Текст книги "Игра жизни. Психологические и философские эссе"

Возвращение к собственному «Я»

Но крушение социальных идеалов означает возвращение к ключевым аспектам феномена человека. Вновь становится необходимым объяснять смысл жизни и смысл смерти, отвечать на вопросы, заданные Полем Гогеном незадолго перед его кончиной: «Кто мы? Откуда мы? Куда мы идём?». И сделать это придётся один на один с собой, когда ни традиция, ни власть не транслируют стержневых ценностей. Напомню, что духовная боль сродни душевной, её очень нелегко терпеть. Ощущение пустоты, бессмысленности и бесперспективности собственного бытия обесценивает жизнь. Человек чувствует себя ненужным. Он вынужден задуматься о происхождении мира и себя, о назначении человека и человечества. Он встаёт перед выбором, принимать ли ему духовное как реальное или ограничиться тем, что реален и первичен только материальный мир. Итак, что способны предложить ему религия и атеизм?

Любая религия на положительный ответ на вопрос: «Есть ли Бог?», предлагает решение. Если Он – Личность, необходимо устанавливать взаимоотношения с Ним. Если Он – безликий Абсолют и разумное начало, то мы должны, ценой свего «Я» слиться с этим разумом. Ответ на вопрос предполагает практику, т.е. всё то, что мы, в таком случае должны делать.

Атеизм же в духовно-практическом отношении остаётся пустым. Получается, что единственное, что он может предложить на сегодня «работающего» – это богоборчество. Конечно, были и есть попытки социально оправдать человеческое существование, например, это предпринимается в марксизме. Но любые «человек смертен, а человечество бессмертно», оказываются лишь временно эффективной таблеткой от головной боли, а призыв обрести бессмертие в детях и делах порой кажется кощунственным. Пойти в сторону разрешения индивидуального смысла человека в условиях мира без Бога попытались экзистенциалисты атеистического крыла, особенно Жан-Поль Сартр.

Бегство от себя

«Если Бога нет, тогда всё позволено…», – писал Достоевский. Эти же слова приводит и Сартр, но если первый говорил об «оскотинивании» человека без Бога, то второй – об огромной ответственности каждого из нас, т.к. все одновременно определяют, что есть «человек» собственной жизнью. В этом отношении существование предшествует сущности, а выбор и поступок проявляют человечность или бесчеловечность. Мы все оказываемся обречены на свободу. И она очень широка, вплоть (и непременно!) до возврата к гамлетовскому вопросу о самоубийстве, т.к. с чистого листа нам приходится решать, стоит ли существовать. К тому же, человек подлинно одинок в своём пути. В романе «Тошнота» главный герой Сартра заключает, что другая личность для нас, что бы мы не говорили, не более, чем стол или любая вещь, а опыт другого человека невоспроизводим в нашей жизни. Жизнь такова, какой мы её делаем, и её смысл – тоже наш, он умрёт вместе с нами.

Если быть честным, это закономерный вывод из атеистического мироощущения. Коль небеса пусты, а земля наполнена миллиардами личностей, то единственная творческая сила – это выбор той или иной жизни каждой из них. Мы имеем возможность быть безнравственными, аморальными, жестокими, если того захотим. И нас в этом случае ожидает тот же самый конец, что и у «праведника»: мы все умрём. А все паллиативные заверения о «бессмертии в делах» яйца выеденного не стоят, так как после смерти вам будет глубоко безразлично на то, какую память вы оставили после себя. И взять от жизни всё, как ни старайся, не получится. Попросту настанет момент, когда ты абсолютно всё потеряешь. А ещё мы несём на себе бремя тела, и его горести – болезнь и старение ограничивают выбор нашего Я.

В одном из стихотворений Уолт Уитмен пожаловался:

Дряхлый, больной, я сижу и пишу,

И мне тягостно думать, что ворчливость и скука моих стариковских годов,

Сонливость, боли, запоры, унынье, сварливая мрачность

Могут просочиться в мои песни.

Эти откровения подобны катастрофе. Легко ли всматриваться в образ своей полной и бесповоротной конечности в совокупности с ощущением хрупкости жизни и личности? Ведь ещё Франсуа де Ларошфуко писал: «Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор». Но других способов нащупать смысл жизни и смерти в мире без Бога не существует.

Смерть – это картинка в нашем сознании, и она далека от реальности, т.к. едва ли возможно создать «образ небытия». В своём воображении мы рисуем продолжение жизни без нас: похороны, скорбь родных и друзей. Даже в этих фантазиях мы заглядываем за пределы отведённого нам времени. Иначе не получается. Иначе жить невыносимо. И атеист в панике «бежит от себя». У группы «Пограничное состояние» есть целая песня о подобном бегстве. Приведу лишь её фрагмент.

И закат мне уже на закат,

И рассвет – вороное крыло.

Мне запомнился твой только взгляд,

Остальное забылось давно.

Кружит голову завтрашний день,

Я один на простывшей земле,

И я словно абстрактная тень

Всё бегу по замерзшей реке

И пытаюсь уйти от себя, от себя…

Бремя веры

Итак, мы возвращаемся к феномену человека и феномену Бога. Их никак не получается разделить. Убийство Бога оборачивается самоубийством человека. Но неверно полагать, что религия как взаимоотношения с Высшим делает жизнь легче. Она кардинально трансформирует мироощущение человека, настолько, что отдельно говорят об «уверовании» или «обращении». Здесь речь идёт не только о сильном чувстве изменённости. Весь мир и я сам обретают новые значения, они становятся не столько единственными, сколько «предпоследними», имеющими продолжение за пределами этой жизни и, нередко, телесной формы. Человек признаёт, что данная ему в ощущениях реальность – неполная или даже совсем нереальная, а опыт телесности – это стадия гусеницы, из плена которой должна проявиться истинная духовная сущность. Нам вручается ответственность уже не за короткий период личной истории, а за дарованную свыше бесконечность.

Ответственность – огромна, а духовный мир сейчас оказывается видимым, по словам апостола Павла, «как бы сквозь тусклое стекло, гадательно», и только в будущем он будет виден лицом к лицу. Так вера начинает показывать свою оборотную сторону – сомнение. Сомнение делает уязвимым всю систему мира, возникшую после «обращения». «А вдруг это ложь и самообман?» – думает верующий человек. Вдруг вера бессмысленна, и ничего за пределами этой жизни не существует? Вдруг это способ порабощения кем-то моего разума? Раз так, то не имеет никакой ценности эта жизнь, и она – всего лишь случайная вспышка на фоне холодной бесстрастной вечности Вселенной. Возникает чувство обделённости и ограничения, которые накладывает духовность, словно мы сами обокрали себя на «празднике жизни».

Лев Толстой говорил: «Если мы сознаем себя телесным существом, мы ослабляем нашу истинную жизнь, усиливаем, разжигаем страсти, жадность, борьбу, ненависть, страх смерти. Если же мы сознаем себя духовным существом, мы возбуждаем, возвышаем жизнь, освобождаем ее от страстей, от борьбы, от ненависти, освобождаем любовь. Перенесение же сознания из телесного существа в духовное совершается усилием мысли». Итак, вера требует усилия, работы воли. Но не только её. Как ни парадоксально, она ещё требует знания – доказательств свой правоты в тех границах, насколько это возможно. И, конечно, раз религия есть отношения (даже взаимоотношения) с духовным, она немыслима без чувств, особенно любви и доверия к божественному.

Воля, разум и чувства… Очень многое сплетается в ядре веры, принося ощущение не просто принадлежности к чему-то большему, но присутствия духовного мира в повседневности. Честертон нашёл название проникновению духа, «обожению» самых привычных и рутинных вещей – «мистика одуванчика». Это и есть следствие религиозной практики, которая способна приносить плоды и в земной жизни. Так религия позволяет вглядываться в солнце смерти, не обжигаясь, и оказывается более успешным и безболезненным разрешением феномена человека, чем атеизм. А если и не более успешным, то хотя бы не рискующим потерять по пути человечность.

Но веру подтачивают сомнения, а в наше время – ещё и двусторонний социальный пресс: верующие на всех перекрёстках кричат, что их права ущемляют атеисты, атеисты утверждают, что их права нарушают верующие. Они редко оказываются способными на конструктивный диалог и чаще обмениваются оскорбительными памфлетами, например, об уподоблении человека «родственникам» -животным (том самом «оскотинивании») или о Летающем Макаронном Монстре – кощунственной пародии на Бога. Вместо дискуссии, основанной на уважении чужой точки зрения, используется обычное доведение до абсурда.

Лекарство от сомнения?

А вера, как и любовь, нуждается не в стёбе противостоящей в мировоззренческом вопросе стороны, а в поддержке. Поэтому человек бросается в те формы духовности, где не останется времени на болезненные сомнения. Их сегодня ещё называют тоталитарными культами. Это деноминации, в центре духовной практики которых находится организация или её лидер, а иного способа достичь взаимоотношений с сакральным и, в итоге, спасения, кроме безоговорочного подчинения им, она не предлагает. Более того, вне организации спасения нет. Поэтому возникает двойная привязанность – человек боится потерять связь с деноминацией, а культ заинтересован сохранить своих последователей. Укрепление связи достигается через строгое структурирование времени, организация старается проникнуть абсолютно во все сферы жизни, и её член безоговорочно принимает вмешательство. Такая беспрекословная лояльность иногда становится причиной того, что под маской религиозной организации, её лидеры преследуют далеко не духовные цели, а стремятся к обогащению или наращиванию политического веса, а порой даже просто упиваются чувством власти над душами и телами.

В чём секрет популярности тоталитарной духовности? Именно в этом структурировании времени. Человек никогда не остаётся полностью один, у него нет времени на сомнения, терзания и душевную боль. Оказывается, что бегством от себя страдают не только атеисты. Обе стороны – вера и неверие – не снимают с повестки дня вопрос об экзистенциальных данностях в нашей жизни. Это только кажется, что просто разрешить проблему смысла жизни и смерти в контексте религии. Она не разрешается, а преображается: теперь необходимо понять, что же там дальше – за гранью физической смерти, как распорядиться этой жизнью, чтобы достичь спасения и т. д. Таким образом, вера – не рецепт от страхов, и едва ли можно говорить о компенсаторной природе религии.

Кровоточащая рана

Выше я сказал несколько слов об атеистическом экзистенциализме, но ведь он имел и религиозное измерение. Габриэль Марсель, Карл Ясперс, Пауль Тиллих бились над теми же аспектами существования человека, что и атеисты. Всё те же смысл жизни, смерть, одиночество и свобода. И измерение проблем в сознании верующего удваивается – в нём есть и мир профанного, и мир сакрального. Гамлет, размышляя о том, «быть или не быть» сталкивается с существенной сложностью: ему желанно небытие, но вдруг за чертой смерти его ждёт продолжение? Не обречёт ли он себя самоубийством на ад не только здесь и сейчас, но и в вечности?

Экзистенция – это всегда невообразимый груз ответственности. В ней необходимо всматриваться в множество «солнц», обжигающих глаза при прямом взгляде. Более того, она предполает «быть не в себе», выходить за пределы себя («ex-istentia»). И, если в кризисных состояниях диссоциация возможна и порой даже полезна (недаром существует экзистенциальная психотерапия), в обычной жизни она способна парализовать человека, вырвав его из привычного миропорядка. Экзистенциализм обличает привычный образ жизни, в котором человек, по выражению Хайдеггера – das Man, существо «среднего» рода, даже не вполне человек. Быть погружённым в экзистенциальные вопросы значит признать, что ты живёшь с кровоточащей раной в сердце, которая постоянно напоминает о себе душевной болью. Эта рана – двойственность каждого из нас, трудно зарастающая из-за противоречивости духовного и телесного, субъективного и объективного. Экзистенциализм призывает чувствовать себя, эту боль, находить в ней смысл и утешение тем, что ты – живой, ты – больше, чем сложное животное или элемент социального механизма, ты – человек.

Сходные вопросы задаёт религия. Она тоже обличает привычный ритм жизни (если она сама не является оправданием традиции и существующего миропорядка). Религия порождает, говоря языком Библии, «scandalon» – соблазн, провокацию. Будда отказался от судьбы царевича, Христос обличал книжников и фарисеев, и всегда было актуальным сакраментальное «нет пророка в своём Отечестве». Говоря проще, религия утверждает, что без веры человек – это недочеловек, всего лишь плотская половина единства души и тела. Духовный мир становится «точкой зрения вечности», с которой повседневные заботы, если они не наполнены божественным присутствием – «жизни мышья беготня». Тем самым она провоцирует встречу с собой, указывает на неполноценность бездуховной жизни, актуализирует те же вопросы, над которыми бьётся экзистенциализм. Массовая культура и потребительское общество согласны принимать религию только как компонент обыденного сознания, чтобы она «знала своё место». К слову, она неспособна принимать и честный атеизм, который тоже требует обретения смыслов.

Не верю и не отрекаюсь

Итак, мы вплотную подошли к векордическим феноменам в современном мире, которыми он защищается от духовной боли. В среде верующих это тоталитарные культы или «обрядоверие». И там, и там – время структурировано, а контакт с духовностью минимален, в первом случае весь горизон человека ограничивается рамками религиозной организации, во втором – традицией. На языке психологии это можно назвать зависимостью. Человек поступается своей автономностью, передавая ответственность организации или Укладу. Этот процесс может быть не только религиозным, но и квазирелигиозным, когда вместо религиозной веры человек охвачен сверхценными политическими убеждениями, идеями так называемого сетевого маркетинга, оздоровительных или психологических систем. Определённым суррогатом духовности становится наркомания, если поводом к употреблению психоактивных веществ становится «психоделический опыт».

Векордическое безбожие носит особенный характер. Основная формула: «Я в Бога не верю, но от него не отрекаюсь». Позиция таких людей такова, что духовность не должна их касаться, у них и так «много дел». Мы снова встречаемся со структурированием времени, только теперь оно вращается, чаще всего, вокруг работы, семьи или досуга. В их жизни бывают «аксессуары» религиозности – нательные крестики, свечки и т.п., но они не несут на себе иной смысловой нагрузки, чем, максимум «оберег от сглаза» или что-то в этом роде. Иногда это выливается в трудоголизм, родительскую созависимость, интернет-зависимость, но чаще человек остаётся аморфным. Он социализируется, встраивается в общественные структуры, но путь от личности к индивидуальности затруднён. Он не особенно знает себя, и, по терминологии Носсрата Пезешкина, у него возникает дефицит «Я» -концепции. И, если мироощущение экзистенциализма и религии включает в себя элемент «расщепления» – «шизофреноподобия», то игра на понижение с отказом от верхних этажей пирамиды потребностей – это «олигофреноподобие», тот самый духовный и интеллектуальный регресс на фоне научно-технического прогресса. Люди предпочитают не чувствовать и не знать себя. Мирок сужается до хорошо известного, пусть и упрощенного. Как реагирует такой человек на попытку вмешаться в его жизнь и привить духовное?

В комментариях на сайте Ютуб к известному ролику «Интервью с Богом» один из пользователей оставил такой комментарий (сохраняю орфографию и стиль автора):

Если кто там плакал то что то у вас с психикой! Если уже на то пошло я не верующий, но те кто верит должны быть со своей верой и не показывать это напоказ, а тут тупо приложены цитаты из реальной жизни! Люди если вы верите то верьте а не будьте как грёбаная церковь показывать это напоказ! Они полоскают мозг хотя сами же не придерживаются того что говорят! Ну автору можно сказать ну старался молодец, но это неуместно!

Сейчас модно говорить о «вере в душе», но под ней подразумевают то, что сам верующий никак не проявляет то, что он верит. Он не говорит о религии, не задаёт сложных вопросов о жизни, в общем, это не имеет никакого выражения в делах. Но, вспомним библейское «вера без дел мертва». И не может быть иначе, т.к. мировоззрение человека становится стержнем его деятельности. А потому, честно говоря, современные идеи о «вере в душе» в действительности означают неверие. Общественное сознание становится секулярным. Однако эта секулярность подразумевает помещение всех религиозных вопросов в «список игнорирования». Причём игнорирование особенное.

Психиатрия для пророков

Я пытаюсь представить, что я возвращаюсь домой с работы, и по пути мне встречается горящий куст сирени. Он горит, но не сгорает. Заинтересованный, я подхожу к нему ближе и слышу голос, который доносится из огня: «Не подходи сюда. Сними обувь свою с ног своих, ибо место, на котором ты стоишь есть земля святая…». Что бы я подумал в таком случае в первую очередь: что ко мне обращается Бог, или что я сошёл с ума? Есть же расхожая поговорка в народе: «Если ты разговариваешь с Богом, то это молитва, если Бог разговаривает с тобой – это шизофрения». Конечно, не всякий голос, звучащий в нашей голове окажется голосом Бога, но, даже если допустить, что такое прямое обращение Господа к кому-нибудь из нас случится, этот человек окажется в психиатрической больнице. Иисус Христос сказал, что нет пророка в своём Отечестве, сегодня можно говорить, что нет пророков… Они обречены считаться душевнобольными. Сегодняшний мир не будет способен принять чудо, даже если оно будет реально, т.к. мы полагаем, что чудес не бывает. Человек, осознавший, что его жизнь бессмысленна, будет объявлен депрессивным, а не поставившим перед собой экзистенциальный вопрос.

Итак, несмотря на то, что задавать себе вечные вопросы о смысле логично просто по факту своего бытия, они, несмотря на философскую или религиозную постановку вопроса, будут восприняты как патология. Такова реальность нашего времени. Оно закрыто пониманию самого себя. Поэтому религию и экзистециализм сегодня можно признать «закопанными заживо». Их не получилось и не получится похоронить как утративших актуальность, ведь те проблемы, которые лежат в их фундаменте, вряд ли будут исчерпаны. Но они же являются постоянным напоминанием благословения и проклятия человека – быть единством духовного и материального, поэтому их стараются забросать делами, заботами и зависимостями так же, как закапывают могилу.

В этой связи примечательны миссионерские технологии новых религиозных движений. Они эзотеричны, имеют гностическую направленность, и практически всегда входят к нам через дверь психологии, словно пытаясь объяснить себя из самой природы человеческого ума. Нас снова приходится убеждать, что сомневаться в правильности наших убеждений и верить (а вера и сомнения неразделимы) – нормально. Более того, чтобы сделать это, людей приходится знакомить с нетрадиционными для них духовными идеями: Европу – с восточными, Азию – с западными. Психологией заитересовались и традиционные религии. Духовные практики активно заимствуются психотерапевтами, и это неслучайно, ведь только религиозная и мифологическая традиция, по словам Карла Густава Юнга, способна эффективно работать с иррациональным началом психики. Ведь в нашем сознании вера и разум гораздо больше взаимодополняемы, чем противоречивы.

Жить вопреки

Мой рассказ, пожалуй, получился сбивчивым. Но это от переполняющих меня эмоций. О духовном не получается говорить сухо, оно не живёт в математических формулах. Дух дышит, где хочет, он сопряжён с вдохновением, экстазом, выходом за собственные пределы. Можно было признать это чушью, если бы каждый не испытывал похожие состояния. Можно причислять их к патологии, называя изменёнными состояниями сознания, практически приравнивая к галлюцинозам и алкогольному делирию. Можно, вслед за Грофом, признать их нормальными, но просто необычными – не происходящими рутинно. Я всего лишь скажу, что не получится быть полноценным, обесценивая свою духовную или материальную природу. Нам всем суждено пройти дорогою смертной тени, нам всем хочется заглянуть за грань этого мира. Есть ли там что-нибудь? Небеса пусты или наполнены божественным присутствием? Мы не найдём однозначного и бесповоротного ответа. Но задаваться этими вопросами и означает быть человеком – не только пленником повседневности, но и решающимся честно оценить себя с точки зрения вечности. Вопреки накатывающему страху безумия…

И остаётся как молитву повторять песню Валерия Кипелова

Дышит кровью рассвет, но не сыграна пьеса.

Время крадет каждый мой шаг

безмолвие своё храня

Быть или нет? До конца не известно,

Но я знаю одно: никому не дано

Дрессированным псом сделать меня.

Пусть пророчит мне ветер северный беду,

Я пройду и через это, но себе не изменю.

Ветер, бей сильней, раздувай огонь в крови!

Дух мятежный, непокорный, дай мне знать, что впереди!

Чтобы жить вопреки!