Текст книги "Корона ветреных просторов"

Между тем она была достаточно грациозной и в чём-то симпатичной. За ней увязался выбежавший из дома пудин – существо, напоминающее пса, но лишённое шерсти, а взамен покрытое плотно растущей чёрной чешуёй. Видимо, этот черноликий пёс был её питомцем, ведь следовал повсюду по пятам. А Франк, увидев всё это, не мог не припомнить игривость своей Донни, её лай и собачью преданность.

«Как она там? – подумал он. – Как там без меня Мари и дети?»

Оттого печаль ещё большей тяжестью повисла на его плечах, словно падальщик, ожидающий его смерти.

Пленники отпрянули от оконца, когда девушка грациозной ланью направилась к ветхому амбару, запертому на засов. Им ой как не хотелось пасть в её немилость, по большей части из-за того существа, клацающего клыками в попытках сцапать мимо пролетающее крылатое насекомое. Они, прижавшись к стене, замерли в ожидании непонятно чего, лишь бы пёс не почуял неладное, обнажая острые клыки.

Сначала шаги девушки, идущей по деревянному помосту за стеной, обозначили её направление. Оно простиралось вдоль амбара, до двери, сколоченной внахлёст из неотёсанных жердей. Потом, когда засов проскрипел, стало ясно, что она собирается войти. И она вошла, осторожно, явно пытаясь их не напугать. Взмах руки повелел псу присесть на задние лапы в проходе, отчего он поджал уши и виновато заскулил. В попытках успокоить пленных краснолицая девушка шептала слова, увы, непонятные им, но приправленные внушительной щепоткой нежности. Поднос в её руках отливал медным блеском, а еда, предположительно мясо в горшочках, пахла соблазнительно вкусно. Миролюбивость глаз, впрочем, как и души, продвигала её тихонько вперёд, к участку лучистого света, павшего через брешь в тростниковой крыше. Там-то она и поставила поднос, склоняясь услужливым дитятей перед ними. А затем, поднявшись на ноги, шагнула дальше, прямиком к завороженным пленникам, с явно проступившим желанием коснуться их кожи.

Бафферсэн насторожился и вжался в стену так, как будто в ней был спасительный проход. Аккертон же, напротив, не видя в ней опасности, посмел шагнуть навстречу вездесущей судьбе.

Пёс зарычал и почти кинулся на него, но девушка повелела пудину отступить. И псина, смирившись с приказом, попятилась назад, давая хозяйке полную свободу действий.

Протянув свою руку, украшенную плетёными браслетами и кольцами, она тихонечко коснулась руки Фостера, прикрыв веками чистые голубые глаза. В мгновение голос из ниоткуда, словно зов души, заговорил с ним, отчего парень почувствовал неудобство. Будто в нём поселился кто-то, потеснив собою его смелое Я.

– Я есть Петитата, из рода амийских торговцев, – сказал нежный голосок, переливающийся словно соловьиной трелью. – Я дочь Гурдобана третьего, охотника на монстров и величайшего торговца. Я есть ваш друг.

В голове Аккертона возникло собственное имя, тут же сошедшее на уста Петитаты, повторившей незнакомый блеющий звук.

– Барни Фостер, – сказала она и улыбнулась.

– Петитата, – вымолвил он, изучив её пристальным взглядом с головы до ног.

Она была довольно стройна и юна, о том свидетельствовали гладкая кожа и непорочная любознательность к пленникам. Кто ещё, как не молодая девушка, не знавшая зла в своей жизни, был способен пойти навстречу неизвестно кому. Её лёгкий цветочный запах, с особой нежностью исходящий от пульсирующих запястий, вернул в сознание парня руки, кормившие его давеча. Именно их он и видел в помутнении бесчисленных форм и образов. Эта уверенность заставила невольника почувствовать в ней спасительницу или что-то святое, нежели дочь их пленителя.

– И как же он позволил такому молодому созданию, как она, так рисковать собой, – подумал Аккертон, присматриваясь к небольшим отросткам на её остром подбородке.

Затем лёгкое прикосновение руки оборвалось, ведь ей, как целомудренной дочери своего отца, нужно было уходить. Она улыбнулась так нежно, как улыбается чистое дитя в руках своей матери, и, показав пальчиком на поднос с горячей едой, струящейся паром, скрылась за скрипучей дверью.

Когда закрылась дверь на тот же железный засов, трусливый Дженсен отпрянул от стены и храбро подал голос.

– Ты видел эту тварь? – спросил он, будто сомневался в зрячести своего друга.

– Какую тварь? – переспросил его Аккертон, прищурившись от солнечного света, продвинувшегося ещё на один дюйм крыши.

– По мне, так их было две, – продолжил Бафферсэн.

Барни, опустившись на корточки, к подносу, коснулся глиняного горшочка, отчего чуть обжёгся, но виду не подал.

– Не называй её тварью, – ответил он, вступившись за краснокожую девчушку. – Когда ты и двух слов связать не мог, валяясь здесь бездвижным увальнем, она кормила нас. И, возможно, протирала наши раны.

Барни почувствовал боль рядом с пахом от удара королевского стражника, нарекаемого в комнате пыток Локвудом – гатвонгом рихта Сайленского.

«Неужели девчушка касалась и этой раны?» – подумал он и пододвинул к Дженсену горшочек с мясом, предупреждая об осторожности в отношении горячего блюда.

Тот неуверенно осмотрел его. В зияющем глиняном вместилище, покрываясь соком, парило поджаристое золотистое мясо, в которое был погружен прибор в виде деревянной ложки.

– А если отравлено? – опасливо спросил Франк, прищурившись.

И этот вопрос из уст Дженсена показался Фостеру одним из числа его главных озвученных глупостей. Но Аккертон ответил и на него:

– Если бы хотели убить, давно уже убили бы. А теперь ешь, пока жив.

Еда была очень вкусной и наверняка содержала в себе хоть какую-то добавку из водорослей сэйту. Через некоторое время, когда пленники утолили голод, в хижину вошёл и сам Гурдобан в компании ещё одного вооружённого кинжалами амийца. Он занял место подле него, но был готов во всеоружии встретить любую агрессию. Крючковатый нос и впалые глаза на красном черепе смотрелись как-то зловеще, хотя, возможно, первое впечатление было обманчивым. Амиец нисколько не прикрывал на своей оголённой шее, выступающей из тёмно-зелёной робы, десяток глубоких шрамов, что вовсе его не украшали и, более того, делали совсем непривлекательным. Он, предположительно, был помощником торговца или же, по классовому разделению Салкской земли и града Иссандрила, относился к числу его личных гатвонгов. Именно об этом говорил его услужливый взгляд, обращённый к своему господину.

Затем, после доли секунды, подхваченной задуваемым ветром, в обозрении раненых пленных один из них заговорил.

– Она ждёт уже больше часа, – вымолвил торговец, с почтением посмотрев на пришедшего с ним уродца.

А звали его, между всех прочих, странно звучащим именем Кибуту, во всяком случае, на него он и откликался, когда Гурдобан к нему обращался. Теперь же торговец, протянув ему мешочек с чем-то звенящим, попросил скорее оседлать гатуилского сельгута и направиться прямиком к термальным источникам. Там, в долгом ожидании их персон, находилась некая иноземная старуха по имени то ли Гитта, то ли Гирда, которую стоило умилостивить звенящей монетой, чтобы она подождала ещё чуть-чуть.

Услужливый Кибуту, кивнув своему господину, поспешными шагами удалился прочь, хищно обозрев пленников. В этом взгляде, холодном и опасном, тенью взвивалось предупреждение, сулящее рабам смерть за попытки хоть как-то навредить его господину, что ввиду их положения казалось абсурдной затеей. Гурдобан, проводив взглядом гатвонга, исключая все опасения, остался наедине с живыми приобретениями недалёких дней. Он явно был озадачен решением насущного вопроса, связанного с одной упрямой старухой, той самой Баргской Гирдой у источников, которая наотрез отказалась наведаться в обитель пленных. Вопрос состоял в том, как доставить невольников к её несоразмерной стати, не обратив их в бегство и не призвав к необоснованной агрессии. Других вопросов пока не было, за исключением того, что торговец не знал их языка и был абсолютно один. Хотя последнее особо не волновало его, как должно было быть.

Однако волнение чувствовалось со стороны пленников, что пристально всматривались в черты своего пленителя. О чём он думал, было непонятно. Возможно, он готовил их к тяжёлым работам или же нашёл более подходящее занятие, кто мог знать. Они, сидя на полу возле мотка снастей, пытались разгадать неведомое, что сводилось к бросанию камешков в топкий пруд.

Первое, о чём подумал Бафферсэн, было то, что их готовят к казни, и потому его глаза опасливо поглядывали то на дверь, то на краснокожего гуманоида. Аккертон пристрастно размышлял о другом, что их кормили совсем не для того, чтобы убить, но для чего, он не знал и оттого в мучительной неизвестности попросту изнывал. Он понимал, что познать всю суть вещей он сможет тогда, когда Гурдобан соизволит его коснуться, и потому решился на первый шаг, привстав и протянув ему руку.

Торговец нисколько не испугался его действий, ибо был вооружён невидимым для непросвещённых оружием. На его подбородке, покрытом местами слизью, торчало два трёхдюймовых шипа, готовых молниеносно поразить любую опасность. Но опасности среди них не было, и потому Гурдобан позволил смелому парню получить заслуженные ответы. Наверняка таким повадкам способствовала его непослушная дочь, что всё же пересекла безопасную черту, совершив любознательное прикосновение к одному из них.

«Ну что же, быть сему», – подумал он, прикоснувшись к своему смелому приобретению.

Его загрубевшая кожа, окаменевшая на красной длани, с биением ровного пульса выдала все ответы, что, к удивлению парня, оказались дружественными.

– Твой друг может умереть, – говорил он. – Ведь наши лекари не справились с его недугом. Но с ним справится целительница Сэйланжа – Баргская Гирда, славящаяся своими умениями повсюду там, куда ступает её нога.

Аккертон, никогда не чувствовавший ничего подобного, поражался умению представителей краснокожего племени передавать свои мысли и читать мысли других. Его удивляло практически всё в этом общении. Они не разговаривали словами, они общались образами и чувствами так ясно, как если бы торговец был его отцом, а он его сыном.

«Мой друг выглядит вполне хорошо», – думал Аккертон, а Гурдобан, улавливая суть его утверждения, давал на прочее обоснованный ответ.

– Это затишье перед финалом, – говорил он. – И этим финалом станет смерть.

Потребовалось ещё примерно пять минут уговоров и просьб довериться слову торговца, чтобы Фостер наконец-таки смог решиться на что-то.

Он, повернувшись к Франку, озвучил полученные намеренья, демонстрируя полным спокойствием благосклонность к иноземцу, что Дженсен воспринял как слабоумие или же глупую шутку.

– Ты просишь проследовать за ним? – переспросил Франк, неодобрительно посматривая в сторону торговца.

– Именно, – ответил парень. – И, похоже, это твой единственный шанс, чтобы выжить.

– Чушь, чушь! – запаниковал Дженсен. – Они ведут нас на смерть!

Кисти его рук рассекли перед собой воздух, будто прогоняя торговца прочь. Он отвернулся, явно не желая слышать больше ничего, и присел в тёмном углу.

Барни никогда ещё не видел его таким. Он казался надломленным, то ли от пыток королевской стражи, сломивших свободную волю, как тонкий прут, то ли от большого страха, что его жизнь могла насильственно прерваться прямо здесь и сейчас. Но, так или иначе, если Гурдобан говорил правду, то его жизнь висела на волоске. И почему же Дженсен этого не понимал? Сначала Барни хотел оставить всё на своих местах, обрекая Франка на кару, достойную его поступка, но потом, вспомнив о Сэл, передумал. Припав к бедолаге, закрывшему глаза, он кулаком надавил на его живот, причиняя ему больше боли, чем он испытывал доселе, и презренно прокричал:

– Если ты сию же секунду не встанешь, я лично убью тебя! Я лично расскажу Сэл о твоей трусости! Ты меня слышишь?!

Дженсен опешил от его слов и, встряхнувшись, пришёл в себя. Яростный голос друга словно таран выбил из его сломленного нутра всю сопротивляющуюся дурь. Этот голос заставил его встать и исполнить амийскую волю.

Через минуту он вышел из хижины так неуверенно, словно целую вечность провёл в четырёх стенах. Оглядываясь по сторонам и опасаясь внезапного нападения, Дженсен сотрясался от страха, но всё же шёл. Шаг, два, три, как отсчёт, ведущий неизвестно к чему. А после его глазам открылись цветочные луга, голубое небо и лучистое солнце, и тревога понемногу отступила, уступив место подоспевшему любопытству. Теперь они могли, пусть и мимолётно, рассмотреть дом торговца, как и поселение, простирающееся за ним. Конечно же, времени на всё это не было, и Гурдобан их поторапливал, но из того, что они увидели, мысли утвердили одну точную истину – это были уже не Иссандрильские пытальни.

Отдаляясь от дома торговца, что находился на обширном лугу, усеянном цветами, они вышли на каменистую тропу, ведущую в величественный и высокий лес. Вдали мелькали краснокожие гуманоидные существа, предположительно соплеменники амийца, занимающиеся разной, по большей части сельскохозяйственной работой. Весь воздух, наполняющий их лёгкие, был пропитан ароматом цветов и трав, что непривычно щекотали нос. Эти травы вблизи от них щипали краснобокие рогатые умы, выведшие своё беззаботное потомство на обширный луг.

Гурдобан шёл впереди, ведя за собой послушных пленников, совсем не опасаясь внезапного нападения или попыток сбежать. Такие мысли грел в своей голове только Бафферсэн, но на то их малый строй и замыкал его суровый друг.

Над их головами пронеслась стая красно-сизых тупуинов, оглушив зевак протяжным стозвучным кличем, как чайки в мире людей. От него настороженные лица пленников покривились, а затем окрасились улыбкой ребячьего восторга. Здесь, на Катисе, жизнь протекала шумным потоком от берега к поселению, а далече, в глубине острова, сменялась мелодичной какофонией лесных существ. За этой расторопностью жизни текло более спокойное существование пещерных обитателей, выглядевших поистине чудаковато и лениво. Они то и дело высовывались из своих пещер, напоминали морщинистых обезьян, провожающих сонными взглядами путников, бредущих по лесным тропам всё дальше и дальше. В лесу таких пещер было множество, и все они вели в огромные гроты, заполненные корнями деревьев Эку, чьи семена светились, подобно кровавой луне, красным светом.

Дальше пещер, где лесная местность сменялась каменными пригорками, находились природные термальные источники, вокруг которых глиняным месивом лежала не засыхающая желтоватая грязь, источающая запах соли. Всего их насчитывалось не больше десяти, но только на этом склоне, в миле отсюда их было куда больше. Незначительные водоёмы размером в шесть шагов испускали синеватый пар и нисколько не манили пришедших путников искупаться в них.

Гурдобан, будто между делом прикоснувшись к Аккертону, счёл нужным похвастаться их целебностью и, предавшись воспоминаниям, наградил его кучей голых образов, где пузатые мужики, словно умиротворённые хряки, нежились в этой жёлтой грязи. Погружаясь в них, Аккертон от брезгливости морщился и подмечал своё абсолютное спокойствие по отношению к торговцу, представшему с иной, мирной стороны. Но Бафферсэн, не испытавший не единого амийского прикосновения, полагал, что всё это ширма, за которой последует захват людского разума, как в фантастических фильмах, не меньше. Оттого Барни Фостер и тянул руку к краснокожему гуманоиду, думалось ему. Как он был слеп. Чувство внезапного одиночества, словно росток сорной травы, пробилось к его душе, наполнив взгляд человеческим презрением.

– Вы что, спелись? – обратился он к Фостеру, пытаясь понять, в чём же дело. На что парень посчитал своей главной задачей донести до Дженсена, что их мнение было ошибочным, но вряд ли он смог его убедить.

– Он наш друг, – сказал Аккертон, – и мы общаемся через прикосновения.

Дженсен, помотав головой, плюнул ему под ноги, схватив в мольбах парня за плечи.

– Одумайся, дуралей! – выдавил он. – Он захватчик, и только. – Его глаза выпучились, когда Аккертон, стиснув зубы, убрал его дрожащие руки и отстранился.

У термальных источников вдруг показалась низкая фигура старухи, пригнувшейся у самой кромки глиняных луж. То была Баргская Гирда, собирающая жёлтую лечебную грязь в глиняные ёмкости различной формы. А помогал ей в этом сам Кибуту, поддерживая подол её плотного чёрного платья.

Изначально пленники не увидели её черт и посчитали старуху представительницей людского рода, но приглядевшись, заметили, что она не так уж похожа на них и меняет цвет своей кожи подобно хамелеону. То была вполне обычная урпийская особенность, к народу которой и относилась Баргская Гирда.

Старая женщина с седыми волосами до плеч, собранными завитками из цветных нитей, утопала в морщинах на лице, шее, руках, на тех местах, что предательски виднелись из-под одежды. Она горбилась и была одета в плотное полупышное чёрное платье, сшитое из мешковатого материала, прикрывающее её обутые во что-то напоминающее лапти ноги. А так как подол платья иногда касался грязи, то её нельзя было назвать опрятной старушкой.

Кажется, она заметно нервничала, ибо меняла цвет кожи ежеминутно, становясь то тёмно-синей, то бледно-розовой, то пурпурной в своих причитаниях на кэрунском:

– Ходить туды, ходить сюды, – поёжилась старуха. – Всё вытоптали, грязности нанесли. А ты, Гурда, – так она назвала Гурдобана, – ежели ты надумал меня омрачить, у тебя получилось. Ещё и попятника прислал, у которого руки, как твои багры-крюки.

Гурдобан, поклонившись, улыбнулся ей и высокопарно ответил:

– Почитаемая Баргская Гирда, я старался облегчить ваше пребывание на Катисе и, как только смог, привёл больного.

Гирда, взглянув на Бафферсэна, поморщилась и прошипела:

– Ну хоть глину поковыряла, а не потратила время на халупу с рабами, – она плюнула под ноги Кибуту. – Вот этот – болезненный трус, – указала пальцем на Бафферсэна, – вот этот – здоровина.

Затем, доковыляв до Франка походкой старой псины, осмотрела его с головы до ног, подметив неуемную дрожь посеревшей плоти. Он и вправду дрожал, прижимаясь спиной к Аккертону, как крепкому, проверенному тылу. Старуха смеялась над ним, убирая глиняные ёмкости из рук в напоясный мешок. А после, приблизившись к нему вплотную, дряхлыми перстами, изрядно противными и костлявыми, задрала его просаленную подранную футболку, как что-то отвратительное и прокажённое.

– Ух-х-х, – выдохнула старуха, словно дело действительно было дрянью, и, подёргав седой главой, продолжила: – Белесая палманэя, вот его напасть.

Её мертвенное лицо обернулось в сторону Гурдобана, оскалившись улыбкой, свойственной наверняка старым ведьмам.

– На острове Салкс её корни, – добавила она. Эти слова, покинувшие её рот, слетели приглушённой сиплостью, будто прорвавшись сквозь щербины прогнивших зубов.

Где-то с минуту или две торговец о чём-то размышлял, а затем, подойдя поближе к прокажённому, указал на отметины на его животе.

– Разве трава может такое?

Его вопрос был вполне закономерным, но у Гирды и на него был ответ. Она, уставившись в его голубые глаза, по-змеиному прошипела:

– Травушка эта не только вместилище для яда, она ещё сосуд для чувств. Её соки воспроизводят муки жертвы на коже в таких незатейливых письменцах, что и тьма не прочитает.

Первое, о чём подумал Гурдобан, – это был непростой вопрос: каким же образом человек, прошедший через арку обречённых, был отравлен этой травой? Ответов не было, лишь вопросы множились в другие не менее таинственные вопросы. Но только он на минуту ушёл в себя, как Гирда пиявкой присосалась к животу Бафферсэна, уже делая своё необъяснимое «вуду».

Франк не знал, о чём ему думать, наблюдая за всем этим. Он не шевелился. Аккертон явно был в недоумении от происходящего, посматривая на дряблый рот старухи из-за товарищеского плеча, и только амиец знал, что всё так, как и должно быть.

Через минуту Баргская Гирда прекратила свой ритуал, отпрянув от живота больного. И, к удивлению Бафферсэна, его посиневший живот начал приобретать здоровый вид.

– Когда луны сменят светило на небесах, всё пройдёт, – выдавила Гирда, пытаясь отдышаться, и торговец ей поверил.

Затем она потребовала, чтобы её доставили к пристани и в дальнейшем сопроводили на Сэйланж, к хозяину плодородных западных земель. И Гурдобан со всем почтением незамедлительно исполнил эту просьбу, доверив преданному Кибуту сопроводить целительницу в повозку, стоящую чуть дальше лесных троп.

Глава 11. Забот нянечки

Распорядок дня Клер Фостер, если так его можно назвать, был наполнен всевозможными делами, главным из которых являлось, конечно же, воспитание и вскармливание беззаботных моргульских малышей. Хотя эту тьму, не сходящую с её глаз, никак нельзя было назвать днём.

Крикливые малыши просыпались довольно рано, тогда, когда их матери и отцы – стайные моргулы – погружались в бездну океанских вод, добывать пропитание.

В первую очередь ей следовало успокоить разбуженное и неокрепшее потомство, с чем она вполне хорошо справлялась, напевая, словно заботливая нянечка, своим деточкам завывающие мотивы. Они слушали, пытаясь подражать её манере петь тонким, звонким голоском, но у них это получалось с трудом. Уж больно хриплыми и гортанными казались их голоса, такие к моменту созревания превращаются в рычание. Но их старания и усилия веселили её, что было ценным открытием. В таком полумраке любая улыбка может спасти жизнь, когда то и дело подумываешь о самоубийстве. Слизкие зеленоватые тела щенят, так называла их Клер, на неокрепших ножках, кучкуясь, почти облепляли её колени, и она утопала в их подражающих завываниях. Она по-своему любила их, так, как заботливая хозяйка любит своих питомцев, бегущих к ней за лаской, но эта любовь не доставляла ей счастья. Ведь невольная душа, словно птица в клетке, летает, но не может улететь.

После этих песнопевческих занятий, направленных на отвлечение потомства от подступающего голода, приходили их матери и приносили в своих желудках множество океанской рыбы. Вот тогда начиналась поистине захватывающая трапеза, где Клер Фостер не было места. Монстры срыгивали свой улов, подобно пингвинам из мира людей, и так кормили своё завывающее потомство. Всё, что оставалось от этой трапезы, попадало на стол Клер, хотя какой там стол, у неё и стола-то не было. Есть сырую рыбу было занятием весьма отвратительным, и Клер то и дело морщилась от омерзения. Уже на шестой день рыба стала для неё невыносимо противной и тошнотворной, но она не могла её не есть, потому что заботилась о своём ещё не родившемся ребёнке.

После кормления раздутым малышам предстоял спокойный и продолжительный сон на общем лежбище. Оно, как священный алтарь, подсвечивалось мерцающим сиянием, но не свечей, а насекомых, любящих доедать рыбные объедки.

За это время, по меньшей мере четыре часа, девушка занималась изучением близлежащих окрестностей, не выходящих за границы каменистого грота. Её проблемой был свет, которого, увы, не хватало, ведь светлячки или что-то похожее на них не намеревались её слушаться. Они летали то здесь, то там, беззаботно поедая пещерную соль, но, увы, не там, где было нужно. Эту соль иногда любила вкусить и Клер, но, как правило, это лакомство приносило ей нескончаемую жажду, которую она не могла утолить.

Пижама на тучном теле порвалась в первый же день и окончательно износилась во второй, но заменить её, как ни хотелось бы, было не на что. Иногда Клер прогуливалась по гроту совершенно голой, подумывая о том, что, наверное, сошла с ума. Но здесь, в этом полумраке, некому было её судить, здесь она была словно сама по себе, и пленница, и свободный ветер, вот только у ветра были границы. Эти границы хотелось расширить, безусловно, ведь всё, что она успела обшарить, превратилось для неё в уже заученное на сто кругов место.

Со временем она решила проблему и с освещением, поймав за крылышки парочку светлячков. Таким образом Клер могла ходить всё дальше и дальше, к границам грота, пока малыши беззаботно спали. Но когда их сон заканчивался и они, зевая своими милыми мордашками, просыпались, ей предстояло развлекать их всеми силами, вспоминая не только увеселительные движения повседневной жизни, но и своё игривое детство. Эти часы Клер начинала с общеполезной тренировки, что позволяло малышам развиваться крепкими и выносливыми. Мамаши с любопытством наблюдали за своими отпрысками, не вмешиваясь в этот поистине живой процесс. Прыжки на месте, прогибы и догонялки, разминка шейных позвонков – она делала всё что ни попадя, лишь бы им угодить. И уже через некоторое время к ней относились как к цирковой крысе, имеющей свой ареал обитания, измотанной, но не отступающей.

Среди сотни мамаш, похожих друг на друга, одна особь значительно выделялась. Она была крупнее остальных и пузатее, а на её голове костяным наростом выдавалась белая кость, выглядевшая точь-в-точь как корона. Тогда Клер впервые увидела их королеву и почувствовала в её рычании неуёмную надменность к своим подданным. Все слушали её, и ей, в отличие от всех, доставались самые крупные рыбины, добытые в океанской бездне. Похоже, своим спасением девушка была обязана только ей, ибо когда другие охотились, с малышами оставалась только Клер, своевременно освободившая королеву от должности нянечки. Королева же уходила во тьму дальнего угла и погружалась в беззаботный и глубокий сон.

Глаза Клер всё никак не могли адаптироваться к полумраку, царящему вокруг. Она, дрожа, мечтала о солнце и как будет часами проводить время под ним, выбравшись из этого невольного подряда. Но больше всего Клер мечтала о встрече с Барни, что остался для неё, ввиду всех этих обстоятельств, недосягаемой целью.

«Где он? – думала она. – Вспоминает ли обо мне? Наверняка он даже не знает о том, куда я попала, и что молюсь всем богам о помощи. Никто не знает».

Её вздохи были наполнены невосполнимой утратой, трактующей лишь два пути среди этой тьмы – либо смерть, либо жизнь, а всё остальное было лишь испытанием.

На двадцатый день своего беспросветного рабства она решила заглянуть за пределы грота, подальше, туда, куда порой пробирались только светлячки. Место, которое она приметила на днях, находилось в шестистах футах от основного лежбища монстров. Там, за каменной грядой зубатых монолитов, находилась незначительная расщелина, в которую было не так-то просто пролезть. За этой расщелиной таилось пространство, неизведанное для Клер, и, возможно, оно было никем не занято. Проблема заключалась в том, что она боялась не пролезть сквозь эту расщелину, а ведь, возможно, та была единственным её выходом.

Дождавшись подходящего момента, когда малыши уснули, а их мамы отправились в открытый океан, она прошмыгнула мимо сонного лежбища. Стараясь идти бесшумно, девушка опасалась услышать вопли неугомонных малышей, а затем и пробуждение королевы. Сейчас они спят, а уже через минуту преследуют тебя. Но в этот раз случай благоволил ей. Как ни странно, но ей удалось остаться незамеченной и уже через несколько минут быть рядом с расщелиной, ведущей в неизвестность.

Вспорхнувшие со стен грота насекомые устремились тропою Клер, словно почувствовав её волнение. Они пролетали сквозь расщелину без особых усилий и оказывались на другой стороне грота. Клер грезила этим местом, и вот ей подвернулся тот самый шанс оказаться там. Она, сделав усилие, вскарабкалась по камням к расщелине и попыталась пролезть сквозь неё. Ох, как она пыталась, видит бог, как хотела сбежать, но не тут-то было. Промучившись по меньшей мере около пяти минут, она пришла к выводу, что расщелина слишком мала для её тучного тела. Слишком мала для её чёртовых фунтов! Разозлившись что есть сил от этой несправедливости, Клер выругалась:

– Дьявол побери этот жир!

И смолкла в настигнувшей печали.

Да, конечно, ей было не пролезть сквозь каменную пасть скалы, но она не собиралась сдаваться. Более того, Клер решила похудеть ради своей теперешней цели. Эта идея загорелась в её глазах неугасающим огнём, словно ненавистью или же гневом.

– Я не сдамся! – твердила она и набиралась, словно воздухом, терпением.

В течение последующих десяти дней она отказывала себе в еде перед сном и кушала не больше двух раз. В чем себе она не могла отказать, так это в воде, находящейся повсюду, которая имела солоноватый привкус и плохо утоляла жажду.

Особая диета, придуманная ею на ходу, давала свои плоды. Суммарно потерянный вес составлял примерно двадцать фунтов, хотя кто мог знать наверняка. Теперь оставалось только одно: снова испытать удачу.

Повторную попытку покинуть грот она предприняла в определённый день, когда вокруг было особенно тихо. Но прежде чем отправиться к расщелине в дальней стороне, она разумно запаслась небольшим количеством рыбы, хоть на неё уже не могла смотреть. Матерчатый свёрток из четырех рыбин, словно карманная сумочка, подходил к её теперешнему виду. Даже было смешно, как подходил. На этот раз удача была на её стороне, несмотря на то, что она с трудом пролезла сквозь расщелину. Но, оказавшись на другой стороне грота, она увидела лишь тьму, такую же знакомую до боли. Хотя, помимо этой тьмы, до ушей донёсся удивительный плеск волн, бьющихся наверняка о каменистый берег. Как назло, вокруг не было ни одного огонька, и она боялась ступать дальше холодной щербатой стены.

«Что там? – думала она, ожидая хоть малейшего лучика извне. – Там неизвестность, там пустота».

Через некоторое время стайка светящихся насекомых всё-таки влетела сквозь расщелину в это новое неизученное место. Свет от их крохотных тел еле-еле подсветил окрестности нехоженого пространства.

– Камни. Снова камни, – подметила Клер, осторожно следуя за огоньками вперёд.

И вдруг, на расстоянии семи футов, показалось что-то иное, нежели каменный хребет. Она вздрогнула и в опасениях немного замедлила шаг. Нечто непонятное, походящее на нос корабля, наверняка выброшенного на каменистый берег, хранилось в этой тьме, как артефакт.

Светлячки обогнули его и устремились вдоль по дырявому борту, что позволило Клер наконец-таки осознать: это сооружение – не что иное, как корабль, пролежавший здесь по меньшей мере две сотни лет.

– О… Господи! – удивилась она, вытаращив покрасневшие глаза. – Экипаж, как я понимаю, искать не стоит.

Обшивка корабля, сложенная из дерева и металлических скоб, имела красноватый цвет и пахла, чёрт возьми, смертью. Его носовая часть была украшена страной гальюнной фигурой в виде ветвистого древа и женщины, увязшей в нём. По её глазам, объятым ужасом, можно было понять, насколько изощрённым был мастер, создавший сие. Большая часть судна, конечно же, сгнила под воздействием приливных вод и влажности, но и по оставшимся развалинам воображение Клер рисовало нечто великое.