Текст книги "Корона ветреных просторов"

Проводив стражника взглядом, он, задрав голову, поцеловал небеса, и они разразились десятками ярких молний.

* * *

Савистин в легкой панике наблюдала, как громадные паттапы, отложив свои яйца в песок, уплывали прочь. Ей казалось, что, когда Билту придёт, черепах совсем не останется. Они, в отличие от неё, вели себя совершенно спокойно, будто их не волновали ни шторм, ни сторонний наблюдатель. Оно и понятно, почему, уж если их панцирь был не по зубам подводным монстрам, то чего бояться всего остального. На Салксе их вылупившееся потомство не преследовалось хищниками, ведь всех прибрежных змей, которые раньше любили трапезничать неокрепшими малышами, выловили и изничтожили. Кэруны не любили змей и вытеснили их из привычного ареала. Поэтому популяция океанских черепах значительно выросла за последнее столетие, и Салкс стал для них безопасным местом гнездования.

Через некоторое время на горизонте показался зирданец с девушкой, бессознательно висящей на его плече. Савистин, вскочив с прибрежного валуна, хотела подбежать к любовнику, но почему-то передумала. Её рука слегка затряслась. Она много раз видела корону на голове своей матери, но та не разрешала к ней прикасаться. Теперь же было некому это запретить.

– Я королева, – прошептала она сама себе, встречая глазами своего Билту.

Билту, завидев возбуждённый взгляд возлюбленной, скинул девушку прямо у её ног, словно она была трофеем или подношением.

– Ты справился, мой зирд, – сказала Савистин, прикоснувшись к его руке.

Она была горда им, как никогда, и Билту чувствовал это. Он указал ей на девушку и неторопливо, глубоко дыша, вымолвил:

– Она почти мертва, жизнь покидает её.

На что Савистин, улыбнувшись хищно, ответила:

– Ну и отлично.

Билту решил, что девушка поплывёт вместе с ним на спине самой крупной паттапы на этом берегу. Савистин не стала возражать своему мужчине, ведь это было разумным решением.

Взгромоздившись на черепах, они затаились, ухватившись как можно крепче за их панцири. Приплыть на остров было не так сложно, как его покинуть, ибо волны то и дело пытались их смыть.

Сэл, зажатая хваткой Би́лту, так и не пришла в себя. Она была на грани смерти, и смерть не желала её отпускать.

Через несколько минут усилий океан ослабил свой гнёт, и паттапы погрузились в воду.

Так как целью Савистин была корона, то она сразу попросила Билту не давать девушке дышать.

«Она либо захлебнётся, либо корона предпримет попытку спасти своего носителя», – думалось ей.

Но, так или иначе, Билту не должен был способствовать сохранению её жизни. Когда тела ушли под воду, холодной поток утаённого океанского течения впустил их сердца в свой суровый ареал. Мгновенно их кровь остыла и замедлила свой ход, словно сама смерть прошлась пальцами по коже. Впервые на своей спине Савистин ощутила это холодное безумие, протекающее на большой глубине. Если ей потребуется воздух, а он точно потребуется, то всплыть будет не так-то просто. Что же касается Билту, то он держался по-зирдански мужественно и крепко.

Он выполнил условие возлюбленной и не пытался спасти девушку, но пленницу спасла корона.

Кристаллы, водружённые в крепкий металл, снова откликнулись тревожному сердцу. Словно раскалённые солнцем, они запульсировали и засияли, на что Билту отреагировал крайне неспокойно. Он, вздрогнув, выпучил ошалелые глаза, не понимая, что происходит. Когда-то зирданец слышал о силе короны, но с трудом в неё верил. Теперь же он смог лицезреть всё это воочию.

Сфера, состоящая из полупрозрачного сияния, внезапно разрослась, подобно гигантскому пузырю, прямо из короны, так что и Сэл, и Билту, и черепаха оказались в её эпицентре. В этой сфере, наполовину наполненной потеплевшей водой, Билту почувствовал себя птицей в клетке, а черепаха и вовсе была обеспокоена. Но всё это, похожее на чудо, способствовало теперь уже их комфортному путешествию.

«Неужели это на самом деле?» – подумал Билту, прикоснувшись рукою к плотному пузырю.

Ему захотелось притащить сюда и Савистин, но он не мог покинуть сферу, она не выпускала его, как бы ни тянулась из стороны в сторону. Поток стремительно подхватил пузырь и унёс в мутную даль. Савистин довелось издали увидеть это сияние и пасть в отчаянье, что она не там.

Но такое свечение не могло не привлечь хищников в тёмной бездне. Чешуйчатые акулы стаей из семи особей тут же устремились на свет. Похожей акулой когда-то была обезглавлена королева Ления. Впрочем, эти казались несколько крупней.

Хищники, повиснув у них на хвосте, щёлкали челюстями, пытаясь добраться до пульсирующих тел. Но сфера защищала беглецов, и, более того, впервые в жизни корона повела себя совсем иначе, чем всегда. Из кристаллов на ней световыми паутинчатыми потоками стало исходить сияние, но оно было иного рода, чем свечение сферы. Сияние, касаясь чешуйчатых монстров, высасывало из них жизнь, и те замертво столбенели. Корона питалась энергией извне и, более того, питала ею и Сэл. Всё это заставило её пульс участиться, а сердце – вновь откликнуться на голос жизни. Одна за одной хищные особи были полностью истощены и, будто что-то ненужное, откинуты прочь.

Сфера наполнялась воздухом всё больше и больше, выталкивая сиянием океанскую воду. Девушка была спасена. Такого доселе не видел ни один зирданец. Но его мудрость говорила, что на свет приплывут другие. Так и случилось. Рассекая темноту вод, явился монстр, превосходящий акул, то был червеобразный Ретуил, зачастую покоящийся в мглистой бездне. Он прорезал костяным хребтом черепаший поток и разинул острозубую пасть. Рёв титана заполнил всё вокруг, но паттапы не дрогнули, кто-кто, а они ему совсем не по зубам. Но не черепахи интересовали его охотничьи глаза, а то, что будоражило его чёрную плоть, – несвойственный этим глубинам свет.

Савистин, увидев монстра впереди, дрогнула и, оттолкнувшись от панциря черепахи, устремилась к поверхности. Тело прорвало покров волн и сделало жадный глоток. Таким сладким воздухом она ещё не дышала. Страх сиял в её глазах, будто лёд, сковавший ток жизни.

Билту решил, что это конец. И, поднеся нож к своему горлу, уже был готов перерезать его, но корона решила и эту проблему. Она, наполненная энергией от недавней трапезы, засияла еще сильнее и пульсом своей сокрытой жизни произвела оглушающий удар. Воды вздрогнули и заискрились. Монстр, изогнувшись, замотал хвостом, ещё минуту дёргаясь в предсмертных конвульсиях, а потом замер. То же самое ожидало и паттап, находящихся вблизи, для всех была одна судьба. Но не для сокрытых сферой.

Савистин только сейчас поняла, что осталась одна, её участь оказалась не многим лучше.

Черепах поблизости видно не было. Возможно, когда следующая группа паттап будет проплывать в этом месте, она окончательно заледенеет.

Всё это похищение короны обернулось спасением девушки, но к этому Савистин была готова. Она предполагала, что корона защитит несчастную, и поэтому в её план входил остров Сэйланж, где бы она медленно, но верно продвигалась к задуманной цели. Но вот чего она не предполагала – что корона лишит её возможности спастись, оглушив всех паттап. Её глаза ошалело смотрели по сторонам в надежде увидеть очертания «Гарпинэи», но корабля видно не было.

– Би́лту! – в страхе прокричала она, но ответа, как и предполагалось, не последовало.

Тем временем Билту, окружённый сиянием света, верхом на черепахе достиг нужного места. «Гарпинэя», скинув по левому борту прочные сети, виднелась в двухстах футах от них и не могла не заметить этот струящийся свет.

Сфера распалась, словно паутинчатое волокно, но свет не угас. Все зирданцы на корабле, в том числе и Альфента, заворожённо наблюдали за этим чудом. Это сияние, будто что-то живое, обволакивало девушку и поражало мысли Билту. Но времени на осмысление природы этого чуда не было, где-то там в океане находилась его возлюбленная, и он, несомненно, понимал, в каком она опасном положении.

«Гарпинэя», противостоя ударам волн, приняла зирданское чадо в свои объятия. Он, вцепившись в её сети, карабкался наверх. Теперь корона, почувствовав безопасность окружения, потускнела и погасла, но зирданцы ещё минуту всматривались в её очертания.

– Это реликвия Салкса? – взволнованная Альфента, уцепившись в руку Билту, помогала возлюбленному подняться на борт. Сеть, похрустывая, рвалась от его ног.

Билту ничего ей не ответил, лишь посмотрел раздосадованно в глаза и оттолкнул все её надежды. Он, указав на девушку, попросил унести её в каюту и ни в коем случае не беспокоить засевший в ней сон. Двое зирданцев исполнили его просьбу. Его страхом стало то, что он увидел там, в потоке стремительного течения. Если корона способна на такое, значит, она представляет большую опасность, нежели те сказки, что он слышал доселе. Но об этом зирданец решил промолчать перед своими собратьями.

Он, посмотрев на Альфенту в явной обеспокоенности, напористо произнёс:

– Мы должны вернуться за Савистин.

Как будто это было единственной его целью.

Альфента, опалив его взглядом, фыркнула, ответив только одно:

– Вот ещё!

Но Билту был настойчив. Он, уцепившись за руку зирданки, прислонил её к своей груди и с явственной жертвенностью произнёс:

– Спасём её, и я проведу с тобой десяток ночей.

– Десяток? – переспросила Альфента.

– Десяток, – ответил Билту. – Моё сердце не врёт.

Она, немного подумав, конечно же, согласилась на его предложение, и он указал ей направление их поисков.

– Вряд ли она ещё там, – сказала зирданка. – Волны наверняка отнесли её тело чёрт знает куда.

– Да, отнесли, – утвердил Билту. – Но Савистин я найду и среди полной тьмы.

– Так тому и быть, – плюнула ему под ноги Альфента и скомандовала занять всем свои места.

«Гарпинэ́я», развернувшись на тридцать градусов к югу, поскрипывая от натиска волн, устремилась на поиски наследницы. Альфента молила богов, чтобы эти поиски не увенчались успехом, но следовала направлению Билту. Он, стоя вместе с ней у штурвала, всматривался в океанские просторы, объятые завывающим хаосом.

Проделав путь длиною в полумилю, Билту ожидал увидеть свою возлюбленную, но её нигде не было. В его голове рождались пугающие догадки по поводу её судьбы, в которые он отказывался верить. Она могла утонуть. Могла быть съедена акулами. Да и ударная волна была способна окончить её жизнь. Но среди стольких вариантов её смерти горел огонёк надежды, надежды на то, что она ещё жива.

Устремившись к носу судна, Билту пытался разглядеть в водах хоть что-то живое. Он кричал её имя так, что даже шум волн и ветра не смог его заглушить, но ответной мольбы о помощи не было слышно.

Альфента продвинула судно ещё на полмили вперёд. И тогда, хвала богам, Билту смог разглядеть вдали еле заметную точку, которой и была Савистин.

– Я вижу её! – прокричал он зирданке. – По левому борту!

Воительница с трудом смогла различить на расстоянии пятисот футов голову над водой и выругалась, как всегда, по-зирдански устрашающе:

– А щентэй виргу! – Что означало: «Ведьма вернулась!»

Повинуясь желанию Билту, она направила своё судно к ней, с трудом справляясь с управлением.

За свою долгую рабскую историю Сицил потерял более тридцати судов в таких вот штормах, и ей не хотелось быть следующей по счёту.

Подойдя к девушке настолько близко, насколько это было возможно, «Гарпинэя» замедлила ход. А Билту, не выдержав, кинулся за борт.

Он чувствовал, что его любимая уже не в силах противостоять стихии, и стремился её спасти.

Савистин находилась в состоянии некой паники и из-за залитых водой глаз не могла разглядеть даже корабль. Она еле-еле держалась на плаву, болтаясь из стороны в сторону, и подвывала от холода. Но вот, как спасение из ниоткуда, тёплые руки Билту обняли её, и она перестала бороться за свою жизнь. На минуту ей показалось, что он – видение, готовое угаснуть под толщей вод, но зирданец поцеловал её в губы, и она поверила в его реальность. Она полностью доверилась любимому, который заботливо тянул её надежды и опасения к борту корабля.

Сеть ждала его цепкие руки, но более того ждала Альфента, крепко держась за скользкий штурвал. В этот момент, когда все были заняты своими делами и находились на палубе, из капитанской каюты, находящейся прямо под лестницей, вышла бледная, как смерть, Сэл. Она, словно лунатик, не обращая ни на что внимание, устремилась к борту судна. Её тёмно-рыжие волосы развевались на ветру, словно мятежное пламя, а губы, обветренные и посиневшие, были недвижимо сомкнуты.

В мгновение все заметили её, но ей это было безразлично. Она не видела совсем ничего и никого, лишь двигалась вперёд, подобно призраку. Дойдя до фальшборта судна, там, где была сброшена сеть, она остановилась, и её начало тошнить в двух футах от карабкающегося зирданца, словно это и была её цель. На минуту все забыли о спасении утопающих и уставились на девушку. Но Сэл, окончив свои дела, не замечая никого, вновь устремилась походкой лунатика прямиком в каюту, оставив ошалелых зирданцев наедине с собой.

С молитвой богов Билту удалось затащить Савистин на борт «Гарпинэи» и заботливо прижать её к себе. Тело девушки колотилось от холода, а голос охрип настолько, что она не могла вымолвить и слова. Её круглые глаза, полнящиеся шоком, смотрели на него и желали скорого покоя. Этот покой пришёл чуть позже, мягкой постелью, расположенной в соседней каюте, недалеко от временного пристанища Сэл.

Теперь «Гарпинэе» оставалось только одно – вернуться в бухту Сицила и там переждать шторм, что она и сделала.

Альфента знала о намерении Савистин попасть на остров Сэйланж, но могла удовлетворить её желание только тогда, когда океан смог бы ей это позволить. А шторм, словно разгневанный монстр, всё не хотел унимать свой титанический рёв.

Глава 10. Тму сменяет свет

После шторма небо над архипелагом было ясным и безоблачным. Яркое солнце заботливо прогрело эти земли, словно в отместку беспокойным ночам, и крикливые тупуины – птицы, напоминающие альбатросов, но с отличным от них красно-сизым оперением, – то и дело зависали над Катисом, изобилующим довольно вкусными запахами. Так пахли многочисленные цветы этого острова, что наконец-таки, переждав непогоду, распустились. Белые гицеллы с крупными, пышными бутонами на лугах переходили в фиолетовые стреловидные бусии; ярко-жёлтые палюты оплетали цветочками с ноготок стволы многовековых деревьев; а лохматые шмели, перемещаясь с бутона на бутон, копошились в пыльценосных тычинках, их поедали прожорливые салкки, носящие в гнёзда в своих изогнутых вверх клювах и бабочек, и шмелей, и мохнатых гусениц. Но тупуинов, чувствующих запах смерти за милю, вряд ли привлекали цветы на холмистых лугах, их интересовала небольшая долина, куда амийцы скидывали кости убитых ими монстров. Эта долина, поросшая растительностью, напоминающей зелёный мох, стала бы ценной находкой для любого археолога людского рода, но для амийцев она была всего лишь кладбищем побеждённых, но почитаемых ими существ.

Охота в их жизни играла первостепенную роль. Она, в большинстве случаев заканчиваясь удачно, не только спасала краснокожее племя от голода, но и позволяла вести достойные обмены с другими народами соседних островов. Так уж получилось, что испокон веков их предки знали, в чём их сила, и заложили этот промысел в устои каждого осмысленного сородича.

Всё дело было в ядовитых шипах, растущих на их теле в особом месте, на подбородке, у каждого представителя их вида. У взрослых мужчин и женщин насчитывалось по пять таких отростков, у детей – всего по два. В сезон долгих ночей, когда воздух наполнялся заметной прохладой, эти шипы выпадали, но взамен потерянных всегда вырастали новые, что позволяло амийцам очень часто использовать свой дар в различных, по большей части убийственных, целях. Ведь эта колючая особенность их вида была настолько ядовита, что могла усмирить любого разгневанного монстра, но для носителей их крови яд был абсолютно безопасным. Их тела были стойки к отраве любых видов, известных на архипелаге и за его неопределёнными пределами. Таким даром грех было не воспользоваться, и они пользовались им, умело оснащая своё оружие в виде гарпунов и копий ядовитыми шипами.

Амийцы были сильным народом, хоть и считались всюду любящими природу добряками. Создавая семьи с ранних лет, умели проносить свои союзы до глубокой старости, опираясь не на мимолетное чувство, а на взаимное уважение и почитание. Между тем непоколебимая вера в завтра наполняла амийские сердца жизнелюбием, не свойственным многим в их окружении. Необычная внешность представителей племени была немного пугающей, мало находилось тех, кто воспринимал краснокожих гуманоидов как красивый или хоть в чём-то симпатичный народ, но, между тем, их душа была более чем прекрасна. В их глазах, голубых и бездонных, можно было увидеть их суть, недаром этот народ умел читать мысли любых существ, лишь прикоснувшись к коже.

Остров, на котором они обитали, имел округлую форму и достигал в своих размерах семи квадратных миль. Оплетённый разросшейся растительностью, он мог похвастаться большим количеством плодовых деревьев и пернатых, любящих выклёвывать мякоть из переспелых плодов. Многочисленные басистеки и деревья Эку находились в центре ландшафтного гиганта, где простирались подземные пещеры и термальные источники. Густые леса сменялись лугами, на которых паслись упитанные млекопитающие умы. Этих ум, похожих на буйволов, но с десятком рогов и длинной красной шерстью, амийцы частенько доили, дабы полакомиться сладковатым молоком, но и для этой манипуляции требовались особые умения. Иногда умы, не желавшие доиться, лягались и носились по лугам как ошалелые, но во славу великого думаста у амийцев хватало терпения, чтобы преследовать их.

Многочисленное поселение, располагающееся по окружности всего острова, называлось Ламуту, что на древнем языке означало «вечное кольцо». Оно во многом отличалось от прочих королевств, а главным образом – отсутствием укрепительных стен и высоких сооружений, замков и тюремных башен, а всё потому, что никто не осмеливался вторгнуться в земли охотников без должного приглашения. Что же касалось внутренних неповиновений, то они всегда решались поединком силы, до тех пор, пока не прольётся первая кровь, и, как правило, эта первая кровь была достойна стен Думастирия.

Оракул, говорящая от имени тысячелетнего правителя Чаргли, обращённого в гласный пепел, всегда выслушивала мнение сторон, если поединок чести, увы, не возымел силы, и выносила обязательную для исполнения волю почившего владыки. В связи с этим поклонением праху зирданцы, верящие только в плоть и кровь, считали амийцев опасными сумасшедшими и исключали Катис из числа своих набегов лишь потому, что жизнь им была намного дороже красноликих земель.

Так кем же был этот тысячелетний Чаргли, правящий даже после своей смерти? И был ли он вообще? На то имелась целая история о становлении амийской народности, где из разрозненности было обретено единство, а из кровопролития взошло целомудрие.

Давным-давно на землях по ту сторону от арки, величаемых лоном Дрифу и раскинутых на Мизмелии до всякого рабства, существовали сотни варварских племен, ненавидящих друг друга. Племена краснокожих воинов в своих бесчисленных противостояниях заливали земли кровью, не зная милости и пощады. Одним нужны были рабы, другие воспевали иных богов, нежели соседи, третьи желали всеобщего господства, и так длилось сотни лет, пока в одном из племён Сиво не поднялся с колен мудрый пророк, именуемый восставшим Чаргли. Этот Чаргли, наделённый божественной силой, как великий пастух безликих степей собрал разбежавшихся овец в отару и объединил племена в единый народ. На то ему потребовался долгий путь, не лишённый страданий и боли. И так племя ами породнилось с племенем ец, другие влились в их число, как реки, впадающие в огромный океан. И океан стал народом, а народ оброс целомудрием пророка. Единая письменность, как и единый язык, взрастили плод миролюбия. И Чаргли взошёл на великий трон, окрестив свой народ амийцами. От этой вехи началась новая эра, знаменуемая расцветом праведных законов, а праведные законы наполняли всякую жизнь, вращающуюся в круговороте перемен. Пророк правил долгих сорок лет, пока смерть не склонилась над ним, а после, когда королевское тело предали костру, его правление продолжилось, но уже посредством великого оракула Сирфы, услышавшей из праха знакомый голос. Оракулы менялись, готовя на замену себе своих дочерей и сыновей, но голос Чаргли оставался неизменным. И прах обрёл вместилище в виде керамической урны, расписанной золотом, а урна обрела свой дом в пещере Думастирия, где посредством лёгких оракула тысячелетний Чаргли вновь задышал и продолжил править своим народом, и это считалось неоспоримым. Хотя изредка и появлялись амийские сыны, пытающиеся усомниться во власти священного праха, но большинство верящих душило на корню их поползновения. Теперь же, по прошествии тысячи лет, мало находилось тех, кто мог допустить хотя бы мысль о несуществовании гласного пепла и власти на века. Пожалуй, всё это было правом амийского народа, а не тех, кто смотрел на Думастирий со своих дальних башен. А посему всё оставалось на своих местах.

За островом, где на океанских просторах взбивался пенистый след, находился небольшой подводный риф, что так же, как эта обетованная земля, был излюбленным местом для кардага – краснокожих ныряльщиков бухты Ист. Именно там они любили добывать жёлтые водоросли сэйту, которые использовали в приготовлении практически всех своих блюд, а их насчитывалось великое множество. Поджаренный молочный ребуз в сэйтовом соусе; суп из сэйту и шипастых луговых грибов; молочная каша «Умийская дайга» из молока луговой умы, пшена дайга и кусочков высушенной сэйты – всё это входило в тысячные рецепты поваренных рукописных книг и готовилось умелыми раздобревшими кухарками повсеместно.

Что же касается жилья, то их дома походили на рыбацкие хижины и строились из выструганных стволов деревьев гизу прямо друг за другом. За хижинами в хаотичном порядке находились загоны для скота, вместительные житницы[56]56
  Житница – помещение для хранения зерна.


[Закрыть], оружейные склады и дома знаний, в которых местная детвора постигала основы окружающего мира и шельф сохранённой истории. В житницах, рассчитанных на одну из общностей Ламуту, будь то южная, северная, западная или восточная, можно было найти довольно внушительные запасы еды. Крюки с высушенным и засоленным мясом занимали в них большую часть, за ними можно было увидеть мешки с тифилией и питательным бурым орехом, мотки высушенных жёлтых водорослей и корзины с вяленой рыбой. На прочных полках смотанная, подобно ковру, хранилась чешуйчатая кожа глубоководного верзя, чуть ниже располагались плетёные ёмкости с тысячью острых клыков изничтоженных сайклов.

Помимо жилищных построек и всевозможных амбаров, амийцы уделяли большое внимание медицине, и потому хижины врачевателей, нарекаемых в народе Тайку, были выкрашены в особый красный цвет. Таких хижин на острове насчитывалось не меньше семи, и найти их можно было без труда. А там под присмотром мудрых Тайку хранились все достижения амийского знахарства – мази и соки, яды и противоядия, пауки в стеклянных колбах, засушенные травы, красная пыль и мышиные хвосты, трупные личинки и прочее. Но большинство из этих лекарств было получено из тел пойманных монстров, меньшая часть – из трав и цветов и единицы – из грязевых источников.

Врачеватели, посвятившие свою жизнь нелёгкому призванию, в основном были старожилами и знали практически всё обо всём на острове. Выбранная стезя лишала их возможности иметь семьи, ибо любой амиец, посвятивший себя семейным узам, не мог быть истинно разумным. А разумность здесь считалась первостепенным качеством.

Помимо властвующего правителя Чаргли и его голоса в лице оракула Палитии были ещё и старейшины острова, почитаемые всеми без исключения и решающие незначительные вопросы бытовых нужд своих собратьев. Эти старейшины числом в шестьдесят восемь стариков и старух жили в обычных семьях и собирались вместе только тогда, когда в том была явная нужда. На таких сборищах и решались накопившиеся вопросы, недостойные того, чтобы тревожить прах правителя. Среди них были и так называемые престарелые активисты, занимающиеся вопросами дани и связями с другими народами. Таких старейшин называли красными фиртами[57]57
  Красные фирты – активисты из числа старейшин амийской общности, носящие алые мантии и костяные значки на груди в виде пылающего солнца, чьей сферой деятельности были вопросы сбора дани и связи с островными соседями.


[Закрыть], и они, в отличие от остальных, носили на своих алых мантиях до пят костяные значки в виде пылающего солнца. Как инструмент мудрой мысли, фирты пользовались лишь одной особой привилегией, отличающей их ото всех, – освобождались от других работ, что были обязательными для каждого.

Как правило, трудовые обязанности амийских сынов и дочерей распределялись по праву наследования. Дети торговца становились торговцами, дети сборщика дани были обречены судьбою собирать, охотники передавали навыки своим отпрыскам, если иное не было установлено великим оракулом. Только гласный пепел мог открыть чаду иной самобытный путь. Но такие просьбы усомнившихся в своей судьбе довольно редко имели угодный им результат. И зачастую наследственность держала всё в своих ежовых рукавицах.

Между тем все соплеменники краснокожего народа понимали тяжесть своего положения на острове. Они знали, что есть поработители и есть определённая дань, подносимая им, и потому трудились не покладая рук. Старики и старухи обычно готовили еду на многочисленных кострах и присматривали за детьми, а взрослые мужчины и женщины, разделённые трудовыми обязанностями, уходили в глубь острова – кто собирать семена Эку, кто пополнять запасы житниц. Наряду с островными тружениками общины существовала группа амийцев, наречённая охотниками на монстров, носящих за своими спинами характерные шипастые копья. Эти охотники покидали остров и занимались изловом подводных сущностей различных форм и размеров по воле местных торговцев, которым они подчинялись. И одним из них и был почитаемый всеми Гурдобан.

* * *

Солнечный свет, разбитый на мелкие лучики, проникал сквозь многочисленные щели тростниковой крыши. Хижина, в которой находились пленники, принадлежала торговцу по имени Гурдобан и использовалась им как место хранения снастей. Именно эти подвешенные на деревянных столбах снасти и увидел Бафферсэн, впервые оказавшись здесь, в последующие дни ничего не изменилось. Его вместе с Аккертоном держали взаперти, словно неразумный скот, и отворяли двери амбара только тогда, когда хотели покормить. Но воля, вырванная из их рук, пока что им и не грезилась.

Раны от недавних пыток, вперемешку с изрядной утомлённостью, обездвижили их, и потому в мутных образах потухших глаз то и дело мелькали чьи-то руки, подносящие еду. Руки были небольшими и красными, как и кожа их теперешнего господина, но запах, исходящий от них, был явно женским. Так, возможно, пахли свежие цветы, может быть, альпийские луга или всё вместе. В этот же раз, когда вместо небесной воды солнце падало им в ноги, они обрели сознание и хоть какие-то человеческие силы. То были утренние часы, наполненные щебетанием пернатых, облюбовавших тростниковую крышу.

Бафферсэн, что-то пробормотав себе под нос, привстал и распрямился, разминая затёкшие на деревянном полу чресла. Он окинул взором своего друга, так, как будто парень был ему что-то должен, и с придыханием прошипел:

– Я уже подумал, что всё это был сон и я в своей мастерской. Но нет, твоё побитое лицо оборвало мои надежды.

Тот, облокотившись на мешки с соломой, водил взглядом по углам хижины, подмечая некоторые особенности окружения, что доселе ему были не видны. В левом углу, между двух прочных сетей, повисших словно волосы на крюках, стоял деревянный бочонок, покрашенный белой краской. На нём чёрными линиями, сложенными в иероглифы, виднелись непонятные письмена. В правом углу, где находились мешки с чем-то похожим на древесные опилки, было занавешено небольшое оконце. Свет дал обнаружить его, проскальзывая сквозь незначительную дырочку в мешковатой материи, закрывавшей полстены. Бафферсэн уловил намерение друга по несчастью взглянуть, что там за ней, и произнёс:

– Ну же, смелей.

Аккертон, поднявшись на ноги, доковылял до потаённого оконца и сорвал с него тряпичную завесу. Красная пыль всколыхнулась, и свет ослепил его глаза, вторгаясь в это хранилище тьмы, как непрошеный гость. Казалось, стены вздрогнули от тепла, упавшего на них, но не вздрогнул Аккертон. Он подозвал друга поближе, махнув ему рукой, и тот послушно последовал его жесту. Живот Франка, так же, как и давеча, упрямо болел, и поэтому он, словно раненое животное, ковылял до Барни Фостера в подступающих судорогах. Каждый шаг отзывался огненной болью, каждый вдох усиливал её.

На оконце не было стекла, между тем по кругу деревянной рамы торчали металлические пики, впрочем, затупленные временем и ржавчиной. В обители сырости разве что не было крыс, им бы понравились повсюду натыканные птичьи гнезда. Но в скоплении беспорядочных мыслей их взгляды, обретшие волю прорваться за стены амбара, обозревали открывшуюся далече панораму, как краешек недосягаемой свободы. Там, чуть дальше хижины, виднелась двухэтажная постройка в виде дома своеобразной треугольной формы, стоящая на прочных и крепких сваях. Дом поработителя, купившего их тела и, наверное, их души, был помечен на фасадной алой стене знаком трезубца, выложенного из огромных берцовых костей. Может быть, слоновьих, было непонятно. Он стоял чуть в отдалении от череды других домиков на сваях, меньших размеров, словно опоясывающих простирающуюся даль. В этой обители причудливых резных стен слышались детские голоса вперемешку со взрослыми и лай наверняка большой собаки.

– Вот оно, логово монстра, – произнёс Аккертон, указав пальцем на дом.

Бафферсэн, поморщившись, погладил свой живот и ответил:

– Боже, чем всё это закончится? Неужели Сэл придётся страдать из-за моей ошибки?

– Ты не мог знать, чем это обернётся, – утешил его парень. – Будем надеяться, что у них только Сэл.

Он не смотрел в лицо Франку, так как был ещё зол на него за всё то, что с ними случилось. Между тем угрюмый страдалец раскаялся в содеянном уже сотни раз и столько же корил себя за это.

– Похоже, я умру тут, – прошептал он, всматриваясь в просторы безмятежности за оконцем.

– Чёрта с два! – возмутился Аккертон, сжав покрепче свои кулаки. – Вот когда вытащишь всех нас из этой западни, пожалуйста.

Бафферсэну оставалось лишь промолчать, утопая в ощущениях полной беспомощности.

Через минуту из строения за оконцем на малое неотесанное крылечко в витиеватых столбах вышла невысокая девушка, держащая перед собой что-то напоминающее поднос. Молодая амийка, облачённая в топик, сплетённый из крупных нитей, и мешковатую юбку до пят, немного постояв на солнышке, распрямилась и стала спускаться по ступеням вниз. Её волосы, чёрные и волнистые, ниспадали до плеч и были украшены разноцветными бусинами, а кожа, красная и пористая, точечно покрытая белой краской, пестрела узорами каждодневных обрядов. На оголённом животе они напоминали серпантинные завитки, на плечах – символы Марса.