки, а когда, наконец, пришла, ей показалось, что он встретил ее не так дружелюбно, как всегда, и она расплакалась.

«Вдруг, – пишет она в своих воспоминаниях о Гейне, – как будто чувствуя мое горе, хотя лицо мое он видеть не мог, он подозвал меня к себе, и я должна была сесть на краю его постели. Слезы, которые текли по моим бледным щекам, видимо, его тронули.

– Сними шляпку, чтобы я мог тебя лучше видеть, – сказал он и ласковым жестом указал на мою шляпку. Охваченная сильным волнением, я отбросила свою шляпку и стала на колени перед его кроватью. Взволновало ли меня горькое воспоминание о пережитых им страданиях, или оно было вызвано еще худшим предчувствием приближавшегося несчастья? Словом, я напрасно старалась подавить свои слезы. Я больше не владела собою и думала, что умру от волнения. Ни одного слова мы не сказали друг другу, но рука друга, лежавшая на моей голове, казалось, благословляла меня».

* * *

Итак, Гейне и дочь палача, целовавшая его с мечом в руках, которым отец ее резал головы; Гейне и французская крестьянка, которая не имела понятия о его произведениях, но с которой ему пришлось делить лучшие годы; Гейне и «Муха», протягивавшие друг другу руки в то время, когда он уже стоял в могиле, а она только собиралась жить полной здоровой жизнью, – да, судьба великого германского поэта была поистине плачевна!