Текст книги "Так берегись"

Она повернулась ко мне и вдруг обняла, так же крепко и ласково, как обнимала в тамбуре. И прошептала:

– Я тут тебе, конечно, расхвасталась, как сама придумала себе рай. И правда, отлично всё вышло. Я молодец, никого не слушала, делала всё по-своему, не прохлопала шанса, правильно жизнь прожила. Но мы оба знаем, что этого недостаточно. Без тебя ничего бы не получилось. Не было бы ни этого поезда, ни меня.

Её прикосновения дурманили даже хуже давешнего вина. Это было приятно, но совсем мне не нравилось. Всё-таки с опытом начинаешь ценить возможность контролировать ситуацию превыше любых удовольствий. Особенно когда ситуация – наваждение, а ты – случайно приложивший руку к его появлению маг. И пока не успел разобраться, как здесь всё работает. От каких поступков каких последствий следует ждать. Поэтому я осторожно отстранился. Сел на одну из полок. Объяснил:

– Голова так кружится, что трудно стоять на ногах.

Агата села рядом со мной. Обнимать больше не стала, но уткнулась носом в плечо, и этого оказалось достаточно, чтобы меня снова окутал сладкий дремотный туман, так что даже её голос, звучавший возле самого уха, раздавался словно бы издалека.

– Когда я умирала, я точно знала, что умираю. И не жалела об этом. Никогда не любила жизнь, и она меня, прямо скажем, не баловала. Но страшно мне в последний момент стало – не передать. Даже не ожидала. Думала, я храбрая, но оказалось, никакой храбрости не достаточно, когда тебя изнутри разрывает на части незнакомая, невообразимая, несоразмерная с человеком сила, и ничего, кроме неё, в мире больше нет. Я считала, что всё знаю об одиночестве, но оказалось, не знаю о нём вообще ничего. Настоящее одиночество – остаться наедине со смертью, всё остальное – жалкая тень его. И тогда я ухватилась за свой придуманный поезд – машинально, как утопающий хватает руками воздух, ни на что особенно не рассчитывая, просто по привычке мысленно туда убегать, когда становится слишком невыносимо. И вдруг действительно оказалась здесь, в купе, у окна. Это было такое счастье, не представляешь… хотя кто тебя знает, может, и представляешь. Может, в других мирах, чтобы испытать настоящее счастье, не обязательно умирать.

– Не обязательно, – эхом повторил я.

Можно сказать, из вежливости, ради поддержания хотя бы подобия диалога, но, положа руку на сердце, просто чтобы не заснуть. Обидно было бы отключиться посреди такого интересного разговора. Когда ещё мне кто-то подробно расскажет, что чувствовал, когда умирал.

– Это было настоящее счастье, – повторила Агата. – Такое огромное, что едва помещалось в меня. Смерти больше не было. Никто меня не разрывал. Но и жизни – той, прежней, постылой, полной тоски и боли – тоже не было. Только счастье и я – чтобы его ощущать. И поезд. И ветер, и незнакомый город мелькает за окнами, ну или не город, а просто огни в темноте. Я присмотрелась, и вдруг узнала – да это же Друбаттан, столица империи Танис, который я когда-то в детстве придумала и нарисовала, наверное, тысячу раз. Друбаттан у меня, конечно, смешной получился, ужасно наивный, с какими-то нелепыми футуристическим небоскрёбами, как я их себе тогда представляла по картинкам в журналах, но всё равно прекрасный, мне до сих пор нравится. И самое главное, живётся там хорошо. В конституции империи Танис, которую я сочинила, первым пунктом записано, что никому нельзя обижать маленьких, особенно детей и кошек. А вторым – что каждый имеет право не подчиняться другим, всё делать по-своему, и его за это нельзя наказать.

– Отличные у тебя законы, – невольно улыбнулся я. – Если однажды случайно сдуру завоюю Вселенную и не буду знать, что с ней делать, обязательно позову тебя помогать.

– Зови, – серьёзно согласилась она. – Я не против. Но даже если не позовешь, самые главные принципы ты уже знаешь. Может, и выйдет из этой твоей Вселенной какой-то толк.

Я не стал говорить, что пошутил про Вселенную. Потому что, во-первых, дополнительно объяснять непонятые собеседником шутки – дурной тон. А во-вторых, чего зарекаться. В моей жизни случилось уже столько всего невозможного, что я теперь и нечаянно, сдуру завоёванной Вселенной не очень-то удивлюсь.

– А что потом было? – спросил я. – После того, как ты увидела свой Друбаттан?

– Поезд ехал дальше, мы неслись всё быстрее, то по земле, то вообще по небу, я стояла, смотрела в окно, не могла оторваться, день и ночь сменяли друг друга так быстро, как будто ангелы балуются с выключателем, мелькали реки и горы, храмовые купола, мосты, водопады, большие и маленькие города, да не какие попало, а мои, о которых я когда-то мечтала. Но потом я как-то внезапно устала и почти перестала различать, что проносится за окном – мои это города, или уже чужие, леса, поля, облака, дорожные фонари, ставшие слишком близкими звёзды, или морское дно. И даже не особо старалась разглядывать, мне вдруг стало неинтересно, как школьнику, засыпающему на уроке. Но я не засыпала, а окончательно умирала, это я тогда очень ясно поняла. Смерть ни с чем не перепутаешь, если она происходит с тобой. Это было не так страшно, как поначалу, то есть совсем не страшно, а даже приятно и как-то… ну, что ли, ласково. Но я откуда-то знала, что вот теперь уже – всё, навсегда. Моё сознание угасало, как летучий бумажный фонарь – знаешь такие? У нас их запускают на праздники. А у вас?

Я не стал объяснять, что в Магическом Мире на праздники устраивают чудеса посложней, только молча кивнул. Дескать, знаю. Ну, я и правда знаю. Даже сам когда-то запускал в воздух подобный фонарь.

– Пока фонарь летит и горит, он похож на настоящую звезду, – сказала Агата. – Но слишком быстро гаснет. Была звезда и нет. Желание фонаря гореть бесконечно ничего не меняет, потому что на самом деле он никогда не был звездой. Мало ли, что мнил о себе, пока летел… Когда я поняла, что вот-вот угасну, пришла в ярость. Потому что это нечестно, несправедливо, я не должна исчезать, это же не кто попало, а я, с моими удивительными мирами, о которых некому знать и помнить, кроме меня. Я была в отчаянии, проклинала бога, в которого никогда толком не верила, за то, что его действительно нет. А если и есть, кому он нужен, раз не устроил для нас вечную жизнь? И выходит, самые тупые дураки были правы: после смерти для человека ничего нет. И это такой лютый ужас, что впору от него сойти с ума, но когда сознание угасает, от человека остаётся так мало, что сходить с ума уже некому. Да и не с чего. Нет больше никакого ума.

Агата замолчала, видимо, ожидая ответа. Но я не знал, что тут можно сказать. Что понимаю, о чём она говорит, потому что испытал Первый Ужас Небытия, когда пересекал Мост Времени? Явно бесполезная для неё информация. Куда ей сейчас чужой пугающий опыт, со своим бы как-нибудь совладать.

– И вот тогда появился ты, – наконец сказала Агата. – Внезапно, неизвестно откуда, и при этом я знала, что ты был рядом всё это время, что мы вместе смотрели на удивительные пейзажи и города, даже дышали вместе, как сиамские близнецы, сросшиеся грудной клеткой, только я тебя почему-то не видела и не слышала, или просто не отличала от самой себя. Но в самом конце увидела. И услышала, как ты говоришь: «Оставайся с нами, будь всегда». И я сразу как будто проснулась. Перестала угасать. Бумажный фонарь стал настоящей звездой, – вот о чём я тогда подумала. И думаю до сих пор. Не знаю, как ты это сделал. Сперва решила, ты – какое-то божество загробного мира, которое выбирает, кому следует исчезнуть, а кого надо оставить. Но сейчас-то ясно, что ты – человек, примерно такой же, как я. И это самое удивительное! Как один человек может сделать бессмертным другого? Не понимаю! Но, может, однажды пойму. У меня теперь очень много времени… Правда же много? Да?

Я, конечно, понятия не имел, сколько у неё времени. Откуда мне это знать? Но кто бы на моём месте ей не ответил: «Очень много. Я же сказал: „будь всегда“, – значит всегда». Агата рассмеялась, торжествующе и одновременно беспомощно, как ребёнок, которого после долгих просьб усадили на карусель, и он пока не понял, за что тут надо крепко держаться, чтобы не вылететь к чёрту. Но, безусловно, вот-вот поймёт.

Потом мы сидели, обнявшись, слегка раскачивались в такт движения поезда, смотрели в окно, где день то и дело сменялся ночью, тёплый ветер – холодным, густые леса – заболоченными равнинами, древние крепости – современными городами; один раз мимо нас, шумно хлопая крыльями, пролетел крупный двухголовый дракон, за ним – блестящий воздушный шар в форме сердца, потом – какие-то наголо бритые люди в летающей машине, похожей на открытый прогулочный амобилер, они не заморачивались управлением, а глазели по сторонам, приветливо нам махали и громко смеялись, открывая вино.

Иногда Агата говорила: «Этот город я знаю; это Авушаройя, столица страны Сомбайи, здесь живут только близнецы, по одному, без сестры или брата просто никто не рождается, поэтому в Сомбайи человек не может быть одинок. Близнецы из Сомбайи никогда не бывают похожи лицом, телом, ростом, манерами и походкой, но когда один из них пьёт вино, второй становится пьян, а если один из близнецов ввяжется в драку, второй, где бы он ни находился, почувствует на собственной шкуре каждый удар… А огненный замок вон на той дальней горе – главная святыня империи Ширру. Гора называется Туй-Ирани; что касается замка, никто не знает, как его имя, кто его строил, и кто поджёг. Факт, что он уже три тысячи лет горит, никак не может сгореть. Из-за этого замка в Ширру вечное лето, там отлично живётся, главное слишком близко к этой горе не подходить. А там, видишь, большое пятно белеет? Это не снег, а священная роща Шуайи, где растёт ровно семь сотен белолистных дубов; когда происходит большая беда, дубы роняют листья на землю, специально приносят такую жертву, чтобы людям меньше пришлось страдать».

Я не просто слушал Агату, а целиком погружался в каждый её рассказ, наскоро проживал фрагменты каких-то удивительных, не укладывающихся в голове жизней – наблюдал за горящим замком с высокой башни, шёл по роще, собирая белые дубовые листья в специальный ритуальный короб, замирая от незнакомого прежде, а потому не имеющего названия чувства, обнимал вернувшегося из долгой поездки брата-близнеца. Больше всего это наше бесконечное путешествие походило на сон, лишённый привычной логики, запутанный и такой счастливый, что с ним никакая реальная жизнь не сравнится, даже такая замечательная, как моя. Но сновидением оно всё-таки не было, я порой спохватывался и проверял, благо отличить сон от яви худо-бедно умею, у меня были хорошие учителя.

Всякий раз, когда я пытался встряхнуться – эй, погоди, я точно не сплю? – приходил в себя хотя бы отчасти, вспоминал о том, что, кроме чудесной поездки в поезде-наваждении и мелькающих за окном невообразимых миров, у меня есть другая, настоящая жизнь, моя спутница смотрела на меня с нескрываемой тревогой, просила: «Скажи мне ещё раз: „будь всегда“. Мне так спокойнее. Мне очень надо. Я хочу обязательно быть всегда. Очень страшно сейчас, когда всё уже получилось, себя и всё это терять».

И я, охваченный состраданием, в самом буквальном смысле, то есть явственно представляя, как на её месте – между жизнью и смертью, где всё так прекрасно, но шатко и ненадёжно – чувствовал бы себя я сам, повторял: «Пожалуйста, будь всегда». И всякий раз меня охватывало такое счастливое облегчение, словно это не мёртвой женщине-наваждению, а мне самому выдали официальное приглашение продолжать быть.

Не знаю, сколько это продолжалось. Вечность, как в подобных случаях говорят, но одновременно, навскидку, примерно пару часов. Хотя, конечно, грош цена этим моим подсчётам. У меня с восприятием времени и так-то не очень, а ощущать его ход, находясь внутри наваждения, отдельное искусство, которое я пока даже не начинал изучать; не уверен, кстати, что оно вообще существует – на то и наваждение, чтобы кого угодно заморочить, запутать, оставить навсегда в дураках.

Что я мог остаться в этих дураках действительно навсегда, не умозрительно, а на практике, ни на секунду не сомневаюсь. Но моя судьба милосердна – по самому крупному счёту, если только чудесные спасения моей шкуры считать, закрывая глаза на все её остальные выходки. Я и закрываю – примерно с тех пор, как пальцев на обеих руках для подсчёта чудесных спасений перестало хватать.

Вот и тогда, в очередной раз вынырнув из сладкого оцепенения – скорый поезд, вино, объятия, стук колёс, свежий ветер, удивительные земли и города, – я почти случайно заметил, что мои руки стали полупрозрачными, как будто сделаны из толстого цветного стекла, и это открытие меня, можно сказать, отрезвило. Даже жалкими крохами, оставшимися от моего ума, я понял, что означает эта прозрачность. То есть, что конкретно она означает, и какими словами называется это подозрительное состояние материи в книжках по магии, я не знал, но что хорошего в этом мало, понял сразу. Не следует живому человеку становиться прозрачным, если только это не следствие специального заклинания, которое он сам в здравом уме, ясно понимая, что делает, зачем-нибудь применил.

А я никаких заклинаний совершенно точно не применял. Я вообще забыл, что умею колдовать; да чёрт бы с ним, с колдовством, кто я такой и откуда взялся, тоже почти забыл, – вот о чём я с ужасом думал, когда усилием воли, какого в иных обстоятельствах наверняка хватило бы, чтобы осушить океан, или вздыбить горной грядой равнину, заставил себя встать на ноги, развернуться и сделать шаг. Звучит не особо впечатляюще, но более трудного дела я, наверное, в жизни не совершал.

– Ты куда? – всполошилась Агата.

Она выглядела так, словно сама только проснулась и пока тоже не очень-то понимает, что происходит, но на всякий случай решила, что меня лучше не отпускать.

– Мне надо выйти, – объяснил я, всем своим ослабевшим полупрозрачным телом налегая на дверную ручку. К счастью, она поддалась, дверь открылась. За ней, хвала магистрам, была не какая-нибудь невыразимая бездна, а просто пустой коридор купейного вагона, освещённый тусклым голубоватым светом ночников.

– Выйти из купе? Но зачем? – удивилась Агата. – Тебе уже надоело со мной сидеть? Так быстро? Но в коридоре нет ничего интересного. Я пока не успела придумать, чем его можно украсить. Он просто так, для виду. Для связности. Для достоверности. Потому что в вагоне поезда должен быть коридор…

– Из поезда мне надо выйти, – перебил её я. – Выскочить. Срочно. Прямо сейчас. Иначе я тут у тебя совсем исчезну к хренам. Смотри, руки стали прозрачными, а это не дело. Если исчезну, сама не обрадуешься, некому станет хотеть, чтобы твой поезд был, – говорил я, пока, шатаясь от слабости, хватаясь за стены и поручни, брёл по коридору к тамбуру.

Зря говорил, как выяснилось: Агата за мной не пошла. Видимо, так и осталась в купе. По крайней мере, когда я, кое-как отодвинув тугую задвижку и распахнув тяжеленную дверь, оглянулся, чтобы сказать на прощание: «Круто проехались, спасибо, может, ещё увидимся, не скучай», – никого рядом не было. Ну и чёрт с ней, – сердито подумал я, но в этот момент поезд замедлил движение, явно давая мне возможность нормально спрыгнуть, не ломая ноги, шею, и что там обычно ломают в подобных случаях.

Ага. Похоже, она мне помогает, как может. Ну, значит, не чёрт. И не с ней.

Я, конечно, был не в себе, но всё-таки собрался, сосредоточился, сконцентрировался, насколько это возможно, представил знакомый пустырь, развалины загородной резиденции Ордена Дырявой Чаши, предрассветное небо, а потом действительно их увидел и сказал вслух, как привык говорить на Тёмной Стороне: «Пусть я вернусь вскоре после того, как вскочил на подножку поезда, в моё сегодня, чтобы никто не успел начать обо мне беспокоиться, и чтобы я ничего не пропустил. Это сейчас самое важное – вернуться не когда попало, а вовремя. И не в подобие Мира, а в настоящий Мир».

А потом я разжал вцепившиеся в поручень руки, прыгнул по ходу движения поезда, внутренне приготовился к обычной в таких случаях встряске, но вместо твёрдой земли меня встретила мягкая, податливая, ласковая, как всякий желанный сон темнота.

* * *

Я открыл глаза, сразу увидел Джуффина и сказал:

– Гулять нам с тобой надо было, а не сидеть на месте.

Потом посмотрел на свои руки. Убедился, что они не прозрачные, и снова закрыл глаза, смотреть оказалось слишком трудной работой, хуже, чем мешки с камнями таскать. Мне и с опущенными веками приходилось, прямо скажем, несладко, потому что через них пробивался яркий дневной свет, и это было так немыслимо тяжело, словно фотоны, или из чего там на самом деле состоит свет, весят полпуда каждый. И их при этом, как принято у элементарных частиц, почти бесконечное множество в каждом отдельно взятом луче. Компанейский парень этот фотон, – думал я, наслаждаясь самой возможностью думать. Мыслить, следовательно, существовать. Я, похоже, успел соскучиться по существованию. Судя по ощущениям, не занимался этим довольно давно.

– Очень хорошо, – откликнулся шеф Тайного Сыска. – А теперь развёрнуто объясни, пожалуйста. Расскажи, что с тобой случилось. Всё, что помнишь. Давай, соберись, вспоминай.

– А можно потом? – спросил я, потому что сил говорить у меня пока не было. И слушать – тоже не очень. Звуковые волны, заразы, ничем не лучше световых.

– Да можно, конечно, – неохотно согласился Джуффин. – Пытать тебя точно не стану, я законопослушный гражданин. Но лучше всё-таки попробуй вспомнить и рассказать прямо сейчас. Чем раньше ты включишь голову и переведёшь полученный опыт в слова, тем больше останется у тебя в памяти. Я не из любопытства тебя тормошу. Сам знаешь, чтобы получить информацию о событиях, мне достаточно тебя усыпить. Тебе самому это надо – вспомнить всё, что случилось. Какой вообще смысл влипать в такие опасные приключения, если сразу же всё забывать?

В его словах был резон. Я пока вроде бы помнил своё путешествие в поезде довольно подробно, но как-то зыбко и ненадёжно, так обычно по утрам вспоминаешь нормальные, то есть не магические рабочие, а просто сны, которые вылетают из головы после первой же кружки камры, или разговора, или по дороге в бассейн. Поэтому я собрался – не столько с мыслями, голова и так была на удивление ясная, сколько с силами. И заговорил.

Сперва собирался рассказать Джуффину сокращённую версию, просто чтобы быстрее отделаться, но по ходу как-то незаметно втянулся, даже стал получать удовольствие от процесса, всё-таки по природе своей я – трепло. Даже сил немного прибавилось; ну, это обычное дело: когда по-настоящему чем-нибудь увлечёшься, всегда прибавляется сил. Под конец я уже не лежал бревном, а сидел, скрестив ноги – совсем неплохое достижение для человека, которому всего полчаса назад было невыносимо трудно даже просто на что-то смотреть.

– Плохо дело! – резюмировал Джуффин, дослушав меня до конца.

Судя по его оптимистичному тону и возбуждённо блестящим глазам, дела мои и правда были не очень. Мало что так поднимает настроение шефу Тайного Сыска, как крупномасштабные катастрофы. И, похоже, теперь я – она.

Джуффин меж тем весело говорил:

– Что нашли мы тебя без сознания и почти без тела, это как раз невелика беда…

– Почти без тела? – содрогнулся я.

– Ну а чего ты хотел? – пожал плечами Джуффин. – Сам же заметил, что становишься прозрачным. Молодец, что вернулся в таком интересном состоянии, в жизни ничего подобного не видел. Ты всегда умел развлечь меня как никто.

– Издеваешься, – вздохнул я.

– Да не то чтобы. Так, слегка. Не в полную силу. Но ты действительно молодец, что сумел вырваться. Такими обычно уже не возвращаются, а растворяются в наваждении навсегда. Всё-таки упрямство – великое дело для мага, может быть, вообще самое главное. Где бы мы все были без умения настоять на своём. Но и мы молодцы, быстро тебя нашли, хотя следа у тебя уже не было. Хуже мёртвого, честное слово, вообще ни намёка на след. Даже запахов твоих не осталось, я специально вызывал Нумминориха, и он чуть ума не лишился: ты всего пару часов назад стоял возле его калитки, держался рукой за ограду, а запаха нет, как будто ты ему просто мерещился, и всем нам за компанию, долгие годы, а на самом деле не было никаких сэров Максов никогда.

Я невольно поёжился:

– Ни хрена себе ужас какой.

– Да, любопытный эффект получился, – невозмутимо подтвердил шеф. – Лично я до сих пор ничего подобного не видел, только слышал, что так бывает. Если человека целиком поглощает какое-нибудь особо алчное наваждение, он исчезает совсем, без следа, даже из памяти близких стирается. Ты, хвала магистрам, не довёл этот процесс до логического завершения, но мне впечатлений хватит надолго, спасибо. Говорю же, ты как никто умеешь меня развлечь.

Я представил себя на его месте. Вот предположим, кто-то из моих близких, или даже просто знакомых исчез, не оставив ни следа, ни запаха. А я знаю, чем это может закончиться, готов к тому, что вот-вот, буквально в любую минуту даже сама память о нём начнёт исчезать, и ничего не смогу с этим сделать. Вот прямо сейчас уже ничего не могу. Примерно на этом месте я бы и чокнулся от горя и ярости на собственное бессилие, я себя знаю. Какое же всё-таки счастье, что пропал не кто-то другой, а я сам.

Джуффин смотрел на меня с одобрительным интересом. Вряд ли он всерьёз верил, будто я сейчас раз и навсегда перевоспитаюсь, для этого шеф Тайного Сыска слишком хорошо знает людей. Скорее он просто бескорыстно наслаждался уникальным в своём роде зрелищем искренне раскаявшегося меня.

– И как вы меня отыскали? – наконец спросил я.

– Да очень просто. Я решил, что имеет смысл ждать тебя на том пустыре, где мы с тобой караулили поезд. В прошлый раз ты вернулся туда, откуда уехал, и я подумал, есть неплохие шансы, что ты снова поступишь так же. К счастью, угадал. Я планировал установить там дежурство – лешие тебя знают, когда ты объявишься. Но, хвала магистрам, обошлось без дежурств. Когда мы с Шурфом пришли на пустырь, ты там уже лежал, как по заказу, словно я своим желанием тебя туда притянул; впрочем, почему – «словно»? Скорее всего, действительно притянул, по крайней мере, отчасти. Так довольно часто бывает; древние считали, что даже с того света можно вернуться целым и невредимым, если тебя достаточно могущественные люди очень сильно ждут. А уж они-то в подобных вещах хорошо разбирались… В общем, главное, ты нашёлся и был ещё достаточно материален, чтобы мы смогли к тебе прикоснуться и даже поднять. Мы сразу же отволокли тебя на Тёмную Сторону; в этом смысле с тобой, хвала магистрам, просто: если хоть что-то от сэра Макса осталось, неси это на Тёмную Сторону, она разберётся. По крайней мере, на этот раз, вроде, разобралась. По-моему, с тебя причитается. Понятия не имею, как ты будешь рассчитываться, не бутылку же ей выставлять. Но заранее уверен, с Тёмной Стороной ты как-нибудь договоришься. А вот с сэром Шурфом будет трудней.

– Почему это? – удивился я.

– Потому что у него нервы, – фыркнул Джуффин. – Уж не знаю, откуда они вдруг взялись, то ли побочный эффект от занятий Истинной Магией, то ли просто внезапный каприз, но Шурф явно здорово перенервничал. И ушёл отсюда, не дожидаясь твоего пробуждения. Объяснил, что испытывает неодолимое искушение тебя отколотить, а прямо сейчас это вряд ли будет полезно для твоего неокрепшего организма. Причём готов спорить, он не шутил. Хоть круглосуточную охрану к тебе теперь приставляй, но что это должна быть за охрана? Кто с ним вообще справится? Разве что мы с Сотофой, на пару. Но именно у нас, как назло, есть и другие дела.

– Да ладно тебе, – отмахнулся я. – Обойдусь без охраны. Он в последнее время так часто грозится, что пусть уже однажды отколотит и успокоится. Благо снова есть, по чему колотить.

И с непередаваемым удовольствием посмотрел на свои непрозрачные руки. Теперь, когда Джуффин рассказал, насколько качественно я исчез и в каком интересном виде вернулся, чистое счастье было на них смотреть.

Пока смотрел, вспомнил, как в прошлый раз после встречи с поездом разучился колдовать. Запоздало испугался, да так, что в глазах потемнело, но усилием воли заставил себя собраться, сконцентрировался, уменьшил и спрятал в пригоршню валявшуюся рядом подушку. Этот простейший фокус потребовал от меня огромного напряжения, я даже вспотел, и голова закружилась. Но главное, что получилось. Остальное – полная ерунда.

– Получилось! – объявил я и торжествующе помахал перед носом Джуффина кулаком с запрятанной в нём подушкой.

– Ну и хвала магистрам, – усмехнулся тот. – А то даже подумать страшно, что бы мне довелось выслушать, если бы у тебя с первого раза не вышло. И сколько слов пришлось бы сказать совершенно впустую, ты же, когда безутешен, не слушаешь никого. Но это вообще просто нормально – что у тебя получилось. Всё-таки к жизни тебя вернули не знахари, а Тёмная Сторона, так что магической силы у тебя сейчас явно гораздо больше обычной физической. Впрочем, и того, и другого пока, к сожалению, недостаточно, чтобы выпендриваться, как ты привык. Поэтому верни подушку на место и больше не колдуй, если не хочешь коротать свои дни в приятных необременительных обмороках. По-хорошему, в таком состоянии надо только есть, да спать.

– Какая интересная у меня теперь будет жизнь! – огрызнулся я, с облегчением избавившись от подушки; удерживать её в пригоршне почему-то было трудно, хотя прежде это не требовало вообще никаких ощутимых усилий. – Может быть, сразу превратишь меня в кота? У них гораздо лучше получается придерживаться такого режима. Как бы само собой.

– Извини, но не превращу, – совершенно серьёзно сказал Джуффин. – Тебе пока форму менять не следует. Даже над лицом колдовать не советую. Пусть сперва твоё тело снова привыкнет быть. – И, подумав, добавил, не утрачивая серьёзности: – К тому же весна ещё не закончилась. Ты и так-то существо ненадёжное, а станешь котом, точно сразу в окно сбежишь.

Я улыбнулся, и это внезапно тоже оказалось очень тяжёлой работой – растягивать губы в улыбке, напрягать щёки, щурить глаза. На меня навалилась такая усталость, что я снова улёгся. И спросил, едва ворочая языком:

– А почему ты сказал: «плохо дело»? Если всё, в итоге, нормально закончилось? Ну я же…

Хотел сказать: «Я же вернулся и быстро теперь оклемаюсь, вон уже даже получается колдовать», – но уснул буквально на полуслове, как будто выключили меня.

Когда я проснулся, за окном было темно, но спальню отлично освещала яркая, почти полная луна. Я сразу же посмотрел на свои руки; в лунном свете они показались мне какими-то подозрительно зеленоватыми, мутными, как болотная тина и такими же зыбкими; я содрогнулся от ужаса, но потом всё-таки сообразил, что дело в освещении. И вообще, не просвечивают, скажи спасибо. Придираться к оттенкам будем потом.

– Проснулся? – спросил сэр Шурф.

Я сперва его не заметил, потому что он сидел в дальнем, неосвещённом углу. А когда услышал, обрадовался, как будто это не я, а он исчезал, а теперь наконец-то нашёлся. Спросил:

– Ты драться пришёл?

– А надо? – удивился мой друг.

– Буду честен, не очень. Не позарез. Просто Джуффин сказал, у тебя руки чешутся меня отколотить.

– Чешутся, – флегматично подтвердил он. – И ещё долго будут чесаться. Это же, понимаешь, даже не злость, а просто желание вернуть себе хотя бы иллюзию контроля над ситуацией. Когда человек, чьё благополучие для тебя чрезвычайно важно, не подчиняется твоей воле, а поступает по собственному усмотрению, велико искушение применить силу, чтобы – пусть временно, всего на минуту – всё-таки его подчинить. А так-то ясно, что дракой ничего не изменишь. Как ты лез в разные подозрительные места без страховки и даже предварительных размышлений, так и будешь лезть. А бессмысленные поступки, продиктованные исключительно неуправляемыми желаниями, в Мире и без меня найдётся кому совершать. Поэтому придётся и дальше сидеть сложа руки, которые чешутся. В конце концов, у всякого человека должна быть хоть одна несбыточная мечта.

Я рассмеялся от неожиданности.

– Какая отличная несбыточная мечта!

А потом почти машинально достал из Щели между Мирами кофе. Сразу получилось, с первой попытки, ай да я!

Смех, колдовство и кофе – отличное начало дня. Вернее ночи. Такой прекрасной весенней ночи, что мне бы сейчас не в постели валяться, а шляться где-нибудь до утра.

Однако пока прогулки мне вряд ли светили. Настолько ослаб, что даже от таких незначительных усилий как смех и добыча кофе снова начала кружиться голова. Но я мужественно держался. В смысле, не падал ни в обморок, ни даже просто обратно в постель, а сидел, выпрямив спину, и неторопливо, маленькими глотками пил кофе. Потому что упрямство – великое дело, где мы все без него были, Джуффин правильно говорил.

– Сэр Джуффин сказал, от колдовства тебе лучше пока воздерживаться, – заметил Шурф. – Сперва надо набраться сил. Ты такие советы обычно пропускаешь мимо ушей, но в данном случае постарайся сделать исключение. Потому что чем меньше будешь прислушиваться к его рекомендациям, тем дольше придётся валяться в постели. Самому же быстро надоест.

– Уже надоело, – признался я. – А в Щель между Мирами я просто по привычке, спросонок полез. Ну не пихать же теперь чашку обратно… Кстати, а это возможно – в принципе? Засунуть предмет в Щель между Мирами? Не добыть Магистры знают откуда, а подбросить неизвестно куда? Ты что-нибудь о таких фокусах слышал? Или, может, читал?

Шурф задумался. Наконец отрицательно покачал головой.

– Боюсь, до тебя просто никому в голову не приходило попробовать. Мы, угуландцы, сам знаешь, люди практичные. И древние, с которых началась Истинная магия, не исключение. Зачем куда-то что-то подбрасывать, когда можно наоборот, присвоить и с пользой употребить? Но теперь мне тоже стало интересно. Сам не возьмусь, мне пока даже доставать оттуда предметы довольно сложно, совсем недавно стало что-то путное выходить. Поэтому если попробуешь, обязательно расскажи, что из этого вышло. Только не прямо сейчас, пожалуйста, пробуй. Потом.

– Да, конечно, потом, – вздохнул я. – Куда мне сейчас экспериментировать. Видишь, даже встать не пытаюсь. И дело, к сожалению, не в том, что мне просто лень.

– Очень тебе сочувствую, – серьёзно сказал мой друг.

– А ты пришёл подменить Джуффина? – спросил я. – Меня сейчас надо караулить? Чтобы не исчез окончательно? Потому что вообще-то могу? Вот настолько плохи мои дела?

– Не настолько, – коротко ответил он. И, помолчав, добавил: – Сэр Джуффин не считает, что ты можешь исчезнуть. И леди Сотофа достаточно твёрдо сказала, что об этом уже можно не беспокоиться. Они оба уверены, что ты окончательно восстановил свою телесную плотность на Тёмной Стороне. И было бы довольно непоследовательно с моей стороны не доверять им обоим именно в этом вопросе. Поэтому я пришёл просто так. Чтобы быть у тебя под рукой, если не сможешь подняться; впрочем, дело, конечно, не в этом. Я тебя знаю, если очень захочешь, поднимешься. И на одном упрямстве куда будет надо, туда и дойдёшь.