Текст книги "Восточные славяне накануне государственности"

Отождествление в. линана ал-Мас’уди с восточнославянскими волынянами подтверждается уникальным сообщением «Баварского географа» – анонимного памятника, созданного, как показал А.В. Назаренко, в швабском монастыре Райхенау в 70-х гг. IX в., в период нахождения там Мефодия со своими учениками, от которых и была, возможно, получена его автором столь подробная информация (или какая-то её часть) о множестве славянских этнополитических объединений в Центральной и Восточной Европе (Назаренко 2001: 51–70). В этом источнике говорится: «Сериваны – это королевство столь [велико], что из него произошли все славянские народы и ведут, по их словам, [своё] начало» (Назаренко 1993: 14; 2001: 54–55).

Наиболее убедительным является объяснение названия сериваны (Zerivani) от слав. *Čьrvjane (Lehr-Spławiński 1961: 265; Назаренко 1993: 34–35. Коммент. 40) – червяне, что говорит о том, что это «королевство» (regnum) следует помещать в районе летописных Червенских градов (Labuda 1948: 203–225; Горский 1997: 277–278; Крип’якевич 1999: 29, 81, 84; Войтович 2001: 818–822; 2006: 23), т. е. на Волыни. Рядом с Zerivani/червянами в «Баварском географе» названы и собственно волыняне – Velunzani (Назаренко 1993: 14; 2001: 54–55). Это объясняется сложным характером структуры памятника: в нём зачастую вперемешку названы славянские этнополитические объединения разного уровня без какого бы то ни было их разграничения.

Червенские грады упоминаются в летописи в связи с событиями конца Х – начала XI в. (ПСРЛ. I: 81, 150; ПСРЛ. II: 69, 137). Позднее в этом регионе существовала Червенская земля, упоминаемая в Ипатьевской летописи (ПСРЛ. II: 746). Та же летопись называет и жителей этой земли – червян (ПСРЛ. II: 487). Возникновение самих этих понятий, точнее, названия, очевидно, следует относить к гораздо более раннему времени – к эпохе, предшествовавшей формированию городов-государств, называвшихся в древнерусских источниках в своём территориально-политическом значении землями. По всей видимости, жившее здесь славянское «племя» червян при произошедшей на рубеже X–XI вв. смене общественно-политического устройства – возникновении городов-государств (Фроянов, Дворниченко 1988: 39–40) – дало название новому политическому объединению, возникшему в регионе, – Червенской земле.

Судьба имени червян аналогична судьбе имени волынян, которое дало название Волынской земле. Укреплённое городище в Червене возникло в середине Х в. (Куза 1996: 153), т. е. до включения этих земель в состав Киевской Руси. Червень был, очевидно, центром червян, подобно тому как город Волынь был центром волынян (о Червенских градах и их истории см.: Лонгинов 1885; Исаевич 1971; 1972; Poppe 1964; Котляр 1985: 24–33).

Смысловая параллель рассказов ал-Мас’уди и Ибн Йа’куба, с одной стороны, и «Баварского географа» – с другой, является полной: и там и там говорится о существовании у славян в прошлом некоего значительного этнополитического объединения, от которого происходят другие славянские народы. Расположение этих двух «народов-прародителей», хоть и названных немного по-разному в одном регионе, делает тождество полным.

Червяне – это, по всей видимости, часть волынян, возможно господствовавшая в течение некоторого времени в их этнополитическом объединении, название которой связано, как и имя части хорватов «белые хорваты», с цветовой географической семантикой. Красный цвет указывал обычно на южное расположение того этноса или политического объединения, в названии которого фигурировал (Майоров 2006: 45). То, что подобные «червонные» названия славянских «племён» были распространены в раннем Средневековье, подтверждает летопись попа Дуклянина, упоминающего о существовании в Далмации Червонной Хорватии (Шишић 1928: 16–18).

Идея о существовании на Волыни значительного этнополитического объединения волынян представляется вполне убедительной (Ключевский 1987: 122–124; Нидерле 2001: 169–170; Грушевський 1991: 377; Греков 1945: 25–31; 1953: 441–443; Мавродин 1945: 85–86; Третьяков 1953: 297–298; Седов 1982: 93–94; Фроянов 2001: 724–727; Свердлов 2003: 92; Войтович 2006: 8—12). Только нет оснований сопоставлять его, как это зачастую делается (см., напр.: Harkavy 1876: 335; Ключевский 1987: 122–124; Marquart 1903: 147; Брайчевський 1957: 122–125), с рассказом Повести временных лет об аваро-дулебской войне и считать, что именно авары сокрушили в. линана.

Речь в источниках идёт о разных этнополитических объединениях восточного славянства, существовавших на Волыни в разное время. Если дулебский союз был сокрушён в середине VI в. аварами и распался, утратив своё значение, то союз волынян возник позже и пришёл как бы на смену дулебскому союзу. Именно так логичнее всего понимать слова Повести временных лет (ПСРЛ. I: 11–13; ПСРЛ. II: 8–9).

Датировать время существования этнополитического союза, возглавляемого волынянами, о котором говорят ал-Мас’уди, Ибн Йа’куб и «Баварский географ», исходя только из их данных, сложно. Ал-Мас’уди говорит о нём как о существовавшем «в глубокой древности». Не содержит датирующих признаков известие «Баварского географа» (за исключением верхней даты – даты составления самого источника – 70-е гг. IX в.).

Тут на помощь приходит археология, материалы которой полностью подтверждают сообщения рассмотренных письменных источников (а заодно и доказывают правильность именно волынской атрибуции названного в них древнего славянского этнополитического объединения). В VIII–IX вв. из ареала луки-райковецкой культуры выделяется ряд локальных археологических групп, что отражает процесс становления летописных волынян (группа памятников в верховьях Буга, Стыри и Горыни), древлян (группа памятников в бассейнах Тетерева и Упы), дреговичей (группа памятников в среднем течении Припяти в районе Турова), полян (группа памятников в киевском поречье Днепра, на Ирпени и в устье Десны) (Седов 1999: 46–50). Эта археологическая картина, по всей видимости, отразила процесс распада этнополитического союза, возглавляемого волынянами, описанный нашими источниками (рис. 18–19).

О причинах образования союза славиний во главе с волынянами мы можем лишь догадываться. В историографии отмечалось, что привести к объединению ряда славянских «племён» в одно целое под главенством волынян могла борьба с Византией или с кочевниками (Ключевский 1987: 124; Фроянов 2001: 726). Не оспаривая важности ни того ни другого, следует отметить, что к образованию подобных союзов вели в первую очередь закономерности внутреннего социально-политического развития.

В литературе не раз пытались идентифицировать личность славянского князя Маджка (Маджла) – правителя в. линана. Его пытались отождествить с Мезамиром (Harkavy 1876: 335; Marquart 1903: 147; Брайчевський 1957: 122–125) или Мусокием (Harkavy 1881: 8; Niederle 1924: 79) – славянскими правителями VI в., известными по византийским источникам, с польским королём Мешко I (960–992; Charmoy 1832–1833: 94), с библейским Мешехом (Вестберг 1903: 60), с легендарным древнесербским правителем (Labuda 1948: 224–225), Само (Мишин 2002: 67) или даже с Карлом Великим, в подчинении державы которого находился ряд славянских этносов (Мишин 2002: 67–68). Последнее отождествление является совершенно фантастическим, так как игнорирует контекст рассказа ал-Мас’уди об этом славянском правителе и распаде возглавляемого им политического объединения, описанного как внутренний процесс славянского мира.

Все эти отождествления, на наш взгляд, безосновательны: часть из них (с Само, Мешко I, Карлом Великим и т. д.) – в силу того, что речь в источнике всё же идёт о будущей Волынской земле, а часть (с Мезамиром, Мусокием и т. д.) ещё и в силу относительно более позднего существования союза волынян, показанного выше. К тому же все эти сопоставления страдают произвольностью: их авторы фактически игнорируют тот факт, что Маджк (Маджл) назван в источнике правителем славянского «рода» в. линана, и контекст рассказ о нём, содержащийся в источниках. Но само по себе сходство имени этого легендарного правителя древних волынян, искажённого в арабской передаче, с именами славянских правителей раннего Средневековья, зафиксированными в аутентичных византийских и иных источниках (Мусокий, Мезамир, Мешко и т. д.), любопытно. Тем не менее отождествить его с каким-либо конкретным лицом, известным по другим источникам, пока не представляется возможным.

Несмотря на выделение ряда новых этнополитических объединений, волынский этнополитический союз просуществовал до конца Х в. и сохранил за собой гегемонию на Волыни. В конце Х в. Волынь была покорена Киевом и вошла в состав Киевской Руси.

Кроме дулебов и волынян в регионе жили ещё и бужане, известные как из русской летописи, так и из «Баварского географа» (buzani), причём они названы там рядом с волынянами (welunzani) как их соседи и современники (Назаренко 1993: 14; 2001: 55). По всей видимости, бужане были одной из локальных славянских этнополитических групп на Волыни.

В «Баварском географе» названы и некоторые другие славянские этнополитические группировки, жившие в Волынском регионе: thafnezi (таняне), lendizi (лендзяне), prissani (присане), lucolane (лучане) и т. д. (Назаренко 1993: 14; 2001: 55). Структура данного памятника сложная (Херрман 1988; Горский А.А. 1997; Седов 1999: 63–65; Назаренко 1993: 13–51; 2001: 51–70). Далеко не все названные в нём этнонимы и политонимы можно уверенно отождествить с известными по другим источникам. «Баварский географ» называет в едином перечне и без какого-либо различия славинии разного уровня: как небольшие «племена», так и значительные их объединения. Поэтому не все из них удаётся найти в других источниках, та же ПВЛ называет лишь большие этнополитические союзы славян.

Лендзян упоминает также Константин Багрянородный в числе славиний, подчинённых русам (Константин Багрянородный. 1989: 45, 157). Г. Ловмянский полагал, что Константин Багрянородный называет лендзянами всё население Волынской земли в целом (Łowmiański 1953; Dulebowie-Lędzianie-Chorwaci 1967), но это едва ли верно: Волынская земля, как и лежавшая к югу от неё Хорватия, была подчинена Киеву лишь в конце Х в. (ПСРЛ. I: 81, 122; ПСРЛ. II: 69, 106). Скорее всего, Константин Багрянородный называет лендзянами небольшое восточнославянское этнополитическое объединение, проживавшее на востоке Волынской земли, на пограничье подчинённых Киеву земель, и подвластное Руси уже в середине Х в.

Распространение праславянских этнонимов в эпоху Средневековья (Седов 1979: 132). 1 – локализация племен; 2 – ареал славянской керамики второй группы (пражско-корчакской); 3 – направления расселения хорватов; 4 – предположительное направление миграции дулебов

По всей видимости, волынские лендзяне – это одна из ветвей большого праславянского этнополитического союза лендзян[20]20
  Название происходит от общеславянского *lęd– (ср: lęda – «необработанное поле»). Лендзяне – это, следовательно, «жители необработанной земли»: Lehr-Spławiński 1959.


[Закрыть]0, распавшегося в ходе великого славянского расселения. Так же как названия «дулебы» и «хорваты», имя «лендзяне» было распространено на славянщине.

Как видим, этнополитическая карта Волынского региона в предгосударственный период его истории была пёстрой, и здесь наряду с большим этнополитическим объединением, волынским союзом, существовало и множество маленьких славиний (скорее всего, входивших в его состав). Интересен и нуждается в глубоком исследовании вопрос о соотношении этнополитической карты региона в предгосударственный период с возникшими здесь впоследствии городами-государствами.

Глава II. Древние славяне в Среднем Поволжье по письменным и археологическим данным

I. Проблема этнической атрибуции носителей именьковской культуры в науке 1950—2000-х гг.

Первый этап археологического изучения именьковской культуры охватывает период с начала археологического изучения Среднего Поволжья, которое, первоначально бессистемно, началось в XVIII–XIX вв., до середины 50-х гг., когда эта культура была выделена и названа именьковской. Впервые памятники, которые впоследствии отнесут к именьковской культуре, выделила в своих работах В.В. Гольмстен, которая, однако, не отделяла их от мордовских древностей и датировала IX–X вв. На основании анализа арабских источников, которые помещают в Поволжье народ буртасов, В.В. Гольмстен именно с ними связывала эти памятники (Гольмстен 1946: 17–25). В дальнейшем гипотеза о буртасской их принадлежности ещё не раз повторялась в науке, в частности, её отстаивал в те годы Н.Ф. Калинин, опять-таки смешивая в одно целое именьковские и мордовские древности. Он же впервые высказал мысль о значительном именьковском воздействии на генезис культуры Волжской Болгарии, которая впоследствии найдёт поддержку целого ряда учёных (Калинин 1955: 60–62; Калинин, Халиков 1954: 59–62).

В 1956 г. В.Ф. Генинг впервые ввёл в историографию термин «именьковская культура», которую он предложил датировать III–IX вв., после чего она переросла в болгарскую культуру. Сначала учёный считал именьковцев финнами (Генинг 1959: 208), а потом высказал гипотезу об их тюркском происхождении и приходе из Сибири (Генинг 1961: 334–336 и последующие работы).

До последнего отрицал существование именьковской культуры как археологического феномена А.П. Смирнов, который датировал соответствующие памятники IV–V вв. и считал их финно-угорскими, рассматривая в качестве позднего этапа городецкой культуры. При этом учёный относил Рождественский могильник к более позднему времени (VI–VIII вв.) и ошибочно считал его независимым по отношению к именьковской культуре памятником, связанным с миграцией в Среднее Поволжье славян с Левобережья Днепра, обратив внимание на его разительное сходство со славянским Волынцевским могильником (Смирнов 1951; 1962: 160–174; Краснов, Смирнов 1969: 291–296). Ныне принадлежность Рождественского могильника к именьковской культуре не вызывает сомнений, равно как и то, что Рождественский могильник хронологически предшествовал Волынцевскому, но не наоборот. Эти наблюдения А.П. Смирнова служат важным аргументом в пользу славянской этнической атрибуции именьковцев.

Второй этап археологического изучения именьковской культуры охватывает период с середины 50-х до начала 80-х гг. В это время были проведены масштабные полевые исследования культуры, существенно уточнены её ареал, хронология и характерные особенности, а также высказан ряд гипотез относительно её происхождения и этнической атрибуции. В 1964 г. П.Д. Степанов высказал гипотезу о венгерской этнической принадлежности именьковцев (Степанов 1964: 144–147), не нашедшую поддержки у других археологов.

В 1967 г. вышла монография П.Н. Старостина, которая суммировала все собранные к тому времени археологические данные об именьковской культуре. П.Н. Старостин обосновал её датировку III/IV–VII вв. и высказал гипотезу о становлении культуры в условиях смешения местного финно-угорского и пришлого тюркского населения (Старостин 1967: 30–31). В дальнейшем П.Н. Старостин показал отсутствие связей между городецкими и именьковскими древностями и скорректировал свой вывод: роль финно-угорского населения в становлении именьковской культуры была незначительной и его основу составили пришедшие в Среднее Поволжье тюрки (Старостин 1971: 37–54). Впоследствии, после новых открытий, П.Н. Старостин отказался от идеи поисков восточных истоков именьковской культуры (Старостин 1986: 100) и признал убедительность гипотезы Г.И. Матвеевой о её славянской этнической атрибуции (Кляшторный, Старостин 2002: 210–217). В те же годы идею о тюркской атрибуции именьковцев отстаивал в своих работах и А.Х. Халиков (Халиков 1971: 272–292).

Третий этап археологического изучения именьковской культуры охватывает период с начала 80-х до середины 2000-х гг. В 1981 г. самарский археолог Г.И. Матвеева опубликовала статью, в которой произвела переворот в этнической атрибуции именьковцев, показав западные истоки их культуры, связанные с кругом культур полей погребений, а конкретно с зарубинецкой культурой (Матвеева 1981: 52–73). В дальнейшем в ряде работ исследовательница уточнила этот вывод, установив, что именьковские древности имеют не только зарубинецкие, но и пшеворские аналогии (преимущественно с теми памятниками полиэтничной пшеворской культуры, которые В.В. Седов, И.П. Русанова, Д.Н. Козак и другие специалисты интерпретируют как славянские), а возможно, и черняховские (Матвеева 1986: 158–171; 1997а: 206–217; 2004: 65–74).

Вывод Г.И. Матвеевой о том, что истоки именьковской культуры следует искать в древностях круга полей погребений был принят подавляющим большинством исследователей.

Новое определение археологических истоков именьковского населения позволило по-новому поставить вопрос и о его этнической атрибуции. Сама Г.И. Матвеева в 1988 г. высказала и в ряде последующих работ отстаивала тезис о славянской принадлежности именьковской культуры (Матвеева 1988: 11–13; 1997а: 206–217; 2004: 74–78). Эта идея была поддержана ведущим археологом-славистом, автором фундаментальной общей концепции славянского этногенеза В.В. Седовым (Седов 1994: 49–66; 1994а: 309–315; 1995: 193–197; 2002: 245–255), авторитет которого закрепил её в науке. С той поры и по сей день большинство археологов придерживается гипотезы о славянстве именьковцев или как минимум о значительном славянском вкладе в становление этой культуры (В.Д. Баран, А.В. Богачев, Т.И. Останина, Р.Д. Голдина и т. д.).

В то же время установление факта западного происхождения именьковской культуры дало основу и предположению о его возможной балтской атрибуции, которую стал отстаивать А.Х. Халиков, опираясь на балтские заимствования в языках финно-угров и предположительно балтские гидронимы в именьковском ареале (Халиков 1988: 119–126). В.В. Седовым эти построения А.Х. Халикова были подвергнуты убедительной критике: во-первых, учёный, профессионально занимавшийся ономастикой, показал полную несостоятельность балтских этимологий гидронимов именьковского ареала, предложенную А.Х. Халиковым, а во-вторых, указал на то, что предки мордвы, марийцев и чувашей общались с балтами, жившими на Оке и в Волго-Окском междуречье и предполагать, что балтские заимствования в их языках связаны с именьковской культурой, оснований нет (Седов 1994: 58–59). Несмотря на эту убедительную критику, балтская гипотеза этнической атрибуции именьковцев имеет отдельных сторонников и ныне: так, В.В. Приходько предпринял попытку собрать в её пользу новые гидронимические доказательства (Приходько 2011: 42–47).

Особое место в работах Г.И. Матвеевой и В.В. Седова заняла проблема судеб именьковского населения. Оба исследователя, как и П.Н. Старостин, не сомневаются в том, что после того, как в конце VII в. именьковская культура прекратила своё существование и большинство её носителей покинуло Среднее Поволжье, часть именьковцев осталась на месте, влившись в состав населения Волжской Булгарии и оказав значительное влияние на развитие её экономики и культуры, в частности на распространение земледелия (Старостин 1967: 31–32; Матвеева 2004: 77–79; Седов 1995: 195–197; 2001: 5—15; 2002: 254–255). Г.И. Матвеева отметила, что территория Волжской Булгарии соответствует ареалу именьковской культуры (Матвеева 2004: 79). Эти выводы принимаются ныне рядом археологов (Ю.А. Семыкин, А.В. Богачев и т. д.).

Опираясь на вывод А.П. Смирнова о родственности населения, оставившего Рождественский и Волынцевский могильники, В.В. Седов как бы «развернул» его выводы и заключил, что большая часть именьковцев ушла на юго-запад, где стала основой носителей волынцевской культуры. В доказательство этого тезиса В.В. Седов привёл следующие аргументы: хронологический стык между культурами (в конце VII в. исчезает одна, а в начале VIII в. появляется другая), близость погребального обряда, экономической жизни, хозяйства, керамических форм, домостроительства и т. д. (Седов 1994: 59–63; 1994а: 315; 1995: 193–194; 2002: 253–255). Часть археологов приняла вывод В.В. Седова (Приходнюк 1995: 73–74; 1998: 75–76; Матвеева 2004: 77), часть не согласилась с ним и ищет иные истоки волынцевского населения: автохтонные (О.В. Сухобоков), луки-райковецкие (И.О. Гавритухин и А.М. Обломский) или дунайские (А.В. Григорьев, О.А. Щеглова).

Гипотеза И.О. Гавритухина и А.М. Обломского о правобережных истоках волынцевской культуры (Гавритухин, Обломский 1996: 133, 144–147) была подвергнута В.В. Седовым справедливой критике: он указал на то, что опирается она на единственный аргумент – сходство печей, чего совершенно недостаточно для глобальных выводов о генезисе культуры в целом, а также на то, что сходные с волынцевскими печи днепровского правобережья находятся именно в тех правобережных районах, куда проникла волынцевская культура, т. е. распространялись они в обратном направлении (Седов 1999: 84. Примеч. 72). От себя добавим, что для волынцевской культуры были характерны исключительно бескурганные могильники, в то время как на Правобережье Днепра уже с VI–VII вв. получил широкое распространение курганный обряд погребения, доля которого непрерывно возрастала. Таким образом, бескурганный погребальный обряд волынцевцев никак не мог быть принесён с правобережья, зато он находит очевидную параллель в именьковской обрядности, что служит дополнительным доказательством гипотезы В.В. Седова, которая, на наш взгляд, на данный момент является наиболее убедительной.

Четвёртый этап археологического изучения именьковской культуры начался примерно с середины 2000-х гг. Он характеризуется более пристальным вниманием к социальным структурам именьковского общества и поиском новых ответов на старые вопросы. Д.А. Сташенков высказал идею о неоднородности этнического состава именьковской культуры, о разных направлениях этнокультурных контактов её носителей в разных регионах и в разные периоды её истории. По его мнению, в становлении именьковской культуры сыграли свою роль мигранты из ареала культур полей погребений, местное население, какие-то позднескифские группы и т. д. (Сташенков 2005; 2006: 20–30).

Л.А. Вязов в своей работе, посвящённой социально-экономической истории именьковцев, не касаясь прямо вопроса об их этнической атрибуции, сделал вывод, согласно которому хозяйственная система именьковского населения имеет свои истоки в зарубинецких, киевских, позднедьяковских и мощинских традициях, что указывает на сложный многокомпанентный характер населения, оставившего именьковскую культуру (Вязов 2011: 19–20). Дальнейшая разработка гипотезы о полиэтничном характере именьковской культуры, если она окажется верной, вероятно, позволит в будущем выделить в её составе конкретные памятники, связанные как со славянским населением (можно полагать, что одним из таких памятников является Рождественский могильник, возможно, именно в этой группе памятников, а не в именьковской культуре в целом лежат истоки волынцевских древностей), так и с другими этническими группами.

А.В. Богачев высказал интересную гипотезу, согласно которой именьковцы представляли собой одну из ветвей антов (Богачев 2011: 72—137).

В последнее время к вопросу этнической атрибуции именьковской культуры активно подключились историки. Уже давно исследователями восточных источников было замечено, что они помещают какую-то группу ас-сакалиба-славян в Среднем Поволжье. Опираясь на то, что Ибн Фадлан именует Волжскую Болгарию «страной славян», а её правителя «государем славян», ещё А.Я. Гаркави считал, что славяне составляли значительную часть населения этой страны (Гаркави 1870: 104–105).

В 1964 г. С.Г. Кляшторный ввёл в СССР в научный оборот известие ал-Куфи о столкновении арабского полководца Марвана со славянами в 737 г. на берегах «Славянской реки» и пришёл к однозначному выводу, что описываемые события происходили в Поволжье (Кляшторный 1964: 16–18). Есть и другие арабские и хазарские известия, помещающие славян в VIII–X вв. в Поволжье. Эти данные позволили С.Г. Кляшторному связать тех славян, которых знают арабы в Поволжье, с именьковцами и их потомками (Кляшторный 2005: 68–72), что было поддержано П.Н. Старостиным, Г.И. Матвеевой и В.В. Седовым. При этом данные известия полностью подтверждают то, что часть именьковцев осталась в Поволжье после конца VII в. и влилась в состав болгарского населения.

Е.С. Галкина пришла к выводу, что термин ас-сакалиба-славяне, применяемый Ибн Фадланом к населению Волжской Булгарии бытовал в данном регионе в Х в. как демоним, т. е. обозначение жителей определенной территории, вне зависимости от их этнокультурной принадлежности. Его происхождение связано с этносом носителей именьковской культуры, которую с VIII в. сменяют тюркские и финно-угорские культуры. Путем от этнонима к демониму могли стать ассимиляционные процессы, происходившие в Среднем Поволжье (Галкина 2014: 24–31).

Важное значение имеют работы Р.Ш. Насибуллина и В.В. Напольских о предположительных именьковских заимствованиях в финно-угорские языки, которые, по мнению последнего, имеют протославянский или балто-славянский характер (Насибуллин 1992: 76–79; Напольских 1996: 197–206; 2006: 3—19). Выводы В.В. Напольских о соответствующих заимствованиях убедительны, однако их интерпретация вызывает вопросы. Во-первых, учёный жёстко придерживается гипотезы о балто-славянской языковой общности, и поэтому настойчиво именует «именьковский язык» «балто-славянским» (Напольских 2006: 3–4). Между тем это гипотеза далеко не всеми лингвистами принимается (в частности, серьёзной критике подверг её О.Н. Трубачёв) и вне её рамок выводы В.В. Напольских могут звучать и иначе. Во-вторых, недоказанным остаётся главное: то, что выделенные В.В. Напольских в языках волго-камских финно-угров славянские и балтские языковые заимствования синхронны, а уж тем более восходят к одному языку. Логичнее говорить как о балтских, так и о славянских языковых заимствованиях местных финно-угров, которые, скорее всего, независимы друг от друга.

Новое направление в именьковской историографии открыл в своих работах казанский исследователь А.В. Овчинников, который показал, что на сугубо научную проблему этнической атрибуции именьковцев активное воздействие оказывают вненаучные факторы, в первую очередь политические. В Татарстане негативно относятся к гипотезе о славянском происхождении именьковцев или их части, чинят препятствия исследователям, отстаивающим данную точку зрения (Овчинников 2009а: 4; 2009б; 2016: 151–169).

Именьковская культура: 1 – наконечник ремня; 2 – антропоморфная накладка; 3 – фибула Рязано-Окского округа; 4 – зооморфная фигурка; 5–8 – сосуды (1–3 – цветные металлы; 4–8 – керамика). По Г.И. Матвеевой

Так, например, П.Н. Старостин длительное время не мог в печати высказать соответствующие взгляды, хотя пришёл к ним давно. Последнее подтвердил в интервью С.Г. Кляшторный, с которым П.Н. Старостин совместно написал главу о славянах Среднего Поволжья для многотомной обобщающей «Истории татар» (Кляшторный 2013: 69–70). Эти печальные факты, надеюсь, не станут помехой на пути дальнейшего прояснения сложных вопросов этнокультурной истории носителей именьковской археологической культуры учёными разных специальностей.