Текст книги "Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия"

В то время в Афинах появляется особая социальная группа – сикофанты: то были люди, промышляющие сутяжничеством. В Афинах нет общественного министерства – непомерное самовыражение приводит к тому, что всякий имеет право донести на всякого; социум в поисках правды! Возникает паранойя доносов, появляется особая категория «правдоискателей», выискивающих чужое имущество, доносят все на всех, доносят на провинции и города, живут конфискациями. Кляуза становится формой бизнеса. Сикофанты – не доносчики сталинских времен, нет, это своего рода народные обвинители, говорящие от имени демократии.

В обществе, где корпоративная мораль олигарха, государства или нации подменяет закон, без сикофанта не обойтись. Тиран, оглядываясь на народ за поддержкой, видит и слышит сикофантов. Сикофанты говорят от имени народной морали, и это как бы подменяет спящий закон. Сикофанты – менеджеры демократии, они готовят почву для тирании. Менеджмент подменяет производство, город катастрофически беднеет, но возрастает значение ростовщичества и доносов.

Распространенным обвинением становится обвинение в заговоре с попыткой установить тиранический режим; угроза тирании – любимая тема софистов и ораторов, слова «свобода» и «право» чередуются с перечислением финансовых требований.

«Вам мерещатся тираны, заговорщики везде, / Обсуждаете ль вы дело важное или пустяк; / Между тем о тирании уж полвека не слыхать, / Ну а вы соленой рыбой меньше заняты, чем ей. / На базаре даже стали о тиранах все кричать» – пишет Аристофан. Сократ называет это состояние «нравственным параличом». Именно в этот момент – во время паники в связи с приходом мнимой тирании – и приходит тирания реальная, сплющивающая общество, доводящая людей до носорожьего состояния, пользуясь образом Ионеско.

Для Платона демократия была не символом молодости, но симптомом увядания государственного организма. В сущности то, чем занимается философия Платона, это вопрос почти медицинский: можно ли остановить смерть. Неизбежна ли война, неизбежно ли превращение демократии в тиранию. Философия Платона – это древнегреческий Ренессанс, попытка вернуться к классической Греции на новом этапе, изжив кошмар Пелопоннесской войны.

Вернуться следовало к забытому принципу единства общества, к утраченной гармонии. А для того чтобы вернуться к гармонии целого, необходимо вернуться к категориальной философии, к закону, который превыше государства.

Что для этого необходимо? Критическое мышление?

В наше время этим могут хвалиться многие. Гражданин, успевший побывать антисоветчиком, ждавший демократии как избавления и разочаровавшийся в ней, – такой гражданин приобрел опыт и совершил умственное усилие.

Он совершил даже два умственных усилия, что выделяет его среди толпы. Сначала гражданин разочаровался в советской власти: понял, что обманывают лозунгами. Затем гражданин разочаровался в западных свободах: понял, что права человека распределяются избирательно. Гражданин осознал, что демократия – не панацея от несправедливости мира. Он пошел дальше в разоблачении своих юношеских надежд, решил, что его советский мир развалила сила, которая была хуже, чем советская власть. Гражданин понял, что стал жертвой пропаганды, осознал, что обвинял Родину в преступлениях, в еще большей степени присущих чужеземной стране, которую он ставил в пример своему Отечеству.

Нет, гражданин не вернулся к вере в коммунизм, но преодолел антисоветскость и стал антидемократом: оказалось, что демократическая догма еще догматичнее, нежели та, советская догма, которую он ненавидел в юности.

Так гражданин дважды прозрел и укрепил критический разум.

В последние тридцать лет, после крушения коммунизма, граждан приучали к тому, что все вещи управляются противостоянием «тоталитаризм – демократия». И неожиданно гражданин приходит к пониманию того, что это выдуманная оппозиция. Гражданин понимает: так нарочно сочинили, чтобы держать мир в повиновении, в вечном делении на черное и белое. Прозрение потрясает.

Умственные усилия граждан, сперва отринувших тоталитаризм, а затем усомнившихся в демократии и либерализме, привели к созданию новой концепции бытия.

Концепция последнего дня основывается на том, что граждан дважды обманули. Борьба белого с черным существует на самом деле, говорит гражданин сегодня, но это иная борьба. Противостояние имеется, но это совсем не противостояние «тоталитаризма и демократии», – так отныне считает дважды обманутый человек.

Теперь говорят о том, что в реальной истории человечества имеет место борьба двух цивилизаций. Теперь говорят не о правах человека и не о теории прибавочной стоимости; говорят о геополитике, о сущностном разделении мира.

Тоталитаризм, демократия – это отныне гражданину кажется декоративным орнаментом, нанесенном на глобальный конфликт.

Опыт двойного умственного усилия казалось бы, должен был его уберечь от веры в дихотомии, однако, как ни странно, этот опыт заставляет гражданина в третий раз поверить в оппозицию сил добра и зла. Два умственных усилия были слишком невероятным опытом, отныне гражданин считает себя умудренным, и в третий раз он выбирает правильную дихотомию.

Сперва гражданин поверил в противостояние «социализма» и «капитализма»; жизнь научила его, что это фальшивое противостояние. Затем гражданин поверил в оппозицию «тоталитаризма» и «демократии»; жизнь показала, что это ложная оппозиция. Но уж в третий-то раз гражданин не ошибется! Теперь он свято верит в противостояние цивилизаций! Капитал – ерунда, выдумка Карла Маркса; тоталитаризм – выдумка Ханны Арендт, подлинная история намного сложнее. Реальность – это противостояние Евразии и Атлантиды. Вот именно эта оппозиция и объясняет мир, теперь уж точно понятно, кто подлинный враг, а прежде гражданин заблуждался.

Дважды гражданина провели: напрасно он верил в светлое будущее коммунизма, напрасно он верил в будущее демократии, зато теперь он верит в светлое завтра своей исконной цивилизации. Вот эта вера не подведет!

Вообще говоря, единственный вывод, который можно было сделать на основании двойного обмана, заключается в том, что зло многолико. Насилие находит новые оправдания; диктатуры возникают из либерализма, и фашизм имеет много вариантов.

История ушедшего века показала как раз то, что разные государства, не схожие друг с другом, имели основания называть себя демократическими, воля народа присутствовала, и во всех случаях ею манипулировали. История показала, что не бывает однородного фашизма, фашизм всегда другой – сходен знаменатель, в числителе может значиться что угодно. Однако этого вывода гражданин не сделал.

Гражданин отныне верит в свою цивилизацию с той же безоглядностью, с какой прежде верил в социальное происхождение, а после – в конституционные права.

Данная вера культивируется, это новый инструмент манипулирования сознанием, и новый инструмент тем эффективней, что риторики для такой веры требуется немного: вера базируется не на социальных обязательствах (как коммунизм) и не на морали (как демократия). Новая вера основана на родовом начале и пробуждает в человеке силы природного характера. Из такой веры диктатура получается легко.

Оруэлл прозорливо обозначил конфликты абсолютных диктатур как борьбу Истазии, Евразии и Океании, огромных пространств, которые осознают себя не как страны, но как «цивилизации».

Забыты религиозные, классовые, династические войны. Не существенны социальные разногласия. Субъект осознает себя как гражданина Евразии, а пролетарий он или капиталист, дело десятое.

В сознании включают общий, базовый механизм – родовую принадлежность. Все прочее будет играть служебную функцию. Социальные, классовые, религиозные мотивы будут использоваться попутно, но именно использоваться. Так, квазисоциалистическое восстание Донецка против украинских олигархов выдают за классовое, пролетарское. По риторике восстание таково и есть, только это колониальный социализм, игрушечный. Этот социализм стремится стать частью российского капитализма, в котором у рабочих прав будет не больше, чем тогда, когда они трудились на заводах украинских богачей. Фактически борются рабочие не за социализм и не за конституцию. Они борются за то, чтобы их территория стала частью русской цивилизации.

Можно ли сказать, что рабочих обманули, запутали? Нет, проблема в ином: у общества нет адекватной моменту терминологии, оно умеет изъясняться в рамках старого, классового словаря. А нового, эпохи войны цивилизаций, еще нет.

Что можно противопоставить войне цивилизаций? Религиозной распре можно противопоставить научное знание; классовой борьбе можно противопоставить демократические принципы. А как возразить аргументу цивилизационному?

Написано давно, но цитаты сегодня кстати: «Если же олигархическая власть или демократия, обладая душой, стремящейся к удовлетворению вожделений, требуют этого удовлетворения и в то же время не могут сберечь ничего и одержимы ненасытным, неостановимым недугом, и при этом они, поправ прежние законы, станут управлять государством <…>, – тогда нет средства к спасению». Это из «Законов» Платона.

Отчего-то мы думаем, что уничтожение страны выглядит непременно как ее развал; это не так, все происходит прямо наоборот: уничтожение Германии тридцатых годов произошло благодаря ее формальному укреплению.

В этом месте принято спрашивать: если демократия ведет к разврату и тирании, то сам Платон что предлагает? Критиковать легко, пусть предложит свое.

Исходя из того, что идеальное государство недостижимо, а можно рассматривать лишь модификации такового, Платон рассуждал о государственном устройстве, которое нашло бы середину между монархией и демократией: «государственное устройство вообще всегда должно придерживаться середины». Из утопий Нового времени к платоновскому плану ближе, как ни странно, отнюдь не социалистические режимы, но христианская монархия, описанная Данте, и Телемская обитель Рабле. Суть в том, что распределение обязанностей достигалось соблюдением общего нравственного закона, а не приказом и тем более не выгодой. Платон считал, что общественного равновесия можно добиться. В его представлении общество не должно делать того, что сегодня нам кажется достижением, – общество не должно «развиваться» и «меняться». Кстати сказать, в собственных семьях мы предпочитаем константные отношения, но, говоря о коллективной истории, настаиваем на необходимости перемен; поскольку Платон не различал личной и общественной морали, то и суждения в отношении перемен у него были постоянными.

Гармония – не в погоне за молодостью, не в угождении моде и не в приобретении богатств. В «Государстве» в уста Сократу он вкладывает насмешливые слова: «в при таком порядке вещей учитель боится школьников и заискивает перед ними <…>, а старшие, приспосабливаясь к молодым и подражая им, то и дело острят и балагурят, чтобы не казаться неприятными и властными». Заискивание перед модой – естественная черта демократии, стремящейся представать передовой и юной. Циничная ирония, принятая как образец поведения, уничтожает суждение – «стыдливость они называют глупостью».

Платон фиксирует все то, что закон должен защитить, – ему приходится вводить ограничения; новое время не простило ему регламента. Копируя законы Спарты, Платон вводит запрет на приобретение украшений и драгоценных металлов. Обжорство и прихоти вызывают у него презрение.

Так возникает (помимо Государства) конкретный план устройства общества.

Платон думал о Сиракузах; померещилось, что тиран Дионисий прислушается к предложенной сложной системе выборов (всякое сословие выбирает из сословия высшего по отношению к себе, и так по стадиям), согласится с необходимостью административной ротации, подчиненной верховной власти; каковая, в свою очередь, контролируется советом; была предложена сложная система тройного контроля. Примечателен пункт, посвященный равенству: «каждый человек должен мыслить обо всех без исключения людях», «не может управлять тот, кто не знает подчинения», «богатый смотритель рынка должен в течение двух лет ежедневно отведывать тяжкую и бедственную жизнь» и т. д. Это продуманная жесткая система, исключающая личный произвол. Принято упрекать Платона в том, что он, ориентируясь на кастовое общество Египта и на спартанское рабовладельческое устройство, создавал классовую систему, иерархию гнета. На деле он постоянно взрывал классовые барьеры требованием равенства – да, эти законы написаны для рабовладельческого государства, но идеалом гражданина выступает Сократ, который равнодушен к богатству, который бедностью может поспорить с рабом.

Платон полагал, что гармония в управляющем классе – залог стабильного государства; но гармонии в лице Дионисия-младшего он не нашел.

Можно сказать, что это усилие (наряду с «Законами», «Государством», с «Монархией» Данте и Телемом Рабле) – очередная утопия; так часто говорят. Наше время бахвалится тем, что создает практические вещи, но завершилось наше время созданием диктатур. Заводные либералы и государственники (при том что нет ни либерализма, ни реального государства – есть идеология наживы и торжества над себе подобными) в абсолютном согласии друг с другом создали почву для мировой войны – это и оказалось единственной практически употребимой вещью, сошедшей с конвейера новых идей.

Проблема, которую обсуждает Сократ (Платон устами своего учителя и героя), – одна и та же, она обостряется от диалога к диалогу, пока не взрывается жестокими «законами», – но вспомните Второзаконие Ветхого Завета: Господь тоже был строг! Проблема в том, как свободная воля (в том числе национальная воля империи) вписана в волю Демиурга и существует только как фрагмент общего, общечеловеческого (как сказали бы последователи Эразма). Нет и не может быть патриотизма иного, нежели любовь к человечеству и к каждому человеку; нет и не может быть личной состоятельности, кроме как в сострадании к каждому – самому убогому и сирому. Рабле в своей утопии решал этот вопрос наивно просто: над входом в Телемское аббатство было написано «Делай что хочешь!», а в дальнейшем выяснялось, что все телемиты хотят делать добро друг другу. Платон, однако, наблюдал, как жители греческих полисов, якобы недавно желавшие друг другу добра, стали резать друг друга, исходя из свободной воли. Задача была – найти общий язык.

Современной общественной риторике (патриотической пропаганде или либеральной колумнистике) весьма трудно принять пункт платоновских рассуждений о единстве субъективного и объективного при определении феномена свободы, трудно принять, что субъект свободен тогда, когда говорит от лица всех. То есть страна будет свободна тогда, когда примет законом общечеловеческое благо, а не геополитическую выгоду. Не от лица нации следует говорить (нация есть субъект), но от лица истины, отлитой в законе. На материале античной философии такое единство тем легче показать, что божественное начало тождественно природному, а природное находится в интимных отношениях с человеком. Герой мифа может соединять божественное и земное по факту рождения. Остается лишь сохранить достоинство происхождения, не уронить замысел мелким поступком.

Существенно здесь то, что собственно эстетика – в том числе эстетика нашей повседневной речи – возникает на основании единства субъекта и объекта, более ни на чем. Эстетические категории суть описание единения – и только.

Личная судьба, сколь бы ярка она ни была, дает лишь пестрые возможности для осознания единства – если человек пристально вглядывается в свое предназначение.

Платон считал, что разные дисциплины, соединяясь, образуют единую ткань – иначе он вообще не мыслил процесс познания.

«Царское искусство плетения государственной ткани (диалог «Политик»), <…> соединяет нравы мужественных и благоразумных людей, объединяя их единомыслием и дружбой, создавая таким образом великолепнейшую и пышнейшую из тканей». Сравнение государственного управления и законов гармонии повторяется неоднократно. Если оболочка образа связана с изначальной идеей вещи, то гармония присутствует; если политическая жизнь воплощает идею разумного государства, то она достойна. Мысль единства государственного управления и законов эстетической гармонии не оставляла Данте в «Монархии». Плотин, рассуждая о «тройном принципе единства сущего», часто возвращается к платоновскому образу «Демиург обернул своею душою мир» – то есть слияние красоты и разума задано изначально.

Данный эстетический принцип выступает залогом сопротивляемости общественного организма: прекрасное прекрасно потому, что правдиво и нравственно.

Термин «благо», сколь расширительно его ни толкуй, оставляет ощущение того, что навязали представление о хорошем. Однако «благо» – простой рабочий термин, как слово «кирпич» в разговоре о строительстве.

Это своего рода закон пластики; наиболее точным аналогом, объясняющим это состояние, служит слово «стать». Платон постоянно говорит о «статности» – гражданина, философа, государства. Это наука держать спину прямой, не унижаться и не унижать других. Это моральный закон, который приводит в движение все вокруг. Вы не имеете права поставить себя выше ближнего; вы не имеете права унизить другого; вы не имеете права поставить частный интерес – интерес нации или своей страны – выше истины. Ваша свобода состоит в моральном единении с себе подобными. Данте выразил это простым предложением: «Любовь, что движет солнце и светила».

Самоуничтожение культуры

Интервью с Геннадием Кацовым

Геннадий Кацов: Максим, я знаком с Кантором-литератором, с Кантором-художником, с Кантором-драматургом, с Кантором-трактователем исторических событий, с Кантором-толкователем истории искусств, с Кантором-исследователем гуманизма и фашизма, войны и мира, преступления и наказания, бури и натиска, шума и ярости… Такое впечатление, что вы создаете некую собственную «Сумму» – по типу «Суммы Теологии» Фомы Аквинского, или «Суммы технологии» Станислава Лема. То есть, своего рода Энциклопедию, в которой эссе, рассказы, романы и иллюстративный материал сообщают, в итоге, обо всем. Можете ли вы кратко и ясно изложить суть вашего мировозрения? Подобно, к примеру, Ван Гогу, который лаконично резюмировал свой труд художника: «Цель моих стремлений – писать крестьян в их повседневном окружении».

Максим Кантор: Чтобы дать лаконичный ответ, требуется долгое вступление; ведь и Ван Гог, дав короткий ответ, снабдил его томами писем, проясняющими смысл сказанного. В конце концов, и Франсуа Милле, и Луи Леннен тоже писали крестьян в повседневном окружении – как отличить их творчество от Ван Гога?

Резюме будет в конце рассуждения, обещаю.

Все, чем занимаюсь, мне интересно. Ни одной минуты я не работал по заказу, и не смог бы. Воспитан так, что работой считаю только то, что хочу делать сам, остальное – это повинности, служба. Служить не умею; в партиях находиться не умею; причем ни в каких партиях: ни в политических, ни в кружках светских единомышленников.

Занятия, перечисленные Вами, не выбирались – они для меня естественны. Без философии невозможна живопись, без живописи нет литературы, в моем представлении эти занятия связаны. С детства, лет с пяти, я знал и всем объяснял, что буду писателем и художником одновременно; говорил именно эти слова. Сообразно этому себя и веду.

Интерес к философии и истории мне привил отец, Карл Кантор; считаю его главным – возможно, единственным – своим учителем. Кстати, отец, критикуя мои картины, был во многом и моим учителем рисования, хотя он философ, не художник. Отец читал мне в детстве Платона, объяснял про эйдос – это такой изначальный сгусток смыслов, в котором сопряжены разные идеи и направления, но который вместе с тем един, нерасторжим. Отец с ранних лет объяснил феномен цельности человека; говорил о том, что все проявления обусловлены личностью, сформированной философией, моральными постулатами. Например, Пико делла Мирандола считал что знание – это целостность, он стремился объединить все дисциплины в едином знании мира. Нет ни единого поступка, жеста, занятия, которые бы не участвовали в формировании общего целого – именно это целое и отвечает за создание человеком конкретной вещи. Допустим, ты пишешь картину – но в написании картины участвует весь личный опыт; если не продумаешь политическую декларацию или не поймешь важную книгу, если согласишься с несправедливостью – то и картина получится неубедительной. Все занятия, объединяясь вместе, призваны создать единый образ – и важно то, что пример такой многогранной личности у всех перед глазами.

Мужчин не удивляет, что их жены и матери рожают детей, готовят пищу, шьют одежду, наводят порядок в доме, воспитывают малышей. Велите повару работать воспитателем в детском саду, портным и дворником – попробуйте! А миллионы женщин делают это легко. Поразительным образом, только в домашней хозяйке сегодня сохранился феномен свободной личности эпохи Возрождения. Разве это не упрек мужчине, который просто сидит в офисе и говорит по телефону?

Отец (и я вслед за ним) считал эпоху Возрождения – кульминацией христианской истории, пиком ее самосознания. Мы много рассуждали о феномене человека Возрождения и людях эпохи Германского Просвещения, о тех многогранных характерах, занимавшихся сразу многими предметами. Отец говорил, что узкая специализация обедняет, делает человека зависимым от мира. Отец вообще считал талант нормой, а бездарность – аномалией; недоумение у него вызывали культурные рантье, их очень много, это распространенный сегодня тип, наподобие советского инженера. Помните, в советские годы было много страннейших людей с высшим инженерным образованием, которые ничего не строили и стояли в курилках? Но выпускники гуманитарных вузов, обслуживающие колонку в редакциях, от этих инженеров мало отличны.

Отец не мог понять гуманитарного безделья: все эти круглые столы, слеты, рецензии, междусобойчики; для нас это повседневность культурной жизни – хотя по сути, это пустозвонство, не работа. В представлении отца, неумение созидательно работать круглые сутки было чем-то сродни моральной запущенности. Он не мог понять, почему писатель не знает истории, почему художник не знает философии, и так далее. Он вообще не мог понять перерыва в сознательной деятельности, того, что называется «отдых»; когда уставал, переключался на другую работу. Мечтой было иметь огромный кабинет (мы жили тесно), в котором стояло бы несколько столов – по числу занятий: эстетика, философия, языки, генетика, история. Он учил новые языки, интересовался биологией, химией, генетикой – при том, что его основные занятия были связаны с категориальной философией.

Здесь надо попутно сказать важную вещь, уточнить понятие. Философов не так много, их реальное количество не совпадает с количеством выпускников университетов. Философ – только тот, кто умеет сопрягать знания. Вот этим качеством – сопрягать знания – мой отец был наделен в высшей степени. Отец показал мне, что лишь сопрягая многие знания, можно видеть общее.

Кстати сказать, совмещения дисциплин не редкость. Разве художники-концептуалисты не совмещают слово и изображение? Разве современные авторы перформансов не нуждаются в толкователях-кураторах? Отличие в том, что я занимаюсь литературой и живописью параллельно, как отдельными дисциплинами; картина живет автономно от романа; хотя, впрочем, я сделал несколько иллюстрированных книг, например, перевел баллады о Робин Гуде и проиллюстрировал их литографиями. Также у меня есть альбомы офортов («Пустырь», «Метрополис», «Вулкан») в которых изображение сочетается с текстами. Но чаще я занимаюсь рисованием и литературой параллельно.

Есть славная традиция: Гюго был великолепным рисовальщиком, Микеланджело великим поэтом, Пикассо и Шагал писали стихи, Маяковский рисовал огромные плакаты, Вильям Моррис совмещал несколько профессий, и так далее. Меня скорее настораживает неумение сочетать профессии.

Здесь уместно упомянуть литературную форму, которой я воспользовался в своих романах. Для нашего времени эта форма неожиданная, но она существовала в эпоху Ренессанса; я имею в виду сочетание философского трактата, исторического сочинения и художественной прозы. Убежден, что именно такое сочетание необходимо литературе сегодня – в наше время так называемая «художественная» литературная форма устарела; крайне скучно читать художественные тексты. Должна появиться романная форма, сочетающая основательный исторический трактат, философскую систему, и некоторую долю вымысла. Собственно, эта форма существовала и раньше; вспомните роман «Дон Кихот» и диалоги рыцаря и оруженосца; вспомните структуру «Комедии» Данте. А диалоги Платона, думаю, стали образцом для пьес Брехта.

Сходная задача и в живописи: я люблю сложносочиненные картины, поддающиеся разным уровням толкования – на бытовом, на символическом, на метафизическом уровне; но сплавлено это единым пластическим языком. И, разумеется, в свою очередь живопись и литература тоже связаны, взаимодействуют.

Простите долгую преамбулу. Но проще нельзя ответить.

Да, все это вместе образует единую систему, «сумму» – в латинском понимании слова. Этим словом пользовались деятели Возрождения и, разумеется, я думаю об эпохе Возрождения постоянно. Целью полагаю возрождение Возрождения, если этот оборот речи понятен. Я настаиваю на антропоморфном образном искусстве, на том, что в основе литературного произведения – образ человека и героя; в основе творчества – гуманистический замысел; я социалист и христианин – и строю свою эстетику сообразно этим принципам. Я убежден в том, что парадигма Ренессанса не исчерпана, но, напротив, течение всей истории обусловлено постоянными воскрешениями Ренессанса – всякий раз очередное воскрешение становится оппозицией современному язычеству.

Я уверен, что обновление политической философии, обновление социаольного устройства, в том числе и экономического, может произойти только в случае радикального прорыва в эстетике. Собственно говоря, историю западного мира можно трактовать как взаимодействие двух генеральных линий – языческого авангарда и христианского Ренессанса. Разумеется, «возвраты» и реинкарнации не означают буквального повторения, но происходят с учетом конкретного времени. Мне данная трактовка представляется наиболее продуктивной.

– В 2006 году вышла ваша книга «Учебник рисования». Полторы тысячи страниц о 20 годах русской истории, с середины 1980-х. Дмитрий Быков сравнил ваш роман с «Войной и миром». Сегодня, в известной российской традиции, историю опять переписывают, критикуя Перестройку, отрекаясь от смутных 1990-х, ведя все достижения РФ с 2000-го, что понятно, учитывая 14-летнее правление Владимира Путина. В «Учебнике» вы ведь нарисовали не только знакомую вам творческую российскую среду, но и весь сопутстсвующий антураж, то есть была поставлена глобальная задача: по-замятински структурировать социум и в художественной форме дать его анализ. Что дали и что отняли эти годы у России? И почему сегодняшее российское руководство, кровь и плоть того времени, так рьяно от него открещивается?

– «Учебник рисования» большая книга, так получилось оттого, что требовалось многое сказать, время оставило много вещей без ответа и даже спрятало вопросы. Какое общество мы строим взамен утраченного? Какие законы внешнего мира мы хотим перенять и почему? Что делать с нашим прошлым – стыдиться, гордиться, забыть? Какой будет эстетика нового мира?

Когда я начинал писать роман, я понимал, что придется сказать о многом – ограничиться коротким рассказом невозможно. Не сказали об этом и сейчас. В почете малая форма – люди словно специально фрагментируют свое сознание, чтобы ими было легче управлять. Прошлого нет. Я (как и многие) люблю писать короткие рассказы, это занятие приятное. Но речь шла о том, чтобы поднять пласт времени. Я избрал в качестве художественного метода анализ эстетики авангарда – как языка победившей формации. Впрочем, повествование относится не только к среде искусства, но к истории общества в принципе. Кстати, сказать, практически все, что происходит сегодня в политической жизни России, было обозначено в «Учебнике рисования» – в том числе и образ президента, он поименован в книге «рыбоволком» – и националистический имперский поворот предсказан. Любопытно, что в то время либеральная интеллигенция относилась к Путину толерантно, он считался продолжателем дела Ельцина, коего любили – и до сих пор любят. Сегодня даже в прогрессивных компаниях Ельцина ругать не принято, а тогда в прогрессивных издательствах критика Ельцина и Путина не принималась, страницы критики предлагали снять.

Что касается меня, я не делю произошедшее с Россией на полярные, оппозиционные периоды: из вялого воровского неолибералима всегда рождается национализм и даже фашизм; это реактивная реакция организма. Происходящее сегодня закономерно: либеральная безответственность не осталась без ответа. Право же, у русских «реформаторов» было довольно времени, чтобы приготовиться к этому сценарию; если бы не патологическая жадность – народ России и не вспомнил бы о своем имперском статусе. Россия не в силах проститься с имперской сущностью; во всякой стране переход от империи к республике давался непросто. И в республике увидели только нищету.

Вопрос, однако, серьезнее; не только Россия потеряла имперский статус – всему западному миру в целом приходится прощаться с доминирующей ролью.

Нельзя сказать, что сегодняшняя проблема именно в России; правильнее сказать так: Россия аккумулировала многие проблемы западного мира. Мне представляется, что роль личности президента страны минимальна, он статист. Его значение преувеличено. Идея вернуться к империи – идеей по сути дела не является, это, скорее, фантомные боли страны, невозможность смириться с ходом истории, отсутствие политической воли, отсутствие планов и стратегий. Нет перспектив экономических, алчность правителей безмерна, население в нужде – и тогда вспомнили об Империи.

Но это, повторюсь, общая беда всего христианского мира сегодня. Слава и величие западного христианского мира под вопросом. Взгляните на современное искусство – оно вялое и растерянное; нет более верного барометра. Россия выражает общий процесс увядания более страстно и уродливо, нежели прочие страны – но это уж такая особенность нашей страстной страны.

– Ваш взгляд, как философа и художника, на президента России Владимира Путина, его 87 % поддержку россиянами и стремительно растущий культ? К его 62-годовщине (именно так и говорилось: не к 62-му дню рождения, а «к годовщине», как к годовщине Великой Победы или Октябрьской революции) в Москве открылась выставка картин президента-Геракла «12 подвигов Путина», стартовала продажа маек с его портретами и было представлено патриотическое граффити с «Тополь-М» на торце московской многоэтажки. «Удивительным образом события древних преданий о мифическом герое Геракле можно переложить и на наши дни, когда Трехголовый пес Цербер напоминает США, истребление Стимфалийских птиц – остановку авиабомбежки в Сирии, а очистка Авгиевых конюшен – это борьба с коррупцией», – отмечают организаторы выставки «12 подвигов Путина» на странице в Facebook. Чем, по вашему, грозят России подобные параллели и уход в мифологию? Кстати, Геракл совершил свои подвиги, когда он находился на службе у микенского царя Еврисфея, то есть сравнение Путина с Гераклом явно не в пользу первого: чью волю исполнял Путин, совершая свои подвиги? Да, и подвиги какие-то несостоявшиеся: и бомбежку в Сирии не остановил, и с коррупцией так никто в России по существу не борется, и проект Новороссия прогорел, да и порождение Тифона и Ехидны, трёхголовый пёс Цербер – США – живет себе припеваючи, все также успешно охраняя выход из Аида, то есть вход в американский Федеральный Резерв.