Текст книги "Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия"

– Частично я уже ответил на этот вопрос. Мне не представляется продуктивным анализ личности политического деятеля современности; скорее интересен механизм, который выталкивает среднеарифметических людей на поверхность, приводит их к власти.

Тот факт, что президентство Путина отмечено тремя (по крайней мере, тремя) войнами – с Чечней, с Грузией и с Украиной, на мой взгляд, говорит о нем, как о слабом политике: фактически, это были войны с собственным народом, и убиты десятки тысяч граждан той самой страны, в которой он родился, граждан СССР. Декларируется внешняя угроза «русскому миру», но убивают русскоговорящих граждан; страна занимается саморазрушением.

Вероятно, в каждой культуре запрограммирован механизм самоуничтожения – гражданская война одно из проявлений, но сегодня гражданская война усугублена ликвидацией промышленности, медицины, образования и т. п. Трудно иначе объяснить иррациональное уничтожение русских людей во имя «русской весны». В пропаганде последних месяцев допущен дикий логический сбой: декларировано одновременно что: а) русские и украинцы – это единый народ и б) украинцы фашисты и враги.

Иначе как саморазрушением этот процесс не назовешь. Можно сколь угодно апеллировать к американским бомбежкам Ирака, но Америка старалась беречь жизни американцев – здесь же наблюдается крайняя небрежность по отношению к собственному народу. Но, повторюсь, важно не то, что Путин слабый политик. Важно то, что общественный механизм выталкивает вперед заурядных персонажей, назначая их главными писателями, масштабными политиками, важными философами, великими художниками. А уж последствия такой селекции – предсказуемы.

Последние полвека были временем катастрофически мелкого масштаба, временем эстетики лилипутов. Характеры, сформированные этим периодом, – очень мелкие характеры, ничтожные. Когда говорят (а до недавнего времени это было распространенной фразой) что Путин самый яркий политик современности, это звучало как печальный диагноз всему миру. Дело в том, что это почти что правда. Какой из современных политиков разумен и велик? Мне такой неизвестен – и Путин на общем фоне блистал потому, что авторитарный режим всегда даст больше возможностей для проявления личности правителя: вождь говорит и его распоряжения выполняют.

Президент демократической страны часто оказывается заложником демократической бюрократии; в России, с марионеточной Думой, президент есть образец деятельных решений. Причем, с равным успехом можно было бы сказать (почти не погрешив против истины) что Путин – самый великий мыслитель, самый оригинальный философ, самый лучший критик, и т. п. Писатели смотрят ему в рот, журналисты внимают его остротам, экономисты цитируют его фразы.

Все настолько мелко, что маленький человек, встав на котурны власти, становится великаном. Поставьте Путина главным редактором любого издания, главой телеканала, президентом компании – и он наверняка станет лучшим на этом поприще; все остальные очень мелки. У него нет идей – а у кого они есть? И какие же это идеи? Поэтому раздражение народа России на свою оппозиционную интеллигенцию очень понятно: Путин хотя бы стоит на котурнах, а среднеарифметические редакторы-кураторы – это точно такие же Путины, но совсем маленькие, даже без котурнов.

Подвиги, приписываемые мифологизированному правителю, – это наивно; но поглядите, сколько подвигов приписано вялому искусству и снулой литературе. Ведь современное искусство, современная экономика и т. п. – тоже мифологизированы. Современные мифы создаются в отношении буквально всего. Дамиен Херст – великий художник? Отлично, тогда Путин – великий политик. Произведение Дамиена Херста купили за сто миллионов долларов? Ура! А за Путина проголосовало полтораста миллионов избирателей. Вот и договорились. Нет-нет, Путин – подлинный герой нашего времени, которое будет именоваться в истории его именем, а российские художники-философы-социологи-кураторы будут называться деятелями эпохи Путина. И это справедливо.

Равным образом, я не вижу сегодня головокружительных достижений Америки; напротив того. Разве есть сегодня великий американский философ, композитор, писатель, художник? Мне такие неизвестны. Я не говорю, что гении должны расти как грибы и гоголи, но культура ориентирована на пики, не на равнины. Разве ворота в Аид (воспользуюсь вашим образом в отношении банковской системы Америки) так уж незыблемы? На протяжении последних пятнадцати лет эти ворота очень часто шатались.

Россия в скверном состоянии, сегодня болезнь прогрессирует стремительно, дикий национализм последних месяцев и имперская пропаганда – это крайняя нелепость. Но когда из соседних палат показывают на Россию пальцем – это создает иллюзию у прочих пациентов, что уж они-то здоровы. А они не здоровы.

Кризис общий, кризис мировой, а Россия лишь один из фрагментов, один из очагов болезни – и если определять, что это за болезнь, то я бы сказал, что это кризис нерожденного социализма. То, что новая форма общежития, распределения, социального обеспечения, новая форма трудовой занятости и лидерства – необходимы капиталистическому миру, это было очевидно полтораста лет назад. Мучительная история последнего века именно связана с тем, что рождение нового мира было обязательно, но нежелательно; рождение социализма принимало уродливые формы, отторгалось, абортировалось.

Мы говорим о том, что Россия мучительно расстается с имперской идеей; но не менее (возможно, более) мучительно для капитализма расстаться с идеей капитализма. Исторический процесс последнего века – это проблема нерожденного ребенка; случился выкидыш социализма, и это трагично. Трагично прежде всего потому, что проблема никуда не делась – а организм мира пережил выкидыш болезненно. Сегодня процессы социализма в латентной форме идут повсюду – в Европе, кстати сказать, социализма сегодня больше, нежели когда-то в России.

Вопрос, поставленный в 1848 году ответа не получил, и эти постоянные выкидыши истощили организм мира; а вопрос остался без ответа. Считать, что вся беда мира в дикой имперской России – на мой взгляд, наивно; равно как наивно считать Россию флагманом позитивных перемен, коль скоро она атакует западный гнилой мир, восстанавливая свою империю. Имеется общее болезненное состояние всего организма, больной мечется по койке, его лихорадит.

– Максим, и все-таки, ваше объяснение факту всеобщего, практически, обожания россиянами президента РФ? Ведь за 14 лет, кроме всенародного слогана «Россия встала с колен», одни провалы: госпроекты, «Сколково», санкции Запада, бреши в бюджете, и не только благодаря потере почти $60 млрд. на Сочинскую олимпиаду… Если проводить параллели с Третьим Рейхом, с его пропагандистской машиной и схожим реваншизмом, то немцы хоть получили то, что им обещали: благосостояние, почти 10-летнюю уверенность в мощи государства, хлеб и зрелища. Россияне сегодня в восторге от КРЫМНАШ, поглощены новостями из Восточной Украины, люто ненавидят США и, традиционно, презирают Европу и ей завидуют. При этом создается впечатление, что их не беспокоят рушащаяся экономика страны, рабочие места, медицина, пенсионное обеспечение, состояние социальной сферы услуг, унижающие страну показатели среднего возраста жизни и количества сирот, отсутствие реальной политики и уничтожение независимых СМИ. Список можно продолжить, но как вы объясняете то, что электорат, российский народ не обращают внимания, массово поддерживая действующую власть, на то, на что в первую очередь смотрят обыватели в прочих цивилизованных странах? Что здесь, вариант агарофобии – боязни открытых дверей, в нашем случае – открытого, свободного общества?

– В России существует социальный закон, важный закон, недоступный пониманию стороннего наблюдателя. Это общинная культура, и поэтому беда, приключившаяся со страной – даже если эта беда вызвана жадностью правительства, бездарной политикой, неправедным режимом – беда переживается народом как общая. В этот момент оппозиция начальство-народ уходит, и остается общинное сознание. Крепостные идут в бой за своих бар, отдают жизни за тех, кто их порол вчера и будет сечь завтра; в эти героические минуты безразлично, что баре жестокие – жизни отдают за общину. Хороша или плоха эта общность не обсуждается – другого уклада нет; и не будет. Уклад сам по себе нехорош, в мирное время его осуждают – но умирают именно за воспроизводство этой крепостной модели.

Неважно, что бездарная политика Николая Первого привела к Крымской войне; неважно, что Сталин был тиран; неважно, что в Первую мировую умирают по прихоти безвольного царя. Важно лишь то, что со страной стряслась беда, и эта беда всех сплотит. Страницы «Дневника писателя» Достоевского, зовущие войну как средство воспитания общества, – с точки зрения гуманистической морали, чудовищны. Это уродливые мысли. Но Достоевский выражает своеобразную российскую гуманность: страна объединяется в беде, и безразлично, чем именно вызвана беда. Пусть даже тем, что страна стала агрессором – какая разница мужику-рекруту. Солдат идет умирать за общий уклад жизни, а этот уклад подразумевает и несправедливость правителя и то, что начальство всегда врет.

Как же может быть иначе? Умирать за финансовые интересы группы жуликов – нелепо, но в некий момент причина отступает на второй план; не все ли равно, в конце концов, за что умирать? Единение хорошо само по себе – так проявляется самосознание нации, это высшая стадия самосознания народа. Нельзя даже сказать, что власть этим свойством народа цинично пользуется; власть тоже подчиняется этому правилу. Власть – это такой же народ, и чиновники тоже готовы отдать свои жизни: они подневольны, как и крепостные, они тоже встроены в шестеренки великого молоха. Их сошлют, посадят, отберут награбленное – или напротив, наделят награбленным, но все это будет происходить в связи с жизнедеятельностью материи общины.

В России много крадут; но крадут в огромный воровской общак – миллионы и дворцы могут отнять и передать новым верным. Здесь вот что важно: даже чиновные воры встроены в общенародную судьбу. И другой жизни нет – только общая. Да, эта общая судьба регулируется царем или тираном; но про это все забывают: взяли Крым или не взяли – какая разница, если всем миром терпим санкции.

И вдруг важнее становится общенародное испытание, а причина этого испытания – забыта. В некий момент происходит чудесное превращение неправды в правду – причем, это не ложь, не пропаганда, не эффект оруэлловского оболванивания, нет. Происходит трансформация идеологической чуши в народную судьбу – судьба-то у народа действительно есть, судьба и впрямь зависит от бессмысленных и подлых решений правительства, и что теперь делать? Судьба есть, ее требуется разделить.

Вы скажете: как можно разделять неправое дело? Но делят ведь не неправое дело. Делят окопы, лишения, голод, холод. А если причиной тому – подлость власти, это дело десятое. Не будешь ведь с бабкой из Орехово-Борисово анализировать сколько процентов правды содержится в речи телевизионного пропагандиста. Да она и не слышала этой речи. Просто когда жизнь катится под откос, требуется проявить солидарность, вот и все, а кто толкнул судьбу бабки под откос – неважно.

Все вместе толкнуло: власть, климат, крепостничество. Не Крым, так Колыма, не санкции, так продразверстка – какая разница? Не украинцев бьют, так космополитов, не космополитов, так троцкистов – какая разница? Бабка не против космополитов, и не против украинцев; а все попутные беды валятся на нее. Этот закон общей судьбы для России важнее многого прочего. Я не считаю, что это хорошо. Но это так. И жизнь народа не может быть ошибкой. Это просто такая форма жизни народа: не правовая – но по понятиям.

Тут надо сказать очень определенную вещь. Ведь это действительно дело самого народа – как жить и как организовать свою власть. У нас с вами нет никакого права судить народ. Если русскому народу нравится иметь президентом Путина, то как же мы можем сказать, что народ не прав? Есть примеры стран, в которых население жило при автократии и, в целом, это никому не мешало; или мешало меньшинству. Вот, скажем, Испания при Франко; Португалия при Салазаре. Кому-то такое положение дел не нравится. Такой недовольный человек, вероятно, может сменить место жительство – он ведь в меньшинстве.

Скажем, я не стану жить в авторитарном государстве ни единого дня – но это лишь мое дело и как же мне свое мнение навязать миллионам, коим режим нравится? Повторюсь, в авторитарном режиме есть (наряду с недостатками) свои плюсы: стремительность выполнения команд, общая пассионарность граждан и т. п. И если народу страны хочется видеть свою страну диктатурой – почему бы и нет; есть мнение, что Франко и Пиночет помогли своим странам. Критично то, что часто авторитарные режимы нарушают суверенные права других стран – полагают другие страны частью своего имперского мира; в этот момент мнение того, кто не согласен с политикой страны получает право на существование.

– Российская интеллигенция. Сегодня с именами Чехова, Мандельштама, Толстого, Достевского на устах представители российской культуры идут в услужение властьимущим, готовы оправдать любое действие Кремля и клясться ему в верности. Единицы, выступающие со своей позицией, скорее несогласия, нежели открыто критической, подвергаются шельмованию и становятся изгоями общества и париями без перспектив и видов на будущее. Со словами любви к родине, режиссеры, писатели, театральные деятели, актеры, музыканты, художники готовы оправдать аннексию Крыма, не замечать лжи первого лица государства по поводу присутствия российских войск и техники в Крыму и Восточной Украине, поддерживать антиамериканскую воинственную риторику и прочее. Вспоминается «Сдача и гибель советского интеллигента» Аркадия Белинкова, романы вашего доброго знакомого Александра Зиновьева, соответствующие места в «Театральном романе» и «Мастере и Маргарите» Михаила Булгакова. Наши-то современные, похоже, этих произведений не читали? Что происходит с «прослойкой» (между классами рабочих и крестьян), как называли интеллигенцию в советские времена? А ведь в досоветские, в известном сборнике «Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции» (1909), она определялась, в первую очередь, через противопоставление официальной государственной власти.

– Александр Зиновьев был отнюдь не добрым знакомым, а моим близким другом – и, вероятно, одним из ближайших друзей моего отца. Их отношения длились почти шестьдесят лет; я же дружил самостоятельно с Александром Александровичем с 1987 года, когда приехал к нему в Мюнхен; часто мы встречались втроем – отец, Зиновьев и я. Но не менее часто мы беседовали с глазу на глаз – я приезжал к нему, он – ко мне; я его очень любил, думаю, и он меня любил.

Судьба Зиновьева складывалась поразительно – это был человек, умевший всегда возразить общему мнению; он был воплощенный нонконформист. В 1976 году он опубликовал книгу «Зияющие высоты» с критикой коммунизма; затем выступал против «западнизма», как идеологии, сменившей коммунизм в России – этим словом он именовал нечто вроде идеологии западного капитализма; не следует это путать с западной культурой, которую Александр Александрович чтил и любил.

То, что из него сегодня лепят российского «государственника», отвратительно. Покойник уже не возразит; как говорил Маяковский: «его кулак навек закован в спокойную к обиде медь». Вообразить, что Зиновьев приветствовал бы возрождение «российской Империи» с ее уваровской триадой «православие-самодержавие-народность» – может лишь тот, кто не представляет о Зиновьеве вообще. Зиновьев отзывался о православии резко, об империях уничижительно, а возможное возрождение российской православной империи иначе как мракобесием не называл.

Зиновьев всегда оказывался в оппозиции к общему мнению – это была его особенность.

Он был антисталинист в то время, когда все были сталинистами или, во всяком случае, не открывали рот для протеста. Он был антикоммунистом и написал «Зиящие высоты» в то время, когда интеллигенция выработала тактику умеренноего сотрудничества с властью, ровного коллаборационизма.

А он отказался сотрудничать и всех подвел. Помню, как журнальные зоилы негодовали: «Мы все тоже советскую власть не любим – но зачем же так громко об этом! Он же выскочка! Это безвкусица так высовываться из общего ряда!»

Но Зиновьев в общем ряду никогда не стоял. Когда во время «перестройки» фрондерами стали все – он уже испытывал брезгливость по отношению к разрешенному протесту против сталинизма. Протест задним числом всегда жалок. Это можно сравнить с эффектом удесятерившегося количества участников Сопротивления во Франции – так и в постсоветской России уже не было даже и продавца в бакалее, который бы не имел своего смелого мнения о преступлениях большевиков. Количество героев-интеллигентов, как и количество героев Сопротивления во Франции, было обратно пропорционально реальной смелости. Причем в геометрической прогрессии. И Зиновьев это «свободомыслие» презирал. Мертвого льва пинать легко.

Тем паче, что реальные проблемы страны уже не были связаны с советской властью: империя распалась, народная собственность была похищена кучкой феодалов и авантюристов и продана по дешевке: ради вилл и яхт, ради гламурного образа жизни паразитов. Это видели все – и при чем же тут Советская власть? Так Зиновьев стал критиком «перестройки» – и «интеллигенция» на него обиделась. Интеллигенция искренне переживала катарсис свободы, а Зиновьев, который выпустил «Зияющие высоты» за двадцать пять лет до катарсиса свободы, в то время, когда все еще мочились в штаны от страха – он в этом празднике разума участвовать отказался.

И тогда Зиновьева записали в ретрограды; а он еще к тому же выступил с критикой Западного общества. Это уже было непростительно вовсе. Тот факт, что западное общество критиковали также Бальзак, Диккенс, Монтень, Рабле, Данте – не принимался в расчет. Запад в те годы был вне критики! Интеллигенция записала Зиновьева во враги демократии.

Важно понять, что из себя на тот момент представляла «интеллигенция».

То городское сообщество, которое мы по привычке называем «интеллигенция», а Солженицын называл «образованщина», это просто идеологические работники. Заметьте, употребляя слово «интеллигенция», мы практически всегда говорим о политологах, культурологах, журналистах, менеджерах, кураторах, системных администраторах – о разнообразных меж-ведоственных профессиях, но не о врачах, не об учителях, не об ученых. Когда речь заходит о врачах, говорят просто «врачи».

Слово «интеллигенция» сегодня обозначает служащих, занятых вопросами общественных коммуникаций. Историк общества должен трезво отнестись к вопросу: художник сегодня это не тот, кто часами стоит у мольберта. В девяти случаях из десяти – это мастер хэппиненга, акции, он общественнвый персонаж, своего рода конферансье. И то же самое касается десятка иных полу-профессий. Многие из них имеют высшее образование и домашнюю библиотеку, доставшуюся от бабушки; но их ежедневная деятельность не связана с чтением, хотя они работники культуры. Их деятельность состоит в формировании идеологии: они воздействуют на умы заметками, рецензиями, телепрограммами, фестивалями, аукционами, галереями и т. п.

Буквально на наших глазах произошла смена идеологии в России – это готовилось в течение всего путинского правления, сегодня произошло обвально. В течение последних двадцати пяти лет (поздние годы Зиновьева приходятся на этот период) интеллигенция обслуживала про-западную идеологию, а сегодня обслуживает про-российскую. Перемена вектора произошла внезапно. Неожиданно черносотенная газета «Завтра», казавшаяся гибельно вчерашней, стала самой актуальной. Выдвинулись новые фигуры, но любопытно, что многие персонажи сменили идеологическую ориентацию без внутренних драм. Идеология демократии как-то незаметно, под сурдинку, сменилась идеологией империи – и эта перемена (вообще говоря, разительная) прошла безболезненно: интеллигенция – народ служилый.

Помилуйте, никто и никогда не говорил, что русский народ собирается строить империю – со всеми вытекающими последствиями, – нет! Говорили, что строим демократию! Но незаметно знаменатель подменили – сегодня почти везде и почти каждый склоняет слово «российская империя», «русский мир», «русская весна»; незаметно вернули славу Сталина, то есть, сделали то, чего не сумели сделать в самые спорные годы Брежневского правления. В 1977-ом году наметился поворот к сталинизации, связывали это с фигурами Романова, Гришина, Суслова. Сталинизации в те годы не случилось, Сталин в учебники не вернулся, но страх был. Сегодня можно говорить о том, что сталинизация – совершившийся факт. Сталина признали великим строителем России. И, в целом, это обществом – в том числе, интеллигенцией, принято.

Уместно говорить о том, что интеллигенция усердно возвращает себе роль привилегированной «прослойки», подкармливается у олигархов, принимает зарплату сатрапов. В меру свободолюбиво, в меру сервильно, блюдет корпоративные нормы поведения. Грустная судьба – судьба корпоративная; чтобы выжить в своем анклаве, интеллигенты, как и чиновники, должны постоянно вариться в общем бульоне, говорить одни и те же слова и словечки, думать приблизительно одни и те же мысли, читать одни и те же короткие книжки, ходить в одни и те же гости.

Это вовсе не похоже на миссию гуманистов или просветителей, или на то, изначальное понятие «интеллигенции», каким именовали образованных людей, стоящих между властью и народом. Сегодня это скорее корпорация служащих, со своей корпоративной лигикой и корпоративной правдой. Они ведут себя одинаково, похожи до неразличимости. Вся эта журнальная, галерейная, издательская масса не то чтобы оппозиционны тирану. Они не то, чтобы противны народу. Нет, просто для выживания в качестве идеологических работников надо выполнять столько мелких, но постоянных ужимок и трюков, что после трех-пяти лет меняется общий габитус человека. Сами журналисты, менеджеры, стартаперы и кураторы великолепно знают про себя все; однако самоназвание «интеллигенция» как бы приподнимает их над заурядным бытием.

Поразительно, какое количество сравнительно образованных людей мирилось с расхищением народной собственности; какое количество сравнительно образованных людей сознательно подалось в глашатаи капитала; но еще более поразительно то, сколько сравнительно образованных людей сегодня голосует за империю и зовет к войне с собственным народом.

Все эти аберрации корпоративного сознания – потрясают. И, знает ли, доминантной чертой этой страты, я считаю страх. Страх – выпасть из окружения, страх – остаться одному, страх – не проводить дни в вязких, мокрых разговорах ни о чем; этот страх даже губительнее, нежели приказ и воля тирана.

Эта страта сама себя высекла, увы. Персонажи типа Дугина или Лимонова – были выращены в этой вялой и пугливой среде от невозможности ясно и твердо обозначить свою точку зрения. Вспомните эти диковинные марши протеста, на которых Лимонов (а он фашист), ходил об руку с Каспаровым (который вероятно, считает себя анти-фашистом). Эта смысловая каша возникла совсем не случайно: от трусости; «интеллигенты» привечали монстров, боялись сказать имперцам и нацистам – что их позиция аморальна. Нет, силы тратили на создание удобных кормушек, на борьбу за чистоту трусливых рядов. То, что конферанс не родит реальной оппозиции фашизму, известно давно, грустно в этом в очередной раз убедиться.

– Ваш альбом офортов «Вулкан. Атлас» – это в форме изобразительного памфлета история ХХ века, своего рода пророчества. У Нострадамуса они высказаны катренами, у вас – выражены рисунками. Ваш альбом открывается 1881 годом – как и ХХ век, с покушения на Александра Освободителя. Исходя из этой концепции, век еще не закончился. Каждый литографский лист в этом цикле – это повесть о закате и вырождении гегелевского европоцентричного мира. Предыдущие альбомы – «Пустырь» (кстати, огромное вам спасибо за присланный мне по почте четыре года назад экземпляр) и «Метрополис», были посвящены России и современному Западу, соответственно. Вопрос к вам, как к пророку: каким вы видите ближайшее будущее, допустим, в 2024 году? В год очередных президентских выборов в РФ? Что будет с либерализмом, уже сегодня потерявшим свое лицо? И с традиционными «западными ценностями», в текущую эпоху кризиса западной цивилизации? Насколько столкновение Запада и Востока – эволюционный процесс (хрестоматийная миллионнолетняя война единицы и массы, вещи и вещества, кристалла и бесформенности, в нашем случае – одного голоса западного избирателя и послушного, «безголосого» восточного большинства)?

– Многим сегодня очевидно, что идеология, державшая мир в относительном равновесии последние полвека – вышла из употребления; инструмент управления массами поломался. Народа на земном шаре прибавилось, ожили страны, спавшие прежде, а принцип организации пришел в негодность. Поэтому и заговорили о войне – война как раз представляет собой ясную форму организации общества; а уж после войны как-то что-то там устроится. Не то, чтобы кому-то принципиально империи нравятся больше, нежели демократии; такие фанатики имперской власти есть, но в основном люди просто мечтают о стабильном, а не о властном; но стабильности нет. И вот теперь думают о том, что стабильность придет благодаря войне. Это страшная мысль. Это анти-человеческая, подлая мысль. Любой, самый унизительный, мир лучше самой «хорошей» войны. Но тем, кто управляет массами так не кажется – им надо чтобы механизмы работали. А механизмы уже не работают.

Демократия уже не действует – ее хотели внедрить глобально; не получается, поскольку демократия (как и любая иная форма управления) зависит от культуры и истории народа; в Африке, Азии, России и Америке – просто не может быть одинаковый общественный строй, если все прочее различно.

Но ведь что-то должно работать? Заговорили о цивилизациях, так, словно этнические отличия подскажут систему хозяйствования и управления; это спекуляция – но на эту спекуляцию попались многие. Слово «геополитика» стало магическим, хотя оно ничего не объясняет. Открылась новая глава истории – и наше время страшно тем, что никто не знает ее содержания. Никогда нельзя сказать, что началось новое, если завтрашний день очевиден. Но сегодня – завтрашний день неясен; ХХ век завершен, а что на уме у XXI-го не знаем. Восток? Какой? Я начал ХХ век с убийства Александра Освободителя, а не с Первой мировой войны, как это предлагает, например, Эрик Хобсбаум, считавший минувший век коротким: от выстрела в Сараево до падения Берлинской стены.

Я, напротив считаю ХХ век чрезвычайно длинным, начинаю его с 1881-го, и думаю, что он закончился недавно – в противостоянии России и Запада. Век ХХ – это век попытки социализма, век попытки демократических форм управления огромными обществами, которые до того были империями. Это век соревнований демократических укладов: ведь даже Гитлер и Муссолини старательно показывали, что выражают лишь волю народа.

Одно дело демократия в полисе, где все граждане знают друг друга в лицо (население полисов измерялось тысячами), совсем иное дело демократия в странах, население которых, как в Китае или Индии, превышает миллиарды людей. Одно дело демократия в полисе, который можно обойти ногами, иное дело демократия в централизованной стране, протяженностью десять тысяч километров.

Как технически создать ротационную избирательную систему в необъятном пространстве и с необъятным коллективом? Систему неравенства построить можно, а как построить равенство? Помимо прочего, двадцатый век показал, что ни компьютер, ни телевизор не решают этой технической задачи: выявление способного и честного среди равных, если в знаменателе уравнения – десятки миллионов людей.

Думаю, что перед западным христианским миром стоит та же самая задача, что стояла в XIX-ом веке – преобразовать капитализм в социализм; не революционным кровавым путем, а социальными реформами. Задача усложнена тем, что опыт демократии, как глобальной формы управления, не увенчался успехом.

Случившееся вовсе не означает того, что демократия – дурная вещь; ошибки были и будут. Вероятно, сочетание демократии с либеральным рынком оказалось критичным. Полагаю, сегодняшний крен мира вправо (национализм проснулся повсеместно, не только в России) опасен, но имеет и положительный эффект: например, консолидация Европы, которую можно наблюдать сегодня, во многом спровоцирована политикой России в Украине. То, что Россия пошла имперским путем – плачевно; это тупик; это, думаю, не сулит стране никакого будущего. Путь западной цивилизации должен развивать идеи Просвещения, то есть, анти-имперские идеи. Дороги прочь от гуманизма – нет.

– Ваша книга художника (livre d’artiste) «Генрих Вон Клайст. Битва Арминия» (2013) – совместный проект с Виктором Топоровым, осуществившим перевод. Летом 2013 года Топоров внезапно ушел из жизни, оставив после себя немало друзей и врагов. Вы тесно общались последние годы его жизни. Ваш взгляд на деятельность Топорова, как известного переводчика, литкритика, культуролога, культуртрегера (еще одно пересечение с Топоровым: в 2013 году ваш роман «Красный свет» вошёл в шорт-лист учрежденной Топоровым литературной премии «Национальный бестселлер»)? Топоров ведь занимал такую необычную лакуну, как критик и публицист, о чем вы написали в посвященном его памяти некрологе в «Известиях»: «Топоров в коротких эссе изобразил всю литературную и общественную жизнь России – он высмеял светских мещан так, как их высмеивали Зиновьев и Эрдман, Горенштейн и Грибоедов, Салтыков-Щедрин и Зощенко. Это традиция русской литературы, и Топоров добавил к традиции необычный жанр – воплотил сатиру в дневниковых заметках. Это и литературная критика, и поэзия, и обществоведение – всё сразу; это человеческая комедия… Символом пустобреха для него стал журналист Быков, а затем Топоров придумал собирательный персонаж – молдавского правозащитника Обдристяну, существо воплощающее фальшь наших дней. Обдристяну был героем ежедневных заметок – подобно Свифту и Зиновьеву, Топоров умел короткой фразой выявить моральное ничтожество субъекта…» То есть, такой «санитар леса», рыцарь без страха и упрека, бичующий все и всех подряд; своего рода, жгучая смесь из В.В.Розанова с Герценом, вернувшимся вместе с Колоколом из иммиграции. С другой стороны, как и Розанов, Топоров высказывал достаточно скользкие, на грани фола, антисемитские суждения, публиковал пророссийские статьи в духе компатриота, основателя «неоевразийства» Александра Дугина. Интересно, что несколько дней назад мне попалась на глаза статья питерского молодого писателя Вадима Левенталя «Премия за оккупацию». Известный ученик Топорова, написал лизоблюдскую, с челобитной Кремлю заметку, в которой шведский Комитет по присуждению Нобелеских премий пристегнул, правдами и неправдами, к аннексии Крыма. Итак, Топоров – блестящий переводчик с нескольких языков на русский, фигура скандальная, неоднозначная, в немалой степени одиозная. Ваше мнение? Есть ли Топорову сегодня замена в культурно-просветительской своей деятельности, на том месте, которое он занимал в гордом одиночестве годами?