Текст книги "Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия"

Некогда Осип Мандельштам писал: «чтобы Пушкина славный товар не пошел по рукам дармоедов, грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов». Сегодня радетелями русского языка выступают не академики Лихачев да Аверинцев, но боевики «Моторола» и «Бес», охранители русской словесности.

И можно бы ждать, что произойдет всплеск Донецкой культуры – на это прямо указывают патриотические мыслители, – но никакого всплеска русской культуры на Донбассе не будет никогда.

Культура современного мира – не в обособлении Донбасса или Шотландии. Не в национализме. На путях национализма нет ничего. Культура – единственно и только в принятии другого, в принятии чужого, в слиянии с непохожим.

Но кто привел к власти державных националистов? Кто посадил на трон лазоревопогонное ведомство? Страшный парадокс современности в том, что либералы именно националистов к власти и привели!

Патриотическая агрессивность сегодняшнего дня – она выросла из агрессивности либеральной. Есть, знаете ли, такая разновидность патриотизма – патриотизм либеральный. Есть патриоты либерализма – упорные и беспощадные. Они и призвали в свое время ГБ править страной – чтобы соблюсти контроль в свободолюбивых негоциях. И некоторое время всех устраивало то, что корпоративная мораль охраняется со всей строгостью.

Агрессивная серость либерализма, кумовство либерального дискурса, равномерное жужжание бездарностей по салонам – все это было надежно защищено; именно это местечковое сознание либералов и стало питательной средой сегодняшнего фашизма.

Замените редакцию журнала, обслуживающую интересы кружка, на ограниченную нацию, которая ищет свое жизненное пространство, – и вы получите точную копию фашистского государства сегодняшнего дня. Оттого они и обижены друг на друга, оттого они так часто и меняют лагеря, что логика – ровно та же самая.

Нас ввергают в войну, месье, но ввергают не только патриоты – либеральный дискурс участвует в этом со всем энтузиазмом.

Предсказываю, что пройдет вовсе незначительный отрезок времени и сегодняшние «либералы» обнимутся с сегодняшними «патриотами» – они и не ссорились никогда, они продолжали печататься в одних журналах и посещать одни салоны.

Сочинитель протестных куплетов и сочинитель патриотических речевок – не оппоненты, салонная сущность куда важнее любых убеждений. Салонные горлопаны опять подружатся – вот только жизни оболваненных граждан уже не вернуть.

Фашизм скоро начнет жить собственной жизнью: костер уже горит сам по себе, а «патриоты» и «либералы» не имеют ровно ничего против друг друга.

Мир на пороге войны, но когда мы победим – а мы обязаны победить фашизм – перед нами снова встанет тот же самый вопрос: как внедрить демократию, не унижая население, ставшее безумным? Как не давить рынком беспомощных? Как дать образование всем? И главное, что будет необходимо: суметь не возненавидеть тех, кого оболванили.

Как же было людям не поглупеть, когда сотни газет убеждали, что есть континентальные предначертания, против которых отдельная воля бессильна.

Геополитика стала той языческой верой, которая подменила и христианство, и категориальную философию; это квазизнание сегодня самое востребованное.

Равно и новый европейский фашизм вербует в свои ряды малосимпатичных субъектов – но из них собираются строить новый мир. Фашизм взят на вооружение миром: после краха коммунизма и разочарования в демократии просто не осталось иной массовой доктрины.

Надо со всей отчетливостью сказать, что программа Евразийства, которая в сочинениях русских евразийцев первого поколения (20-е годы) была смутной и влияния на общество не оказала, сегодня принята как идеология государства, и пункты этой программы, в интерпретации Дугина, появляются сегодня в официальных государственных документах.

Как ни называй эту идеологию (русская геополитическая стратегия, программа Евразии, Новая Российская имперская доктрина), но идеология имеет конкретные параграфы.

Замечу вскользь, что современные евразийцы куда более опираются на германскую, гитлеровскую концепцию евразийства, нежели на отечественную, российскую.

Оппозицию Атлантизму (то есть Западу) разрабатывал (наряду с российскими славянофилами, наряду с Данилевским, Ильиным, Трубецким) еще и астролог Гитлера Хаусхофер и главное – блестящим евразийским автором является Риббентроп.

Мы стесняемся произнести очевидное, но самая последовательная евразийская геополитическая книга – это «Майн Кампф», написанная Гитлером практически одновременно с выходом вялой брошюрки русского евразийства «К Востоку».

Русское евразийство было любительским: Флоровский и Трубецкой-сын, по сути дела, ничего толком не написали; русское евразийство было сметено практическим немецким евразийством.

Строго говоря, русские публицисты не были ни философами, ни экономистами, ни историками – но идеологами, практики страшились. И важно здесь то, что евразийство нашего времени, вернувшись к их наследию сегодня, соединило пан-славянский и пан-германский пафос евразийства в единый боевой клич.

Знаете ли вы, что среди российских неоевразийцев высоко ценится пакт «Молотова-Риббентропа», представляется перспективным? Дугин посвятил этой молотово-риббентропской концепции отдельный номер журнала «Элементы».

Еще лет тридцать назад Дугин начал издавать профашистский журнал «Элементы», любопытное издание, про это издание следует знать. Журнал содержал уже тогда современную идеологию: проект соединения германского евразийства со славянским.

Вдобавок в «Элементах» печатали эзотерику: теории про магию «серединной земли», энигмы и знаки; то была литература для так называемых «посвященных», для класса «браминов».

Фашисты всегда культивируют таинственность сокровенного знания: им кажется, что тайна – это залог важного знания. Если знание важное, оно, думают фашисты, выдается только избранным, знание засекречено и засимволизированно – нечего и говорить о том, что это представление о знании не имеет ничего общего с христианским представлением.

Знание – это настолько простая вещь, что Бог умудрился вместить его в простые заповеди, и на их простоте и внятности и построены отношения людей.

Но фашисту всегда хочется отличаться от толпы, коей он руководит. Народ сливается с государством, нация с народом, индивид растворяется в коллективе, но жрецы фашистской доктрины обладают сверхзнанием, засекреченным и затабуированным – и это сверхзнание делает их поварами пушечного мяса.

И народ принимает таких поваров. В эпоху дряблой демократии геополитика становилась модной – практически социальной религией. Людям вкладывали в сознание матрицу, будто война и противостояние континентов неизбежны. Почему? А на то есть тайные знаки земли. И в эту ахинею («остров Россия» вялого Цимбурского, «Серединная земля» МакКиндера») верили как в заповеди.

Помилуйте, нет никакой Серединной земли, а Россия – это совсем не остров, а неизбывная суша, не имеющая никаких выходов к морям. Но геополитика не знает реальности: согласно шаманскому заговору человек – не член коллектива, не отец, не сын, не христианин, а житель особого континента, обладающего мистической силой. Действует не общественный договор, не географические особенности, и не международное право, но принадлежность к великому тайному сценарию континентов.

Согласно евразийской концепции, Россия имеет миссию – разрушить греховный Карфаген. Россия (говорит геополитик Дугин, и говорит с экрана) должна захватить материалистический Запад, чтобы научить Запад духовным ценностям, которых Европа уже не понимает. А Россия в святости своей духовные скрепы сохранила.

Зачем для внедрения духовных ценностей захватывать земли физически, не вполне ясно, но в программе евразийства вообще ничего не ясно.

Никакой теософии и философии евразийство просто не знает. Если трактовать евразийство как интерпретацию религии, такая религия к христианству отношения не имеет; это совершенно языческое камлание. Впрочем, тенденцию к национализации религии православие несло всегда, и последовательно; в этом был пафос отторжения православия от католицизма.

Чаадаев проговорил это положение недостаточно внятно, а предмет заслуживает того, чтобы фраза была произнесена членораздельно; Чаадаев ограничился фразой, по поводу Византии сказанной, которую философу не простили: «Россия пила из мутного источника» – имел он в виду простую вещь: национализацию духовности.

Язычество евразийству необходимо; геополитика, мистическая дисциплина – мистические силы земли, вера во власть стихий, географическое предназначение. То, что отцом геополитики Харольдом МакКиндером было обозначено как «Серединная земля» (Heartland), стало единственным обоснованием Евразии – ведь Евразии как таковой нет в природе.

Нет ни исторической, ни культурной Евразии, нет такого человека – «евразиец», не существует ни евразийской религии, ни евразийского искусства. Да и способа производства евразийского нет, и быть не может. Нет никакой евразийской экономики, и быть не может.

Это мираж, дым, бред. Лишь мистическая сила тотема может объяснить, почему концепция воображаемой территории, повелевающей другими народами, и есть русское будущее. Верить в мираж – значит верить в то, что никакого разумного будущего у России нет вообще.

Создать искусственную концепцию Евразии было не труднее, чем выдумать жупел тоталитаризма; необязательность социального определения породила абстрактный ответ.

В ответ на миражи «закрытых» и «открытых» обществ возник мираж Евразии и мираж обобщенного Запада, с которым Евразия борется.

Патриотические литераторы (нет нужды перечислять фамилии этих бойких людей) агитируют за духовное пространство «русского мира»; пока у России земли мало, стране надо разрастись, забрать то, что принадлежало русской империи.

Какого качества «русский дух» воцарится на захваченных территориях, и нельзя ли для начала облагодетельствовать заброшенный город Череповец, неведомо. Это началось как ответ на поворот России к Западу: газета «Завтра» и журнал «Элементы» возникли как рупор российского реваншизма.

В языческой имперской позиции находится место для светлых православных настроений. Помню давний номер «Элементов» – я тогда изумился, что это напечатано рядом: теплые слова о Гитлере, карты будущих военных действий на территории Европы, и тут же православная риторика.

Как сочеталось? Закономерно, увы. Христианство в России всегда имеет мистический характер тайного языка, недоступного пастве, но данного иереями людям как необходимое лекарство.

Христианство в моем представлении вообще несовместимо с языческим тайнами.

Вы спросили меня, что значит быть католиком сегодня. Но, Ришар, для меня католичество – это не партийность. Я полагаю себя католиком не потому, что не люблю тех, которые не католики. Знаю очень хорошо, что католицизм бывает агрессивен; помню, что делали католики в Южной Америке с индейцами; ничего общего не имею с католической Лигой, и уж вовсе не люблю Шарля Мореаса и Аксьон Франсез.

Для меня католицизм – отнюдь не принадлежность к анти-православному лагерю; прямо наоборот: католичество, в моем понимании, – это отсутствие партийности; не национальная религия – но всемирная.

И уж если нет ни эллина, ни иудея, то и подавно нет католика и гугенота. Когда думаю о христианстве, прежде всего вспоминаю Алтьберта Швейцера (а он был протестант) и Генриха Белля (боровшегося с лицемерием католической религии). Назвал этих двух специально, чтобы подчеркнуть, что для меня религия шире конфессии. Когда я в сомнениях, как поступить, думаю, а что бы сделал сейчас Швейцер или Белль.

Почему католицизм? Потому, что не верю в феномен национальной религии. Разделяю мечту Данте о мировой христианской монархии (Маяковский называл это же явление иначе – коммунистической республикой); лишь во всемирной республике, где нет ни эллина, ни иудея, вижу альтернативу язычеству национальных государств.

Воплощением национальных спекуляций считаю Мартина Лютера, и не случайно, думаю, сходство речей раннего Гитлера с его проповедями. Католицизм для меня – не ритуал, но преодоление национального обычая и ритуала. Я верю в то, что добро разумно и добро есть результат интеллектуального выбора – как учил Св. Томас Аквинский.

Я рад тому, что католическая церковь приняла многие из уроков протестантизма, и я рад тому, что католичество встало над религиозной распрей, не ловит выгод в растерянности толп. В диспуте Эразма и Лютера я определенно стою на стороне Эразма и повторяю вслед за ним, что национализм (и национальные государства, добавлю сегодня) есть зло, и общее христианское государство – такое, где национальная спесь и патриотические амбиции не играют никакой роли – должно прийти на смену сегодняшним нациям и государствам.

Это государство не будет иметь ничего общего с национальной, этнической идеей. Вероятно, это даже и не вполне государство. Это общность людей, объединенных не принципами выживания этноса, но напротив – принципами исполнения нравственного долга по отношению ко всем людям, без различия рас и конфессий.

Пути человечества – в смешении рас, в принятии различий, в слиянии противоречивых начал, в экуменизме, в уроках, которые католичество получает от протестантизма, а марксизм – от либеральной мысли. Нет и не может быть гуманной идеи, основанной сегодня на этнической или партийной доктрине, – это тупик.

Я рассматриваю коммунистический проект как одно из возможных воплощений экуменистической идеи; я рассматриваю проект глобализации как одно из возможных воплощений вселенской идеи равенства. Это не столь наивно, как может показаться. И то, и другое было изуродовано алчностью и агрессией людей – но это ни в коем случае не значит, что проекту экуменизма следует противопоставить проект национального выживания.

Не говорите мне, что опыт мировых войн перечеркивает опыт Альберта Швейцера; для меня все обстоит прямо наоборот.

Мне повезло, я встречал людей, которые были подлинно святы в делах – при том, что не были верующими и тем более не были церковными: вера – не в конфессии.

Религия часто умеет стать партийной, и часто становится националистической – и это беда церкви. Сегодня, когда национализм становится альтернативой глобальному рынку, мы часто видим, как истовая национальная религиозность противопоставляется интернационалу капитализма; но я не желаю выбирать между двух зол. Более того, не нахожу в них различия.

Ах, как соблазнительно использовать гнев обманутого рынком народа. Как соблазнительно увлечь его проповедью, которая приведет его к обособлению от себе подобных.

И национальная церковь ждет обиженного смерда, его приютят и построят в другие шеренги. Страсти обманутой Римом паствы использовал Лютер – но лишь с тем, чтобы предать обращенных в национальную веру крестьян на расправу локальным князьям.

Это он, Лютер, настаивал на казни Мюнцера. Сегодня мы видим ту же пьесу – раздавленная интернациональным капиталом паства охотно кидается в национальные секты. Я не стою на стороне Священной Римской Империи (если вам угодно применить такую аналогию к глобальному капитализму), но и сторону курфюрста саксонского не приму. Я – с Эразмом.

Мийе: «Дьявол – в деталях»

Уважаемый Максим, в целом я соглашусь с вами, хотя касательно того, что происходит в России, мне придется положиться на ваше восприятие событий. Однако кое-какие детали вызывают мое возражение: журнал «Элементы» не может быть назван прогитлеровским изданием; если бы так было, меня бы вовсе запретили во Франции.

Я читал несколько копий этого издания, я давал этому журналу интервью; я не заметил ничего из того, что вы называете «гитлеризмом». Дьявол – в деталях, как мы часто говорим. Если вы называете «Элементы» прогитлеровским изданием, тогда уж многие неофициальные газеты и мыслители тоже могут получить такое клеймо.

Вот именно таким путем и пошла французская либеральная номенклатура, шельмуя меня, – так продолжалось много лет, но специальный скандал был раздут вокруг меня летом 2012 года, когда я опубликовал ироническую «Элегию Андерсу Брейвику», эти 18 страниц предварялись эссе, которое было названо «Фантомный язык нищей литературы».

Никто не прочел само эссе, прочли только те 18 страниц по поводу Брейвика, и далее буквально превратили меня в почитателя Брейвика.

Никто не желал слышать того, что я сказал: «Брейвик – это симптом европейского декаданса, выражение дехристианизации Европы»!

Был большой скандал. Даже премьер-министр Франции назвал меня опасным субъектом. Я должен был уйти из издательства, где работал.

На самом деле либеральная номенклатура отлично знала, что я – не поклонник Брейвика, но они не принимали мой взгляд на вещи, мое отношение к национальной литературе Франции и к языку, мое понимание различия французской и интернациональной литературы, особенно применимо к роману.

Литература – это синекдоха французского общества.

Теперь, после всего, что случилось, я – пораженный в правах человек, я – изгой!

Если публикую новую книгу – ни одной статьи, ни единой рецензии, никто не пригласит на телевидение и радио.

Меня называют неонацистом, фашистом, расистом (за то, что говорил, что массовая иммиграция во Францию неевропейцев, особенно мусульман, наносит огромный вред Франции).

Я стараюсь научиться жить в изоляции, хотя либеральная номенклатура провоцирует меня на то, чтобы я занялся саморазоблачением.

Литовская писательница Виви Луик (Vivi Luik) написала мне, что моя история напоминает ей судьбу писателей в Советском Союзе.

Да, французская интеллигенция – это все еще сталинисты, маоисты и троцкисты. Медиалитературная клика сегодня либеральная и демократическая, и, конечно, антирасистская.

Они за права человека, глобализацию, и так далее; и называют это новым гуманизмом, религией гуманизма. И вот меня показательно сожгли на костре во имя этой гуманности, во имя новой религии.

Я стараюсь, Максим, быть собой. Это самый трудный путь сегодня в наше время тоталитаризма, фашизма и неоязыческого приобретательства.

Я далек от властей (и от политических властителей, и от литературных). Я одинокий воин. Я солдат и монах: тот самый Католик, который описан в истории; я сражаюсь за будущий мир Европы в наше постисторическое время. Я верю в Бога и мое искусство. Это мое призвание – служить. Мое искусство – путь крестоносца.

Но теперь спрошу и вас: вы не ответили про свое искусство, про то, ради чего вы пишете романы и картины. Каким образом ваше искусство стало критикой современного мира?

Кантор: Дьявол в Аду

Месье, выражение «дьявол в деталях» звучит странно, поскольку дьявол обитает не в деталях, но в Аду; что касается Ада – это не деталь мироздания, а существенная его часть. Данная фраза, кстати, принадлежащая архитектору Мис ван дер Рое, сказана по поводу мелких ошибок в архитектурном проекте. Это сказал не богослов – тому связь деталей в целое была бы очевидна.

Сейчас на Донбассе убивают, но разве дьявол именно в этом фрагменте? Оказалось, что человеку нравится убивать человека; достаточно дать повод, и сыщутся энтузиасты убийства. Тут не деталь, но сущность общества: глянцевая оболочка не может устранить главное – желание насилия.

Спросите, за что убивают – вам не ответит никто. Теперь уже появилась правда войны, фрагментарная правда мести. На это и рассчитывает пропаганда: надо, чтобы война началась – а потом война сама находит себе оправдание в мелких правдах, в приказах, в логике боя.

Но причин, помимо желания убивать, не было.

Защищать русский язык? Но русский язык в Украине не отменяли. Вернуть территории в Российскую Империю? Но у России имеется безмерное количество земель, неухоженных и заброшенных, зачем еще земли? Оборонять «русский мир» от фашистов? Все знают, что фашистов в Украине нет.

Видимо, «русский мир» надо оборонять от любого иного порядка. Но разве логично убить тысячи русских людей, чтобы сохранить «русский мир»? Люди жили здоровыми, а чтобы воцарился «русский мир», многих убили – тут есть противоречие.

Грядущее счастье миллионов, возможно, и стоит убийства тысяч сегодня (есть ли такие измерительные приборы?), но никто не ответит, в чем это грядущее счастье состоит. Нет плана развития общества; совсем никакого нет.

Война сегодня началась от системного кризиса власти в стране, от полного отсутствия целей – так было однажды. Точно так же и во время Первой мировой смысл убийства объяснить было затруднительно. Просто выяснилось, что смерть нужнее жизни. Стали убивать от неумения любить семьи, строить дома, обучать детей.

Большинство убивает от бездарности. И людям, изголодавшимся по убийствам, ждущим, как бы творческим насилием заменить бездарность мирных дней, кидают патриотический лозунг. Оказывается, теперь можно убивать, потому что ты патриот.

Войну создали в пробирке, война выдумана для укрепления режима.

Прежде, до убийства, жизнь большинства бедных людей была тусклой, государство не умело ее украсить; сегодня бедняки состоялись как яркие экземпляры породы, пустив кровь себе подобным, искалечив жизни других бедняков.

Доводят себя до экстатического состояния словами о том, что Новороссия – это русская земля, и надо изгнать «укропа», но что делать на земле, не знают; то, что это была суверенная страна с мирной жизнью, знать не желают.

За что миллионы убивали и калечили в Первую мировую? За что тысячи искалечили и убили сегодня? За что лишили крова полмиллиона людей Донбасса?

В качестве ответа показывают на противную сторону: а они в нас почему стреляют? Ответь за себя, зачем ты пришел на чужую землю и стреляешь в людей? Нет ответа: зачем-то пришли, но это теперь уже не важно. Причиной массовых убийств стала фантазия далекого от моральных критериев человека.

Войну создали в пробирке, война выдумана для укрепления режима.

Во время Отечественной войны с германским фашизмом объяснить принесенную жертву можно было, а сегодня – нельзя. Попытались связать сегодняшнюю бойню с фашизмом – надо получить оправдание убийствам. Но фашизм – это агрессивный патриотизм, который применяют вместо государственной идеи.

Этого веселящего газа в самой России избыток, именно этот газ и выпустили для радости населения. Судя по социологическим опросам, рады убийствам больше половины населения нашей страны, то есть десятки миллионов людей рады смертям.

Но если так, значит, убийства – это воля народа. Народ желает крови. Но скажите, скажите: какая же у народа цель?

Какому божеству приносят жертву? Ведь люди умирают за что-то. Отдают жизни и забирают чужие жизни, зрители испытывают удовлетворение оттого, что молодых людей убивают, существование общества стало осмысленным, но в чем смысл?

Такой смысл, безусловно, есть – просто смысл не в спасении жителей Донбасса; жителям как раз не поздоровилось. И украинцев не защитили (хотя в начале диверсионной войны выдвигалась даже эта версия). И территории эти не особенно нужны. И собственных молодых людей не пожалели. Но ведь хотят войны, искренне хотят. Война действительно народная, это трудно отрицать, коль скоро народ пришел в радостное возбуждение.

Происходит народная война – война с демократией. Это народная антидемократическая война.

Происходит народная война – с демократией. Это народная антидемократическая война. Звучит странно, однако противоречия тут нет.

Не менее странно звучит обвинение «Марша мира» в том, что демонстрация мирных намерений проводится в защиту войны. Но и тут нет противоречия.

Народ России искренне убежден в том, что демонстранты, требующие остановить войну, помогают большему злу, нежели сама война. Тех, кто просит мира с собственным народом (ведь вчера украинцы считались братьями) называют «национал-предателями». Отныне народ поделен на два. Иногда, для удобства, говорится, что такой нации как украинцы нет; но украинцев ненавидят и выделяют в отдельную ненавидимую породу.

Народ России считает, что война – это восстановление «русского мира», а мир – это соглашательство с иным порядком, который хуже, чем война. Оруэлловская формула «война это мир» воплотилась в жизнь.

Утвердилось народное мнение, будто убивать – занятие необходимое, ведущее к счастливым дням в будущем; смерти сегодня нужны, чтобы остановить вестернизацию, требуется остановить враждебный общественный строй, вползающий в наши края.

Идет народная антидемократическая война.

Демократия скомпрометирована воровством, народ искренне ненавидит демократию; народ желает демократию искоренить – и даже у соседей демократия мешает.

Это слишком важный пункт, чтобы произнести его бегло.

Намеки на коронование нынешнего президента ведь не требуются – власть уже заявила о себе как о вечной и несменяемой. Видимо, лишь несменяемая монархическая структура способна удержать длинное тело России от распада.

Демократия и ротация означают распад страны; распад – это смерть культуры. Вне империи Россия существовать не умеет; следовательно, Россия убивает соседей, чтобы продлить существование. Значит, патриот должен убивать. Враг ясен – это демократическое устройство общества. Правитель апеллирует к народу, он народный царь; однако народная воля – это не демократия; не следует путать.

Противопоставить тиранию демократии на том лишь основании, что демократия может сбоить, – это нонсенс.

На протяжении истории России понятия «народная воля» и «демократия» путали постоянно; сегодня исторический казус разросся до масштабов войны.

Вообще-то факт, что судопроизводство порой допускает ошибки, не должен вести к умозаключению, что беззаконие лучше закона.

Да, демократическая, парламентарная система, принятая в странах западной цивилизации – не совершенный механизм, и внутри нее случаются сбои, но это не означает, что тирания лучше. Все обстоит прямо наоборот.

Ошибки, допущенные внутри законодательной парламентской системы Запада, в которой исполнительная власть отделена от законодательной, а президент не диктует парламенту волю, – ошибки в такой системе бывают, и их следует искоренять, исходя из ротационных механизмов демократической системы.

Что, более или менее последовательно, и происходит. Противопоставить тиранию демократии на том лишь основании, что демократия может сбоить, – это нонсенс. Однако в том случае, если тирания обещает стать строем более надежным, нежели демократия, противопоставление уместно.

Однако Гитлер, Муссолини, Перон и Франко бранили демократию за неэффективность, критикуют демократию и сегодня. Фактически, новая война – против демократического принципа в целом. Демократический инструментарий не справляется с проблемами мира – автократия эффективнее.

Демократия не умеет решить проблему социумов до конца; демократия в сегодняшнем мире живет управляемым и насаждаемым хаосом; от перманентного хаоса люди устали – не только в России, – а вот автократия сулит стабильность.

Пока еще стесняемся назвать своим именем тот строй, который атакует демократию сегодня; пока стесняемся произнести, что объявлена война демократическому принципу управления народом; но в том, что демократия не нужна, российский народ единодушен.

Мы всегда немного кокетничаем – не позволяем договорить мысль до конца; мы застенчиво утверждаем, что сегодня на нас напала Америка, а мы вот обороняемся. Иные люди недоумевают: как и где напала Америка? Разве было такое? Недоверчивым объясняют, что Америка растлила Украину – вот в чем проявилось нападение. Рассказывают о печенье, которое секретарь Госдепа раздавала демонстрантам на киевской площади. И что же, за то печенье такая жестокая месть?

По этому признаку и убивают: украинцы желают демократии, а русский народ выбирает иную форму управления собой.

Вы в ответ лучше кекс купите, зачем в ответ убивать? За печенье посылать диверсантов? Нет, конечно; печенье – это зловещая деталь, это та самая деталь, видимо, в которой прячется дьявол. Дьявольское это печенье обозначает принципиальное различие меж двумя народами; казалось бы, демократия – это правление народа; но нет, выясняется, что отнюдь не любой народ этой формы управления хочет.

Америка, навязывая демократию, совершает (и теперь это распространенная точка зрения) преступление – ведь иракцам, ливийцам, египтянам демократия не нужна.

Вот таким образом и разделился славянский этнос, по этому признаку и убивают – украинцы желают демократии, а русский народ выбирает иную форму управления собой.

Украина кричит русскому брату: «За что ты на нас напал? Мы ведь просто хотели для себя свободы!». А русский брат отвечает: «Вашей свободы не существует в принципе. Вы наша окраина, вы приговорены быть колонией; а как потенциальные демократы вы будете колонией Америки. Я убиваю вас за то, что вы пожелали сменить господ. Я убиваю вас за то, что ваши новые господа могут растлить и мой народ тоже».

Два демоса не имеют общего словаря, хотя языки схожи.

Четверть века назад и русские тоже хотели демократии, но сегодня практически весь народ (не тиран, а именно сам народ) желает централизованной формы правления. Иными словами, мы можем говорить о столкновении двух народных воль; кто-то называет сегодняшний конфликт войной цивилизаций; но речь идет об ином. Цивилизация у нас одна, мы все рассуждаем в терминах христианских различий добра и зла.

Происходящее обозначает рубеж в европейской истории. Тот поступательный процесс, который для западного рассудка кажется естественным ходом раскрепощения личного сознания, а именно: Ренессанс – просвещение – демократия, сегодня прерван.

Традиция Эразма, Кондорсе, Канта сегодня подверглись критике. Это началось не вчера; собственно, этой традиции противостоял и художественный авангард прошлого века, и авторитарные режимы Европы. Проект «консервативной революции», то есть проект контрреволюции, отменяющей просвещение, Ренессанс, демократию и социализм, сформулирован давно.

Требовалась глобальная Вандея для отмены просвещения, нужен великий белый царь планетарного масштаба; барон Унгерн, сокрушающий Атлантическую цивилизацию.

Вторжение России в Украину можно прочесть как нравственный долг русского народа.

Простите, месье, за прямой вопрос: вам, католику, традиционалисту, европейскому писателю этот белый охраняющий вас царь нужен тоже? Вы настолько боитесь мусульман, что желаете феодализма?

Можно сказать, что контрреволюция – это деталь; но деталей сегодня столь много и они так плотно подогнаны одна к одной, что складывается ясная картина нового феодализма.

Не о Советском Союзе сожалеет Россия – напрасно боятся нового витка коммунизма либералы; Россия возвращается к глубинным корням, где никакого социализма не будет. История повернута вспять: речь идет о народной воле, но отнюдь не желябовской, а вовсе с другим вектором; речь идет о «консервативной революции».