Текст книги "Восточные славяне накануне государственности"

Главной причиной отказа В.В. Седова от своей старой гипотезы стало то, что он нашел ей замену, выдвинув на место имени северяне этноним русь. Он, согласно поздним работам В.В. Седова, проделал все те путешествия, которые ранее исследователь приписывал северянам. Опираясь на работы лингвистов – сторонников иранской (Абаев 1973: 435–437) и индоарийской (Трубачев 1993) версий происхождения этого имени, ученый высказал предположение о том, что оно было наряду с другими иранскими этнонимами усвоено славянами в период славяно-иранского этнокультурного симбиоза в рамках черняховской археологической культуры. Затем в ходе гуннского нашествия русы мигрировали в Среднее Поволжье, откуда в конце VII – начале VIII в. переместились на юго-запад, став основой волынцевской культуры. Таким образом, эндоэтнонимом именьковцев, согласно поздним работам В.В. Седова, было имя русь, а волынцевскую археологическую культуру он отождествил с Русским каганатом письменных источников (Седов В.В. 1998; 1999: 50–82; 2002: 255–295).

Ну а поскольку для именьковцев нашлось новое предположительное имя, то старое оказалось «лишним», и В.В. Седов как бы разграничил русь и северян, проживавших в одном регионе: первое было именем пришельцев, а второе – местного населения.

Наиболее весомым аргументом в пользу концепции В.В. Седова об отождествлении Русского каганата письменных источников с волынцевской археологической культурой является установленный им факт совпадения территории Русской земли «в узком смысле» (о ней см.: Тихомиров 1979; Насонов 1951: 28–68; Рыбаков 1953: 23—104; 1982: 56–67; Кучкин 1995), очерченной по летописным данным, с территорией волынцевской археологической культуры (Седов 1999: 77–80; 2002: 269–272). Вполне соответствует источникам и регион, в который помещает Русский каганат В.В. Седов – древнейшие из них локализуют его на юго-востоке Европы (Рыбаков 1982: 172–234; Галкина 2002: 63—138; 2006б: 202–270). Только там его можно помещать и в связи с титулованием правителя этой политии каганом, титулом, считавшимся наивысшим у народов евразийских степей: только в этом регионе были понятны его смысл и значение. В этой связи локализации Русского каганата где-то на севере (на острове Рюген, в Скандинавии, в Ладоге, на Городище, в Верхнем Поволжье и т. д.) безосновательны – титул «каган» просто не мог там закрепиться, так как не имел в этом регионе никакого смысла, будучи чем-то вроде «герцога» в Китае.

И тем не менее позиция ученого является достаточно проблематичной и вызывает вопросы (Галкина 2002: 36–37, 225):

– В.В. Седов не произвел сопоставления погребального обряда русов с каганом во главе, который описан в арабских источниках (захоронение по обряду ингумации в «могиле наподобие большого дома»), и волынцевской культуры (трупосожжение).

– Ученый не объяснил, почему на территории Русского каганата (если это волынцевская культура), вступившего в борьбу с Хазарией, отсутствуют укрепленные поселения, что говорит о мирной жизни волынцевцев. Более того, носители салтовской (хазарской, по В.В. Седову) и волынцевской культур, судя по археологическим данным, достаточно активно общались, причем волынцевская культура находилась под серьезным влиянием более развитой салтовской.

– Трактуя находимые на юго-востоке Европы «варварские подражания» арабским дирхемам как монеты Русского каганата (Седов 1999: 75–76; 2002: 289–293), В.В. Седов за счет нумизматических находок существенно расширяет границы гипотетического Русского каганата на восток в сравнении с ареалом волынцевской культуры и размещает центр монетного производства вдали от основной территории культуры. В результате «монетный двор» волынцевской культуры оказывается фактически отрезан от ее центра вражескими (хазарскими) крепостями. Разумеется, такое было бы совершенно нереально.

По этим причинам согласиться с концепцией Русского каганата В.В. Седова мы не можем. Более перспективной, на наш взгляд, является позиция украинского археолога Д.Т. Березовца, отождествившего Русский каганат с салтово-маяцкой археологической культурой, а русов древнейших источников с ее носителями – североиранским этносом, родственным аланам (Березовец 1970). Ныне эта концепция нашла свое детальное обоснование и развитие в работах Е.С. Галкиной (Галкина 2002; 2006: 385–441), причем, по мнению исследовательницы, в состав Русского каганата входили и славяне-волынцевцы, чем и объясняются их мирные и весьма тесные взаимоотношения с салтовцами, фиксируемые по археологическим данным (Галкина 2002: 309–328; 2006: 427–434).

На наш взгляд, на сегодняшний день именно концепция Русского каганата Березовца – Галкиной является наиболее обоснованной, так как соответствует локализации русов в древнейших восточных источниках, объясняет последовательное противопоставление восточными авторами славян и русов как двух разных этносов и снимает остальные слабости построений В.В. Седова: описание арабскими авторами погребального обряда русов, которыми правит каган, в точности соответствует катакомбным погребениям салтовской культуры; находит свое объяснение симбиоз салтовцев и волынцевцев, между которыми, по всей видимости, существовал взаимовыгодный союз; находит свое объяснение расположение «монетного двора» Юго-Восточной Европы.

Ни славяне, ни хазары не испытывали потребности в чеканке монеты: первые жили натуральным хозяйством, вторые – транзитной торговлей. Совсем другое дело – общество салтовских аланов с производящей экономикой. Прекрасно объясняется в рамках концепции Е.С. Галкиной и совпадение ареала волынцевской культуры с территорией Русской земли «в узком смысле»: волынцевцы входили в Русский каганат и усвоили наименование русов. После падения этого раннегосударственного образования волынцевская элита, вероятно, считала себя его наследником. Именно волынцевская культура стала ретранслятором влияния Русского каганата в восточнославянский мир и связующим звеном между ним и Киевской Русью.

Таким образом, вторая гипотеза В.В. Седова об этнониме именьковцев, в отличие от первой, представляется необоснованной.

При этом в данном случае В.В. Седов попытался найти подкрепления своего тезиса о том, что именьковцы назывались русами, в источниках, говорящих о Среднем Поволжье. Ученый обратил внимание на загадочное известие Лавреньевской летописи, упоминающее под 6737 (1229) годом некую Пургасову Русь. В контексте рассказа о войнах русских князей с мордвой летописец говорит о Руси Пургасовой (по имени ее правителя Пургаса), бывшей союзницей мордвы (или представлявшей собой некую ее составную часть) (ПСРЛ. I: 451). Несмотря на значительную историографию (её обзор см.: Фомин 2007), никакого удовлетворительного объяснения этого летописного пассажа по сей день нет.

Можно согласиться с Е.С. Галкиной, что «из текста летописи совершенно ясно, что «Пургасова Русь» к русским княжествам отношения не имела… Это какой-то этнос, носивший имя «русь», но совершенно обособленный. Также очевидно, что читателям XIII века не нужно было пояснять, кто это такие» (Галкина 2002: 357–358). В.В. Седов сделал вывод, что Русь Пургасова – это потомки именьковцев (Седов 2001: 13). Е.С. Галкина осторожно предположила, что речь в летописи идет о какой-то группе салтовцев, ушедшей в результате венгерского нашествия в Поволжье (Галкина 2002: 357–358). В принципе это возможно. Но можно предложить и другое объяснение. Учитывая, что названия целого ряда поволжских финно-угорских народов (мордва, буртасы и т. д.) имеют иранское происхождение, вполне допустимо предположение, что один из них мог от ираноязычных этносов получить и имя, звучавшее для его древнерусских соседей как русь (подобные названия были распространены в иранском мире: роксоланы – «светлые аланы», росомоны – «светлые мужи»).

Само имя Пургас вполне может быть интерпретировано как иранское «верховный ас». Сравним с именем поволжского народа буртасы, которое происходит от иранского furt as – «асы, живущие у большой реки». В этой связи любопытна гипотеза О.Б. Бубенка об иранском происхождении не только именно, но и всего народа буртасов, сыгравшего, по его мнению, определенную роль в этногенезе татар-мирашей и мордвы (Бубенок 1992). Именно в связке с последней идет в Лаврентьевской летописи Пургасова Русь, которая в таком случае вполне может оказаться каким-то реликтом поволжского ираноязычного населения.

Третья гипотеза об этнониме именьковцев состоит в том, что их или какой-то их части самоназвание звучало как словене (Галкина 2006: 339–345; 2006б: 380–382). Здесь пришло время вернуться к упомянутому выше этнониму С.л. виюн, которым в письме царя Иосифа завершается список поволжских народов и после которого граница Хазарии поворачивает к Хорезму. Связь этого названия с общим названием всех славофонных народов, бывшим также и непосредственным этнонимом ряда славянских «племен», несомненна. Но локализация его Иосифом настолько не укладывается в рамки традиционных представлений, что исследователи обычно просто игнорируют ее, понимая под С.л. виюн ту частью славян, «которая и согласно ПВЛ платила дань хазарам» (Новосельцев 1990: 157). Делать это можно только при полном отрыве от контекста источника, локализующего данный народ в Среднем Поволжье.

Гораздо логичнее объяснение Е.С. Галкиной, предположившей на основе анализа своеобразия формы этого этнонима в письме Иосифа и сопоставления его с наименованием славян в арабской традиции, что перед нами «эндоэтноним, непосредственно перенятый хазарами от одного из народов Поволжья» (Галкина 2006: 340; 2006б: 380). И таким народом могла быть только какая-то группа потомков именьковского населения, а сам этот эндоэтноним должен был звучать близко к форме словене. Объяснений присутствию этого названия в Х в. может быть несколько: оно могло быть связано с проживавшими в регионе потомками именьковцев, могло сохраниться в качестве названия территории, на которой они некогда жили, могло относиться к какому-нибудь местному «племени», перенявшему название «именьковцы» и т. д.

Г.И. Матвеева отметила ряд черт, сближающих «словенскую» пражскую и именьковскую культуры: «Нельзя не заметить общих черт погребального обряда именьковской и пражско-корчакской культур. Те же сравнительно небольшие размеры могильных ям, то же сожжение умерших на стороне, та же бедность погребального инвентаря… Особенно показательно отсутствие в именьковских погребениях этноопределяющих женских украшений, которые присутствуют почти в каждом женском захоронении балтов и финно-угров… Типично именьковских украшений вообще не существовало, как не было их у всех славянских племён вплоть до VIII века… Поселения именьковской культуры, как и все славянские, располагались группами – «гнёздами». Как и у племён пражско-корчакской культуры, основным типом жилищ у именьковцев были полуземлянки квадратной формы… Можно отметить черты именьковской керамики, общие с керамикой других славянских культур» (Матвеева 2004: 75–76).

Пражская культура, как показано в работах В.В. Седова и И.П. Русановой, имеет истоки в полиэтничной пшеворской общности, в рамках которой проживали германцы, славяне и кельты (Русанова 1976: 201–215; 1990; Седов 1994а: 166–200; 2002: 97—125). Г.И. Матвеева обратила внимание на близость ряда элементов именьковской культуры с теми, которые были характерны для славянского населения пшеворской культуры: «О славянской принадлежности именьковских племён свидетельствует их погребальный обряд. Выше уже была отмечена его близость к обряду безурновых захоронений пшеворской культуры, которые В.В. Седов считает славянскими, в отличие от урновых, принадлежавших германцам. Совпадает топография могильников, форма, глубина и размеры могильных ям, размещение кальцинированных костей в могиле, наличие сосудов и их фрагментов в погребениях, бедность погребального инвентаря и его основные категории. Общим является обычай бросать вещи в костёр и умышленно ломать их перед помещением в могилу» (Матвеева 2004: 75).

Подводя некоторые итоги размышлениям об этнонимии именьковцев, можно сказать следующее: выводы о том, что какие-то группы именьковского населения именовались словенами и северянами, являются вполне допустимыми. Дать какое-то иное убедительное объяснение упоминанию народа С.л. виюн в письме хазарского царя Иосифа, четко локализующего его в Среднем Поволжье, едва ли возможно. Точно так же иначе затруднительно объяснить упомянутый там же поволжский этноним С.в. р, который оказывается как бы «лишним» – сувары названы в том же перечне поволжских народов. Если верна гипотеза В.В. Седова о генетической связи именьковской и волынцевской культур, то можно говорить и о том, что именно с миграцией именьковцев связано появление этого этнонима, вытеснившего древнее местное имя анты, в регионе днепровского левобережья.

Глава III. Кривичи

I. О соотношении летописных «кривичей» и «полочан»

Согласно ряду летописных известий, регион верховьев Западной Двины с городом Полоцком входил составной частью в обширный ареал славянского этнополитического объединения кривичей:

– в легенде о призвании варягов в Повести временных лет (далее – ПВЛ) сказано, что «первии наследници… въ Полотьске Кривичи» (ПСРЛ. I: 20; ПСРЛ. II: 14), а поскольку кривичи участвовали в призвании Рюрика, то он посадил в городе одного из своих мужей (ПСРЛ. I: 20; ПСРЛ. II: 14);

– под 1127 г. летописи, повествуя о походе киевского князя Мстислава Владимировича на Полоцкую землю говорят: «Посла князь Мьстиславъ съ братьею своею многы [на] Кривичи четырьми путьми» (ПСРЛ. I: 297; ПСРЛ. II: 292);

– в Ипатьевской (под 1140 и 1162 гг.: ПСРЛ. II: 304, 521) и Воскресенской (под 1129 и 1162 гг.: ПСРЛ. VII: 28, 76) летописях полоцкие князья названы «кривичскими».

В то же время, согласно другим летописным пассажам, в указанных местах проживало другое славянское «племя» – полочане. Всего в ПВЛ полочане упоминаются трижды.

В рассказе о расселении славян с Дуная читаем: «От техъ Словенъ разидошашася по земьли и прозвашася имены своими, кде седше на которомъ месте. Яко пришедше седоша на реце именемъ Мораве и прозвашася Морава, а друзии Чесе нарекошася, а се ти же Словене: Хорвати Белии, Серпь, и Хутане. Волохомъ бо нашедшимъ на Словены на Дунаискые и седшимъ в нихъ и насиляющимъ имъ. Словене же ови пришедше и седоша на Висле и прозвашася Ляхове, а отъ техъ Ляховъ прозвашася Поляне Ляхове. Друзии Лютице, инии Мазовшане, а нии Поморяне. Тако же и те же Словене пришедше, седоша по Днепру и наркошася Поляне, а друзии Деревляне, зане седоша в лесехъ, а друзии седоша межи Припетью и Двиною и наркошася Дреговичи, и инии седоша на Двине и нарекошася Полочане, речькы ради, еже втечеть въ Двину именемь Полота, от сея прозвашася Полочане. Словене же седоша около озера Илмера и прозвашася своимъ именемъ и сделаша городъ и нарекоша и Новъгородъ, а друзии же седоша на Десне и по Семи и по Суле и наркошася Северо. И тако разидеся Словенескъ языкъ темже и прозвася Словеньская грамота» (ПСРЛ. I: 5–6; ПСРЛ. II: 5).

Кривичская женщина 30–35 лет. XI в. Домжерицы, Лепельский район, Витебская область. Реконструкция

Далее же в ПВЛ говорится, что «по сеи братьи (после смерти Кия, Щека и Хорива. – М.Ж.) почаша держати родъ ихъ княжение в Поляхъ, а въ Деревляхъ свое, а Дрьговичи свое, а Словене свое въ Новегороде, а другое на Полоте, иже и Полочане, от сихъ же и Кривичи, иже седять на верхъ Волгы и на верхъ Двины, и на верхъ Днепра, ихъ же и городъ есть Смоленескъ, туда бо седять Кривичи, таже Северо от них» (ПСРЛ. I: 10; ПСРЛ. II: 8).

В третий раз полочане упоминаются летописцем в следующем контексте: «Се бо токмо Словенеск язык в Руси: Поляне, Деревляне, Новъгородьци, Полочане, Дреговичи, Северо, Бужане, зане седять по Бугу, послеже не Волыняне» (ПСРЛ. I: 9—10; ПСРЛ. II: 8).

Итак, одни летописные тексты отдают верховья Западной Двины кривичам, а другие – полочанам. Исследователи давно заметили это противоречие и попытались прояснить его. Выводы при этом у них получились не просто разные, но нередко взаимоисключающие.

П.Н. Третьяков полагал, что «многие племена «Повести временных лет» – это, несомненно, обширные племенные объединения… Но далеко не все «племена» являлись именно такими объединениями. На первых страницах «Повести временных лет» наряду с ними перечислены образования совершенно иного характера – вновь возникшие территориальные объединения, появившиеся… вследствие распада у восточных славян первобытно-общинного строя. Ярким примером в этом отношении являются полочане – на первый взгляд одно из древнерусских племён, фактически же одно из новых территориальных объединений» (Третьяков 1941: 35; 1953: 221–222). Итак, кривичи – древнее славянское племенное объединение, в то время как полочане – новое территориальное образование древнерусского времени, ошибочно вставленное летописцем в перечни восточнославянских «племён». Такова мысль П.Н. Третьякова.

Учёный подкрепляет её следующими соображениями (Третьяков 1941: 36; 1953: 222). Полочане не присутствуют ни в одном летописном рассказе северного происхождения. Их нет в легенде о призвании варягов (в ней названы словене, кривичи, чудь и меря), в рассказе о походе Олега на Киев в 882 г. (названы варяги, чудь, меря, кривичи) и установлении им дани с Киева в пользу северных «племён» (словен, кривичей и мери). Нет полочан и в перечнях «племён», принимавших участие в походах на Византию в 907 г. (варяги, словене, чудь, кривичи, меря, древляне, радимичи, поляне, вятичи, хорваты, северяне, дулебы, тиверцы) и в 944 г. (варяги, русь, поляне, словене, кривичи, тиверцы, печенеги). Во всех указанных случаях в летописном повествовании фигурируют только кривичи, при этом, когда византийцы после похода 907 г. согласились платить дань Руси, в числе городов, долженствующих получать её, Полоцк значится, следовательно, его жители принимали участие в походе[42]42
  Достоверность упоминания Полоцка в русско-византийском договоре 907 г. дискуссионна. По мнению одних исследователей, перечень городов, фигурирующих в договоре, которым Византия должна была платить дань, изначально включал в себя только Киев, Чернигов и Переяславль, а упоминание Полоцка, Ростова и Любеча представляет собой позднюю вставку летописца (Греков 1953: 295; Кузьмин 1970: 127; Горский 1995: 55—56), в то время как другие оспаривают это утверждение и отстаивают достоверность всего перечня городов (Тихомиров 1956: 345; Фроянов 1996: 320—321; Алексеев 2006. Кн. 2: 4).


[Закрыть].

Всё это, по мнению П.Н. Третьякова, «говорит о том, что полочан, как одного из древнерусских племён, по-видимому, никогда не существовало. В XI–XII вв. так называли жителей Полоцка и его земли, точно так же, как население Новгородской земли и Новгорода Великого называли новгородцами. «Слово о полку Игореве» говорит о курянах – жителях Курска. Эти термины относятся к новому, территориальному делению русского населения, которое повсеместно стало вытеснять старое, племенное деление… очень вероятно, что именно составитель «Повести временных лет», которая создавалась в Киеве, причислил жителей Полоцка – полочан – к числу северных древнерусских племён, допустив, таким образом, существенную ошибку» (Третьяков 1941: 36; 1953: 222–223).

П.Н. Третьяков опирался также на реконструкции А.А. Шахматова, согласно которым в летописных сводах, предшествовавших ПВЛ, полочане отсутствовали. Здесь, однако, надо иметь в виду, что все известия о полочанах приходятся на этногеографическое введение к ПВЛ, которое отсутствует в Новгородской I летописи (далее – НПЛ), отразившей, по Шахматову, Начальный летописный свод конца XI в. Соответственно, оно осталось за бортом шахматовских реконструкций. Однако, во-первых, вопрос о времени появления в летописях текста этногеографического введения (а начало НПЛ можно рассматривать и как выжимку из оного), а равно и о соотношении ПВЛ и НПЛ в целом дискуссионен, а во-вторых, даже если в летописи этногеографическое введение впервые было вставлено в начале XII в. при составлении ПВЛ, то из этого никак не следует, что оно было написано именно в то время. Вполне возможно, что изначально оно существовало как самостоятельный памятник, впоследствии включённый в летописи (Кузьмин 1977: 296–326).

Главные тезисы П.Н. Третьякова представляются мне неубедительными. Летописцы, вопреки мнению учёного, нигде не смешивают древние славянские «племена» с новыми территориальными общностями[43]43
  Единственное исключение, «Новъгородьци», в приведённом выше списке «словенских языков» Руси, видимо, возникло вследствие того, что в предшествующем ему списке славянских «княжений» подчёркнуто, что столица словен – Новгород. В приведённом выше летописном известии 1127 г. «Кривичи» – не «племя», а название территории,


[Закрыть], они чётко разделены на понятийном и хронологическом уровнях: вторые на страницах летописей со временем приходят на смену первым как общности нового порядка. Полян заменяют кияне, словен – новгородцы и т. д. Более того, летописец прямо говорит, что имя полочане происходит от реки Полоты, а не от города Полоцка (см. вышеприведённое летописное известие), что чётко указывает на «племенной», а не территориально-политический характер этого объединения.

Этнонимы, производные от гидронимов были распространены в славянском мире: вспомним вислян, бобрян, речан и т. д. Полоцк, очевидно, также получил своё имя по реке Полоте: «Полоцк, или Полотеск, – город, стоящий на реке Полоте; словообразование, подобное Торопцу от реки Торопы, Витебску – от реки Видьбы и т. д.» (Тихомиров 1956: 362. См. также: Нерознак 1983: 139). И уже от имени города Полоцка получили своё имя полочане как территориально-политическая общность XI–XIII вв. – жители Полоцка и его волости (впервые полочане в таком качестве упомянуты в ПВЛ под 1092 г.: ПСРЛ. I: 215).

Прямую аналогию находим на берегах Западного Буга: от имени этой реки прозвалось, согласно летописцу, «племя» бужан (ПСРЛ. I: 11; ПСРЛ. II: 8), от него же произошло название города Бужска (Тихомиров 1956: 322; Нерознак 1983: 30–31), по имени которого, в свою очередь, назывались впоследствии жители города и его волости как нового территориально-политического объединения. Таким образом, старое «племенное» и новое территориально-политическое наименования совпали через посредство городов, названных по рекам, от которых произошли и соответствующие древние «племенные» имена. Никакой путаницы «племенных» и «территориальных» наименований, вопреки П.Н. Третьякову (Третьяков 1941: 36; 1953: 223), ни в случае с полочанами, ни в случае с бужанами в летописи нет.

Также в параллель истории этниконов полочане и бужане может быть поставлена история имени волыняне. Оно изначально было образовано подобно таким славянским этнонимам, как поляне («жители поля»), древляне («жители лесов») и т. д. – от местности проживания. Волыняне – «жители низины/долины/равнины» (от слав. *vоlynъ/ь – «долина/равнина/низина») (Трубачев 1994: 13–14). От местности же, видимо, произошло и название города Волынь. Правда, в отличие от Полоцка он не стал центром волости, уступив первенство Владимиру-Волынскому, основанному князем Владимиром в качестве опорного пункта киевской власти в противовес Волыни как древнему местному центру. Соответственно, потомки волынян в XI–XIII вв. обычно именуются в летописях «владимирцами», но поскольку название земли Волынь сохранилось (ПСРЛ. I: 199), один раз её и Владимира жители обозначены в Ипатьевской летописи как «волынцы» (ПСРЛ. II: 741).

По мнению А.Н. Насонова, «одно «княжение» у кривичей было на Полоте, а другое – в Смоленске; полочане – тоже кривичи. Составитель «Повести временных лет» именно так понимал дело… Также понимал дело и его киевский продолжатель» (Насонов 1951: 145–146). А.Н. Насонов ссылается при этом на летописное известие о кривичах как «первых насельниках» Полоцка и именование полоцких князей кривичскими, а Полоцкой земли «Кривичами» в XII в.

Л.В. Алексеев в книге о домонгольской Полоцкой земле, приведя летописные данные о проживании в верховьях Западной Двины кривичей и полочан, констатировал, что «соотношение кривичей и полочан остаётся загадкой» (Алексеев 1966: 54), помочь разгадать которую, по мнению учёного, способно привлечение археологических данных (Алексеев 1966: 54). Учёный сопоставил курганы Полотчины и Смоленщины и констатировал значительное сходство между ними в погребальном обряде и наборе украшений, но отметил и некоторое своеобразие полоцких курганов: малое количество и бедность украшений, своеобразие височных колец, отсутствия ряда характерных для Смоленщины предметов.

Это позволило учёному заключить, что «в конце I тысячелетия н. э. на территории Полотчины жило население, близкое по материальной культуре населению Смоленщины и отличавшееся от него незначительно некоторыми деталями погребального обряда и инвентаря. Это и были летописные полочане» (Алексеев 1966: 55).

Рассмотрев далее некоторые данные этнографии и языкознания, Л.В. Алексеев сделал следующий итоговый вывод: «Предварительно (до целенаправленных раскопок) можно считать, что полочане – часть кривичей, обосновавшаяся первоначально на водной магистрали ответвления пути из варяг в греки и расселившаяся затем на запад, юг и северо-восток» (Алексеев 1966: 60), при этом на полочан оказал значительное влияние аборигенный балтский субстрат (Алексеев 1966: 60). В своей итоговой работе учёный повторил этот вывод: Полоцкая земля была кривичской (Алексеев 2006. Кн. 2: 4), а полочане были частью кривичей (Алексеев 2006: 59). Аналогично понимает соотношение между полочанами и кривичами Г.В. Штыхов: «полочане», полоцкие кривичи, представляли собой западную часть кривичей (Штыхов 2000: 209. См. также: Штыхов 1992).

По мнению Б.А. Рыбакова полочане были «особым небольшим племенным союзом, всегда выделяемым летописцем как самостоятельная единица» (Рыбаков 1982: 239). Согласиться с последним утверждением невозможно: ряд летописных известий не выделяет полочан и «отдаёт» их земли кривичам.

Специальную статью вопросу о «полочанах» начальной летописи посвятил А.Г. Кузьмин (Кузьмин 1970а. См. также: Кузьмин 1977: 321–322). Учёный согласился с П.Н. Третьяковым в том, что этнополитического союза полочан не существовало, а его упоминания в этногеографическом введении к ПВЛ представляют собой искусственную вставку летописца (Кузьмин 1970а: 125). При этом учёный поставил вопрос о времени этой вставки, а также исторических условиях, приведших к её появлению: «Если употребление летописью этого этнонима (полочане. – М.Ж.) не вполне оправдано, то можно поставить вопрос, к какому времени оно относится и с каким источником связано» (Кузьмин 1970а: 125).

По мнению А.Г. Кузьмина, поскольку упоминание полочан отсутствует в легенде о призвании варягов, то «составитель Начальной летописи в XII в. упоминал их на основании какого-то другого источника, существовавшего независимо от варяжской легенды. А это значит, что появление в летописи «полочан» связано не с творчеством летописца начала XII в., а с одним из его предшественников» (Кузьмин 1970а: 125). Что это за предшественник? А.Г. Кузьмин обратил внимание, что все три раза полочане называются летописцем в рамках перечня «племён», хотя и варьирующегося, но имеющего тем не менее устойчивое ядро и что все летописные пассажи, упоминающие полочан, связаны со «Сказанием о переложении книг на славянский язык» (вспомним указание на «Словеньскую грамоту» в конце первого летописного пассажа с упоминанием полочан: Кузьмин 1970а: 126).

По ряду косвенных признаков учёный приходит к следующему выводу о времени вставки «полочан» в летописный текст: «Весьма вероятно, что интерес к Полоцку проявлялся тогда, когда полоцкий князь Всеслав претендовал на киевский стол. Тогда-то и могли быть вставлены в летописный текст «полочане» и другие связанные с Полоцком известия (например, вставлен «Полоцк» в статью под 907 г.). Самый рассказ о славянской грамоте сложился, возможно, намного раньше. Но в летописной обработке его замечаются следы, ведущие в эпоху Ярославичей, когда в Киеве составлялся большой летописный свод» (Кузьмин 1970а: 127).

А.Г. Кузьмин, к сожалению, отталкивался от ошибочной, по моему мнению, идеи П.Н. Третьякова, согласно которой летописцы фактически придумали «племя» полочан, но его идеи о том, что «полочане» появились в тексте летописи под пером одного из летописцев, в то время как другие хронисты не использовали этого этнонима, заслуживает серьёзного внимания. Я бы только иначе расставил тут акценты: летописец не сконструировал это «племя» искусственно, а выделил одну из частей обширного кривичского массива, назвал её имя отдельно, чего не делали другие авторы, не обозначавшие отдельных «племён» в составе кривичей или других славянских этнополитических союзов. И это действительно могло произойти вследствие интереса этого летописца к Полоцку и его истории.

Только вот время и обстоятельства такого интереса, указанные А.Г. Кузьминым, вызывают вопросы: когда Всеслав Полоцкий претендовал на киевский стол, отношения Полоцка и Киева, Всеслава Полоцкого и Ярославичей, были враждебными, вряд ли киевские летописцы в это время стали бы проявлять повышенный интерес к истории этого города, а тем более – возвеличивать её. Логичнее полагать, что «полочане» были не вставлены в текст этногеографического введения, а присутствовали в нём с самого начала (когда бы оно ни было написано), о них писал его автор, блестяще знавший этногеографию славянского мира.

Принципиально иначе, чем А.Г. Кузьмин, и достаточно радикально подошёл к решению проблемы попадания на страницы летописей этнонимов «кривичи»/«полочане» и соотношения между ними А.А. Горский (Горский 1995). По мнению историка в исходном тексте ПВЛ упоминались только полочане, а кривичей вставил редактор, близкий к Владимиру Мономаху, который симпатизировал Смоленску и не жаловал Полоцк (Горский 1995: 55 и сл.). «Общая тенденция редактора в вопросе об истории кривичей сводится к тому, что главным городом кривичей был Смоленск, а Полоцк являлся тоже кривичским городом, но менее значительным. Автор ПВЛ не считал нужным даже употреблять этноним «кривичи»: вместо него он использовал название «полочане»… Автор ПВЛ считал… полоцкую группировку кривичей главенствующей» (Горский 1995: 57).

При этом, по мнению А.А. Горского, история правки летописного текста отражает реальное политическое развитие кривичей: «В IX в. главным в союзе было полоцко-ушачское княжество и по нему другим, «территориальным» названием союза стало имя «полочане». Центром союза был град «Полоцк»… Смоленск… был центром одного из племенных княжеств, входивших в союз, – верхнеднепровского. Эта ситуация отразилась в авторском тексте ПВЛ, где названы только полочане – главное племенное княжество союза. В конце IX в. с объединением Киева и земли словен, сопровождавшемся подчинением Смоленска киевскому князю и расцветом пути «из варяг в греки» роль Смоленска возросла. В Смоленск стала стекаться дань, собираемая для киевских князей со всей земли кривичей, часть её, видимо, оседала в Смоленске… Смоленск стал главным центром кривичской земли» (Горский 1995: 58). Далее учёный уточняет свою мысль: «В истории кривичей догосударственного периода не было двух союзов племенных княжеств – полоцкого и смоленского», первоначально в IX в. столицей кривичей был Полоцк и они все совокупно именовались также полочанами, а затем на лидирующие позиции выдвинулся Смоленск (Горский 1995: 59).