Текст книги "Не говори, что у нас ничего нет"

Его кузина была существом радостным и вольным и, казалось, вообще им всем приходилась не родней.

– Тетя Завиток побывала на краю света и вернулась. Дай ей время.

– Кстати о времени! – она вскочила, подхватив футляр со скрипкой. – Приду к тебе в кабинет в полдень! Позволь угостить тебя обедом в честь дня рождения.

Воробушек отпихнул конверт подальше, так что теперь чуть ли на нем не сидел.

– Сестрица, вот еще о Равеле. Техника у тебя, конечно, отличная, но вчера фразировка мне показалась зажатой, особенно пиццикато. Суть в том, чтобы отыскивать в сложном простое, а не в сложном – сложное, понимаешь, о чем я? Займись сегодня работой смычком, ладно?

– Мой серьезный Воробушек, что бы я без тебя делала? Приходи в сто третью в обеденный перерыв, и сам Равель будет мной гордиться.

Вновь оставшись в одиночестве, Воробушек опять достал конверт. И правда, прятать что-либо в этом доме было негде – и даже во всем квартале негде, будь то мешочек гороха или грешная мысль. Он перечитал письмо Вэня Мечтателя, затем взял с подоконника коробок спичек, поднял письмо над жестяной банкой с окурками и поджег. Почерк Вэня сделался сперва неровным и круглым, затем узким и длинным, пока все предложения не стали неотличимы друг от друга: ничего, кроме пепла. Но Воробушек помнил каждое слово, словно это короткое письмо было стихотворением или партитурой Баха. Он мог бы встать и продекламировать его прямо сейчас – слово за словом, нота за нотой.

Все утро слова порхали в мыслях Воробушка и не оставляли его в покое, даже когда Летучий Медведь уронил свой завтрак на пол, а Да Шань босиком наступил в осколки фарфора. Письмо продолжалось, даже пока Воробушек смывал с ноги Да Шаня кровь, битую посуду и завтрак.

– А мы поедем в больницу? Мне, наверное, швы надо наложить?

– Не думаю. Антисептика хватит.

– Ну коне-ечно, – разочарованно протрубил Да Шань.

Тем временем Завиток замывала пол, Папаша Лютня накладывал новую миску еды, мать на всех орала, а Летучий Медведь изображал, будто колет брата копьем в спину.

Письмо так и сидело у него в голове, и на глаза Воробушку навернулись внезапные слезы.

Да Шань наклонился вперед, утер их осторожными пальцами и ничего не сказал.

Дорогой друг, надеюсь, это письмо найдет тебя в добром здравии и ты меня помнишь – мечтательного друга, что дорожит тобой как собственным сыном. Сейчас я ни на западе, ни на востоке. Однажды я поведаю тебе все прихоти, дух захватывающие моменты и лирические отступления этой истории. Но, если вкратце: я сбежал из лагеря в Г*** и ушел в подполье. Не могу тебе, птичка, даже описать тамошние условия. Лагерь был на самом краю света. Я не контрреволюционер, и никто из сосланных вместе со мной таковым не был. В глубине души я верю, что это нынешним временам и нашим вождям рано или поздно придется отвечать за свои преступления. Весь последний месяц я искал себе убежище. На прошлой неделе судьба привела меня в Шанхай, и я увидел свою семью. Они меня не видели, а я не отважился себя обнаружить. Власти чуть меня не накрыли, и я покинул город, направившись в провинцию Г***. Пожалуйста, птичка, сделай все, что можешь, чтобы не дать моей семье начать меня искать. Должен заканчивать письмо. На все, что я хочу рассказать, и целой книги не хватит.

Твой друг,

Товарищ “Бах”

P. S. Я нашел еще одну главу нашей Книги записей. Она попала мне в руки в самом невероятном для этого месте, после того как меня этапировали из Цз***.

P. P. S. Если когда-нибудь у тебя будет возможность, найди товарища Стеклянный Глаз в Деревне Кошек и обязательно подари ему экземпляр Книги записей. Он составлял мне компанию в Цз***, а из композиторов предпочитает Шенберга. Скажи ему, что ты близко знаком с его друзьями детства, с Да Вэем, искателем приключений, и бесстрашной Четвертым Мая.

Прошло три дня, прежде чем у дверей появились офицеры бюро общественной безопасности. Как и несчастный незнакомец, офицеры пришли рано поутру, когда на столе еще даже завтрака не было. В отличие от незнакомца, они стали колотить в парадную калитку и вломились чуть ли не силой. Они сообщили, что “контрреволюционер, преступник, правый уклонист, политический осквернитель…” – тут им пришлось приостановиться и порыться у себя в бумагах – “…товарищ Вэнь” сбежал, смертельно ранив двух армейских офицеров. Они обвинили Папашу Лютню в укрывательстве врага народа.

Папаша Лютня слушал спокойно, но, когда офицеры объявили, что Завиток и Чжу Ли должны немедленно отправиться на допрос, он так и выпрыгнул вперед, швырнув на пол бывший у него в руках черновик воробушковой Симфонии № 3.

– Да как вы смеете позорить меня у меня же в доме! – заорал он и принялся переворачивать комнаты вверх дном. – Идите сюда! Что, товарищ Вэнь под кроватью? Он что, в шкафу? Мы что, его трупом печь растопили? Мусорку проверить не забудьте, нужник и грязное белье! – Он швырял вещи через всю комнату, пока офицеры общественной безопасности, бледные и явно к такому не готовые, сшибали друг друга, спеша убраться с пути пожитков Папаши Лютни. Отец Воробушка был высок, как никогда в жизни, но вдвое похудел и потому смотрелся вдвое более пугающе. – Да у товарища Вэня агрессии как у падающего листка! Как это он ранил двух офицеров? Так же, как капля дождя ранит тротуар? Да кто мне тут лапшу на уши вешает?

– Дядя… – сказала Чжу Ли.

– Ты что, с ума сошел? – спокойно сказала Большая Матушка Нож.

– С меня хватит! – завопил Папаша Лютня. – Вы несправедливо посадили его жену! Так оно и есть! Да сами поглядите, как вы трясетесь, точно мешок свежего тофу! Сами проверьте списки – ее вернули к жизни! Она теперь работает на партию и, наверное, уже выше вас дослужилась! Вы, говнюки мелкие, запятнали нашу революцию, и однажды я вас подвешу перед самим Чэнь И, чтоб он вас высек по яйцам. Ослы! Вы вообще хоть знаете, кто я такой?

Призвали госпожу Ма, и та сухо уведомила офицеров, что является главой жилкомитета и что в ее юрисдикции совершенно точно не имеется ни одного беглого правого уклониста. Сама мысль о таком, пробормотала она, отвратительна. У всех тут и бумаги, и прописка в порядке, можете быть уверены. Она вскинула прилизанную голову и предложила проводить офицеров к выходу.

Воробушек у двери молчал. На страницах его симфонии, отброшенных Папашей Лютней, остались отпечатки ботинок. Он принялся собирать листы.

Только когда офицеры ушли, Завиток обернулась к Большой Матушке.

– Они сказали, что Вэнь сбежал?

– Да, – сказала та.

Ее здоровый глаз увлажнился, и она отвернулась, дабы оценить постигший ее дом разгром.

– Но как? – садясь, сказала Завиток. – Куда он мог пойти?

Папаша Лютня ворвался обратно в комнату с воплем: “Черт! Черт, черт, черт, черт, черт, за что мне это?” Воробушек поспешно выпроводил младших братьев в кухню, отвлек их сахарными пирамидками и быстрой партией в “тигра”, а затем вышел на балкон и заглянул в банку, в которой лежал пепел письма Вэня Мечтателя. Там обнаружилось с дюжину сигаретных бычков и плотный слой табака, но ни следа от страницы, строк или слов. Воробушек выглянул за перила. В переулке оба офицера были погружены в разговор на повышенных тонах. Госпожа Ма решительно качала головой. Помойная вода из сточной канавы кружила у их ног.

Письмо исчезло навсегда, подумал Воробушек. Оно растворилось в самом воздухе – сбежало туда, где ни один сотрудник общественной безопасности, соглядатай или председатель парткома никогда его не достанет. При первой же возможности, когда рядом никого не будет, он расскажет тете Завитку, что написал Вэнь Мечтатель.

Воробушек ушел вместе с Чжу Ли; двоюродная сестра сжимала футляр со скрипкой обеими руками и семенила, ставя одну ногу прямо перед другой, словно ей было жаль каждого дюйма занимаемого ею пространства. Воробушку захотелось расчистить ей путь в серо-синей волне встречных пешеходов, так что он шел, выпятив грудь и размахивая худыми руками, воображая, будто бы он танк, а не бумажный кораблик. Но никто – даже школьники – перед ним не расступался. Велосипеды стрекотали так близко, что задевали его рулями за локти. Как непохож он был на Папашу Лютню. На фоне отцовского веса Воробушек ощущал себя податливым, хрупким и незначительным.

Подошел трамвай. Чжу Ли обернулась и рассеянно улыбнулась ему, прежде чем рябящая синева ее платьица исчезла среди остальных пассажиров. В следующий раз они увиделись только у ворот консерватории, когда она окликнула его сверху. Чжу Ли изящно держала равновесие на бетонном парапете, обвив рукой железное заграждение и всем телом подавшись в противоположную сторону. Ее волосы, заплетенные в длинную косу, лежали на плече, и кончики на легком ветру казались живыми. За воротами сидел на скамейке пианист Инь Чай, ярчайшая звезда консерватории и, что ни говори, красавец – в военного покроя рубашке и брюках. Он вернулся из Москвы, заняв второе место на конкурсе Чайковского, и куда бы он ни пошел – или, во всяком случае, так казалось Воробушку, – за ним следовал свет софитов.

– Что думаешь, братец? – сказала Чжу Ли, совершая рядом с ним мягкую посадку.

Болтовня студентов барабанила по нему, как головная боль. Он улыбнулся, чтобы скрыть зависть, и положился на клише:

– “Что знают воробей да ласточка о воле великого лебедя?” Инь Чай – национальное достояние.

– Мне твои сочинения больше по нраву, чем его мелодрама.

– Вот как? – сказал Воробушек, не в силах поверить.

Но когда кузина играла его работы, она будто стряхивала с них пыль – теряла ноты и обретала музыку.

Он сказал Чжу Ли, что придет за ней в сто третью аудиторию, в которой она предпочитала репетировать, а затем увернулся от толпы и поднялся по внушительных размеров лестнице. На первом этаже все пятьсот консерваторских роялей словно бы пели и враждовали разом. Он обогнул аудиторию 204 с гонгами и цимбалами, 313-ю с многострунными цитрами и скрипичных дел мастерские в аудитории 320. На четвертом этаже он бросил взгляд на открытую дверь и увидел директора консерватории, Хэ Лутина, глубоко погруженного в беседу с партийцем, которого Воробушек не узнал. “Вам решать, – говорил Хэ Лутин, – но что конкретно нынче считается преступлением?” Директор Хэ был знаменит своей прямотой. Порой он приглашал Воробушка к себе домой выпить лимонаду, послушать пластинки и просмотреть его сочинения. Вся консерватория знала, что, когда Хэ Лутин был еще малышом, у его старшего брата имелась французская партитура, и эта книга так захватила товарища Хэ, что по ночам он прокрадывался на первый этаж и переписывал ее от руки. Зачарованный тем, как составлялась западная музыка, он самоучкой освоил нотную грамоту. Когда в двадцатых он наконец поступил в консерваторию, то прославился тем, что падал по ночам с кровати, все еще шевеля в воздухе руками. Воробушек страстно желал бы знать, что играл во сне Хэ Лутин. Исполнял он или дирижировал? Снился ли ему учитель, Хуан Цзы, который сам учился у Пауля Хиндемита? Могли ли сны пролить свет на архитектуру музыки у него в голове? Воробушку тоже все время снились вещи, которых он не написал. Каждое утро, когда он просыпался, до него доносились эти пьесы – словно затихающий шум на улице, – и ему хотелось рыдать по музыке, которую он потерял.

– К чему терять время? Просто напечатайте свои угрозы в “Цзефан жибао” и увидите, что я отвечу…

Очки Хэ Лутина соскользнули на самый кончик носа. Незнакомец в ответ благостно улыбался. Воробушек поспешил мимо.

Дальше по коридору он попал в кабинет, который делил со Старым У – дарованием, который играл на эрху так, словно это было не трудней, чем подрезать ногти на ногах. Старого У он не видел неделями.

На столе Воробушка лежала записка, написанная на полях оторванного от газеты клочка: “Учитель Воробушек, благодарю вас за одолженный мне экземпляр «Музыкальной жизни немцев». Я прочитал ее за один присест и всю ночь не мог сомкнуть глаз. Могу ли я зайти сегодня к вам в кабинет около часу дня? Почтительно ваш, Цзян Кай”. Воробушек перечитал письмо. Сегодня в час дня, под океанические волны аплодисментов, Инь Чай должен был играть в концертном зале Чайковского. Кай, должно быть, об этом забыл.

Воробушек сунул записку в стол. Четыре стены цвета слоновой кости, казалось, клонились к окну. Он вынул свою Симфонию № 3, со следами ботинок и так далее, и разложил на столе первую часть. Как он ни старался, разгладить смятые страницы ему не удавалось. Но он все равно взялся за карандаш.

Само время – часы, минуты и секунды, все, что ими отмеряли, и то, как они это отмеряли – в Новом Китае ускорилось. Он хотел выразить эту перемену, написать симфонию, которая жила бы и в современности, и в древности: то, что еще не свершилось, и то, что почти ушло. Тиканье в первых тактах цитировало рычащие машины Прокофьева в Симфонии № 7, а на заднем плане звучал танец, аллегро ризолюто, ускорявшийся, пока такты не начинали трещать от шагов, и в конце концов выворачивавшийся на волю, словно выстрел в небо. Свободное падение во вторую часть – скерцо, скрипичное трио, само на себя не похожее, что развеивалось, как ветер – и медленным маршем вступали духовые. Звук, что расточился, как раз когда учился быть слышимым.С противоположной стены со всезнающей улыбкой на него глядел Председатель Мао. Да что ты вообще написал, побранил его Председатель Мао, что не было бы подражанием? Да что ты можешь вообще сказать достойного? Шло время, и бумага в клочке утреннего света нагрелась. Три четверти времени Воробушка уходило на то, чтобы попасть в квоты последней политической кампании, а оставшаяся четверть – на преподавание теории музыкальной композиции. Его собственную Симфонию № 1 исполнили и хорошо о ней отозвались, лишь чтобы раскритиковать в Союзе композиторов. Симфония, заявили они, страдает формализмом и ненужным экспериментаторством; мрачность третьей части ничуть не поднимает дух народа; и общее значение произведения не так-то ясно. Если бы не протекция Хэ Лутина, критика была бы куда хуже. Симфония № 2, которая, он знал, была несказанно прекрасна, прохлаждалась в ящике его стола, так никогда и не поданная на одобрение. В прошлом месяце он положил на музыку шесть стихотворений Ван Вэя и Бертольда Брехта, но это, понимал Воробушек, лучше никому не слышать. Его студенты требовали революционной доступности, а вышестоящие пытались донести до него верную политическую линию, но что это была за линия? Стоило ему ее уловить, как она расправляла крылья и уносилась в небо. Какая музыкальная мысль могла остаться недвижима на год или на всю жизнь – не говоря уж о жизни в эпоху революции?

Он выдвинул скрипнувший ящик стола и вновь посмотрел на уверенный почерк Кая. Как и Хэ Лутин, Кай был родом из отдаленной деревни, отличался игривостью и виртуозностью, обладал необыкновенной памятью и любил музыку не менее таинственной любовью, чем и сам Воробушек. Но Кай был готов преуспеть. Чтобы стать известным музыкантом, вне всякого сомнения, требовалось сперва преуспеть в собственном воображении; только такие по природе своей музыканты могли подняться над остальными. У жизни, чувствовал Воробушек, нет выбора, кроме как быть к Каю щедрой.

Он старался не думать о собственных все убывавших возможностях. Он стер последние двадцать написанных тактов. Долго сидел и размышлял, пока сама комната не стала другой. На пустой странице ему явилась строчка. Строчка двинулась вперед по все более крутой кривой. Он последовал за ней, не отдавая себе больше отчета, что вообще что-то пишет.

Утро кончилось. Воробушек думал о письме от Вэня Мечтателя и о таинственном товарище Стеклянный Глаз, когда дверь распахнулась и вошла Чжу Ли, бледная, как незажженная свеча. В руках у нее были зеленый термос, футляр со скрипкой и бумажный пакет.

– Братец, – сказала она, – у тебя в животе не урчит? Я тебя ждала в сто третьей, но ты так и не пришел!

Он про это забыл. Чжу Ли отмахнулась от его извинений и ухмыльнулась. В стареньком синем платьице она казалась уставшей, но вместе с тем воодушевленной и выглядела старше своих четырнадцати лет. Он поднялся и подошел к столику, заставленному чашками и блюдцами, выбрал пару, на которой было меньше всего чайных пятен, и внимательно осмотрел пакет грушевых карамелек, которые Старый У получил от поклонницы – девочки по прозвищу Печенька. Старый У продегустировал одну, а остальные забросил.

Он разлил чай и бросил на блюдце несколько карамелек. Чжу Ли пристально разглядывала страницы у него на столе. Теперь она напевала себе под нос мелодию. Задумавшись, она расстегнула футляр, вынула скрипку и принялась экспериментировать с фразировкой.

– Чжу Ли, еще рано.

Она опустила руку.

– Но Воробушек, ты дослушай. Я уже вижу, как…

– Вторая часть еще даже не закончена. Я ее только начал.

– Только начал? Да ты над этой симфонией подчистую выложился! Братец, ты что, не видишь, что это самая великая вещь из всех, что ты писал? Думаю, ты должен прямо сейчас показать ее дирижеру Лю. Ты же ему доверяешь, так ведь?

В дверь энергично постучали, и она вновь отворилась. Явился Кай – с таким видом, словно лишь несколько минут как проснулся и бежал к ним от самого Чанша. На нем были фуражка военного образца и мятая футболка в смешных пятнах от свежей травы. Поприветствовав их, он тут же вошел в комнату.

– Товарищ Чжу Ли, что ты играешь?

Та поморщилась и расправила платье.

– Ничего особенного, – сказал Воробушек. – Так, кое-какие мои праздные мыслишки.

Он собрал ноты, записку Кая и эссе, которое проверял, и убрал все со стола.

– Кай, – сказал он, – если поспешите, то вы еще успеете на прогон Инь Чая. Даже не опоздаете.

– Но разве у нас не сейчас встреча? Я оставлял вам записку.

Он как будто поник всем лицом – и даже своей симпатичной фуражкой. Воробушек почувствовал себя так, будто случайно съездил юноше крышкой рояля прямо по пальцам.

– Учитель Воробушек сочиняет музыку, – мрачно сказала Чжу Ли. – Кай, ты ел? Возьми-ка.

Воробушек проследил, как бумажный пакет перепрыгивает из рук в руки. И почувствовал себя стариком, когда сказал:

– Пожалуйста, не крошите на диван У Ли.

Кай с голодным видом заглянул в пакет.

– Старого У? Он свою матушку пошлет счистить крошки. Или, может, бабушку.

Сестрица Воробушка не удержалась от смешка.

Эта парочка была так беззаботна. Руки Чжу Ли были обнажены, но она как будто не чувствовала сквозняка из открытого окна.

Кай посмотрел на него с прямой, слегка пугающей честностью.

– Неплохо было бы выйти на улицу, прогуляться в парке и послушать музыку народа.

Солнце грело Воробушку руки.

– Пойдемте, учитель. Вы с самого рассвета за работой. И разве у вас сегодня не день рожденья?

– Он никогда его не отмечает, – сказала Чжу Ли. – Лишает себя всех радостей. К счастью, во все его сочинения радость просачивается.

– А у вас что, у обоих нет занятий? – сказал Воробушек, пытаясь сохранить достоинство.

– Все пианисты внизу, пишут самокритику. Я всю ночь не спал, читал книгу, которую вы мне дали, а потом в два часа ночи пришел поработать над Девятым концертом Моцарта. Только я, бродячие собаки да ветер. Даже самые упертые бабушки еще не стояли за мясом.

– С двух часов ночи на ногах! – сказала Чжу Ли, явно под впечатлением.

Воробушек попытался придумать пути к отступлению. Он хотел остаться наедине с окном, бумагами на столе и свободой мыслей.

– Всего час, – сказала Чжу Ли. – Урви-ка от своей жизни час и подари его нам.

Она улыбнулась ему – широкой и открытой улыбкой, как улыбалась ему тетя Завиток, когда он был ребенком, – и так он и поступил.

В парке Чжу Ли и пианист шли по обе стороны от Воробушка, словно опасаясь, что тот сбежит. Что знают, подумал он опять, воробей да ласточка о нравах лебедей? И как нарочно, в тени пруда оказался лебедь, пушивший серо-белые перья в попытке выглядеть больше и опасней, чем был на самом деле. Воробушек расслышал, как нежна была его трель.

– Комната, где я живу, – рассказывал пианист, – размером с полтора лежащих человека. Места хватает разве что перевернуться с боку на бок.

Чжу Ли помахивала на ходу футляром со скрипкой.

– А как так вышло, что тебя не в консерватории поселили? Может, тебе больше нравится жить в пещере?

– Пришлось все связи подключить, чтобы получить эту жуткую комнату, но зато она недалеко от моего отчима. Он в прошлом году болел… ну, как бы там ни было, мыши – компания хорошая.

Чжу Ли пригнулась, проходя под низкой веткой.

– Будь осторожен, а то мыши размножатся и захватят комнату кошки.

Кай рассмеялся, и его волосы на ветру встали дыбом.

Без перехода – во всяком случае, Воробушек такового не заметил – Чжу Ли принялась рассказывать пианисту про Папашу Лютню и утреннее столкновение с офицерами общественной безопасности. Пианист замедлил шаг.

– Где-где, ты сказала, твой отец сидел в лагере? – спросил он.

– Не знаю. Но это в провинции Ганьсу, так ведь, двоюродный братец?

– Точно не знаю, Чжу Ли.

Она напряглась. На лбу и на щеках у нее заблестел слабый пот. Казалось, она в силах выйти против какой угодной кампании, критики или родни.

– Не стоит за меня беспокоиться, братец, – негромко произнесла она. – Я знаю, когда держать рот на замке. Если б ты только меня слышал на занятиях по политинформации. По-моему, я уже больше лозунгов выучила, чем сам премьер.

Она вызывающе вскинула подбородок. Ее бесшабашность, беспечность в словах его потрясли. С тех пор как вернулась Завиток, его двоюродная сестра всегда была такая.

Но, быть может, подумал он, эта бравада не для него, а для Кая.

Теперь все было залито солнцем. Они попытались найти прибежище на скамейке под цветущей грушей. Они сидели, словно поодиночке и погруженные в себя, радость, царившая еще несколько минут назад, рассеялась. Возможно, это от жары они притихли. Рядом никого не было, и все же Воробушек чувствовал чью-то тяжесть – или же тяжесть чьего-то внимательного присутствия. Вдалеке кто-то кричал или, может, смеялся.

– Сегодня утром, – еле слышно сказал Кай, – директор консерватории попал в газеты. Вы читали? В “Цзефан жибао” про него целая полоса. И в “Вэньху Эй Бао” тоже. Они говорят, Хэ Лутин против партии и против социализма, и что самые жесткие обвинения идут из консерватории.

– Я думала, ты все утро репетировал, – сказала Чжу Ли.

Кай помедлил.

– Думаю, я полжизни проведу на бегу от одного к другому… пока не оступлюсь и не совершу роковую ошибку.

– А вы бывали в Ухане? – спросил Воробушек, желая переменить тему.

Он, конечно, знал, что Хэ Лутин под следствием, но от слов Кая все равно похолодел.

– Простите, учитель. Я всего лишь студент, но тем не менее чувствую, что при вас могу держаться весьма свободно. О чем вы спрашивали?

– Не хотите ли съездить в Ухань?

– С вами, – сказал пианист.

– Да. Если на каникулах у вас будет свободное время. На поездку и мои разыскания понадобится дня три-четыре, может, побольше. Я ищу себе помощника, консерватория поручила мне собрать…

– Да, – сказал пианист.

– Но я не сказал вам зачем.

– Я поеду.

Чжу Ли прижимала к груди футляр со скрипкой, словно тот мог ее загородить. Она не собиралась вести себя как ребенок и требовать, чтобы они взяли ее с собой. В конце концов, ей еще и о матери нужно было подумать. Когда-нибудь, подумала она, уже скоро, она сыграет для отца, чьего лица она уже не помнила, но который, бывало, пел: “Девочка-малышка, куда же ты идешь? Скажи своему батюшке, тебя он отведет. Скажи своему батюшке, и карту он отыщет, и чаю он заварит, и солнце он подымет, деревья вдоль дороги рядком рассадит он”. Были ли то стихи или сказка, или он это сам сочинил? “Чжу Ли, – говаривал он, – маленькая мечтательница”. Она отвлеклась от его голоса и услышала Равеля, саму песню, и как скребут по гравию ее туфли всякий раз, как она переносит вес с ноги на ногу. Она видела свет, и парк, и двоюродного брата, и Кая, но эти картины были лишь слегка связаны со звуками скрипки у нее в голове. Их она заслышала по пробуждении и знала, что они без устали длились, пока она спала; сама она появлялась и исчезала, не будучи вполне реальной, но у музыки начала не было, она существовала всегда, вне зависимости от того, была ли там Чжу Ли или нет, бодрствовала ли или нет, сознавала ли себя или спала. Она всю жизнь принимала это как должное, но недавно начала задаваться вопросом, какой же цели служит музыка. Прокофьев, Бах и старый Бэй занимали то место, какое у других людей занимали партия, народ и Председатель Мао. Почему же? Как это она оказалась устроена по-другому? После того как из Биньпая забрали ее родителей, из нее вылепили совершенно другого человека.

По парку, хромая, ковылял мужчина, прикрывая рукой прореху в рубашке, словно эта неприглядность заботила его больше, чем струившаяся по лицу кровь. Люди глазели ему вслед, но все молчали. Вокруг раненого незнакомца словно расползалось холодное кольцо тишины, как вода, заполняющая полиэтиленовый пакет.

Чжу Ли догуляла обратно до консерватории одна. Двоюродный брат и Цзян Кай ушли вперед, серьезные, как советские шпионы, склонившись друг к другу; пианист положил руку Воробушку на поясницу – туда, где, как она знала, Воробушек нажил себе недуг. Он трудился над своими сочинениями по восемнадцать часов в сутки. Нередко она, вернувшись домой из консерватории, обнаруживала его на полу в чулане, мучимого кошмарной болью. Тогда она разминала его сведенную судорогами спину и отчитывала за слишком тяжкий труд. Воробушек как будто боялся, что запертая в нем музыка вдруг пересохнет, как кран, в котором кончилась вода. Но, честно говоря, разве слыхал кто о воробушках, которые бы не пели?

Впереди Кай обернулся, вскинул бровь и широко ей улыбнулся. У пианиста была такая же открытая, честная улыбка, как у премьера Чжоу Эньлая. Чжу Ли представила себе каморку размером с гроб, в которой он жил, грубые полы и грызунов, и подивилась, как это Кай вообще выучился играть на фортепиано, если вырос в нищей деревушке в окрестностях Чанша. И что за связи мог задействовать деревенский парень? У пианиста в тихом омуте черти водятся, заключила она. Сельское происхождение в нем все равно чувствовалось – как бульварный романчик под элегантной суперобложкой. Впрочем, когда он не улыбался, в лице его была именно что бдительность.

Скрипичный футляр покачивался в такт ее шагам. Мимо проехала вереница тележек, все нагруженные бидонами с маслом, возницы отчаянно потели, словно крутили педали вверх по склону самой горы Ба. На повороте улицы Хуайхай она заметила студенток консерватории, порхающих вокруг Инь Чая, что глядел с остекленелым выражением человека, часами претерпевавшего поклонение. Печенька, самая симпатичная, несла трофейный букет цветов. Императрица Печенька отделилась от группы, подошла и обрушила на Чжу Ли революционные лозунги, в глубине которых, словно пчелиное жало, сидело: “Я видела, как ты ушла с красавчиком Цзян Каем!” Чжу Ли сморгнула, сказала: “Солнце Мао Цзэдуна дарит моей музыке новый пыл!” – и прижала скрипку к груди. Печенька понимающе взглянула на нее. Королеве красоты никогда не стать великой скрипачкой, подумала Чжу Ли, обходя бархатные волосы Печеньки, что развевались по ветру длинными затейливыми завитками. Луна в сравнении с ней меркла и цветы стыдились, как сказал бы поэт, но Бетховена она играла так, словно тот никогда и не жил на свете.

Чжу Ли все-таки решила не репетировать и поспешно побежала к дороге, запрыгнув в проезжавший мимо трамвай, украшенный транспарантом с надписью “Защитим Председателя Мао!”. В трамвае была такая давка, что из Чжу Ли даже зависть выжало; так что, когда она свернула в переулок с Пекинского шоссе, ей было легко и славно. Придя домой, она так незаметно пересекла внутренний дворик и вошла на кухню, что застала мать с поличным – за прикарманиванием ложки. Завиток, застигнутая врасплох, обернулась. На пол просыпалась горсть сушеных бобов мунг. Чжу Ли подошла к столу, прихлопнула между ладонями комара и притворилась, что ничего не видела.

– Мам, – сказала она, оборачиваясь, – я оттачиваю “Цыганку” Равеля. Она невероятно трудная.

– Равель, – с удовлетворением сказала мать.

– Можно я тебе скоро ее сыграю?

– Да, доченька, – мать улыбнулась, и на плитки пола с щелканьем вывалилось еще несколько бобов.

Пять лет каторжных работ, вечно напоминал ей Воробушек, глядя на то, как исчезают невинные люди, нельзя так просто взять и забыть, и все же Чжу Ли хотелось встряхнуть мать, вытянуть ее разум обратно из лагерей и заставить ее присутствовать. Значение имело здесь-и-сейчас, а не прошлая жизнь, значение имели сменяющиеся приметы дня сегодняшнего и завтрашнего, а не вечно, бесконечно, невыносимо бессменный день вчерашний. Она взялась за метлу и быстро подмела бобы, промыла их в раковине и разложила просохнуть на чистую тряпочку.

– Мам, – сказала она, но мать уже была у кухонного стола.

Чжу Ли подошла к ней, желая попросить прощения за свои непочтительные мысли, но затем заметила на полу две дорожные сумки, а на столе – бумаги, карты и записные книжки.

Чжу Ли взяла одну тетрадку, открыла ее и принялась читать. Почерк матери покрывал страницу за страницей: упорный, равномерный, четкий. Чжу Ли сразу же узнала историю, радиостанцию Да Вэя в пустыне, путешествие Четвертого Мая на западные границы и великую революцию, предъявившую права на их жизни. Мучительная, эпическая Книга записей.

– Мам, ты новый экземпляр переписываешь? – спросила Чжу Ли.

– Сегодня утром я его наконец закончила.

Мать нарисовала на самой большой карте расширяющийся круг.

– Лагерь, в котором сидел твой отец, был тут, – сказала Завиток, – но если он вернулся в провинцию Ганьсу, думаю, он этого района избегал бы…

Чжу Ли никак не удавалось проследить за маршрутами, которые чертила мать. Они пересекались и перекрывали друг друга, как свитые веточки птичьего гнезда.

– Так что искать я начну отсюда, – заключила мать. И кончик ее пальца замер на незачерченном месте.

Чжу Ли хотелось взять хрупкую руку матери, оторвать ее от карты и укрыть в своей. Хотелось взять карту и сжечь ее в печке.

– И как ты это сделаешь? – тихо сказала она.

– Мы с твоей тетей поедем вместе. В юности мы всю страну исходили.

– Времена уже другие.

– Это правда. Тогда была война с японцами, голод, а потом националисты разбомбили Желтую реку, и случилось ужасное наводнение…

– Я не это имела в виду, – сказала Чжу Ли. – Бабки по соседству будут болтать, и люди из общественной безопасности снова вынесут дверь. Они скажут, что ты пособница осужденного правого уклониста. А потом что?

Она хотела сказать, но не сказала: “Да как ты смеешь даже думать о том, чтобы снова меня покинуть? Я что, ничего не значу? Хоть что-то в тебе осталось для меня, а не для него?”