Текст книги "Ооли. Хроники повседневности. Книга первая. Перевозчик"

Наивное, восторженное предвкушение, с которым ребенок ждет праздника; безудержные мечты и отважные планы, столь хорошо знакомое Мичи ощущение неохватности жизни, ошеломляющей и манящей; робкое ожидание и томление, сводящая с ума неуверенность, неожиданный проблеск надежды – они отдавались эхом где-то в самых глубинах его существа, подобные еле слышным, далеким раскатам грома, но как раз эти строки старался Мичи прочесть без всякого выражения, стесняясь еще показать – даже и старому Онди – что они достигают его, касаются, откликаются в нем. Жадное, жаркое наслаждение, всепоглощающий пожар чувств, страсть, не знающая ни утоления, ни пресыщения; описания подобного рода опыта еще представлялись Мичи, встречавшему их, конечно же, в разного рода книгах, чем-то грубым, едва ли не вовсе грязным – да и приведены были здесь подробно, сочно, во всех деталях, языком предельно прямым, безо всяческих умолчаний и переносных смыслов. Взявшись читать с начала и не добравшись даже до середины, Мичи хотел было пропустить эти страницы, так сильно его смущавшие; Онди же – который откинулся к стене и сидел, прикрыв глаза, так тихо, что казался бы спящим, если бы голова его не покачивалась едва заметно в согласии с поэтическим ритмом, выдавая внимание, а лицо не приобретало время от времени отпечаток изысканного, утонченного удовольствия – неожиданно поднял на Мичи вопросительный взгляд, полный теплого, хоть и немного насмешливого понимания, так что тому не оставалось ничего иного, как продолжить чтение, следуя течению строк.

Совершенно смущенный, Мичи все же вынужден был признать выходившее за грани возможного искусство, с которым отдельные произведения подогнаны были одно к другому: так хороший лодочный мастер пригоняет доски, не оставляя меж ними малейшего даже зазора. Поэтам древности вторили голоса современников; строки и смыслы, принадлежащие обитателям далеких земель и эпох, разделенным временем и пространством, перекликались, свободно перетекая друг в друга. Словно сплетенные умелой рукой в единое пестрое полотно, они составляли, казалось, не подборку отдельных произведений, а всего одно – сложное, многогранное, цельное, всеобъемлющее. Сомнения, метания, отчаянные поиски своего места в мире; неугомонная жажда познания, открытость всякому опыту, желание прожить, прочувствовать на собственной шкуре всю полноту бытия; риск и борьба, высокие ставки, свобода, соленый ветер, соленый пот, тоска по дому в пути, тоска по морю у очага: некоторые стихотворения были совсем короткими, всего-то четыре строчки, и вдруг – целая поэма, большая мера четверостиший: вереница событий, лиц, приключения, имена кораблей, незнакомые земли… Мичи упивался ладными этими, крепко сбитыми строками; они отзывались в нем судовым колоколом, звучали так, словно для него одного в целом мире были написаны; дочитал, перевел дыхание, смакуя диковинное, пропахшее корабельной смолой и заморскими пряностями послевкусие; двинулся было дальше, но взглянул на Онди, и решил, что тот заснул: неподвижен, голова склонена к груди и чуть набок, дыхание еле слышно; остановился, прислушался, закрыл книгу, хотел уже встать тихонько, чтобы не будить старика – но тот вдруг открыл глаза, улыбнулся как бы смущенно: задремал, дескать, малость, бывает, почитаешь еще немного? И Мичи продолжил, отыскав место, на котором прервался: спокойная, зрелая удовлетворенность, уверенность, понимание и наслаждение жизнью; вкусы и запахи, краски и прикосновения, повседневность, пронизанная вспышками тихого счастья, мгновениями красоты, простыми удовольствиями, за которыми вдруг открывается нечаянная глубина, тайное чудо; радость, переливающаяся через край – и готовность ею поделиться, поскольку именно так она приумножает себя, растет; разочарования и потери, пошатнувшиеся устои, земля, уходящая из-под ног, необходимость начинать заново – когда все уже казалось сложившимся, сбывшимся, раз и навсегда состоявшимся; воспоминания и сожаления, осознание упущенных возможностей и нелепых ошибок, острое ощущение непоправимости, безвозвратности; блуждание в потемках, которому, кажется, не будет конца, смутное понимание, что жизнь все еще может быть – и ведь даже когда-то была – совсем иной, захватывающей, волнующей, настоящей; поиски выхода, бесконечные коридоры и тупики, лабиринт, незаметно уводящий кругами все глубже и безнадежнее; смирение и усталость, догорающие угли последних надежд, ночь, вступившая в свои права, казалось бы, навсегда – и вдруг, в непроглядном мраке, вдали, еле уловимое пятнышко света, единственный лучик, такой драгоценный, и представлявшийся невозможным рассвет, дождаться которого не хватало ни силы уже, ни веры – и вот, небо становится все светлее, и радость, и так неловко и стыдно за эти сомнения, эту слабость, а потом уже неважно, потому что ночь сменяется днем, всегда, и чем она темнее – тем меньше ее осталось, а если, как знают все мореходы, зайти от дома так далеко, что вернуться уже нельзя – неожиданно обнаружишь, что приближаешься к нему с другой стороны; новые здания, сложенные из древних камней; трава, что поникнет в свой срок, пожелтеет, станет землей – и та, замерев на мгновение, прорастет непременно травою свежей – новой, зеленой жизнью; океан, питающий облака, что однажды прольются над ним дождем, и каждая капля вернется домой, воссоединится, вольется и останется тем, чем всегда и была: океаном; облака, в беспечном, бесцельном их вольном движении; всегда были здесь, над тобой – только глаза подними, и смотри, любуйся, как они проплывают в небе, бездонном, бескрайнем – да вот все не было времени, как-то не получалось: мысли, дела, и вся эта суета, такая необходимая, важная… а потом приходит день – и видишь и, будто впервые в жизни, и вдруг понимаешь, что и жил-то по-настоящему только в такие мгновения – и наберется их до обидного мало; горечь; печаль расставания с тем, что любишь всем сердцем – и не можешь удержать, не умеешь; печаль и иная, светлая: прощание легкое, теплое, ожидание новой встречи; время подведения итогов: взгляд назад, словно обнимающий былое, с принятием, пониманием, с нежностью; человек, стоящий на самом краю мира, готовый к последнему шагу – вперед, без страха и сожалений: последнему, самому важному, тому, что замкнет, наконец, круг жизни. Завершенность. Вот оно, слово – то самое, что должно бы стоять в заголовке. Вот о чем была книга. Мичи понял – и радовался, что понял, увидел теперь, разгадал замысел старика. «Вот так всегда – думал он с удовольствием – о чем ни спросишь его – помолчит, соберется с мыслями – ага, мол, была тут как раз про такое одна хорошая книжка – и протягивает уже: держи, стало быть, читай, а то в болтовне-то немного проку, вот как осилишь – будет о чем и поговорить». Он взглянул на Онди. Тот все так же сидел, закрыв глаза, откинувшись к стене, подтянув одеяло к самому подбородку; казался спящим. Книга, в конце концов, так захватила Мичи, что он читал, не останавливаясь, не замечая вокруг себя ничего, даже не отдавая себе отчета, что по-прежнему читает вслух. Многое оставалось ему пока еще непонятным; строки часто были проникнуты чувствами, которых Мичи не приходилось еще испытывать; в то же время, как не раз говорил ему Онди, в стихах самым важным было звучание – и сейчас они звучали для Мичи величественно и таинственно, пели голосами ветра и моря, отдавались эхом одиноких шагов в сводчатой галерее, всплесками весел в тумане; потрескивали хворостом в очаге, сливались в ровный гул, как людская речь в праздничный день на базаре. Дочитав, Мичи все никак не мог прийти в себя окончательно: очарование отказывалось покинуть его, высвободить из плена. Он был здесь, в келье старого самадо – и одновременно где-то совсем далеко, так далеко, как раньше бывать ни разу не приходилось. Сквозь разноцветные стекла Библиотеки пробивался тусклый зимний рассвет. Мичи погасил ненужную уже лампу, оглядел жилище старика: книги, сложенные прямо на чистом – ни пылинки – каменном полу; столик для занятий; внушительного размера сундук, в котором Онди держал всякую всячину: внутренность его была сложным устройством с бесчисленными отсеками, съемными коробочками, выдвижными ящичками и потайными отделениями, неизменно приводившим Мичи в полный восторг; стопка старых накидок, плотных и теплых, отслуживших свое, выцветших, но вполне годных еще в качестве одеяла или подушки. Мичи уже догадывался, что Онди здесь больше нет; что ему удалось уйти точно так, как хотелось: незаметно и тихо, совсем безмятежно. Странно, но в эти мгновения Мичи скорее чувствовал радость за старика – ведь у того действительно все получилось. Завершенность присутствовала здесь, торжественная, разлитая в зябком утреннем воздухе, пронизывала его собой, заполняла, не оставляя места печали. Нужно, наверное, было куда-то пойти, кому-то сказать, что-то делать; Мичи продолжал сидеть, глядя прямо перед собой. Сидел долго, так и не выпуская из рук закрытую книгу – она казалась последней ниточкой, каким-то образом еще связывавшей его с Онди, и отпустить ее было невозможно, словно именно это и означало бы поставить последнюю точку, по-настоящему позволить начаться этому дню – первому, в котором Онди уже не будет.

Дальнейшие события запечатлелись в памяти Мичи с такой отчетливостью, что безо всякой ойи долгих воспоминаний он мог бы воспроизвести их, панту за пантой, во всех подробностях – вплоть до малейших оттенков переживаний. До открытия Библиотеки оставалось еще две вонты. Самадо, имевшие обыкновение зачитываться почти до самого утра, редко как следует высыпавшиеся, а потому и довольно хмурые в первую четверть дня – до самого обеда – молча и не особенно глазея по сторонам, брели по галерее к винтовой лестнице, ведущей вниз, в подсобные помещения – купальню и трапезную. Там ожидала их кружка оммы, или же быстрой ойи, с неизменно подававшимися по утрам свежими лати. Уже только после купания и завтрака, кое-как пришедши в себя, кто-то из старших самадо заглянул в келью и обнаружил рядом с неподвижно замершим в углу Онди заплаканного, совсем растерянного Мичи. Вышел; вернулся, кого-то привел; о чем-то шепотом переговаривались; откуда-то появились носилки; на них, перехватывая в узких лестничных пролетах, укрытое с головой одеялом тело снесли вниз, к заднему выходу. Скоро подошла лодка – красивая, черная с золотом; забрала Онди. Самадо толпой стояли у причала, провожая ее взглядом. По одному расходились. Мичи выглядывал из окна, пока лодка совсем не скрылась в туманной дымке. Вернулся в свою келью, продолжая сжимать в руках выборку Онди. Открыл наугад, уткнулся носом в страницы; вдохнул сухой, всегда будораживший его запах старой бумаги; выдохнул, наконец – прощай, Онди, прощай – захлопнул пухлый, увесистый томик, положил его в нишу на стопку скопившихся книг, ожидавших своей очереди. Лег и укрылся с головой одеялом. Почувствовал, что не может согреться, дрожит. Взял второе, набросил сверху. Стало теплее. Под одеялами было темно и спокойно. Незаметно для себя Мичи заснул. Спал долго, весь день и весь вечер – и проснулся уже ночью. Полежал немного, надеясь провалиться обратно в сон, пока не понял, что это уже невозможно. Зажег лампу, нащупал на столике едва начатые путевые заметки некоего Иманаре Суади, непонятно каким ветром заброшенного в лежащие на юго-востоке пустынные песчаные земли – и принялся читать. Пытался вникнуть в повествование, уйти с головой в подробности злоключений этого незадачливого торговца и морехода – только снова и снова ловил себя на том, что пробегает глазами одну и ту же строку, и смысл ее от него ускользает. Встряхивался, вчитывался по новой – чтобы опять обнаружить себя неподвижным взором глядящим в знакомые буквы, которые отчего-то вовсе не помогали ему – отвлечься, забыться, спрятаться…

С первыми лучами Мичи выкопал из своего необъятного мешка чистое белье и побрел в купальню. Та была для самадо подлинной радостью: расположенная в нижнем уровне сводчатая зала с глубокими нишами помывочных по окружности и водоемом посередине – полумеры локтей в поперечнике – на заре наполнялась игрой солнечного света в облаках густого, уютного пара. Особая система подкачки, очистки и подогрева, скрытая от посторонних глаз, в холодное время года служила для отопления также всего громадного здания; содержалась она в полной исправности мастером-истопником, и бесперебойно обеспечивала купальню свежей, горячей – не обжигающей, а самой что ни на есть приятной – водой. Вносить сюда книги по вполне понятным причинам было категорически запрещено – иначе большинство самадо, скорее всего, предпочли бы вообще не покидать купальни. По крайней мере, и на рассвете, вступая в грядущий день, и вечерами, завершив свои обязанности, именно здесь неизменно собирались они побеседовать о том, о сем – и, ополоснувшись в помывочных, располагались, по грудь в теплой воде, на широком уступе вдоль бортика водоема, предаваясь неге и праздности. Днем пользоваться купальней дозволялось не только обитавшим в Библиотеке самадо, но и всякому, принадлежащему книжной гильдии. Не то, чтобы в Ооли не хватало купален – в том числе и весьма хороших – но удовольствие это было вовсе не из дешевых, так что книжники – народ, в большинстве своем, небогатый – заглядывали сюда, поблаженствовать, при малейшей возможности. Дух братства ощущался здесь явственно и отчетливо. Место встречи добрых друзей, неспешных бесед, выгодных сделок, взвешенных решений и захватывающих умственных поединков, купальня Библиотеки с давних пор была своего рода сердцем гильдии. Еда и табачная жвачка воспрещены были здесь чистоты ради; курение трубки в воздухе настолько сыром не приносило особого удовольствия, а потому было не принято, как не поощрялось оно и вообще в стенах Библиотеки: не только во избежание случайного возгорания, но и ради того, чтобы книги не пропитывались запахом дыма. Большинство самадо, однако, имели обыкновение попыхивать у себя в кельях, где дым легко покидал помещение свозь высокие узкие окна – благодаря, очевидно, особенностям движения воздушных потоков, продуманным еще при строительстве здания. Не принята была в купальне и полная нагота: ниши, где можно было помыться как следует, оснащены были легкими дверцами высотою от колена до плеч, а выходить в общую залу и к водоему следовало в ганте – широком, особым образом повязанном на бедрах лоскуте ткани. Правило это позволяло свободно пользоваться купальней и женщинам – завернутым, впрочем, в ганту от колен до самых подмышек; в гильдию их принимали вполне охотно, так что известно было немалое число талантливых переписчиц, да и владелицы книжных лавок часто оказывались весьма в своем деле успешными.

Перебросив через дверку чистую ганту, Мичи открыл заслонку и долго стоял под упругой струей воды, растирая тело ладонями. Как следует согревшись после довольно прохладной ночи, он перевел заслонку в другую сторону, и ненадолго подставил распаренную кожу бодрящему ледяному потоку – как часто любил делать, чтобы проснуться уже окончательно. Теперь можно было отправляться в купальню. После холодного ополаскивания вода в ней казалась особенно приятной. Мичи сидел, погрузившись по самую шею, подтянув к подбородку колени; не открывая глаз, слушал, как купальня постепенно наполняется звуками нового дня: отдельные негромкие голоса понемногу просыпавшихся и собиравшихся здесь самадо сливались в низкое неразборчивое гудение, перемежаемое шлепками босых ног по каменному полу, всплесками воды в бассейне и довольным кряканьем. Кто-то плюхнулся в воду совсем рядом с ним. Мичи приоткрыл глаза: Палаанке-самадо, бодрый жилистый старичок с ясными, добрыми, внимательными глазами – нынешний настоятель. Уселся, вздохнул; откинулся к бортику водоема, разбросав руки по сторонам. «Кое-что следует сделать, Мичи. Онди, конечно, владел немногим, но все же надо распорядиться добром. Родных у него, вроде, не было. Всю жизнь в этих самых стенах-то и провел – даже и настоятелем был четырежды. До меня еще: я-то позже пришел, он тогда уж от жеребьевки, как мог, отнекивался. Вообще, молчаливый ведь был старик, слова лишнего не промолвит: проходишь мимо – кивнет тебе, улыбнется, ответит, подскажет что… но вот чтобы с кем бы да по душам – такого и не водилось. С тобой только вот, пожалуй; уж это – да… Ну и мы тут подумали, между братьев – получается, ближе тебя никого у него и не было. Ты, в общем, откушай, а там в кельи и поднимайся. Как что было, так все и стоит, по-прежнему. Что сгодится – себе оставь, а чему надобности не видишь – снеси, раздадим меж братии, по потребности. Йок?».

Последнее слово было несколько просторечивым, но общеупотребительным способом заканчивать разговор, прижившимся в Ооли благодаря своей емкости, позволявшей одновременно подтвердить, что все необходимое было сказано, подчеркнуть удовольствие от приятной беседы, высказать свое уважение к собеседнику и поинтересоваться, не осталось ли какого непонимания и несогласия, тепло попрощаться, выразить надежду на скорую встречу и пожелать доброй удачи. Йок, – кивнул Мичи в ответ, и Палаанке неожиданно изящным для его возраста кувырком нырнул в глубину купальни, в несколько гребков проплыл под водой к противоположному ее краю и взобрался на бортик. До сих пор Мичи, погруженный в печальные свои размышления о конечности человеческой жизни, как-то не особо задумывался о практической стороне вопроса. Что ж, жизнь, судя по всему, продолжалась: уход Онди, как и всякое иное событие, походил на брошенный в воду камешек. Изначальный всплеск, той или иной силы; круги, что разбегаются, расходятся, покуда совсем не угаснут; и вот – словно и не было ничего. Мичи пил жидковатую омму, похрустывал лати, едва ли и замечая вкус: спроси его, подавали сегодня соленые или сладкие – с ответом бы он затруднился. Наевшись, поднялся с широкой деревянной скамьи за общим столом и отправился в келью Онди.

Единственной вещью, которой ему действительно хотелось бы обладать – поскольку всем необходимым для непритязательной повседневной жизни в Библиотеке он и без того с избытком располагал – был сундук старого самадо. Заполучить на память именно его казалось Мичи исключительно верным – нельзя было и представить себе вещи, более походившей на самого Онди. Потертый снаружи и гладкий, изначально лишенный всякой отделки и украшений, сундук запирался каким-то хитрым способом, который старик так и не удосужился показать Мичи. Замков не было; нужно было знать некий секрет. Внутреннее его пространство заполнялось непостижимым количеством отделений, полочек, выдвижных ящичков, съемных коробочек и потайных отсеков. Все эти составляющие могли произвольно менять свое положение: усвоив лежавший в основе принцип, складывать их затем можно было в любом порядке, преобразуя устройство под текущие свои надобности. Таким именно Мичи знал, таким и хотел бы запомнить Онди: подчеркнуто простой снаружи, завораживающе сложный внутри. Таким – подумалось Мичи – ему однажды хотелось бы вырасти самому; для этого, правда, внутреннее свое содержимое будет нужно не раз еще пересматривать, разбирать, перекладывать, пока не удастся все упорядочить, должным образом. «А пока что – он улыбнулся, оценив удачно пришедшее в голову сравнение – я, скорее, как эта моя котомка: и на вид неказистая, мешок – мешком, да и внутри – набитая, чем попало. Хотя и удобно, все же: забросал туда все подряд, на плечо закинул – и все, и в путь!»

Сундук Онди не предполагал, конечно, подобной легкомысленности в обращении. По бокам его располагались четыре толстых медных кольца, по два с каждой стороны, так или иначе позволявших его все-таки переносить, а не только двигать по полу: вещь была сделана на совесть и весила немало. «Вот, только это!» – Мичи указал на сундук заглянувшему в келью Палаанке. Тот кивнул, взялся было за кольцо, приподнял сундук, крякнул и покачал головой: «Однако же, а?» Поставил приподнятый край обратно на пол, огляделся, выбрал из стопки сложенных одеял пару тех, что потолще и потеплее, положил на сундук, поверх крышки. «Зима впереди, Мичи. Поблагодаришь еще! – объяснил он, предупреждая ожидаемое проявление скромности – Ну, взяли!» Мичи подхватил кольца со своей стороны. Если брать вдвоем, сундук не казался таким уже неподъемным: они довольно бодро вытащили его в галерею и двинулись по кругу, в сторону кельи Мичи. Наконец, и внесли, поставили у дальней стены, прямо посередине, под самым окошком, едва не уничтожив по пути подвернувшийся под ноги легкий письменный столик. «Ну, не буду мешать – попрощался Палаанке – у тебя, тут, похоже, есть, чем заняться!» Он понимающе кивнул и тут же исчез, оставив Мичи наедине с сундуком.

Открыть его удалось далеко не сразу. Разглядывая цельные и ровные плоскости крышки и стенок, Мичи не мог обнаружить ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего запирающий механизм. Ни малейшего намека: даже петли, которыми должна бы крепиться крышка, по видимости, отсутствовали. Мичи хотел было приподнять сундук и обследовать днище, но решил, что мысль неизвестного – и, судя по всему, выдающегося – мастера едва ли пошла бы таким путем. Здесь явно крылась загадка, весьма привлекательная для его пытливого ума, и решению полагалось быть простым и изящным. Мичи сосредоточился на тяжелых кольцах, расположенных по бокам. Те крепились в широкой, утопленной вглубь древесины пластине позеленевшей меди, и оставались последней надеждой – поскольку были единственной сколько-нибудь отдельной, выступающей частью. Мичи с силой потянул на себя одно из них; затем сразу оба. Ничего не произошло. Попытался повернуть кольцо вокруг оси. Оно послушно совершило полный оборот – что, впрочем, никак Мичи не помогло. Так же легко вращались и остальные кольца. Повертев их и так, и эдак, он взялся за те, что располагались с левой стороны, и повернул их одновременно, вначале по направлению движению солнца, затем – в противоположную сторону. По-прежнему безрезультатно. Проделал то же самое с кольцами на другом боку сундука. Наконец, попробовал повернуть их по направлению друг к другу, движением как бы внутрь. Кольца провернулись на пол-оборота и словно бы уперлись в некое сопротивление. Это обнадеживало. Желанный результат принесло обратное движение – изнутри наружу. Кольца прошли те же пол-оборота и застопорились. Приложив чуть большее усилие, Мичи услышал приятный щелчок, и, довольный, попробовал приподнять крышку. Та сидела плотно и открываться не собиралась. Пришлось повторить процедуру с обратной стороны ящика – поворот, остановка, щелчок. Сундук, наконец, был открыт. Прежде, чем пуститься в исследование его содержимого, Мичи захотелось проверить свою догадку. Он опустил крышку, и повернул кольца друг к другу. Послышался знакомый уже щелчок: это движение, как и предполагал он, работало на запирание.

Крышка крепилась в открытом положении, опираясь на тонкие раздвижные опоры. Внутреннее пространство ее заполнено было целой системой кожаных карманов, предназначенных для хранения всякого рода бумаг – каковые там, собственно, и находились. Отложив более близкое знакомство с ними, Мичи нетерпеливо принялся углубляться в содержимое сундука.

Плоская панель цельного дерева, толстая, хоть и довольно легкая, откидывалась вперед; если закрепить ее с помощью встроенной медной опоры, получался своего рода письменный столик. Мичи разложил эту рабочую поверхность, осторожно проверил на прочность и удовлетворенно хмыкнул. Сделано было толково, ладно и крепко. Под откидной столешницей располагался самый верхний уровень, еще одна легчайшая – Мичи и не подозревал о существовании древесины столь удивительного свойства – доска толщиной в четыре сложенных пальца. В ней были выточены различной формы углубления и желобки, заполненные предметами, что, видимо, служили Онди чаще других: по преимуществу, принадлежностями для письма. Нож для очинки грифелей; медные трубочки с винтовым механизмом, что позволяет, по мере расходования, выдвигать плотно сидящий внутри сменный угольный стержень; солидный запас этих самых стержней; несколько баночек с сухим чернильным порошком и маленькая стеклянная чернильница с плотно сидящей крышкой; бронзовая коробочка с перьями для письма; простой длинный нож с костяной рукояткой – для резки бумаги; небольшое увеличительное стекло в тонкой латунной оправе; линейка ладони в две, с полустершимися делениями; кожаный мешочек, где хранились кремень, кресало, трут и моток фитилей, ламповых и свечных. Горстка медных монет, с парой серебряных кошти – здесь же, в одной из выемок: Онди, похоже, получил их в самые последние дни – в благодарность ли за помощь в поисках нужной книги, или же за толковый совет, на которые старик неизменно был щедр и без всякой платы – да так истратить и не успел. Длинные желобки, проходившие по бокам панели, имели специальные углубления; удобно ухватившись за них пальцами, легко было поднять и извлечь наружу все верхнее отделение – что Мичи тотчас же и проделал.

Дальше начиналось самое интересное. Коробочки и шкатулки, разного размера и формы, исполненные то в тонкой латуни, то в древесине всевозможных пород и оттенков – красного руггу, черного дерева бала, светлого невесомого ваг, темно-коричневого букти, выбеленного морской водой плавника, ископаемого окаменевшего веспе, словно собранные со всех концов света, перемежались встроенными отделениями с крышками, сдвижными и откидными. Все они подогнаны были друг к другу так точно, что не оставалось и малейшего зазора – и все же при желании легко могли быть извлечены и без малейшего усилия водворены на место. Разглядывая их, Мичи раздумывал о множестве способов, которыми можно было составить внутри сундука его содержимое – с которым, впрочем, теперь было самое время уже знакомиться.

В продолговатой медной шкатулке покоилась бритва, которой старик пользовался изредка, от случая к случаю, в основном позволяя бороде свободно расти, достигая некоторой длины; изящные ножнички для стрижки ногтей; помазок из густой щетины; пара – одна в другой – плошек, служивших для мыла и теплой воды. Посеребренную их поверхность покрывал тонкий узор, сплетенный из букв древнего алфавита – того самого, на котором написано было представленное в сборнике Онди стихотворение. Мичи залюбовался ими, и задумался снова об Онди. Он словно узнавал старика с неведомой еще стороны: принадлежавшие тому вещи – стоило присмотреться – поражали сдержанной, но отчетливой красотой: продуманной, весомой, неброской. Наглядевшись вволю на бритвенные приборы, время пользоваться которыми для него еще не пришло – хотя было, пожалуй, не за горами – Мичи продолжил свои изыскания. Под крышкой следующей коробки, довольно вместительной, хранился запас иголок и ниток. Онди, похоже, во всем старался придерживаться самодостаточности: предпочитал, где только было можно, обойтись собственными своими силами. Во всяком случае, содержимое коробки позволяло и приставить латку к прохудившейся ганте, и заштопать рваный мешок – а то, пожалуй, даже и парус; можно было бы починить кожаную обувь, и даже, худо-бедно, переплести книгу. Мичи молча кивнул, одобряя жизненный уклад старика, который открывался ему понемногу, наполняя все большим пониманием и уважением. Набор увеличительных стекол разных размеров, так же оправленных в латунь; смотанный отрезок крепкого шнура длиной точно в гакку – четыре локтя – заканчивавшийся заостренным медным наконечником, что позволяло использовать его не только для измерения расстояний, но и в качестве отвеса; песочные часы на одну вонту – тридцать вторую часть суток; маленькие разборные весы с деревянными чашками и медными гирьками; набор циркулей, угольников и сложных измерительных инструментов, применявшихся при составлении строительных планов, а также морских и небесных карт; несколько превосходных складных ножей разной длины и формы; пара ложек – видимо, про запас – в одном с ножами отсеке. Пустая коробка; и еще одна. Мичи открывал их друг за дружкой, вынимал из сундука и расставлял на полу. Сняв крышку со следующей, Мичи тут же закрыл ее обратно: плоская шкатулка была заполнена ровными стопками серебряных кошти. Наверное, нельзя было назвать это целым состоянием – но, по меркам Мичи, неожиданно свалившееся на него богатство было просто невероятным. Открыл снова, пересчитал. Восемь на восемь столбиков, по восьми монет в каждом. Даже не получая никакого больше дохода – ровно на год спокойной жизни, если не позволять себе лишнего. Безмятежность и умиротворение, всегда свойственные Онди, покоились на крепком, довольно-таки, основании.

Под уже извлеченными Мичи частями этой объемной головоломки находилось встроенное продолговатое отделение, крышка которого приподнималась одновременным нажатием на любые два уголка. Там хранились четыре курительных трубки с длинными мундштуками, каждая завернута в лоскут плотной ткани. Мичи никогда не видел, чтобы старик попыхивал – тем не менее, трубки явно долго были в употреблении, и, вероятно, принадлежали тому периоду жизни Онди, когда они не были еще знакомы. Одна из них напоминала изящно изогнутый водосток с широким раструбом; другая представляла собой удлиненный конус с примыкавшим коленчатым чубуком, и походила на своего рода кирку; обе были гладко отполированными, и естественный рисунок дерева проступал отчетливо, образуя таинственный узор на светлой поверхности. Еще одна больше всего похожа была на горшочек с длиннющей ручкой: округлый, приземистый и вместительный; вся испещренная множеством ямок, щербинок, выбоинок и бугорков, на первый взгляд она могла показаться несколько неказистой – но стоило взять ее в руку, как чаша вливалась в ладонь, словно занимая законное свое место, а пальцы находили в скольжении по неровной ее, шероховатой поверхности сложное, странное удовольствие. Последняя представляла собою ровный простой цилиндр, сплошь покрытый тонкими вертикальными бороздками; в отличие от остальных, эта могла устойчиво стоять на плоском своем основании, не опрокидываясь на бок – вероятно, это делало ее особо удобной, когда возникала потребность время от времени отложить трубку – как при письме.

Трубки все еще хранили запахи куренных некогда табаков, каждая – свой, непохожий на остальные; небольшой запас табаку нашелся тут же, в латунной коробке, плотно закрытой и запечатанной воском. Открыв ее, Мичи вдохнул пряный, будоражащий запах, отдающийся смутным узнаванием где-то в глубине памяти и совершенно не поддающийся описанию. Запах не был похож ни на что определенное – и, одновременно, вызывал целый вихрь воспоминаний – слово «воспоминание» было здесь не вполне подходящим, но другого Мичи подобрать не умел – о чем-то знакомом, забытом, а то и вовсе еще неведомом.