Текст книги "Вторая мировая война. Ад на земле"

Многие опасались, какой их ждет прием после одного из крупнейших поражений в истории страны. Старшина роты Уолтер Гилдинг писал: «Когда мы сходили на берег, я боялся, что те, кто ждут на берегу, нас прикончат, ведь мы – регулярная армия и мы бежали. Но люди кричали и хлопали нам, как будто мы герои. Подносили нам кружки с чаем и сэндвичи. Думаю, мы представляли собой жалкое зрелище»³³.

Такой же прием ждал и Джона Хорсфолла: «У Рэмсгейта нам впервые устроили невероятный импровизированный праздник, армия и гражданские службы организовали его совместно. Британия приветствовала нас в мантии феи и с волшебной палочкой в руках, были вкратце представлены какие-то исторические моменты – мы едва разбирали, но были глубоко тронуты и сразу же распознали тот присущий нации неукротимый дух, который низверг Наполеона, покончит и с Гитлером. С каким теплом, как вдохновляюще принимали нас в этом старинном порту. Накрыли подносы, очаровательные дамы предлагали нам чай и всяческое угощение. Только вот мы устали, измучились и, наверное, не слишком-то реагировали на все это»³⁴.

Легенда Дюнкерка, впрочем, как и любое великое историческое событие, подпорчена кое-какими неприятными моментами: многие гражданские моряки, которых попросили помочь при эвакуации, отказались, в том числе рыболовный флот Рая и экипажи некоторых спасательных лодок, а другие, однажды ощутив на своей шкуре бомбежку люфтваффе, во второй раз к французскому побережью уже не подошли. И в то время как большинство подразделений сохранило боевой порядок, во втором эшелоне случались такие беспорядки, что офицерам приходилось грозить оружием и даже пускать его в ход. Первые три дня эвакуации британцы переправляли только своих, а французам предоставляли охранять подступы к гавани – их на борт не приглашали. Был как минимум один случай, когда «лягушатники» устремились к кораблям, а вышедшие из повиновения английские солдаты открыли по ним огонь. Понадобилось личное вмешательство Черчилля, чтобы эвакуировали и французов – 53 000 человек, но лишь после того, как вывезли последнего британского солдата. Большинство французов вскоре запросились обратно, попали в руки немцев и были отправлены в Германию на принудительные работы, но это им казалось лучше, чем английское изгнание.

Английский солдат Дэвид Маккормик, расквартированный в Дувре, в письме домашним от 29 мая описывал собственное участие в эвакуации весьма мрачно: «В 1:45 нас разбудили и повели в доки. Там мы до 8:30 испытывали физические и душевные страдания, таская трупы, после чего остались с праздными руками и умом. Мне так плохо, я готов рыдать. Все это бессмысленно, и мне противна закоснелость большинства наших – они идут в доки главным образом, чтобы уворовать сигареты, мелочь и т. д.»³⁵.

Флот понес под Дюнкерком серьезные потери: затонуло шесть эсминцев, 25 получили значительные повреждения. Хуже всего морякам пришлось 1 июня: бомбардировкой с воздуха были затоплены три эсминца и пассажирское судно, еще на четырех кораблях обнаружились пробоины. Адмиралтейству пришлось отказаться от использования крупных военных судов в процессе эвакуации. Солдаты и моряки поносили свои ВВС, которых-де и не увидишь в небе: не было под Дюнкерком человека, который не страшился бы постоянно возобновлявшихся налетов Stuka. Однако британский воздушный флот очень много сделал как раз для того, чтобы не позволить распоясаться люфтваффе, и заплатил за это высокую цену: за девять дней эвакуации было сбито 177 английских самолетов. Немцы всячески старались сорвать операцию Dynamo, но их пилоты признавались, что впервые после 10 мая англичане не допускают их господства в воздухе. В результате люфтваффе не удалось нанести эвакуирующимся такой урон, на который рассчитывал и которым заранее похвалялся Геринг, – отчасти тут была заслуга британских ВВС, отчасти и сами немцы виноваты. После 1 июня германские самолеты били в основном по французам, и потому англичанам завершающая фаза эвакуация обошлась не так дорого, как первые дни. Но главное – Британский экспедиционный корпус вернулся домой. 338 000 человек добралось до берегов Англии, из них 229 000 британцы, остальные – французы и бельгийцы. Благополучное их возвращение приписывали в основном личным заслугам Горта, однако, хотя британский главнокомандующий и впрямь распоряжался вовремя и с толком, спасти корпус не удалось бы, если б Гитлер не придержал свои танки. По одной версии – менее убедительной, хотя не вовсе невероятной, – то было политическое решение, продиктованное надеждой склонить Великобританию к мирным переговорам. Но скорее Гитлер попросту доверился обещанию Геринга прикончить англичан с воздуха: Британский корпус уже никак не препятствовал осуществлению стратегических планов Германии, а танки требовалось срочно отремонтировать и вновь использовать в сражениях против войск Вейгана. Французская Первая армия оказывала немцам мужественное сопротивление под Лиллем, тем самым удерживая врага подальше от Дюнкерка. И пусть английские солдаты остались недовольны союзниками, надо признать, что армия Черчилля действовала в ту кампанию ничуть не лучше армии Рейно.

Парадоксальным образом британский премьер-министр сумел превратить эвакуацию из-под Дюнкерка в мощнейшую пропагандистскую тему. Жительница Ланкастера Нелла Ласт 5 июня писала: «Я позабыла, что я – домохозяйка средних лет, которая часто устает и жалуется на боль в спине. Эти события помогли мне почувствовать себя частицей чего-то вечного, бессмертного, какого-то огня, который может дать тепло и свет, но может и жечь, и уничтожать мусор. Каким-то образом все обрело смысл, и я порадовалась тому, что принадлежу к тому же народу, что и те, кто спасал, и те, кого спасали»³⁶. Британцам удалось вывезти профессиональные военные кадры, на основе которых были созданы новые формирования, но оружие и снаряжение корпуса были полностью утрачены. Во Франции осталось 64 000 единиц транспорта, 76 000 тонн боеприпасов, 2500 пушек и более 400 000 тонн провианта. Сухопутные силы Британии оказались фактически разоружены, и многим солдатам пришлось ждать годы, прежде чем они получили оружие и обмундирование и смогли вернуться в строй.

Порой высказывается мнение, что с уходом Экспедиционного корпуса закончилась и война, однако это мнение в корне неверно: в период с 10 мая по 3 июня немцы ежедневно теряли около 2500 человек, а в следующие две недели темп потерь удвоился и составил 5000 человек в день. 28 мая рядовой французской 28-й дивизии записывал, не теряя бодрости: «Видимо, немцы захватили Аррас и Лилль. Если так, нации пора вернуть прежний дух 1914 и 1789 гг.». Многие подразделения по-прежнему рвались в бой, иные рядовые отнюдь не поддавались отчаянию, которое овладело их начальством. Один из подчиненных бригадного генерала Шарля де Голля писал: «За пятнадцать дней мы четыре раза ходили в контратаку и всякий раз побеждали. Так подтянемся же и зададим жару этой свинье Гитлеру». Другой солдат 2 июня писал: «Мы сильно устали, но останемся стоять здесь, они не пройдут, мы их поколотим, и я буду гордиться тем, что участвовал в Победе – в ней я не сомневаюсь»³⁷. Даже некоторые иностранные правительства еще не были готовы признать окончательное поражение Франции. 2 июня итальянский министр иностранных дел с присущим режиму Муссолини цинизмом посулил французскому послу в Риме: «Несколько побед – и мы будем на вашей стороне».

На последнем этапе кампании 40 французских пехотных дивизий и остатки трех танковых соединений противостояли 50 немецким пехотным дивизиям и 10 танковым дивизиям. 35 генералов Вейгана были отправлены в отставку и замещены другими людьми. В июне 1940 г. французская армия сражалась намного лучше, чем в мае, но было уже слишком поздно, чтобы изменить ситуацию после первоначальных поражений. Константин Жоффе из Иностранного легиона с удивлением писал о том, как доблестно воевали евреи его полка:

«По большей части это были портные или мелкие торговцы из Белльвиля, рабочего района Парижа, или из гетто на рю де Тампль. В [тренировочном лагере] Баркаре с ними никто не общался. Они говорили только на идиш. Казалось, они боятся пулемета, всего боятся. Но, когда требовались добровольцы, чтобы подтаскивать боеприпасы под сильным обстрелом или перерезать ночью колючую проволоку прямо перед вражескими дулами, эти щуплые человечки вызывались первыми. Они делали свое дело тихо, без помпы, возможно, и без энтузиазма, но делали. Именно они до последней минуты выносили все наше вооружение с позиции, которую мы в очередной раз оставляли»³⁸.

Командиры вермахта выражали свое восхищение отваге, с какой некоторые французские подразделения в начале июня отстаивали новую линию фронта – на Сомме. В дневнике одного немца мы читаем: «Французы обороняли эти разрушенные деревни до последнего человека. Некоторые “ежи” продолжали топорщиться, даже когда наш фронт уходил на 30 км вперед»³⁹. Но 6 июня фронт был окончательно прорван, а 9-го танки Рундштедта подъезжали к Руану. На следующий день они прорвали линию на реке Эне, и правительство бежало из Парижа. Дипломат Жан Шовель сжигал документы в камине своего кабинета на набережной д’Орсе, пока в трубе камина не вспыхнул пожар, – и в скольких таких символических кострах сгорала в те дни надежда нации. Высказывались опасения, что после бегства правительства социалистически настроенные рабочие явятся из пригородов в столицу и в очередной раз провозгласят коммуну, однако после бегства стольких мирных жителей наступило смертельное спокойствие. 12 июня швейцарский журналист наблюдал на парижской улице брошенное стадо мычащих в растерянности коров. Через два дня Париж пал, и австрийский писатель Стефан Цвейг – ему, еврею, давно пришлось эмигрировать как можно дальше от этих событий – писал: «Мало какие личные горести так удручили меня и преисполнили такого отчаяния, как унижение Парижа – города, обладавшего редкой способностью делать счастливым каждого, кто в него приезжал»⁴⁰.

Исход гражданского населения на запад и юг продолжался и днем, и ночью. «Тихо, не включая фар, машины продолжали двигаться рядами, – писала Ирен Немировски, – чуть не лопаясь от пожитков и мебели, колясок и птичьих клеток, чемоданов и корзин с одеждой, и у каждой на крышу был прочно привязан матрас. Словно горы, состоящие из хрупких подпорок, они двигались как бы и не силой мотора, а увлекаемые собственным весом»⁴¹. Описала Немировски и трех мирных жителей, погибших под бомбежкой: «Тела разорвало в клочья, но по какой-то случайности лица остались не задеты. Обычные, угрюмые лица с застывшей гримасой недоумения, как будто люди пытались в последний момент понять, что же с ними происходит: они же не созданы для гибели в бою, господи боже, они же не созданы, чтобы вот так умереть!»⁴²

Британский пилот-истребитель Пол Ричи видел, как немецкая бомба упала на крестьян, трудившихся в поле: «Мы нашли их среди воронок. Старик лежал ничком, тело гротескно искривлено, одна нога оторвана, из огромной раны пониже затылка ручьем текла на землю кровь. Рядом лежал его сын. Ближе к изгороди я нашел останки третьей жертвы – насколько в этом можно было признать останки человека: это были какие-то ошметки тряпок, ботинка и превратившиеся в щепки кости. Рядом с разбитой бороной лежало пять раненых коней – мы их пристрелили. Воняло взрывчаткой и дымом»⁴³.

В эти дни, когда европейцы еще только-только начинали расставаться с иллюзиями, британские пилоты с ужасом видели, как Messerschmitt расстреливают из пулеметов беженцев. В общей мешанине Ричи столкнулся с товарищем-пилотом: «Навидавшийся всякого, Джонни нехотя признал: “Они – засранцы”. На том и кончилась наше представление о рыцарственном противнике»⁴⁴. Рядовой Эрни Фарроу из Второго норфолкского полка Британской армии, также ужасался при виде учиненной воздушными рыцарями Геринга бойни: «На дороге повсюду валялись мертвые, без рук, без головы, валялась и убитая скотина, были там совсем маленькие дети, были и старики. Не один-два, а сотни убитых. Мы не могли останавливаться и расчищать дорогу, мы гнали грузовики прямо по ним, сердце разрывалось»⁴⁵.

Правительство Рейно временно укрылось в Шато де Шиссэ на Луаре. Там любовница премьер-министра Элен де Порт указывала подъезжавшим места на парковке, облачившись в красный халат поверх пижамы. Именно страстный натиск любовницы побудил премьера подписать перемирие. После гибели де Порт в аварии Рейно с сожалением писал: ее «сбило с толку желание быть заодно с молодыми, противопоставить себя евреям и старым политикам. Но она думала, что тем самым помогает мне»⁴⁶. Эти настроения разделяли многие французы. В Сюлли-сюр-Луар багровая от возбуждения и гнева женщина орала перед церковью на французского офицера: «Что вы, вояки, сделали, чтобы положить конец войне? Хотите, чтобы нас всех перерезали вместе с детьми? Почему вы все еще сражаетесь? Уж этот мне Рейно! Доберись я до него – глаза бы вырвала негодяю!»⁴⁷

А в штаб-квартире вермахта царило ликование. Генерал Эдуард Вагнер 15 июня писал: «Пусть будет занесено в историю наших дней и историю мира, как [начальник генштаба вермахта Франц] Хальдер, сидя перед картой с масштабом 1:1 000 000 сантиметром вымеряет расстояния и уже разворачивает войска на том берегу Луары. Сомневаюсь, чтобы сочетание холодного рассудка и горячего энтузиазма [генерала Ханс фон] Зеект когда-либо прежде находило столь блестящее выражение, как в генеральном штабе при нынешней кампании. И вопреки всему следует воздать честь фюреру, ибо только его решимость привела к такому исходу»⁴⁸.

Вечером 12 июня Вейган предложил просить о перемирии. Рейно хотел сформировать вместе со своим кабинетом министров правительство в изгнании, но маршал Филипп Петен отверг эту идею. 16-го Рейно убедился, что большинство министров выступают за капитуляцию, и отказался от своего поста в пользу Петена. Наутро маршал обратился по радио к французскому народу: «С тяжелым сердцем я говорю вам сегодня о необходимости прекратить борьбу». Мало кому из французских солдат хотелось жертвовать своей жизнью на поле боя после такого заявления.

И все же отважные, пусть и тщетные, попытки сопротивления еще случались. Под Шатонефом упорно удерживал свои позиции пехотный батальон. Другой случай стал национальной легендой: когда колонны беженцев и дезертиров переправлялись через Луару, начальнику французского кавалерийского училища в Сомюре, старому боевому ветерану полковнику Даниэлю Мишону было велено прикрывать мосты силами 780 кадетов и инструкторов. Полковник собрал их всех в сомюрском театре и объявил: «Господа, от училища требуется принести себя в жертву. Франция полагается на вас!» Один из кадетов, Жан-Луи Дюнан, бросивший ради военного обучения архитектурную школу в Париже, восторженно писал родителям: «Я с нетерпением жду битвы, как и все мои товарищи. Нам предстоят в сто раз худшие испытания, но я встречу их с улыбкой»⁴⁹.

Мэр города уже потерял на поле боя сына-солдата. Он знал, что Петен готовит капитуляцию, и заклинал Мишона не превращать в арену сражения старинный Сомюр. Полковник презрительно отмахнулся: «Я получил приказ защищать город. На карту поставлена честь училища». Он отослал в тыл 800 коней, а кадетов распределил небольшими отрядами, каждый во главе с инструктором, по 40-километровой линии фронта – в тех местах, где возможно было переправиться через реку. Рядом с кадетами стояли несколько сотен новобранцев из алжирской пехоты и сколько-то отбившихся от своих подразделений солдат; в помощь им прислали горсточку танков. Около полуночи 18 июня, когда передовые отряды немецкой кавалерийской дивизии под командованием генерала Курта Фельдта приблизились к Сомюру, их встретил шквал огня. Немецкий офицер в сопровождении пленника-француза выступил вперед, размахивая белым флагом и пытаясь вступить в переговоры, – в них стали стрелять и бросать гранаты, обоих парламентеров убили. Тогда германская артиллерия принялась обстреливать Сомюр, а по всей линии обороны там и сям вспыхивали ожесточенные локальные схватки.

Оборонявшиеся являли примеры мужества, которые еще лучше запомнились благодаря сознательной игре на публику. Кадет Жан Лабуз выразил сомнение в разумности приказа держаться до последнего: «Мы готовы умереть, но ради чего?» – и офицер (которому тоже вот-вот предстояло погибнуть) ответил: «Мы гибнем не зря. Мы все умрем за Францию». Другой офицер, под Милли-ле-Мегон, в полночь поднял с постели сельского священника и велел ему дать напутствие кадетам, перед тем как они пойдут на смерть, – 200 человек успели принять причастие в сумеречной деревенской церкви, прежде чем вновь разгорелся бой. Французы взорвали под Сомюром мосты и 19-го, а также 20 июня пресекали неоднократные попытки немцев переправиться через Луару на лодках.

Тогда оккупанты форсировали реку выше и ниже по течению, обойдя Сомюр с флангов. Пал последний пункт обороны кадетов: ферма под Анисом, в 5 км к юго-западу от города. Там погибли вместе со своими наставниками десятки кадетов, в том числе бывший студент архитектурного училища Жан-Луи Дюнан. Погиб под Анисом и Жан Аллен, перед войной успевший стать многообещающим композитором и органистом. Аллен был награжден Военным крестом во Фландрии, эвакуировался из-под Дюнкерка, тут же вернулся из Англии и вновь вступил в бой – на этот раз последний. В сумке его мотоцикла были найдены листы незаконченного музыкального сочинения.

Дезертиры и гражданские смотрели на столкновения под Сомюром со стороны, браня и высмеивая последних защитников за глупое упорство, за ненужное кровопролитие. Но, когда Франция капитулировала, а глубоко удрученный старик – полковник Мишон – оставил безнадежную позицию и повел своих кадетов на запад в надежде дать бой где-то еще, патриоты подхватили историю этого отважного противостояния: по крайней мере под Сомюром нашлись бойцы, которые вели себя с честью. Ставились памятники таким людям, как лейтенант Жак Депла, который погиб вместе со своим эрдельтерьером Нельсоном, защищая вместе с Мишоном остров Жанн. С военной точки зрения стычки 19–20 июня не имели никакого смысла. Но с моральной точки зрения они приобрели огромное значение для народа Франции – если не сразу, то впоследствии.

Большая часть армии тем временем ожидала, пока ее возьмут в плен. Лейтенант Жорж Фридман, в мирной жизни философ, писал: «Ныне у многих французов я не вижу ни следа скорби о несчастиях их страны. Я наблюдал лишь облегчение, самодовольное, порой даже радостное, низменное атавистическое удовлетворение при мысли, что для нас война окончена, а до других нам и дела нет»⁵⁰. Французские правые аплодировали приходу Петена к власти. Один из приверженцев маршала писал другу: «Наконец-то мы победили». Самого Петена, объезжавшего после заключения перемирия страну, повсюду встречали огромные, истерически приветствовавшие его толпы. Людям казалось, что нацисты не причинят им такого зла, какое принесла бы затянувшаяся безнадежная война. И надолго остались в сердцах французов зависть, горечь, ожесточение против англичан: их-то Черчилль сумел, вопреки очевидной вроде бы реальности, привести к совершенно иному убеждению.

Завоевание Франции и Нидерландов обошлось Германии в 43 000 убитых и 117 000 раненых; Франция потеряла около 50 000 убитыми, Британия – 11 000; 1,5 млн оказались в немецком плену. Британцам повезло вторично – еще одно чудесное избавление, еще один Дюнкерк⁵¹. После эвакуации Экспедиционного корпуса Черчилль принял этически верное, хотя с военной точки зрения нелепое решение – направить на Континент подкрепление, чтобы укрепить пошатнувшуюся решимость французского правительства. В июне через Ла-Манш переправились две плохо снаряженные дивизии и присоединились к остаткам британской армии на том берегу. После заключения перемирия немцы были так заняты, что удалось эвакуировать в Англию через северо-западные порты Франции почти 200 000 человек, потеряв лишь несколько тысяч из них. Черчиллю повезло: последствия предпринятой им авантюры не обрушились ему на голову.

Посол Великобритании во Франции сэр Рональд Кэмпбелл после коллапса написал нечто вроде надгробной речи: «Я сравню Францию с человеком, который оглушен внезапным ударом и не успевает подняться, а противник тем временем наносит добивающий удар»⁵². И десятилетия после поражения Франции шли напряженные споры о причинах такого исхода, в том числе и о вырождении нации. Летом 1940 г. епископ Тулузский громыхал: «Достаточно ли мы страдали? Достаточно ли молились? Покаялись ли в шестидесяти годах общенационального отпадения от Бога, в шестидесяти годах, когда французский дух проходил через все современные извращения, когда французская мораль приходила в упадок, когда чудовищно разрасталась анархия?»⁵³

Современные стратегические игры, воспроизводящие события 1940 г., часто заканчиваются поражением немцев. На этом основании некоторые историки отказывают признавать триумф Гитлера неизбежным – его-де можно было предотвратить. Невозможно согласиться с подобной точкой зрения. В последующие годы немецкая армия неоднократно подтверждала свое преимущество перед союзниками, которым удавалось побеждать только при существенном перевесе в живой силе, танках и поддержке с воздуха. Вермахт обладал напором и энергией, несравнимыми с тем, что демонстрировали в 1940 г. союзники. Вопреки популярному мифу, немцы не имели детального плана покорения Франции в ходе блицкрига, то есть «молниеносной войны». Немецкие командующие, в частности Гудериан, вдохновенно воспользовались ситуацией – и результат превзошел самые смелые их ожидания. Если б французы двигались быстрее, а немцы медленнее, исход кампании оказался бы другим, но само по себе такое рассуждение не имеет смысла.

В 1940 г. у немцев не было необходимости отвлекать значительные силы на Восточный фронт, как в 1914 г., когда Франция воевала в союзе с Россией. Несмотря на несомненное превосходство немцев в воздухе, поражение союзников было обусловлено не столько материальными, сколько моральными причинами: за редкими исключениями реакции союзников недоставало уверенности. Уинстон Черчилль едва ли не единственный – как среди англо-французского руководства, так и среди солдат на поле боля – проявлял готовность сражаться до последнего человека. Французские генералы и политики, напротив, предпочитали рационалистический подход: они установили предельный ущерб для населения и инфраструктуры, на который готовы пойти, прежде чем склониться перед чужеземным завоевателем, как уже неоднократно в истории склонялась Франция. Мало кто из французских солдат был готов жертвовать собой во имя отечества, поскольку у них не было доверия ни к руководству, ни к командованию: между 1920 и 1940 гг. в стране сменилось 42 слабых правительства. Уже 18 мая Гамелен писал: «Французский солдат, вчерашний обыватель, не верит в войну… Он склонен без устали критиковать каждого, кто обладает хоть крупицей власти, он не получил того морального и патриотического воспитания, которое подготовило бы его к участию в драме национальных судеб».

Ирен Немировски задним числом, в 1941 г., объясняла катастрофу так: «Годами действия некоего социального слоя во Франции определялись исключительно страхом. От кого ждать меньше всего неприятностей (не абстрактных, а прямо сейчас, в виде пинков и затрещин)? От немцев? От англичан? От русских? Немцы их разбили, и они тут же забыли трепку: теперь немцы будут их защищать. Поэтому они за немцев»⁵⁴. Мало кто из французов в 1940 г. и позднее последовал примеру десятков тысяч поляков, которые продолжали борьбу за пределами своей вынужденной капитулировать родины. Лишь в 1943–1944 гг., когда стала очевидна скорая победа союзников, а немецкое иго сделалось невыносимым, французы начали оказывать англо-американцам существенную поддержку. В ту пору, когда Англия сражалась в одиночку, французская армия и французский флот активно сопротивлялись войскам Черчилля всюду, где сталкивались с ними, и даже среди тех, кто не стал бороться против англичан, очень немногие встали на их сторону. Например, французский авианосец Bearn с драгоценными американскими истребителями на борту предпочел с июня 1940 г. по ноябрь 1942 г. укрываться в гавани французской колонии Мартиники.

В числе испуганных зрителей французской катастрофы был и Сталин. Молотов, как подобало, телеграммой поздравил Гитлера со взятием Парижа, но в глубине души московское правительство было напугано триумфом наци. Советский Союз рассчитывал на затяжное кровопролитие на Континенте, которое ослабит и западные державы, и Германию. Позднее советский дипломат в Лондоне позволил себе неосторожное замечание: в большинстве стран мира сопоставляли потери союзников и немцев, но Сталин складывал их, подсчитывая собственный перевес. Никита Хрущев описывал неистовство Сталина при известии о капитуляции Петена: «Сталин очень разволновался, разнервничался. Редко мне доводилось видеть его в таком состоянии. Обычно на заседаниях он не сидел на стуле, он расхаживал, а в тот раз буквально бегал по комнате и страшно ругался. Он проклинал французов, проклинал англичан: “Как это они позволили Гитлеру побить их?”»⁵⁵

Вероятно, Сталин понимал неотвратимость войны с немцами, но рассчитывал на два-три года отсрочки. Он приступил к массированному перевооружению армии, но до завершения этой реформы было еще далеко. Сталин полагал, что советско-германский пакт слишком выгоден Гитлеру, чтобы тот нарушил его, по крайней мере до тех пор, пока не совладает с Англией. Немцы пользовались северными портами России, огромное количество зерна, продуктов и нефти текло из Советского Союза в рейх. Даже после капитуляции французов Сталин, опасаясь рассердить своего грозного соседа, воздерживался от строительства существенных оборонных сооружений на западной границе. Пока что он пользовался моментом для новых территориальных приобретений. В то время как глаза всего мира были прикованы к Франции, он аннексировал государства Балтии, и за год НКВД провел там свирепые чистки и массовые депортации. Сталин также отнял у Румынии Бессарабию, которая с 1812 по 1919 г. входила в состав России, и прихватил Буковину. По меньшей мере 100 000 румын (а может быть, и до полумиллиона) переправили в Центральную Азию на заводы взамен русских рабочих, мобилизованных в армию. События на Западе привлекали всеобщее внимание, и разве что министры иностранных дел замечали кошмар, учиненный Сталиным на Востоке, – в этом смысле победы Гитлера играли на руку Сталину. Тем не менее глава Советского Союза распознал в гитлеровском триумфе опасность не меньшую для его народа, чем для сокрушенных западных держав.

Италия вступила в войну на стороне Гитлера 10 июня, движимая беззастенчивым желанием урвать свою долю добычи. Бенито Муссолини, как и большинство его соотечественников, боялся Гитлера и не любил немцев, но не устоял перед искушением недорогой ценой приобрести какие-то территории в Европе и в африканских колониях союзников. Поведение Муссолини вызывало насмешки и среди его врагов, и среди сподвижников: он присоединился к Гитлеру, потому что мечтал о победах, которых не мог бы достичь в одиночку, мечтал о трофеях в обмен лишь на символическое кровопролитие. Перед своими приближенными он в мае и июне 1940 г. неоднократно выражал надежду, что до подписания мира с союзниками погибнет тысяча итальянцев, от силы две, и Италия получит все, чего желает⁵⁶.

Накануне вступления в конфликт Муссолини втайне делился намерением объявить войну, однако ее не вести. Естественно, этот минималистский подход привел к фиаско: 17 июня, когда французы уже запросили мира, Муссолини внезапно направил свои войска через франко-итальянскую границу в Альпах. Итальянская армия не была готова к походу, и ее нападение тут же отразили. Но дуче по-прежнему пребывал в плену иллюзий, он, по его словам, опасался лишь, как бы англичане не сдались прежде, чем Италия внесет свой символический вклад в победу, и вместе с тем предпочел бы, чтобы немцы потеряли в этой войне не менее миллиона солдат. Ему нужен был Гитлер победоносный, однако не всемогущий. Все эти мечты Муссолини рухнули самым прискорбным образом, и над ним можно было бы посмеяться, можно бы и пожалеть, если б его амбиции не стоили жизни столь многим людям.

20 июня Франц Гальдер удовлетворенно писал: «Даже представить себе не могу, чего бы еще руководство могло от нас хотеть, какие его желания остались невыполненными». Адъютант Гитлера полковник Георг Энгель записывал: «Главнокомандующий [Вальтер фон Браухич] получил свой час славы с Гитлером: он возвестил фюреру о завершении операции и подготовке перемирия. Он также предупредил ф[юрера] о необходимости либо заключить мир с Англией, либо подготовить и как можно скорее осуществить вторжение. Фюрер настроен скептически, полагает, что Англия так слаба, что после бомбардировок крупные наземные операции уже не понадобятся. Армия просто войдет и займется оккупационными задачами. Ф[юрер] говорит: “Так или иначе [англичанам] придется смириться с ситуацией”»⁵⁷.

Среди тех, кто наблюдал победный парад немецких войск в Париже 22 июня, присутствовала, как ни странно, девятнадцатилетняя англичанка Розмари Сэй, не успевшая эвакуироваться из французской столицы:

«Военная машина катилась по Елисейским Полям: холеные кони, танки, машины, пушки, тысячи и тысячи солдат. Единая и слаженная процессия, сверкающая, с виду бесконечная, словно гигантский зеленый змей, обвившийся вокруг сердца захваченного города, а город покорно ждет, пока его заглотают. Большая толпа зрителей, большинство молчат, но некоторые приветственно кричат. Мои друзья [нейтральные американцы] превратились в мальчишек: выкрикивали имена полков, дивились современным танкам, присвистывали при виде замечательных лошадей. Я молчала, глубоко сознавая, что присутствую при историческом моменте. Сильных эмоций я не испытывала, но, по мере того как текли часы, а бесконечный спектакль все длился, я несколько устыдилась того, что пришла на него. Я подумала о родителях и друзьях там, в Лондоне, об их страхе перед будущим»⁵⁸.

Пока немцы не начали операцию на Западе, союзники рассчитывали затянуть войну, чтобы дождаться американской помощи и перевести на военные рельсы собственную промышленность. Захват Норвегии, Дании, Бельгии, Голландии и Франции опрокинул все их планы, Германия торжествовала. Мало кто в тот момент понимал, что капитуляция Франции, подписанная 22 июня в историческом вагоне в Компьене, обозначает не конец войны, а только начало. И размах притязаний Гитлера, и упорство Черчилля еще не обнаружили себя в полной мере.