Текст книги "Ооли. Хроники повседневности. Книга первая. Перевозчик"

У бесконечности было дно. Мичи достиг его, распластался, растекся – желая впитаться, просочиться по капле, исчезнуть, слиться. Дно, однако, оказалось прохладным, шероховатым и твердым. Не сразу, с трудом, Мичи открыл глаза и понял, что лежит на каменном полу ойаны. Под голову была заботливо подложена свернутая накидка. Рядом сидел Аши, поглядывал на него с лукавой улыбкой. К Мичи понемногу возвращалось привычное ощущение телесности. Он попытался улыбнуться Аши в ответ – давалось это ему с трудом, и получалось не слишком удачно.

– Далеко, похоже, ходил, а?

– Далеко, Аши.

Собственный голос еще казался чужим, приходящим откуда-то извне – но все-таки был послушным.

– Все, небось, понял о жизни?

Мичи кивнул. Говорить не хотелось. Пережитое им было чересчур прекрасным, слишком значимым – он чувствовал себя наполненной до краев чашей, и боялся расплескать хоть каплю.

– Это, Мичи, ничего – это пройдет!

Аши потрепал его по плечу. Мичи отчетливо понимал, что именно Аши имеет в виду, и оценил его шутку: тот был совершенно прав, и явно говорил, опираясь на немалый собственный опыт. Мгновения саты – ясного осознания, хоть и не столь потрясающие, как сегодня, случались и раньше; всякий раз он думал, что уж теперь-то жизнь его изменилась необратимо, и больше не станет прежней. Самое сложное, однако, заключалось в том, чтобы сохранить свое понимание, пронести сату сквозь повседневность – задача была не из легких, и Мичи готов был признать, что до сих пор это не слишком ему удавалось. «И, похоже, я в этом не одинок» – подумал он с улыбкой. Мысль эта задержалась в его голове и неожиданно переросла в ощущение, до сих пор почти ему не знакомое. Сколько он себя помнил, одиночество было естественным его состоянием. Он не чуждался общения и не избегал его; порой даже был откровенно не прочь поболтать, встретив интересного собеседника – что, впрочем, случалось нечасто. Лучшими из таковых оказывались, как правило, торговцы книгами, или же всяким старьем: бывало, разговор завязывался сам собой, переходя от предметов очевидных, вроде сравнительных достоинств того или иного писателя, к обмену либо мыслями отвлеченными, представлявшими для Мичи особую ценность, либо достаточно личными, приоткрывавшими – пусть на мгновение – сущность собеседника. Порою Мичи казалось, что он, наконец, встретил настоящего друга – но очарование мгновения, как и сама беседа, рано или поздно заканчивались; расставались тепло, договаривались как-нибудь обязательно встретиться, поболтать за кружечкой – но, оставшись наедине с собой, Мичи прислушивался к своим ощущениям – и не чувствовал ничего. Его не привлекали все эти принятые у людей дружбы, скрепленные выпивкой, держащиеся на того или иного рода взаимной выгоде. Он искал чувства возникшей причастности, внутреннего сродства, глубинной, подлинной связи между людьми, выходящей за пределы общих тем, занятий и интересов – и был уверен, что узнает его сразу же, безошибочно. Разочаровываясь снова и снова, он был благодарен судьбе за эти приятные встречи, за хорошие разговоры: со временем он начал даже воспринимать их как события вполне самодостаточные, и не искать большего, обзаведясь множеством добрых знакомых. Ему не казалось уже, что мир населен исключительно чужаками, с которыми у него не было, да и не могло быть, ничего общего; случайные эти встречи, пусть бы и редкие, не предполагавшие продолжения, убедили его в обратном – но истинная причастность по-прежнему казалась недостижимой, и окружавшие его люди, даже и лучшие среди них, оставались ему вполне посторонними: не будучи вовсе чужими, не становились они ему и в полной мере своими, близкими.

То, что он чувствовал сейчас, отличалось от всего его прежнего опыта отчетливо и определенно. Мичи приподнялся на локте, кое-как пододвинулся к теплому, прогретому очагом основанию стойки и сел, опираясь на него спиной. Сидя думалось легче. Он поглядывал на сидящего рядом Аши – и сама мысль о том, что они знакомы всего один вечер, представлялась ему решительно невозможной. Аши был неотъемлемой частью его жизни – был ей, казалось, всегда, с самого начала.

– Ойа сплетения судеб, значит?

– Выходит так, Мичи. Выходит так. Ну, может, это – докурим с тобой мы, что ли?

Молчание, что поджидало их с Аши сразу же за последней каплей ойи, Мичи предчувствовал наперед, едва ли не в самом еще начале – лишь только успел оценить глубину развернувшейся саты. После такого, действительно, непременно же полагалось побыть в тишине, не разменивать, не расточать послевкусие на разговоры. Впрочем, недокуренные их трубки, ради возможности безраздельно сосредоточиться на удивительном действии ойи на время оставленные, лежали здесь же – а стало быть, в молчании этом не будет, пожалуй, неловкости, что представляется неизбежной, когда за несколько медленных, похожих на капли меда, мгновений успеваешь узнать вот только недавно совсем еще постороннего человека лучше, чем кого бы то ни было прежде – лучше даже, чем когда-либо знал самого себя.

Курили, молчали. Вскоре, однако, Мичи, придя в себя окончательно, водил уже медленно донышком джуми по раскаленному песку жаровни: надеялся приготовить ойу, что была известна как ойа беседы, затянувшейся до утра. Допущенный до заветных запасов Аши, поначалу он долго не мог остановиться, открывая склянку за склянкой. Затаив дыхание, разглядывал их содержимое, принюхивался, прикрывая глаза в блаженной сосредоточенности. Порой переглядывался с Аши, качал головой, восхищенно и недоверчиво: сокровища, хранящиеся во всех этих горшочках, коробочках, банках и свертках, без малейшего намека на какой бы то ни было порядок, собраны были, несомненно, с великим тщанием и любовью. Получив полную свободу хозяйничать по своему усмотрению, Мичи по наитию выбрал нужные компоненты, и прислушался к мгновению, пытаясь уловить его содержание и смысл, который предстояло выразить ойе. Долго размышлять не пришлось: Мичи уже успел присмотреть на одной из полок джуми побольше, на добрых пол-меры чашек, потому что соответствовавшая такому случаю ойа готовится сразу с приличным запасом – дабы не отвлекаться – и всю ночь придерживается потом в теплом песке, на жаровне. Ночь успела уже вступить в свои права безраздельно, и до рассвета было еще далеко; беседа их, стоило Мичи немного прийти в чувство, потекла совершенно непринужденно, то прерываясь долгими, лишенными всякой неловкости паузами, то возобновляясь без малейших усилий, пока, наконец, Аши и не предложил Мичи покопаться среди его запасов и приготовить что-нибудь на свой вкус – и все это было так здорово, что единственным желанием Мичи было, чтобы утро подольше не наступало, и они с Аши могли бы вот так сидеть, и говорить, и молчать, и попыхивать трубками. Дело было теперь за малым: позволить этому настроению перетечь в движения кончиков пальцев, взрыхляющих в вайгни растертую смесь, в размеренное скольжение джуми, рисующего спирали в горячем песке… Ойа, которую готовил Мичи, была проста: она не требовала ни особого мастерства в приготовлении, ни безраздельного внимания к своему вкусу, в то же время помогая хорошей беседе течь свободно. Сохранять тепло – вот что было здесь самым важным. Пытаться создать что-нибудь выдающееся сейчас, после только что пережитого чуда, казалось Мичи весьма неуместным – как бы ни искушало его многообразие возможностей, притаившихся у Аши в сокровищнице, он решительно остановился на сделанном выборе – простом и вполне подходящем случаю.

– А ведь недурно, Мичи!

Аши отхлебнул большой глоток с видимым удовольствием. Обыкновенно Мичи, крайне редко готовивший ойу в чьем-то присутствии, упражняться в этом искусстве предпочитая наедине с собой, волновался бы и чувствовал себя неуютно под посторонним взглядом – что не преминуло бы отразиться, в итоге, на вкусе готовой ойи. Сейчас же он с удивлением обнаруживал, что нисколько не стесняется Аши, и вовсе не чувствует себя школяром на строгом экзамене. Было ли дело в неисчерпаемом дружелюбии Аши – или, может, в столь очевидном его мастерстве, что показаться новичком и любителем рядом с ним было вполне естественно и ничуть не стыдно, или же то были отголоски волшебного действия ойи сплетения судеб, Мичи понять не мог – да и не слишком стремился. Ему попросту было приятно, что Аши понравилась его незамысловатая ойа – и он решился, наконец, задать вопрос, не дающий ему покоя.

Ойа сплетения судеб, открывая восприятию подлинную сущность человека, не сообщала, необходимо заметить, ни малейшей детали, касавшейся его жизни – ни прошлой, ни настоящей. Мичи даже забавляло это странное чувство: он знал Аши, как никого ранее в своей жизни – и не знал о нем ничего; ничего вообще. Больше всего – думал он про себя – это походит на встречу старых друзей, не видевшихся годы и годы. Что с ними было? Что они делали? Где побывали? Что видели? Как живут сейчас? Столько вопросов, столько нужно узнать…

– Аши, послушай… а как вообще получилось, что мы до сих пор не знакомы? Я же про тебя и не слышал даже – а думал уже, чуть не каждого ойадо в Городе знаю…

– Бывает, Мичи, бывает! Только, кажется, вызнал, что да как – ан нет, не тут-то оно и было!

– Аши, ну я серьезно. Ты же только что ойу сплетения судеб сделал. Думаешь, это много кто может? Ты же мастер, ну очевидно же – да и какой еще! И вот чтобы – никто, ни разу, про тебя – ни единого слова?

– Ни единого, говоришь? Так это ж и славно, а?

– Но, Аши… это же искусство, настоящее, высшей пробы! Такое, что золотого за чашку ойи не пожалеешь! Мог бы ведь серьезные деньги делать – и ойану держал бы не здесь, в захолустье этом, а прямо в самой Середине! Да к тебе очередь бы стояла, на год вперед!

– Середина, это, конечно, да… А что, Мичи, правда, есть дураки такие, что б за чашку – да и по целому золотому?

– Не знаю, Аши. Должны быть. Один – так уж точно есть. Ну, ты понял. И не в этом дело же, вообще. В смысле, не в деньгах только. Хотя и в деньгах, конечно…

Мичи запутался. Соображения, которыми руководствовался Аши были ему решительно непонятны – а тот явно не торопился их приоткрыть. Обладать талантом столь очевидным, столь востребованным – и вовсе не спешить обратить его в звонкую монету… такое у Мичи просто не укладывалось в голове.

– Аши – он, знаешь, покой любит, вот оно что. Суетно там у них, в Середине-то. Да и люди – ненастоящие же какие-то будто, а? Пыжатся, корячатся, всё хотят из себя показать, что они, вишь ли, эдакие. И что? Таких вот людишек у тебя же под дверью – да прямо на год вперед? Вот уж, и даром Аши она не сдалась, неволя такая!

Чего-то подобного, собственно, Мичи и ожидал. Отойти однажды от дел, разорвать порочный круг суетных забот, да и посвятить себя любимым занятиям – в уединении ли, в небольшом ли кругу тех, кто искренне тебе близок – без вечной необходимости соответствовать, оправдывать ожидания, вращаться в правильном, что б его, обществе – это было и собственной же заветной его мечтой, ради которой он готов был работать упорно и тяжело, идти на уступки, терпеливо сносить и превратности погоды, и нравы своих пассажиров, мириться с любыми неудобствами и лишениями. Мичи знал, что так можно, что он – продолжит, продержится, ведь все это было не навсегда – лишь на время, только пока не будет достигнута цель – та самая, о которой Аши и говорил: свобода.

– Ну, не обязательно так ведь всю жизнь. Перебраться бы все же тебе, где народу побольше, да и общество поприличнее… За четверть меры – с таким талантом! – можно так заработать, чтобы… чтобы на все хватило. На все! И живи потом в свое удовольствие. Хочешь – хоть вообще ничего не делай. Или ту же ойу готовь – себе, да кому еще сам захочешь. Или там, путешествуй. Или – не знаю – книги пиши!

Очарованный и, как всегда, стоило только вспомнить, вдохновленный собственной же своею мечтой, Мичи сам не заметил, как начал расписывать ее перед Аши в красках, смакуя подробности. Тот кивал головой, пока, наконец, не выдал:

– Ну Аши как-то так и живет ведь, а? Вроде этого самого и выходит.

Хмыкнув и выпустив целую серию аккуратных спиралек дыма, он с хитрой улыбкой добавил:

– Вырастешь вот – поймешь, как оно мало надо, для счастья-то. Ты бы лучше чего про себя рассказал бы, а? Как это и докатился-то, до этакой жизни? Такке он, видите ли!

Аши опять хмыкнул, всем своим видом выражая смесь притворного возмущения, недоверия и предвкушения хорошей истории. Выглядело это столь забавным, что напряжение, привычно охватывавшее Мичи всякий раз, как ему приходилось слышать подобный вопрос – а приходилось, что уж и говорить, частенько – немедленно улетучилось. Подхватив волну настроения Аши, одновременно серьезную и смешливую, он – что случалось с ним крайне редко – почувствовал, что совсем не прочь поделиться своей историей. Больше того – ему вдруг отчаянно этого захотелось. Нечто совсем еще незнакомое происходило с ним: одно за другим перед мысленным его взором проплывали воспоминания, бессвязные поначалу – обрывки, картинки прошлого. Некоторые были совсем недавними, иные казались прочно и основательно позабытыми. Мичи приходилось уже прикладывать немалое усилие, чтобы отвлечься от этого потока образов и продолжать разговор. Поток, однако, будто лишь набирал силу: отдельные воспоминания сплетались, соединялись в законченные, осмысленные цепочки – и любая готова была развернуться в целостную историю. Собственная жизнь неожиданно представала упорядоченным повествованием – ничего подобного Мичи прежде не испытывал, и разрывался теперь между продолжением беседы и настоятельной, неотложной потребностью углубиться в эти переживания. Попытки разобраться в себе, размышления о своем пути, судьбе, сущности и правильном месте в мире составляли для Мичи предмет особого внимания и заботы; занятию этому он неизменно предавался охотно и увлеченно – в тишине и уединении, разумеется. Последними Мичи располагал в избытке – если не брать в расчет того времени, что посвящено было добыванию средств на жизнь – так что великое множество вечеров успел посвятить осмыслению и переосмыслению собственной жизни. Плодами подобных раздумий он не то, чтобы гордился. О какой бы то ни было завершенности, окончательности – особенно в свете последних событий – говорить здесь было явно еще преждевременно, и все же Мичи не только находил самопознание делом весьма занимательным, но и убежден был в несомненной его полезности. Всякое событие, происшествие, даже и просто переживание, мысль привык он взвешивать вдумчиво, рассматривать всесторонне – и теперь внимание его захвачено было возможностью под незнакомым углом взглянуть на собственный жизненный путь, сосредоточиться на взаимосвязях между всем, что знал он о себе прежде – и тем, что открыто было ему теперь ойей сплетения судеб. Потребность все хорошенько обдумать становилась все неотложней и настоятельней – но и каждое мгновение в обществе замечательного старика казалось поистине драгоценным. Обыкновенно в подобных обстоятельствах Мичи предпочел бы молча и не спеша переваривать пережитое – но сейчас ему отчего-то больше хотелось выговориться, хотелось неудержимо, будто сама его история требовала выхода, просилась наружу, желала оказаться рассказанной и услышанной. Думать вслух, делиться своими мыслями было для Мичи делом не слишком еще привычным: лучшим среди своих собеседников он неизменно полагал Мичи времен поздней осени; к нему обыкновенно и обращался, в надежде быть до конца, по-настоящему понятым. Аши, с иной стороны, очевидно был вовсе не прочь выслушать хороший рассказ – только вот достаточно ли хороша, подходит ли, годится ли для беседы эта вереница оживающих, вспыхивающих красками, запахами и звуками воспоминаний? Кому, кроме самого Мичи, могло это быть действительно интересно? Аши? Уверенности все же не было.

– Аши, скажи – ты ведь не из одной вежливости спрашиваешь? В смысле, правда хочешь узнать?

Тот увлеченно закивал, изображая крайнюю степень нетерпения.

– Только знаешь, история та еще у меня. Своеобразная, скажем так. Предупреждаю, в общем, заранее. И что хуже всего – толком в ней до сих пор и сам же не разобрался.

Аши потянулся к жаровне, снял джуми с песка и добавил в кружки горячей ойи, наполнив их почти до краев. Отпив пару глотков, он удовлетворенно заметил:

– Крепчает. Хорошо сделано, Мичи!

И, вдруг став неожиданно серьезным и собранным, добавил:

– Уж какая она там ни есть, история-то – ты, знай, пей себе, да рассказывай. Сам-то понял хоть, чего наварил тут?

– Да вроде бы ничего особенного – ойа доброй беседы. Должна быть, во всяком случае.

– Вот же беда с тобой! То есть ойу сплетения судеб с пол-глотка узнал, а эту вот – и никак? Сам же варил, давай!

– Не пойму, Аши. Что уж такого в ней?

– Что, да что – ойа дальних воспоминаний вышла. Слыхал, небось? Да и какая еще! Тут же только начни – до утра ведь не остановишься. Так и будет одно за одно цепляться, пока всю душу-то и не вывернешь. А и хороша ойа-то! Аши, так бы даже и сам не прочь, былое поворошить – да уж вот не про Аши сегодня день. Или не так?

– То есть, вот оно почему…

– Что, прямо вся жизнь на ладони будто, да и в себе держать – ни мочи, ни терпежу?

– Точно так, Аши. Даже странно мне, непривычно. Так-то я ведь молчу все больше, думаю себе всякое – а тут столько всего сказать надо… И все одно с другим связано, как и начать – не знаешь…

– Велика важность! С чего не начни – все одно. Пока целиком-то себя не выскажешь, не отпустит – дальних воспоминаний, уж такая она и есть. Захочешь – не сваришь ведь! Когда надо ей, уж тогда сама и случается. Раньше-то ведь, поди, и не пробовал?

– Нет. Слышать – слышал. Разное, в общем-то, говорят…

– Ну их, а? Посудачить-то мастеров завсегда хватало. Только ойа уж, пока сама тебя не найдет, да чего надобно не откроет – почитай, так и вовсе тебе неведома. С этим-то просто все – чего пил, то и знаешь, никак иначе.

– И все-таки, Аши? Я читал, с этой ойей как будто даже и не в словах дело – то есть, рассказываешь, вроде, словами, а самое главное безо всяких слов понимается, напрямую. Как будто и сам в прошлое возвращаешься – как в живую, как наяву – и можешь даже другого с собой позвать. Путешествие, говорят, такое. Что, и правда?

– Что тут правда, это ты сам поймешь. А и да, второму-то даже поинтересней. Как-никак, про себя-то знаешь – того, сего – совсем уж не удивишься. Хоть и всякое приключается. А уж по воспоминаниям по чужим шастать – да как прямо по собственным – это, знаешь ли… Страшная вещь была бы, когда бы кто с умыслом такое сварить сподобился. Только уж как, да что – ойа сама решает. Дальним воспоминанием без нужды-то не обернется. Ты того бы, кстати – Аши заложил руки за голову и потянулся всем телом – пару глотков еще, да вперед. До утра-то хоть и неблизко – а и, все ж таки, можно бы и начать. А то, гляньте – читал он, надо же!

– Да я вроде как будто готов уже… Только с чего бы вот…

– Все с того же, с того же, Мичи. Как ты в лодке-то оказался? Такке, скажите-ка! Аши, он уж такке-то навидался. Вот, это самое старику объяснишь, утолишь любопытство-то – а уж там, глядишь, оно и само пойдет.

– Тут, Аши, такое дело… ты еще только в лодку ко мне уселся – а я уже прямо чувствую, что вот не просто же так оно! Происходит что-то, как бы идет к чему-то, а к чему вот – не понимаю. Ну, в общем, принял я тебя за смотрителя. Почему именно вот за смотрителя – не скажу: сам не знаю. А уверен был до того – все обдумал, так уже прямиком и собрался, на Лиибури. Или, на Монке, там. Ты же знаешь ведь? Вольный такке – уж если смотрителю попадется – так и едет на месячишко, киркой махать. Порядок такой теперь. Столица, все ж таки, гильдии, дело такое, в общем… Вот почему я, действительно, как положено, имени не приму – это, наверное, вопрос.

– Мичи, ну это самое… Ты вот ойу же с Аши пил? Пил. Насквозь же его видал. Видал?

Мичи кивнул.

– Ну так и Аши тебя видал. Какой вопрос-то? Такке не можешь стать, потому как вовсе же и не такке. Понятно, что ж. Не свое дело делать – одно. Странно, хотя. Не свою вот судьбу принять…

Аши выразительно поднял бровь и покачал головой, все видом показывая, сколь ужасающей считает он подобную участь. Мичи испытывал признательность за то, что ему не пришлось объяснять этот, казавшийся столь запутанным, предмет. Найти подходящие слова, даже наедине с собой, не удавалось почти никогда – Аши же ухитрялся выразить его чувства запросто, словно понимал их гораздо лучше, чем он сам.

– Так, Аши. Точно так все и есть. А насчет не своего дела… Мне ведь даже признаться неловко. Не знаю я, какое оно – моё. Представляешь, вот до сих пор и не знаю. Все чего-то жду… может, думаю, что-то откликнется. Чтобы, знаешь, сразу почувствовать: вот оно, вот же! То самое! И – ничего. Смотришь вокруг, чем люди заняты, как живут, что поделывают – все чужое. Бывает, кажется: все, нашел. А попробуешь, на себя примеришь – на всю жизнь, то есть, всерьез если – нет, не то. Иногда кажется, вообще ничего бы не делал, дай волю. Но на это не заработал, пока. Так что вот. Жду. Сам не знаю даже, чего. А на воде… Вода кормит. Кому веслом-то махать охота? Вот и платят. Живу неплохо, Аши, не жалуюсь, не подумай. Себе хозяин, никого надо мной, ни от кого не завишу. Хочу – работаю, не хочу – не работаю. Только знаешь… я как будто в прошлом своем живу. Сам еще здесь, на веслах, а мысленно – там уже. Где сложилось все, получилось. Где все правильно, и вся жизнь – одно целое, понимаешь? Так, что пополам делить ее не приходится. И время это – когда, то есть, деньги делаешь – не вычеркиваешь его, как и не было. И все – в радость. И вот, я как будто оттуда сюда оглядываюсь, надо же, думаю, чего это только со мной не было, кем только не был – даже и такке. На этом вот и держусь.

– Однако, сложный ты, а?

Мичи был тронут звучащими в словах Аши пониманием и теплотой.

– Это да, что уж есть, то – есть.

– Будто по кругу бегаешь – а никак до конца его не добраться, ни вовсе с него сойти, а?

Ни жалости, ни осуждения – ясное понимание того, что творилось у Мичи внутри. Самой сути, и только.

– Бывало такое, бывало с Аши. Откружил-отпетлял свое, будь здоров!

– И что… что потом?

– Потом? Ну, потом кой-чего и стал уже понимать.

– Расскажи?

– А тебе-то оно на кой?

– Как «на кой»? Не узнаю – места же сам себе не найду!

– Э, такое «потом», как у Аши чтобы – ни к чему оно тебе будет. Свое искать надобно, понимаешь ведь.

– Это ясно, но, Аши, все-таки!

– Все-таки? Все-таки есть оно, «потом» -то это. Завсегда есть. И, коли не бросишь – так сыщется непременно. Вот это уж ты и знай.

У Мичи к горлу подкатил комок, и он изо всех сил пытался с ним справиться. Тонкая, чувствительная сторона его натуры не была предназначена для посторонних глаз: он быстро вернул своему лицу привычное выражение усталого добродушия, пополам со слегка насмешливым безразличием – видали мы, мол, эти виды – и вдруг со всей очевидностью понял, насколько маска эта, верой и правдой служившая ему там, на воде, была не уместна здесь, рядом с Аши, после только что выпитой на двоих ойи сплетения судеб.

– Ты, Мичи, это – пока на веслах не оказался, кой-чего, похоже, в жизни-то перепробовал?

– Ну, было дело…

– А теперь сшибаешь, стало быть, медячок-другой, да и думаешь, как бы наладить все, чтобы в радость было?

– Так и есть, конечно.

– А и сколько ни думай, все никак же получше себе занятия не отыщешь?

– Точно так.

– Тогда вот чего тебе Аши скажет – а уж ты того, поразмысли. Сам вот как полагаешь, случайно оно так вышло?

– Случайно? Не знаю. Так уж, вроде бы, повернулось. Кто бы меру лет мне назад сказал – вот, мол, Мичи, быть тебе вольным такке – да я в жизни бы не поверил! Последнее, если честно, о чем бы подумал. Такке — настоящие, то есть, они, ну… сам же знаешь – другие они какие-то. Получается, правда я здесь – случайно. До поры, пока получше дела не подвернется.

– Случайно, значит. Ну вот ты, пока ойу пил – о самом себе, скажи, чего понял-то? Самого главного, что уж там ни на есть?

Мичи задумался. Несколько раз он уже совсем было собирался что-то сказать, но тут же останавливался, качал головой, думал еще, но так и не мог подобрать подходящих слов.

– Сложно все, Аши. Вижу, вроде бы, ясно… а словами – ну никак… Как ни пытаюсь – для меня самого в этом смысл есть, а вслух сказать – не понятно же ничего.

– А, так и должно быть. Ойа же. Потому и не говорят потом – ведь не то, чтобы запрещал кто. Просто – вот поди же ты, объясни. А и не стесняйся, как видел – так и скажи. Аши-то можно уж.

Мичи, наконец, решился:

– Ладно. В общем, тут много всего, но суть такая: я – вроде корабля такого, который ни к одному порту не приписан. Нигде надолго не могу задержаться. Как будто и живу только в море: от одного берега отплыл, к другому еще не пристал. И вот тут-то мне самое место и есть. А берега, они зовут: давай, Мичи, сюда! И я вот не просто так посреди моря болтаюсь, а вроде как по делу иду – как если и правда, очень нужно мне было к берегу. Только… не мне это, а скорее, берегу самому нужно – чтобы доплыл я. А мне – чтобы волны только, и брызги, и паруса под ветром – и все. Но просто так ведь – нельзя, нужен, не знаю… повод какой-то. Чтобы было куда плыть. Только это куда – как раз не самое важное. Как-то так. Уфф… чепуха какая-то получается…

Аши смотрел на него, со своей добродушной хитринкой в глазах – и явно был на шаг впереди.

– А вот представь: идешь ты, это, по Середине. И тут, значит – Аши! Рукой махнул, в лодку сел к тебе, говорит: а свези-ка ты меня к Северному. Повезешь?

– Повезу. Четверть меры медью – и всех делов.

– И вот, стало быть, подходим к Северному, уже и потрохами рыбьими завоняло, а тут тебе Аши – раз: поворачивай, мол, пойдем с тобой на Хиобе.

– Да туда же идти пол-дня! Нет, ну так посмотреть – почему бы и не сходить? Обойдется только дороговато – меньше кошти туда перевозчика не найти.

Аши откровенно уже посмеивался:

– Ладно, ладно. Идем это мы с тобой на Хиобе, дошли до… чего там, на полпути-то? Ну, пусть до ойаны этой, которая на Урсиа. Тут-то, значит, Аши и говорит: а причаль-ка, знаешь ли, прямо здесь. Восемь медяков тебе отсчитал, все по-честному, значит, да своей дорогой-то и пошел. Не поплыл, стало быть, на Хиобе. Остался. Что скажешь?

– Ну, а мне-то что? Остался себе, и остался. Можно подумать, так уж мне сдался Хиобе этот! Я бы, кстати, от Урсиа себе потом подобрал кого – не порожняком же к Середине идти. Получается – ходу меньше, а денег больше. Да и места там, кстати сказать, чудесные! Идешь себе, по сторонам поглядываешь – а кругом все башенки, садики, мостики их воздушные, одно удовольствие…

– Значит ты, говоришь, случайно себе занятие выбрал?

До Мичи, кажется, стало доходить, к чему клонит Аши:

– То есть… Нет, подожди… Хочешь сказать, что…

– Чего Аши не скажет, так это что такке – судьба тебе. Но!

Это «но» его прозвучало первой тяжелой каплей большого дождя. За нею – внезапно, как летний ливень – на Мичи обрушилось понимание. Он чувствовал такую чистоту, свободу и легкость, словно дождь этот и правда начисто смыл груз тяготивших его мыслей, положив конец привычной уже беспросветности. Под слоем пыли и грязи вдруг обнаружилась незаконченная, но полная понемногу проявляющегося смысла картина его жизни: удивительная мозаика, складывать которую, кусочек за кусочком, всегда и было любимым его занятием. Пока он не начал постепенно терять себя в однообразной, затягивающей повседневности. Пока не начал превращаться в такке – и это тревожило его, тревожило сильно: он все еще способен был осознавать, что медленно соскальзывает куда-то, где вовсе не хотел оказаться – и не знал, как остановиться, не умел найти выход.

Первые деньги на воде приходили легко: стоило лишь остановиться на взмах руки, поработать немного веслами. Это казалось делом настолько простым, что Мичи, всегда умеющий найти доброе применение лишней монетке, искренне радовался возможности перехватить таковую, от случая к случаю. Даже когда он обнаружил, что нехитрое это ремесло вполне способно его прокормить – стоит только уделить ему больше времени – он все же долго не допускал и мысли, что перевозка могла бы стать постоянным его занятием. Рожденный – в этом он не сомневался – для чего-то совершенно иного, он обдумывал дальнейшую свою судьбу, присматривался, пробовал свои силы. С какой-то все более пугавшей его неизбежностью, однако, он снова оказывался в собственной лодке, высматривая, не махнут ли ладонью с берега – отчего-то всякий раз выходило так, что занятие такке, в сравнении с прочими, приносило ему куда больше звонкого серебра – и куда меньше досады и раздражения. Это вовсе не было хорошо – скорее, не настолько плохо, как все остальное. Он негодовал на себя, зная, что способен на большее, и относя неспособность вырваться из замкнутого круга исключительно на счет собственной лени и глупости – но дело, как становилось ему ясно только теперь, было совсем в другом. Он искал занятие, которое бы ему соответствовало – но проблема заключалась в том, что ремесло такке и соответствовало ему, подлинной его природе, самой основе его существа. Впервые – с тех самых пор, как перестал радоваться случайно заработанному на воде медяку, и принялся, можно сказать, загребать их веслами – он подумал о теперешнем своем способе добывать средства на жизнь с благодарностью и теплотой. Напряжение, скопившееся в нем, таяло, исчезало бесследно. То, что казалось ему неразрешимой проблемой, оказалось крепким, устойчивым и надежным основанием его жизни; положение дел, из которого он искал выхода, само по себе было выходом: способом, позволявшим тому, что виделось и понималось сейчас как внутренняя его структура, абстрактная суть, проявлять себя в мире вещей и слов.

Очевидно, что путь этот был для него вовсе не единственно возможным – даже и явно не самым удачным. Но Мичи знал – стесняясь себе в этом признаться – что все эти годы был превосходным такке. Он понимал теперь, что смог столь очевидно преуспеть в искренне нелюбимом деле только лишь в силу того, что оно – пусть и на самом низком уровне – соответствовало складу его личности, и ясно чувствовал внутри себя источник неисчерпаемой силы, готовой проявляться снова и снова, не изменяя своей природе, но приспосабливаясь к обстоятельствам – даже к собственным его лени и глупости. Мичи улыбался: он был совершенно уверен, что сила эта однажды обязательно найдет себе новое выражение, новый способ разворачиваться, разматываться, становясь нитью его судьбы. Он все так же не имел ни малейшего понятия, как именно это произойдет, или чем ему следует заниматься – но знал, что может положиться на нее, довериться ей. Беспокоиться было не о чем. С нежностью разглядывал он яркие, отчетливо всплывающие перед мысленным взором картинки – свое потайное собрание хороших дней — и удивлялся, сколь многим был обязан воде.